Дневник трехлетнего, или Новоартамоново

Глава 1.Мой первый официальный день рождения, или моя первая драма с мамой.

- Сегодня мы едем праздновать твой  день рождения в родительскую квартиру, - сказала мама, проходя к батарее у окна и  выдергивая из нее мои уличные вещи – комбинезон, шапку полярника и башмаки, в которых можно ходить по лужам.
- А почему не дома? - спросил я.
- Потому что у тебя есть род.  И ему будет приятно поздравить тебя, - гордо ответила мама, сидя на диване  и напяливая все это на меня. А  я сидел у нее на коленках и баловался.
- А это далеко? - опять спросил я, уже стоя на лестничной площадке.
- Да нет, - одной рукой держа меня, чтобы я не пустился по лестнице самостоятельно и не упал, а второй поворачивая ключ в двери,   -  Мытной,  Садовой   -  и приехали, - говорит мама
   Но оказалось далеко. Через полгорода на троллейбусе.  Я уж всю жизнь свою за три года  успел вспомнить. Вернее, как об этом  рассказывала моя мама.
   Я смотрю на солнце в  окно троллейбуса. Сегодня там солнце.  А значит, мамин рабочий день.  Моя мама – фотограф, и  каждый солнечный день у нее -  рабочий. А сегодня  - исключение. Мы едем на мой день рождения в родительскую квартиру. Поэтому мама нервозна.
- Ты что же, не помнишь, как первое лето ты провел? Ты родился осенью, а в восемь месяцев я взяла рюкзак и палатку, и мы поехали на озеро. Ты - в палатке,  маленький, а озеро большое и спокойное. Неужели не помнишь?
    Я гляжу на солнце и силюсь вспомнить. Может, я помню солнце на озере?    Да, солнце. Нет, наверное, и его, увы, не помню. Я не могу вспомнить и не хочу ее обидеть. Я говорю: «Да, на озере было солнце, я помню»
   Мама счастлива и горда. Ее туристическая наработка подошла сыну. У нее такая прекрасная улыбка, когда она счастлива.  Только за одну эту улыбку я готов сто раз повторить «Да, на озере было солнце, я помню».
- А во второе лето мы поехали на северную реку и прыгали там в нее с моста– спортивный  экстрим называется.  А ты лежал спелёнутый на высоком берегу и улыбался победителям.  Неужели не помнишь?
   Проезжаем реку города   по Крымскому мосту. Шум реки. Может,  я помню шум реки?    Да, именно так. Я помню шум реки. Хотя, нет, увы, не помню. Но я не хочу  огорчать маму, когда она так одухотворена.
-Да, - вторю я, - шум реки я помню.  И сам верю, когда сказал, что помню шум реки.
    И мама опять счастлива. И радостная улыбка не сходит с  ее губ весь оставшийся маршрут троллейбуса.
- Ты такой солнечный  ребенок, а я мрачная. И ты всё видишь, и на всё смотришь,  и всему рад.
   Я знаю, она не говорила бы этого мне. Даже  и чувствуется, что говорится не мне, а взрослому. Но у нее нет этого взрослого, кроме меня. Ей некому это сказать. И меня осеняет: «Хорошо родиться на свет. А родиться на свет рядом с мамой – и ещё лучше». 
  И мы выходим из троллейбуса.
   Когда мы шли напротив дома бабушки Толстого, мама сказала со  щемящей  интонацией :
- Мы здесь с сестрой  - для тебя -  тетенька Аня  - родились и жили всё детство.  Но сначала родилась, конечно, я.
А у дома  Вересаева ее остановила пожилая женщина. И после «Здравствуйте» начала восхищаться мамой, какая она большая. А когда узнала, что  я -  ее ребенок, то и вообще зашлась в изумлении.
- Кажется, как недавно вы ходили к нам в садик! А теперь вот такие большие! И даже детные!
     Было видно, что маме приятно  принимать одобрения взрослых.  Но в тоже время она и   смущалась: «Ну что вы, что вы!».    И мы пошли к своему дому на Фасадной.
    В подъезде  оказалась  баба Ира, сломанный лифт, и радостные тетенька Лиза и тетенька Маша.
 Баба Ира хватает меня на руки, а все выказывают бурную радость.
- Перестаньте кричать, он в другой обстановке воспитывается!  - выдергивает меня  мама из рук бабы Иры,  и сама несет на десятый этаж. Но к восьмому этажу маму так засвистали, и она так умучилась, что последние два  этажа несла всё равно баба  Ира.
    Поставив  на порог, она ведет меня в самую дальнюю точку квартиры.  Это кухня. 
- Ну, покажи глазки, - говорит она.
   Я старательно таращусь на нее.
- Ну,  молодец, молодец, - благодарит она за послушание.
    Но мама и тут нас быстро нашла, и начала оттирать бабушку с ее бабушкинскостью своим  тоталитарным   материнством:
- Пойдем, Серега,   в детскую, где я маленькой была.
- Но он меня совершенно не боится, - говорит бабушка, - зачем уводить?
Но мама не привыкла, чтобы кто-то у нее меня забирал. И мы молча пошли в детскую, теперь комнату тетеньки Ани и Гаврилыча.
   Увертливый черноволосый мальчик, сразу предложивший мне поиграть, оказывается,  мой брат, как сказала мама. Маме хотелось увидеть  в детской себя тогдашней, девочкой, а мне хотелось подружиться с теперешним мальчиком.
   Я, держа за руку маму и стесняясь,   с любопытством поглядел на своего, оказывается, двоюродного братика.
- Как здесь все изменилось! - ностальгически вздыхает мама.
- Да, пришлось подкупить стенку и переставить кровать, - бытово, как хозяйка, отвечает тетенька Аня.
  Но и Гаврилыч, держа маму за руку и стесняясь, испытывает сходные чувства – любопытства и смущения.   Он тоже хочет ребячьей дружбы. 
- Ну что, познакомились? – радуются  обе мамы. – Идите, поиграйте куда-нибудь.
   Тетенька Маша рысцой  молча  пробегает в ванную полоскать язык. Ей прабабушки на начало техникума, никому не сказав, полторы тысячи подарили. А она их потратила, чтоб язык проколоть, Уши-то у нее и губа давно проколотые и красные, как у полинезийки.
    Тетенька Лиза рыдает в дверях большой комнаты:
- Опять этому подгороднему дедушке мамы больше досталось, чем мне. И еще подговаривает, чтобы я в школу не ходила. А у меня ответственное дежурство в школе, я не могу прогуливать.
Из детской, уже вдвоем с Гаврилычем, мы быстро выкатываем  на старт. Как гостю,  Гаврилыч предоставил мне первому бежать. Я быстро  смикитил, что кухонная плита – лучший старт для нашей беготни, ибо  самое замечательное в родительской квартире – это коридор.  Большой и длинный. Бегать можно от  плиты  кухни, мимо ванны, туалета,  далее - шкаф с инструментами подгороднего дедушки, век которого  в  этой квартире прошел, как век   романтизма, мимо шкафа бабы Иры, теперешнего диспетчера  родительской квартиры (в ее ведении   все пальто и шубы). Шубный шкаф - хороший задел для  пряток, но это потом.  Наверху  шкафа  - бабыирин светло-желтый свадебный чемодан с двумя бирочками-памятками, видными только ей: когда она взглядывает на него при уборке коридора, вспоминает о двух своих университетских подругах. Одна  подруга  сделала  русскую карьеру, то есть с посохом в руках и котомкой за плечами обошла все святые места России и ближнего зарубежья. А вторая сделала далекую  латиноамериканскую женскую карьеру: «испаноязычный поэт, эссеист, рассказчик»
    Пролетаем шкафик тетеньки Ани  с ее личными вещами – модной шляпкой и китайским веером. Натыкаемся на пузатый шкаф тетеньки Маши и тетеньки Лизы, в котором хранятся  все их Барби, которыми они давно не играют, но   никак не решатся   окончательно выбросить. Далее и до входной двери,  с большим крючком для прабабушки Томы, - стеллажи с детскими книжками.  Когда бабушка  Тома приезжает в родительскую квартиру, то раньше «здравствуйте»  она вешает на крючок свою сумку.
    А на столе в клетке мечется  крыса Сушка. Это она нас так встречает и рада видеть.
     Второй вариант беготни -  в большую комнату  и до  кровати бабы Иры. Потом обратно. Мимо двух письменных столов.
    Тетенька Маша  и  тетенька Лиза молча делают уроки, потому что   уже утром, раз не надо было идти в школу, они прекрасно поцапались и провертели друг другу пару ласковых:
- Отойди, мразь!
- Сама, дура!
А также они  молчат  и по другой  причине.
   Бежим по коридору  мимо зеркала тетеньки Ани, в котором видны тетенька Аня и мама, стоящие посреди детской.
- Нет, я люблю цивилизованный отдых. Как накоплю денег – поеду куда-нибудь на море, - говорит тетенька Аня.
- Ну а как же саморазвитие личности? – спрашивает мама.
- Ну,  это вам, талантам,  бури  и преодоления нужны. Кусок черного и пятьдесят километров пешком. Нет, я люблю цивильно работать и цивильно отдыхать.
- Ничего  в тебе не изменилось, - рассердилась мама. – Я не понимаю, как можно быть столь долготерпеливой и подчиниться до такой степени - пусть и любимому -  мужчине.
- Успокойся, Вик, я уже почти год как в разводе.
- А зачем же он тогда   сюда ходит?
- К ребенку.
- Не нравится мне всё это.  Не заигрываешь ли ты с сама с собой?
     Тут впервые в зеркале нарисовался я, бегущий. За мной  радостный и шумный Гаврилыч, за ним, распушив хвост, кот Кондор.
   В  ванне, нещадно, как дон Кихот с мельницами, баба Ира сражается с мокрым постельным бельем,  кучами стоящим в тазах,  и тихо раздражается: «Накопят за неделю, нет, чтобы каждый день по одной вещи! Стирай тут теперь за ними!»
    В кухне – прабабушка Тома и прабабушка Рита собирают на стол.
- А ты не помнишь день рождения  прапрадедушки Ивана?
- Нет, я только помню, что день рождения  прапрабабушки Дуни -  14 марта, на Евдокию капельницу.
      Финиш беготни – забежать в большую комнату  и повалиться на кровать бабушки Иры и хохотать и дурачиться и не выходить из комнаты.
    Главное событие всех дней рождений в родительской квартире   - это торт прабабушки Вали, которая собственноручно его печет, и сама же привозит, но в этот раз не смогла приехать  из-за ноги.
- Может быть, -  говорит баба Ира, - лучшим произведением застоя
был «Киевский торт». Его надлежало заказывать сотрудникам, едущим в Киев  в командировку. А поутру  гнать на Киевский вокзал встречать сотрудника, раскланиваться и благодарить. Иногда, правда, можно было купить у проводника, но это было опасно – вдруг несвежий продадут? До этого были только «Наполеоны» и «Прага». Немножко лучше, но  то же самое. И торт «Сказка», но о нем  и говорить не стоит  - тесто,  покрытое кремом.
   «Киевский»   впервые был безе, с орехами, и всё покрыто кремом.  Потом столица все-таки перехватила инициативу и выпустила свой такой же, но под другим названием, разумеется,  -  «Полет».  Он продержался недолго из-за известных событий  под названием «перестройка». Хотя и за ним для праздничного стола или юбилея надлежало  отряжать сотрудника часам к 11   на «Тверскую» в гастроном  рядом с домом Лемешева, по которому женщины в 50 е- годы с ума сходили. А одна даже,  в порыве восторга, что увидела его впереди идущим, его след на снегу   съела.    Такие были фанатки, как теперь говорят. Ну,  а перестройка всё это женское счастье  - угостить подруг и детей – поломала.  Вот прабабушка Валя  и проявила свой семейный героизм. Кто-то пошел на баррикады к Белому дому, а она пошла к плите и задумалась, как восстановить детскую справедливость? И сама,  без посторонней помощи,  родила  у себя дома  рецепт торта. И испекла его. И с тех пор всегда  в нашей семье по праздникам одаривает детей оным. Немногие женщины тогда в трудное время проявили бы  такой семейный героизм. А она проявила,  - тавтологично, покрепче для запоминания,  проговорила нам с Гаврилычем баба Ира.
    А потом торт  резали большим фруктовым ножом и поедали.
Вкусно, ничего не скажешь. Мне, как и Гаврилычу, полтора куска досталось.
- А более, - сказали прабабушки, - нельзя. Пупок облупится.
    Главный разговор всех дней рождений  - как доехать до Староартамонова.
- Сначала надо до Волоколамска на электричке, – говорит за медленным чаем с тортом прабабушка Тома, - а потом автобусом на Семенково.
-Нет, автобусом на Ченцы нужно ехать, - возражает прабабушка Рита, делая губами движение,  как будто  грызет колотый сахар.
- Ну что ты мне говоришь? Хочешь  - сейчас позвоним прабабушке Вале, она тебе сама скажет, что на Ченцы.
- Я сама знаю, обидчиво возражает в свою очередь прабабушка Тома.
- Прабабушки, ну хватит вам, - авторитетно говорит их любимая старшая внучка, моя мама, которая совсем недавно, всего год назад, была там  в самокомандировке.
- Сначала до Волока на электричке, - безапелляционно говорит она, - потом автобусом до Ченец. Далее  я добиралась на попутке  и пешком через лесок, километра 2-3.
       И все успокаиваются, рассматривая ее фотоработы Староартамонова.
- Ну  нет, это не староартамоновский дом, - говорит баба Ира, - какие-то пристройки. Совсем даже не похож.
- Артамоновский, артамоновский, - возражает ей мама.  Я спрашивала «Где Артамоновы-Николаевы жили?» Мне на этот дом  показали.
- Нет, не артамоновский, - настаивает баба Ира.  – Хочешь -    прабабушке Вале позвоним, и она тебе скажет, что не артамоновский.
   Баба Ира,   – прабабушкам:
- Я поняла,  дети не против рыбы. В салате они могут ее есть, -  имея в виду тетеньку Лизу и тетеньку Машу. – Я возвращалась  из Подгородного и слышала в электричке  хороший рецепт. И сделала, и они ели.
- Мам, - тетенька Аня бабе Ире,  - не знаешь,  шампанское  чем закусывают? Фруктами или шоколадом?
- Не знаю. Детписы, когда к нам приходят, так пьют, ничем не закусывают.
- А что студенты сейчас? - прабабушка Рита. - Лишь бы укушаться. Вон сосед наш. В трудовой лагерь его отправили, приезжает, спрашиваю: «Поедешь еще?»
- Нет, там тяжело, - говорит. - А мы везде были. И на демонстрации, и на субботнике.  И любили это.

   Баба Ира:
- Ну, Рит, ты наговоришь. Ведь были еще и дома отдыха. Профсоюзные и бесплатные, между прочим. Я бы сейчас в такой  дом отдыха с удовольствием  поехала  от всего отдохнуть. Раз в жизни в пятьдесят лет.  А нету таких теперь.  Или блатные  или  пятизвездочные, мне   не по карману.
    - Ну-ка, покажи, какой ты большой! – говорят ласково прабабушки Сереге.   – Подними ручки!
Серега теряется. Вместо него кричит Гаврилыч:
- А я тоже большой! Вот какой! – и поднимает руки.
- Ну да, ну да, - говорят бабушки,   тебе уже четыре с половиной. А мы сейчас посмотрим, какой большой Серега -  ему три. Покажи, какой ты большой!
  Потом все едят и нахваливают прабабушкивалин торт.
   В обратный путь я силюсь не спать, как и полагается настоящему мужчине, но всё кемарю. Всё мне степи Оренбургские представляются, где мама была в походе 21 день  на конях.    А меня на это время привезли на дачу.
    Большой эмалированный таз и тетенька Лиза, держащая его, сказали:«Ну да еще, я первая буду голову мыть».
    Ведро в руке тетеньки Маши и сама тетенька Маша недовольно выпалили:  «Что же, если ты не даешь таз, мне в помойном ведре голову мыть?»
    Рукомойник на столбе  и прабабушка Тома  около него воскликнули радостно:   «Это кто к нам такой большой идет и такой важный! А ну, давай,  мой руки и лицо заодно и  пойдем завтракать»
   Прабабушка Рита, которую я поначалу не заметил, потому  как  она  в позе конькобежки витийствовала над  грядкой, указала мне после завтрака:  «Сядь здесь и поиграй!» А грядка почему-то молчала.
   Большой эмалированный таз стоял отдельно от тетеньки Лизы на солнцепеке, сушился. А тетенька Лиза сидела на детских качелях и читала книгу. Оба молчали.
   Тетенька Маша,   оставив доказательное ведро в кустах,  пререкалась с прабабушкой Томой и умывальником.
- Мой руки.
- Да ничего мы не делали. Просто гуляли себе по улице и слушали магнитофон, вот и все.
    А умывальник и прабабушка Тома возражали ей:
- Что ты мне говоришь! Вас видели и рассказали мне всё, как было. Не отпирайся, а сознайся, что ломали изгородь, как медведи,  и  рвали малину.  И проси прощения.
- Да нужна нам их малина! Вот еще! – недовольно ответствовала тетенька Маша и подхватив другое, водопойное ведро, упорхнула за калитку. – Я на колодец к бабе Ане! Второй день голову вымыть не дают!
    Конькобежка прабабушка Рита была на дистанции, у своих грядок. А я на стульчике сидел рядом. Говорила она одна, а грядки молчали.  «Играть только на участке! Ходить только со мной за ручку! Есть только у меня на коленях»
 Я сидел на стульчике, смотрел, как она пропалывает огурцы,  и думал, что все её правила мне нравятся.
   Они – другие -   от вещей и своих интересов говорят, а прабабушка Рита  - только от тебя и твоих интересов. Это необыкновенно и трогает. Хочется поверить,  и верить, как матери. Хочется сбросить напряжение, которое с другими всегда бывает, непомерное и тревожное, ибо я никого и ни о чем еще в жизни не знаю. А с ней так спокойно и, что важно,  – не напряженно. И самое главное: с ней можно не обращать внимания на других. Не глядеть на них вообще. Не слышать обращенную к тебе фразу, делая вид, что это тебя не касается. Не слушать предложений и приказаний других, не контактировать с ними, домогающимися тебя и постоянно чего-то требующими от тебя. Например, не отвечать  приехавшей с коляской-пенсионеркой бабе Ире:   «А где твое  «здрасьте», Сережа? В три года надо уже уметь здороваться!»
   Теперь я знаю дорожку до калитки. Дорожку вбок до следующего дома и дорожку обратно, которая упирается в забор. Забор недвижим, а за ним качается зелень  кустов малины,   и мелькают белые косынки. Все они  - забор, кусты и косынки говорят:   «И прапрабабушки  у нее нет, и партнера нет, и детей нет, и внуков нет, потому вцепилась в этого Сережку и лебезит перед ним и не  нарадуется».
   Я слушал, дойдя до конца третьей дорожки,  и недоумевал. Выходило, что ее, прабабушки Риты, хорошее  ко мне отношение, не потому что я – это я, а потому, что у нее никого нет  и она одна в жизни.
   Забор, кусты и косынки продолжали:   «Дочерью этой зарекалась и вынянчила, и внуками дочери зарекалась. И тех вынянчила. И детьми внуков зарекалась – и с этим теперь сидит! И где ее слово?» 
     Потом сон меня сморил, и я попал в Оренбургские степи, к маме.
     Витамин был надежный, но норовистый конь. Всё время, когда мама сидела  на нем, ему было как бы не по себе, как будто он хотел взбрыкнуть, и ее от греха подальше  пересадили на общий плацдарм новеньких – лошадь Камиллу, которая наоборот, при встрече всех пугала тем, что тыкалась  в каждого прибывшего своей лошадиной мордой с большими  мягкими губами, но была очень спокойна на ходу и не дергалась ни под каким седоком.  Как только мама немного  на ней пообвыклась, она тут же перепросилась опять на Витамина, и тут уж ни спуску, ни болтания  под собой она ему не позволила. Чуть что - так натягивала удила, что он понял: с ней теперь не забалуешь и пошел  споро и послушно, то есть признал ее.
   Как только правила верховой езды мамой вчерне были освоены, а Витамин перестал взбрыкивать, мама, идя походом,  стала думать о главном, зачем сюда и  приехала: как на фотоснимке дать степь, вернее ее бесконечность?  Ведь если просто щелкнуть, ничего не получится. Это всё равно,  что стрелу пустить из лука без цели. Стрела должна как минимум вонзиться в цель, прежде чем наступит ее излет. Что это, применительно к фотоснимку,  значит? Это значит,  прежде всего, что там, вдали, должен стоять какой-то предмет – человек или строение  или памятник природы. А на переднем плане – морда лошади, устремленная вперед. Также и задний  обзор если снимать. Какой-то предмет и круп лошади  - вот всё, что фотоаппарат может. А как же быть с бескрайностью степи?
   На стоянке  мама рассматривала коллектив. Один – баба и размазня, не о чем говорить, в общем, хотя послушать есть что. Где он только этого накопал или сам насочинял, что ли? Говорил, что Зароастризм,  великая пятая религия человечества,  в этих степях родилась. Отличительная черта  её -  вера в огонь. И Бог для них – огонь, и огню поклоняются, и огонь  - мера всего на свете, жизни, смерти,  божества и расстояния.  Против нашей, христианской религии, где мера всему - Слово. 
   Всю эту  филологическую  галиматью  можно выбросить, а вот последнее – подойдет. Что если вместо предмета  или человека дать огонь вдали? Это уже кое-что для образа безбрежной степи.
    Да по сути можно и иначе. Набрели на лошажий могильник. По кругу  белые кости валяются, и вороны летают. Волки что ли задрали или кто бросил их здесь? Предметы бренности. Можно  через предметы бренности символически дать  расстояние жизни и расстояние степи.
    Из троллейбуса,  меня,   уже совсем сонного,  мама  доволокла до съемной  и раздевала дома,  когда я совсем спал.

Глава 2 . Протест.

Когда мама въехала в съемную квартиру на Тульской, она привезла с собой, как она сама потом мне рассказывала, все протофотографии. То есть собрание всяких старых городских интеллектуальных штук, как то: сломанную виолончель от соседей, старую печатную машинку «Ундервуд» с помойки, первую переносную кинокамеру 70-х годов с Ленинградской толкучки,  лошадку  на фанере, нарисованную тетенькой Машей в девочках,  и единственную мечту – стать профессиональным фотографом. Но это еще было до меня. То есть до моего рождения. 
А после моего рождения все стены в квартире  оказались оклеенными ее фотографиями. Сначала она держала их в пакетиках и всем показывала – друзьям и на работе. Потом  баба Ира все порывалась составить из них альбом, чтобы отнести в какую-нибудь редакцию, потом стопками они лежали под батареей. Но вдруг мама, почувствовав себя профессионалом,  и одновременно  тяготившаяся  вынужденной безвестностью, решила вопрос своей славы, признания,   презентаций,  своих выставок  и встреч со зрителями  самым простым  и надежным бытовым способом. Оклеила  стены  двух комнат, кухни и совмещенного санузла  своими фотками,  и ходила теперь,  как влюбленный  в свою профессию  математик,  выписавший на доске все свои любимые формулы, то подклеивая новые варианты к восхитившим ее образцам, то, чертыхаясь и  беспощадно сдирая старые.

   Я думаю, так она боролась с Евклидовой геометрией  своей профессии, желая выстроить кадры по геометрии Лобачевского, где, как известно, параллельные сходятся.  Правда, о-очень далеко. И в каждом новом варианте, наклееном на стену,  она старалась приблизиться к этому далекому схождению.
   Содрав и наклеив вновь, она спрашивала меня:
- Тебе нравится?
   Мне нравилась ее восхитительная благодарная улыбка после положительного ответа. А ее работа, заполонившая всю съемную квартиру и съедающая все ее время, – нет.
- Да, нравится, - говорю я, чтобы увидеть эту восхитительную улыбку. -     Да, нравится, повторяю я, чтобы отдалить, я это предчувствую,  ее разговоры о работе, типа: «Ой, я должна бежать снимать, уже выглянуло  солнышко, с тобой побудет прабабушка Вера или прабабушка Рита, еще не знаю, но я позвоню им. Провентилирую этот вопрос».   Или:   «Ах, мне на работу, а солнышко вышло, прямо хоть прогуливай, честное слово!   Кто бы понял, что солнце для фотографа – всё»,  - всплескивает она.
    Нет, я не обижен в смысле места. У меня есть детский уголок. Но всё, чем занимается мама, кроме самой мамы, мне чуждо.    Мне дорого её присутствие, хотя она  сидит  не со мной, а за компьютером. Поэтому я сижу тихо, чтобы она могла заниматься своим делом. А я,  по обоюдной договоренности,  занимаюсь своим, то есть играю. Но мне хочется большего, чем просто игра. Мне хочется вместе с ней размотать впечатления от всего дня рождения в родительской квартире, то есть одновременно быть в игре и думать о социуме. И я спрашиваю маму:
- А почему баба Ира иронизировала про себя за чаем, что она бабушка детской литературы?
- Потому что она долго работала с книжками в детском учреждении, это у нее профессиональное,  – не отрываясь от компьютера, говорит мама.  - И в известном смысле она имеет право так сказать.
 - Значит, если я тебя правильно понял, - говорю, - то ходи я долго в ясли, я буду дедушкой ясель?
- Нет, так никто не говорит, - мама, не отрываясь от компьютера.  И компьютеру же:   «Сейчас же убери это, паршивец. Ну, ты погляди, никак не хочет убрать».
-А почему? - спрашиваю я.
- Потому что ты не сможешь долго быть в яслях. Тебя переведут в сад, а потом в школу. Понятно? –не отрываясь от компьютера, говорит мама.  И ему же: «Да что же это такое, вообще отключился! Ну, ты пижон какой! Это ж надо! Кокетничает, когда мне работать нужно!»
- А если я пойду в школу и там долго буду, то смогу называться дедушкой школы?
- Избави Бог!
- Почему?
- Потому что, - уже сердясь на меня,  - а ну, открывай файл сейчас же!  Потому что это обозначает совсем другое. Обозначает двоечника и второгодника. Разве ты хочешь быть двоечником? Да и потом, ты опять же  не сможешь быть там долго, а поступишь в институт. Ты же хочешь в институт? – мама, не отрываясь от компьютера.
- Хорошо, - сдаюсь я, - а там-то я смогу, если задержусь надолго, быть дедушкой  института?
- А вот  это – пожалуйста! А вот это – сколько угодно! - вдруг, оторвавшись от компьютера, подбегает ко мне мама радостно.  - Да ты   у меня мыслитель! Да, это высокопарно, метафорически, но можно.  И уважаемо. Так-то, знай наших!  Но есть и простой аналог этому понятию, - обняв меня по-дружески, за плечо, как взрослого,  – слово  «профессор».
    Но радости,  клокочущей  во мне,   я  не дал сбить себя с мысли.
 - Значит, -  говорю я, - если я тебя правильно понял, то вся жизнь состоит из того, чтобы стать где-нибудь  бабушкой или дедушкой чего-то?
- В известном смысле -   да! – и в глазах у нее засверкали одобрительные искорки. – Молодчинка,  как говорил твой прадедушка Леонид.  – И она подарила мне один из самых замечательных своих материнских взглядов.
- Однако  пора спать, -  и пошла стелить мне постель.

  -  Так я и думал, - ворочаясь в постели и никак засыпая, сказал я сам себе, - взрослые занимают все время и всё пространство   в жизни. И даже  словесные регалии себе берут. И никто-никто не скажет: « Сережа – самый знаменитый ребенок детской литературы», не напишет в тетради: «Он – знаменитый ребенок детской литературы, и прочитал 8,5 книжки».  И,  включив компьютер, отбил на экране: «Я – знаменитый ребенок детской литературы, потому что я прочитал 8,5 детских книг  и потому,  что моя бабушка Ира  - бабушка детской литературы, и потому,  что моя мама  работает в детском журнале».  Все три эти действия я проделал  мысленно.

Глава 3.Зоопарк

      Все  вокруг говорят, что мне уже три.  Мама, бабушка, прабабушка и в яслях.  Говорят,  что у меня солидный возраст. А я его не чувствую. Может, только играть стало интереснее.  Содержательнее и разнообразнее.
- Бабушка Ира любит своего котика, - рассказывает Гаврилыч по приезде новости родительской квартиры.
   Мама очень любит слушать любые новости из родительской квартиры, так как она отъединена от нее, как она говорит.  А я люблю слушать друга-братика.
- Котик у бабушки  просит есть и оговаривается : «Ы-ы-ы»
- Да я тебя утром кормила, - говорит бабушка Ира.
       -  Ы-ы, - оговаривается котик, что значит «я  всё равно голодный».
А когда наестся – хвост  трубой и ну носится по коридору. А ночью может на бабушку ни с того  ни с сего наброситься. Правда- правда.
- У нас кота нет, - авторитетно, но немного с обидой говорю я Гаврилычу. 
- Пусть это наш общий будет, - говорит мне Гаврилыч,   - когда ты будешь приезжать к нам,  мы вместе с ним играть будем. 
   Ну,  я согласился.
 - Бабушка Ира  говорила дедушке Володе, что звонила прабабушке Рите  и просила ее от гриппа что-то выпить,  - продолжал Гаврилыч. -  Та – ни  в какую, хоть режьте меня...
- Дак конечно . Приходит прабабушка Рита в аптеку, а там трехзначные иностранные названия, все дорогие, -  смеется дедушка Володя.  -   Не то, чтобы у  прабабушки денег нету, а непривычно.  Нужно, чтоб большими буквами,  по-русски, как в рецептах прапрабабушки: «Сироп от кашля» или «Таблетки от простуды».
   Мама , сминая все надоевшие домашние воспитательные наработки , любит на выходные пригласить Гаврилыча, моего друга-брата , и залпово устроить ему  праздник, чтобы этим праздником  угостить меня. То есть сделать и мне праздник,  чтобы  воздействовать на мое воспитание. 
   Раз мама на это идет,  я уж должен вести себя хорошо.
   Поскольку причину и следствие я не так плотно держу в голове, как взрослые, то мне угощение Гаврилычем даже очень нравится. Тем более что это происходит  сначала вкупе с большой, в пол-города,    троллейбусной поездкой в зоопарк  и  самим  зоопарком.  А в самом зоопарке начинается еще и покупка игрушек.
   Мне нравится причина, и я отдаюсь ей самозабвенно.  Еду, иду, удивляюсь. Мне, например, понравилось животное с длинной шеей, но не жираф. И большое животное, но не слон. И я даже не думаю о следствии, что оно обязательно придет. Я даже из головы выбросил о нем думать, как о чем-то, что обязательно придет  и неотвратимо станет перед тобой. Поэтому я длю  и длю удовольствие.
   А оно, следствие,  бац –  тут как тут. За проступок  мама вкупе с Гаврилычем струнят меня ( вот оно – следствие –то, явилось не запылилось).  Маму-то дома я быстро к ногтю. Как заведу сирену плакать. Ей ничего не останется делать, как усадить меня себе на шею, в буквальном смысле, и идти так гулять по бульвару, обещая всякие сладости.
    А тут я приперт мамой, другом-братом, зоопарком да еще троллейбусом.  А также  покупками в зоопарке. И тут я вынужден согласиться, что после  причины (угощением Гаврилычем ) следует следствие – воспитание  меня мамой  на глазах Гаврилыча.  И вдруг я ненавижу их обоих : и причину, и следствие.
    Тяжела шапка Мономаха, но  не могу же  я  ее сбросить.
   А я не хуже! Он вон три дорогих игрушки потерял. А я знаю, как он их потерял. Он их и не потерял вовсе.  Он их так бросил, чтоб не нести. Но я же ему не пеняю, как он мне «Да, Серега, ты должен слушаться маму».
   Тебя не спросили, кого мне слушаться.

*  *  *

    Конечно, я виноват  перед своим братиком и другом по играм, но он на мои злобные чувства   не обиделся, и я ему за это  признателен. В следующий воскресный приезд  я сразу вытащил одноразовый паровозик, уже сломанный, (ну он же все-таки пел эту песенку!) и дал ему поиграть.
   Правильно поняв, что дружба продолжается, Гаврилыч продолжил новости родительской квартиры, возя этот паровозик по кругу и требуя сознаться, почему же он всё-таки не поет эту песенку, а ведь должен, казалось бы, петь?  У них в яслях такой  же поет и даже дым из трубы пускает.
   Сознаться или нет? Сначала послушаю, что он говорит, а там решу.
- Бабушка Ира выговаривала вчера тетеньке Маше, ей недавно  15 лет исполнилось:
- Хватит с меня летнего конопляного марша,  я, глупая, верю вам!  И что мерзавцы сделали ? «Защитим растения»!  И как составлено-то: «у памятника Окуджавы» встреча.  Святые для культуры имена приплетают в свою наркоманию.
   А та лыбится и парирует:
- Даже дядя Дима, хахель Сережиной мамы,  меня снимал, а он настоящий фотожурналист, и я была ночь в милиции, в обезьяннике – так-то!
- Нашла чем хвастаться! - восклицает бабушка Ира.
   Вместо ответа тетенька Маша хлопает дверью.
- Сейчас молодежь, как встретились – так  сразу в постель. О духовности надо подумать! -  и бабушка побежала за билетами в театр.
   Тетенька Маша  ничего не сказала о духовности, но сказала, видя билеты, что ладно, она пойдет в театр, но берет за это  бабушкины сапоги. Хлопнула дверью и ушла.  И даже Гаврилыч  - хотя ему не как мне  -   три, а  уже пять лет, то есть все пальцы на руке надо отжать  - не мог в итоге сказать,  выгодная это сделка или нет – сапоги за духовность. Башки  нам  обоим так и не хватило, как ни мороковали.
   Зато с теткой Лизой всё  о,кэй. Прибежала домой, бросила свой  «кэмелот», вздрючила бабушку Иру, дала пенделя самому Гаврилычу и победоносно сообщила:
- У нас в школе будет автодело.

   Вот это класс! Одно дело, когда тебя катают взрослые, как мамин дядя Дима, например, а совсем другое, когда несовершеннолетним дают порулить. Конечно, еще не нам с Гаврилычем,  но уже близко. Ах, скорей бы! Тетке Лизе 12 или 11 , такие  числа я еще путаю.
   Жаль только,  что машины у нас сейчас нету.  Дядя Дима сначала хорошо к маме относился и со мной весело так  подсиживал, пока мама на работе была, а как услышал, что мама хочет ему ребеночка завести, а мне братика, он на такое классное дело   -  в доме будет друг и  не надо ждать воскресенья, когда привезут Гаврилыча,  играй себе сколько влезет каждый день, -  рассердился, и , как говорит мама,  растворился  без остатка, как растворимый кофе. И машина с ним.
   Наигравшись  с паровозиком и бросив его, как я в свое время, хотя   обещал починить, Гаврилыч выдал  новую порцию новостей из родительской квартиры:
- Маме бабушка Ира всегда говорит одно и то же: «Такую канонаду, которую ты из молодых людей себе устроила, слышала только прабабушка Тома в 41 году под Москвой. А любовь где? Что  это за отношения с мужчинами – «Я люблю тебя, как брудершафт»
- А я любила, если хочешь знать! – режет  ей мама, заведясь, как слабохарактерная. – Да, я любила! Но ничего хорошего я от этого не получила, одни неприятности. А теперь не хочу. Канонада меня стимулирует в работе.

   Да,  работа у Гаврилычевой  мамы очень классная, серьезная. Входишь  в вестибюль – рыцарь стоит, настоящий.  Потом большой белый зал, где можно разговаривать по телефону, втыкать штыри местной связи и вынимать бумаги из принтера  - ОДНОВРЕМЕННО.
   А моя мама – человек несерьезный. Потому что работает в детском журнале. И когда я туда  приходил, все мне улыбались и давали конфеты. А также дали их детский журнал смотреть за все годы.  И за тот год, когда мне три,  и за тот, когда мне было два, и даже за позатот, когда мне был один годик.  А вот за тот, когда я родился,  не дали, сказав, что тогда этого журнала  еще не было. И я сидел  и смотрел картинки целых сорок минут.

   Наконец-то  опять  воскресенье. А  Гаврилыч не торопится.  Пока сериал не посмотрел,  ко мне не приехал. Хорошо ему в родительской квартире. Тетенька Маша, тетенька Лиза, кот Кондор, бабушка Мила  и прабабушка Тома, а  отец с матерью -  это уж не в счет. А тут сиди один, пока мать приедет.  Правда,  папа у них разведен, но без документов. По документам  он  не разведен. Просто живет в другом месте. Но обязательно -   чем Гаврилыч очень гордится  -  две ночи, понедельник и вторник,  когда у папы выходной,  ночует у них.   Он купил Гаврилычу костюм Бэтмена и большой самосвал.
     Где бы мне такого доброго папу найти?! Ищу-ищу, может, на улице где-нибудь  валяется  или где в магазине  продают?
   Нет.  Ни на  улице, ни в магазине, ни на рынке.

Глава 4. Телефон

      Вечером на Земляном Валу в съемной  мама работает за компьютером. Я играю.  Есть нечего: никто не готовит, маме некогда. Обходимся туристическими   сухариками. Часто поэтому я играю в повара. Взрослым я не оставлю маму голодной. Я ей сготовлю – без разносолов, конечно:   щи из свежей капусты с кусочком грудинки. Это просто. Сложного  всего -  спустить картошку на десять минут раньше свежей капусты.  На второе – макароны по-флотски.  Здесь можно и тушенкой обойтись. Ну,  и ясельное  третье – компот из
сухофруктов.
       У мамы не ладится с работой, и она нервничает.  Поэтому я к ней не
   пристаю.  Вернее, с работой у нее все нормально. Она ее сделала, а вот
   платить не хотят.  « Всё откладывают»,– говорит она по телефону бабе
   Ире.
- Как ты могла  без договора выполнять работу? И к тому же по
 Интернету? – наскакивает на нее баба Ира.
Но мама человек рисковый. Верит в прогресс  и пользуется всеми благами цивилизации, например, компьютером, раз он цивилизация.
- Зато и страдаешь,  - осаживает немного баба Ира.
- Но я встречалась с ними, это такие интеллигентные люди, - возражает мама.

   Оказывается, и интеллигентные люди могут не платить,  итожу я, видя, как мама пошла на балкон,  курить с расстройства.
   После маминой работы  и перед моим сном мама говорит, вернувшись
 с балкона:
- Пора тебе, сын,  второй после яслей шаг социализации в городе сделать.
Научиться звонить по телефону. В городе это страшно важно – уметь звонить по телефону.  Вот хотя бы братику своему,  Гаврилычу, давай позвони! Да и мне немножко родительские обязанности соблюсти нужно.
      Я говорю «Да!»,  и она набирает номер родительской  квартиры.
- Алло, - говорит мама.
- Вас слушают, - отвечает ей тетенька  Аня.
- Мне Гаврилыча, поговорить с Сережей,   - говорит мама радостно.
- Минуточку, - подыгрывает тетенька Аня маме, и  Гаврилыч подходит с той стороны, а мама дает мне трубку с этой.
- Скажи «Аллё», - говорит мне мама.
- А-  а- алло, - говорю я, напрягшись.
- Скажи «алло», Гаврилыч, - говорит  в трубку тетеньки Анин голос.
- А- а- аллё, - говорит робко Гаврилыч.
- Ну, теперь общайтесь!  - победоносно говорит мама и отходит.
- Ну,  не трусь, говори! - слышится тетеньки  Анин голос.

   Молчание.  Потом еще молчание, и мое напряжение.  Потом еще то и другое, и резкость мамы:
- Ну! Будешь ты  говорить или нет?
- А- алло, - говорю я понуро.
- А-алло, - говорит Гаврилыч подневольно.

   Мама:
- Ну,  скажи ему:  «Гаврилыч, это ты? Ходил сегодня гулять?»
Мне стыдно банальностей мамы.  Я говорю:
- Гаврилыч, я из дома.  И когда смогу – приеду с мамой к тебе.
Гаврилыч говорит:
- Ладно, приезжай.

     Интерес мамы к сопровождающей педагогике падает по мере того, как мы  оба осваиваемся с новым делом – разговаривать по телефону, и она уходит по своим делам  в другую комнату стелить мне постель.
    А меня вдруг как разобрало. И я всё ему рассказал: и о голоде с мамой в этой квартире, и о том, что  по взрослости не оставлю её голодной, и о деньгах, которые интеллигентные люди не платят маме.
- У нас не лучше, - слышу печальный голос  Гаврилыча. – Маме на работе курьер принес деньги на билет начальнику,  в самую запарку.  «Как же ты не проверила?» – накинулась на кухне на нее баба Ира. -   «Как я могу не доверять интеллигентным людям? Это неудобно», – возразила мама.
- Как это неудобно! - вскинулась баба Ира на маму. - Я тоже работала в одном учреждении, где всё сплошь интеллигентные люди работали. И всё удобно было. И даже наоборот. Светлана Васильевна из кассы взаимопомощи всегда говорила:   «Пересчитайте при мне!»
- Ну, мам, сравнила, то была другая интеллигенция.
- Боже! Какой обвал духовных ценностей мы переживаем! Что будет дальше с детской литературой! – уходя, договаривала уже и неизвестно кому  баба Ира.
Мама, когда всё уделала,  стала считать – ан 100 долларов и не хватает. Теперь из своего кармана надо будет докладывать. Расстроилась ужасно.  И если бы не четыре часа на коньках  в парке прогулок и отдыха, то и не знаю, чтобы с ней сталось.
- Надо же! Опять интеллигентные люди,  – говорю, - свинью подложили!
- Да, это так, - ответствовал Гаврилыч.

         И мы с ним уговорились по телефону о том, чтобы,  как вырастем, всем интеллигентным людям, которые наших мам обижают, отомстить.
- Ну а сам как? - спрашиваю, - Здоровье как? - после необходимой, чтобы перевести дух, паузы.
- Да слабовато, - говорит.
- А что такое? – спрашиваю. – Да папа купил   мне  не просто большую, а большущую машину. Я хотел  покататься, сел на нее, а она сломалась.
Мама меня ругала, и папа меня ругал. Хоть бы ты, Серега к нам приехал и починил ее.  И мы бы вместе покатались на ней по коридору. Я мерил, она как раз проходит, только если ручки от маминого шкафа открутить.  Ну, это я справлюсь, я видел, как  рабочие их привинчивали, когда принесли его из магазина.
- Да, конечно, починю. Я работать  умею, - говорю я. – у меня маленькая машинка была и у неё отвалилось колесо, когда  я катал ее.  Ну,  я взял, подумал-подумал  и обратно его приставил. И ничего, держится.
- Ну, пока, Серега!
- Давай, Гаврилыч!

Глава 5. Обнаружение призвания 

         Моя мама – трудоголик. Это обнаружилось совершенно случайно, когда  она, студентка журфака, пошла на радиостанцию - на свою первую работу. Там нужно было по 24 часа сидеть, и многие студенты не выдерживали. А она выдержала. Поэтому решение о моем рождении принималось   абсолютно комом.    
-  Я решила рожать, - угрожающе сказала  тогда мама    бабе Ире.
      А баба Ира тогда тоже была трудоголиком  на своей работе.  И как раз в тот день, когда ей позвонила мама со своим судьбоносным решением, получила в подарок( ей принесли)  большое-большое красное яблоко, и долго-долго разговаривали с ней  по поводу иллюстраций в детской книжке, то есть о самом любимом в её  работе.  И, возможно,  поэтому  она пикировку дочери восприняла в рабочем порядке. Не рассердилась, как если бы дома, но рассмеялась  и  сказала в телефон:
- Ты что, кисик? На меня хочешь решение  о своем ребенке переложить? Не выйдет.  Это сугубо личное твое дело, тебе и решать, -  и продолжила рабочий разговор. У нее там о форзацах еще не всё договорено было.
   Мама от такого небрежения к своим нуждам от бабы Иры (ведь ей она - мама) с возмущением выбежала на улицу и начала усиленно прогуливаться по бульвару  на Тульской, - она уже тогда жила там, на съемной, -   и думать, как ей поступить.    Туда - сюда, туда - сюда.
   Дело в том, что в девушках  она выучилась делать всё наперекор бабе Ире  настолько, что уже и любое действие  совершала не
иначе, как сначала провоцируя бабу Иру на отрицательную реакцию, а потом  преодолевая  ее несогласие своим сопротивлением.  И как характер сильный, в неординарной ситуации приготовилась к долгой  материнской  осаде  «Да что ты! Да подумай! Да надо ли!».   А она бы всё отметала: «Хочу – и рожу», «Рожу – и никто мне не запретит»,  «Я уже сама большая решать такие вопросы», -   проводя в таких промысливаниях не один день и чувствуя себя демиургом. Но вдруг после первого же телефонного звонка интрига пропала. Её женское деяние приравняли к обычному делу.  Её это оскорбило. Она хотела вновь найти интригу.    По  тогдашней своей домашней привычке она  страстно хотела, чтобы баба Ира  очень сильно и в сильных запретительных выражениях  запретила бы ей рожать, не соглашалась  бы на роды. А тут такой облом.
    Так мама долго ходила по бульвару,  не в силах признать правомерность своих действий  напрямую, без замечаний бабы Иры.
И  вдруг она поняла,  что на таком бульваре  - голом и прямом, как Обводной канал в Петербурге, где только одни  трамваи – туда - сюда, туда - сюда,  -  ничего для себя не решишь. А надо забираться в глушь улиц, в мясо домов и зловоние социума, с тупиками и заворотами, чтобы найти решение и понять свою интригу.  А эта интрига, как ее учили в Университете,   из многих ломаных компонентов состоит.
    Поэтому она вернулась домой, взяла фотоаппарат и пошла за бульвар, за монастырь,  выискивать свой сюжет.   
    И нашла: горящий дом, огонь, выбегающие люди. ( Это были бомжи,  растерянные и ужаленные новой для себя реальностью). И четкие действия приехавших пожарных.
    Спасать было некого, но пламя могло перенестись на другие старые деревянные дома.   Она щелкала,  твердя одно слово: « самосожжение». Вот.  Самосгореть девушке, чтобы родиться матери.
  Всю ночь она спала плохо, ворочалась и с нетерпением ждала утра, чтобы побежать и доснять.    Наутро она догадалась, она поняла. Самовозродиться очищением через роды. И действительно,  по случаю небывалых в то время морозов,  старый деревянный дом, облитый пожарниками, стоял, как ледяной дворец. И каждая часть его, и все части вместе  были произведением искусства самого  совершенного мастера – природы, ибо она вечна.
    И она щелкала и твердила:  « самовозрождение». Окна – как Благая Весть, проемы дверей  как Введение во Храм.  И  весь ледяной дом  - как Церковь   Ликующей  Жизни на земле, имеющей основанием ее,  Мать.
   И,  удовлетворенная и усталая, идя домой, как не очень уже важное,    она нашла эту интригу: она разделит всех родственников на отдельные индивиды и каждому скажет отдельно . И таким образом наберет искомый уровень протеста и уровень сопротивления, то есть соблюдет себя.
  И как в воду глядела:  уже в первом же разговоре с тетенькой Аней, своей сестрой, сопротивление нашлось.  Но, к ее удивлению, на сто восемьдесят  градусов наоборот: сопротивляться пришлось ей самой. Отбиваться от эмоциональности тетеньки Ани, которой давно тягостно было в четырех стенах родительской квартиры. Подняв своего ребенка до уровня, когда с бутылочкой его можно оставить на бабу Иру, хотелось самозабвенно заняться чем-то в другом месте и с другими людьми.  А тут такая удача -  погеройствовать у сестриного  ребенка в нянях.  А заодно поучить материнству.  А заодно и поболтать по-сестрински, как прежде, в девушках,  о женихах и мужчинах.
     Сначала, вечером,  мама согласилась на помощь: страшилась нового, что грядет с родами. А в ночь поняла, всё время пытаясь,  как писала высокая классическая литература,  прислушиваться, что там у нее  внутри происходит, поняла, что надо отказать.  И отказаться. Поняла, что материнство не делится, что всё надо делать самой. И горе, и радость надо пройти бунтом, потому что, скорее всего, это будет  единственный (  по теперешней жизни)  ребенок.
   Она продолжила интригу, назначив всем трем прабабушкам  встречу на Бауманской, хотя после двух разговоров  с бабой Ирой и тетенькой Аней это был секрет Полишинеля.  Назначила день и торжественно сообщила про готовящиеся роды. 
   Три прабабушки, надо сказать, не ударили в грязь лицом. Первое – ничем не проявили себя в том, что  кое-что уже знают, о чем она хотела бы с ними поговорить, а во-вторых, вдумчиво  выслушали те наработки, которые  она  хотела   рассказать  бабе Ире и тетеньке Ане.  Обоснование родов: «Я не хочу рожать в сорок лет, когда почки отказывают, как многие мои  коллеги  на радиостанции. Чего мы, дуры, ждали? На что рассчитывали с этими мужчинами? – всегда сокрушались они.- Партнерства? Понимания? Смешно в этой жизни!  Родили бы себе в молодости, когда и почки, и силы были нормальными. И жили бы себе нуклеарной семьей, горя бы не знали. Я и сын. Сын и мать».
   Бабушки поняли:  опять подтягивать пояса. Много терпения и много женской работы. Но,  с другой стороны, и это – главное: других внучек  еще уговаривать нужно -  не делай аборт, рожай, мы воспитаем. А эта сама согласна, без уговоров. Ну,  а остальное – дело женское, привычное. И для начала  обласкали и утешили, как умеют артамоновы-николаевы из века в век это делать,  и заверили в помощи.
    И с этих пор мама стала регулярно заниматься фотографией. 

Глава 6.
 
Третьяковка

- Относись к нему терпимо и вежливо, сын, - говорит мама,  имея в виду дяденьку Диму. -   Ведь он один день летом  целый день с тобой сидел, помнишь?
- Да, - говорю я.  Я не хочу прежде времени расстраивать маму разночтениями. Ведь иногда  «никак не относиться»  и «терпимо относиться»   временно совпадают, и я говорю «ДА!»  в том числе еще и потому, чтобы еще раз увидеть ее благодарную улыбку.  Последняя так приятна. После нее так хорошо внутри.
- Противные прабабушки, даже не посоветовавшись со мной, не спросясь, увозят ребенка на дачу. А я бы хотела, чтобы ты с ним посидел побольше -  неделю или месяц,  - терпимо  и вежливо говорит мама дяде Диме.
    Дядя Дима, как умный взрослый,  растяжимо улыбается, понимая, что у мамы  максимализм молодого материнства. Если она родила,  читай: совершила подвиг для общества,  то все в обществе  и тем более ее кандидат на партнерство должны к ее ребенку именно так, восхищенно,  и относиться,  как она сама.
- Да, да, конечно, очень жаль, что они его  увезли, - вторит дядя Дима маме.
    У дяденьки Димы – прокол. Вообще-то он выбирал вдумчивую женщину, то есть понимающую, что сначала – общее дело и опосредованное работой  партнерство. Ведь  у каждого свои непересекающиеся  родительские обязанности? У него тоже есть, с кем сидеть. Я же не вынуждаю тебя сидеть с моей пятилетней дочкой и решать ее образовательные вопросы. Почему же я не успел  прийти, как  мне навязывают ребенка?! Значит, я в этой женщине ошибся. Значит, она – сумасшедшая мать. А это в свою очередь значит, что все сообща заработанные деньги она будет тратить на  его, ребенка, образование. А я -то, старый болван, собирался тут спокойно пожить и спокойно поработать!  Никакой жизни с этими постсоветскими женщинами!  Вот вроде когда отдельно  и ребенок пристроен у бабушек,  с ними поговоришь о жизни и работе  - всё вроде бы понимают.  Все границы расставят, как надо: работа – граница, партнерство – граница, ребенок – граница. А как увидят свое чадо – всё вперемешку. Готовы в няньку тебя превратить (квалифицированную, правда) и радоваться.

    Поэтому он говорит маме терпеливо и вежливо. Но другое:
- Да, жаль, что они увозят Серегу. Я с ним бы посидел бы…  Хороший он парень. И неделю, и месяц бы посидел,  - переходя со стула на постель и приглашая туда же маму.
       Я никак не отношусь к дяденьке Диме, потому что  увлечен  паровозом, дорогой игрушкой, которая ездит, пускает пар и гудит при каждой остановке. Этот паровоз мне подарил папа. Вместе с рельсами, которые выкладываешь на всю комнату. Когда папа приходит к нам, то, когда я играю,  стоит за ширмой, как будто его нет.  И всегда говорит шепотом, чтобы я его не слышал.  Просит маму, чтобы она  дала ему  меня  - сходить в церковь. Мама тоже шепотом, как будто она ни  с кем не разговаривает, за ширмой ему горячо и ненавистно:
- О морали надо было раньше думать! Когда в постель ложился, а не сейчас, когда уже Серега родился.
Тогда тайный папа говорит с жаром, не выходя из-за ширмы:
- Ну,  дай  я с ним хоть немного поиграю.
- Нечего! Игрушку купил, издали увидел – и проваливай! Нечего ребенка расстраивать.  Я ему другого папу найду,  - опять же шепотом говорит мама и резко до конца задвигает штору в знак окончания разговора.
   Папа еще и еще раз пытается заговорить о том же, но,  получив молчаливый тырчок в бок,  молчаливо разворачивается,  и уходит.     Ширма безжизненно повисает в воздухе.

   Он идет пешком,  терпеливо и молча, с непокрытой головой  в знак епитимьи,  всю улицу Мытную. И еще несколько улиц города, пока не доходит до церкви Усекновения Главы. Идет к духовнику  и всё-всё, что есть у него на душе, рассказывает ему.
- Да как же так получилось, что вы в одной постели-то оказались? – спрашивает духовник.
- Она профессией хотела овладеть, а я в ней – профессионал. Ну, а грех искусителен, отец Сергий.
- Подобное зазорно, - говорит духовник.
- Но во искупление греха я хотел давать деньгами на его  содержание и воспитание, - торопливо говорит папа.
- Сие не зазорно, - говорит духовник.
- Но она не принимает. Говорит, мне муж нужен, а не подачки. Я и сама заработаю.
- Сие опрометчиво в женщине, но не зазорно.
- Научите, что делать? У меня семья и дети, которых я бросить не могу.
-   Сие зазорно и незазорно одновременно.
    Разбитый и не найдя утешение здесь, он идет дальше  по городу,  вне времени  и бесцельно, автоматически повторяя два слова  «зазорно и незазорно», «незазорно и зазорно»
       Мне хочется тогда обнять его, прижаться к нему и сказать ему, чтобы он не думал ничего  иначе. Что я не знаю выхода из его положения, а может быть, выхода и вообще нет.  Но я хотел бы  ко всем твоим душевным ранам, папа, положить обезболивающий пластырь. Чтоб хоть недолго, хоть  несколько дней,  у тебя бы ничего не болело.  Прости нас, папа, что мы доставляем тебе такую боль.

     Мама сняла трубку и сказала в телефон строгим голосом:
- Совсем прабабушку Тому замучили! Сделали из нее няню в родительской квартире. Я этого так не оставлю.
     Баба Ира, как слабохарактерная, дерзя ей, как девочка:
- И  у прабабушки Томы есть своя личная жизнь.  И, возможно, она хочет провести время со своим внуком Гаврилычем.  Ты об этом не думала?
- Оставь свои филологизмы! Я освобожу ее для отдыха и личных дел. Возьму Гаврилыча и с ними обоими, Гаврилычем и Серегой, пойду в Третьяковку.
    Мне  нравится мамина последовательность. Когда стал вопрос о моих яслях, она сразу хотела вести меня в ясли при Третьяковке, где занятия проходили в бассейне, а практические занятия в самом Музее.
Но денег отчаянно не хватило даже на первый взнос. Их отчаянно не хватает и сейчас платить за квартиру, так что   я пошел за угол нашего дома в простые ясли.  А  в сегодняшнюю субботу  счастливый и очень редкий случай, что у мамы с тетенькой Аней совпал выходной,  и мы вчетвером отправились в Третьяковку.
    Ну и славно же там бегать между людьми  и картинами!  То голова между мной и Гаврилычем -  «Иван Грозный убивает своего сына Ивана» -  в один угол добежали. А то рука со скипетром – прибежали в другой угол. А то такие большие, крытые соломой сани посередине комнаты, что хоть вдвоем садись  - «Боярыня Морозова».   И смотрительницы даже не всегда ругаются.  Есть и такие, которые терпеливы и вежливы.
       Мама по приезде победительно отчиталась бабе Ире о воспитательной работе с младшим возрастом по ИЗО.
- Ты что же, не помнишь, как мы вас с подгородним дедушкой таскали
  в восьмидесятых на Малую Грузинку? – отвечает  маме  баба Ира.
- Нет, я сама, - ответствует мама. - Вы что!  Минуя детскую площадку, дотащите на Грузинку,  и бросите в авангард, духоту и толчею.  Барахтайся, как знаешь. А сами пойдете от картины к картине разглядывать между собой  и интеллектуально лакомиться.  Никакого детства у меня с вами не было! А я не так! Я хочу, чтобы он сначала древнее искусство понял. Хожу  и объясняю ему,  что такое иконы. Потом, в следующий раз,  перейдем к ХУ111 веку, а уж потом к передвижникам,  к  ХХ веку и  - во всеоружии - к авангарду.

        Потом мы ужинаем с мамой.
- Ну,  как, сын, понравилось  тебе сегодня в Третьяковке?
- Да, - говорю я.  И искренне, между прочим. – Дальняя поездка по городу на  троллейбусе, встреча с братом Гаврилычем. Плюс встреча с интеллигентным социумом города, красивейшим зданием с коврами, где все так принаряжены,   и  это так возбуждает,  и так не похоже  на всё в нашей одинокой квартире.

Глава 7.

Лежачая Муся

       Сегодня я случайно узнал, что меня обманывают.
      Когда мы выходили с мамой из родительской квартиры  и она что-то договаривала бабе Ире уже в дверях, выскочила любопытная, впрочем добрая, соседка, которой всегда было большое дело до того, в каком составе теперь сосуществует род артамоновых-николаевых, а сегодня особенно, так как она давно здесь не видела маму со мной и не могла определенно  сказать, входим ли мы  в настоящий момент в род артамоновых-николаевых или нет? И  ей жизненно важно было сегодня же  и окончательно узнать это разведкой боем. То есть открыть свою дверь, когда мы открываем нашу,  и начать перекрестно  разговаривать  с мамой, когда та еще не кончила разговаривать с бабой Ирой. И спрашивать  о какой-то женщине, о какой я никогда не слыхал и потому слушал невнимательно, как о ненужном мне, но  интересном только одним взрослым.  Как вдруг одна фраза  ею сказанная  как бы высветилась для меня.
- Как! - воскликнула она в середине разговора,  и  три открытых двери не смущали ее. – Она все еще на этом свете? Ну,  надо же!
  Так я узнал, выйдя все-таки  на лестничную площадку к лифту, что жизнь  называют еще  «этим светом».  Такая вот лексикографическая проблема.
   «Хорошо Гаврилычу в родительской квартире, - спускаясь десять этажей лифтом, думал я, - чуть что – сразу можно к бабе Ире,   держателю знания о роде. Та все помнит и знает.  Кто до Кондора, например, был. Кошка Верка, но не очень долго. А еще раньше  был  безымянный котеночек. Правда,  совсем мало».

    Для того  чтобы разузнать что-то,  мне  приходится сначала отпустить маму на работу (ей после проявки фотографий как всегда некогда) и дожидаться прабабушку.

   Первая приезжает прабабушка Вера.
-   Не знаете, кто такая «лежачая  муся?»
- Не знаю,  о ком ты, - сухо отвечает прабабушка Вера.
- А просто лежачих никого не знаешь?
- Боже упаси!
- А кого знаешь?
- Твою прапрабабушку Прасковью.
- А она на этом свете?
- Нет, на том.
- На том? Тогда не надо.    И про себя: «Я еще с этим светом не разобрался, чтоб сразу в тот внедряться. Я не какой-нибудь школьник, который быстро переключается. Я медленно думаю»
    Не  добившись ничего от первой прабабушки, я жду вторую, изостряя вопрос, почему меня обманули? Есть какая-то лежачая  муся, а я ничего про это не знаю!  Взрослые обманывают!
    Наконец приехала  на  пересменку  прабабушка Рита. Сразу горячо кинулась  готовить мне ужин и очень прохладно сказала:
- Да, есть такая.
- А что о ней известно? - спросил я, приберегая на потом вопрос об этом свете.
- Что  под себя ходит, то и известно, - даже  недружелюбно    во второй раз ответила прабабушка Рита.
- Как это?!  Не садясь на горшок?
- Да, не садясь! Но это не детский горшок.
- А что  про нее еще известно, кроме того, что в ней ничего не держится – ни писи, ни каки? 
  И в третий раз,    уже совсем нехотя,  как бы через силу, как бы говоря «сама бы я ни в жизнь этой темы не тронула» прабабушка Рита ответила наотлет:
- Умела ездить на чужих машинах!  И,  даже и  строптиво поведя глазами, замолкла прабабушка Рита.
 
     Во класс! Я на месте пассажира   не умею ездить. Всё мне неудобно перед  водителем. Я не знаю, куда руки деть. Я бы хотел сразу на место водителя. Я думаю,  у меня получится! А она умела  на этом месте сидеть, пускать пыль в глаза людям, чтоб люди сказали: «Вот! Она  уже и на машине едет! Гляди-ка, умеет свою жизнь устроить!» А как это важно видимость создать, что ты успешная, глядишь -  и сама успешность сюда подстроится. Во класс!
   А о второй лежачей,  Кире,   прабабушка Рита сама проболталась, когда мы ходили на бульвар гулять  и смотреть, как ездят трамваи.
   С Ритой гулять хорошо. Она бывший физрук, поэтому меня жалеет. Сколько прошел – столько и ладно.  Не то что мама: «Нет,  иди, ты должен ножки развивать»  Вот,  и топай, хочешь не хочешь,  до угла, где трамваи поворачивают. И рынок, и твоя усталость,  и монастырь, и каприз.
  А Рита  стольких готовила к рекордам, что теперь ей важна бабушкиность  в себе, потому она меня и жалеет.
- А что про лежачую Киру известно? – держа ее за руку, спрашиваю я.
- Известно-известно! Известно, что сын ее разбился – вот что известно! – неудовольствуется   прабабушка Рита.

       А я все ковыряю пальчиком ее ладонь.   Вот как на месте водителя надо быть героем  в последний момент! – говорю я сам себе. – Пассажира- женщину пытался закрыть своим телом! Очевидцы рассказывали!

-  А еще что-нибудь известно? – пытаясь  незаметно выдернуть руку из ее  руки и идти самостоятельно, спрашиваю я.
- Известно-известно! – с возмущением поймав мою руку и крепко сжав её,  продолжает  она. – Участница войны, ветеран.

      Вот! Значит, он в нее пошел, в ее героическое прошлое. И потому лежит она сейчас  чистенькая и спокойная   и радуется, какого сына она воспитала. Какого героя родила в свое время!
   Мы уже перешли улицу, подошли к дому, она отпустила мою руку  и только тут, уязвленная  тем, что интересуются  всем, чем угодно, только не ее  славной, между прочим, спортивной биографией, сама досказала по собственной инициативе:
- Они  -  в войну, а нам  после войны прошлось бороться за честь Родины. В шароварах и в самодельных тапочках  завоевывать первые места в Чехословакии 1949 года. Не уронить высокое знамя Советского спорта.
-   Ладно, пошли домой, - я говорю про себя.
- Наша прогулка окончена, - говорит она мне про меня вслух. – Уходим домой.
    Когда прабабушка Рита уехала,   а ее место заступила вечером мама, я ее прямо спросил: «Почему меня обманывали с лежачими?»
- Тебя никто не обманывал, просто руки не доходили  тебе рассказать.
   Мама, как продвинутый взрослый, не любит педагогику младших, но разделяет педагогику равных, в которой нет места обману ребенка. И подозрения других на этот счет в ее сторону     оскорбляют ее, поэтому она говорит ледяным голосом:
- Тебя никто не обманывал, просто  разговора об этом не было.   

Глава 8

Папа пришел.

      Привет, Гаврилыч. Ко мне сегодня папа приходил. Он лыс, с бородой и большим животом. Когда он играл со мной,  очень  видно было: живот ему мешал.  Но он очень понравился бабе Ире, которая приехала на съемную за мной, потому что, оказывается, папа с ней  одного поколения.  И потому  что он сразу хорошо понял и обстоятельно и любезно объяснил ей всё  то, что она его спросила  по своей работе.  Она спросила его, как воспитывать леворуких, имея в виду тебя. Отвечая, он даже воспарил, чем  тронул ее. У нее поэтическая душа, потому что  мало кто  стал бы  только из педагогических целей  так напичкивать меня детскими стишками.
А меня он скорее встревожил, чем понравился. Я же его  видел первый раз своими глазами. Он так на меня смотрел, так смотрел, будто впрыгнуть хотел в меня.  На меня так никто  никогда не смотрел, кроме мамы,  один раз, когда она за меня волновалась  из-за аденоидов у врача.
Мы играли с ним в  мой, то есть его, который он мне давно подарил через маму, паровоз.   Паровоз ездил  по рельсам, пыхтел настоящим паром, гудел  на перекрестках. А мы на четвереньках бегали за ним. Конечно, я легко обогнал папу, которому такая процедура была тяжеловата. И он даже покраснел лицом. Но не обиделся, как, допустим, кто-нибудь  в яслях, когда отстает. И не бросил бегать на четвереньках, а вместе со мной хохотал от удовольствия.  Только одно  плохо было. Мама сидела в кухне и дулась. И сердито всё время взглядывала  на штору, за какой папа стоял в первый раз, как бы говоря: «Вон твое место, вон!».
    Позже баба  Ира сказала, что  из-за того мама на себя сердится, что не удержала свой  максимализм молодой матери  «всё – или ничего». 
 И деньги  его пришлось ей брать на меня, и с ребенком вынуждена разрешить ему встречаться, чего  она первоначально категорически не хотела.

   А вечером, когда папа уже ушел, позвонила подруга   и спроста  подковырнула:
- Что это  ты, мой дорогой, как будто не в духе? Маслобоев что ли  приходил?
Мама даже огрызнулась. Чего делать не имела право. Потому что они с той подругой  в  память об их общем сотруднике по прежней маминой работе - он разбился на мотоцикле -   решили любить его вечно. В память о нем  и я назван.
- Извини, я сегодня не в себе, - сказала мама и  положила трубку. А когда ложилась спать, долго-долго с кровати смотрела на портрет молодого мужчины, который стоит на серванте. Мягкие черты  и взгляд глаз чрезвычайно эмоциональный, почти девичий.

Глава 9.
Один из кечуа

      Мой двоюродный брат Гаврилыч – один из кечуа.  Он сам это выкрикнул.    Но первоначально подбежал к столу, схватил с него меч, выдернул из ножен и прокричал: «Я один из кечуа, защищайся!»
- Ходить надо обязательно на четвереньках, - сообщил мне Гаврилыч. -
Так легче передвигаться  в лесах Амазонки, куда я собираюсь. Правда, еще не знаю, когда и с кем. Но, видимо, с папой и когда вырасту.  Сейчас я тренируюсь. Правда, у меня пока проблема с уборщицей и  с мамой. Уборщица выступает не по существу, а по прошлому моей мамы, когда та была девушкой и курила.
- Что, опять окурки будете мне бросать? – возмутилась уборщица, увидев,  как я на четвереньках вхожу в лифт. – А ну-ка, поднимись сейчас же.
     Уборщица - взрослый человек, а не понимает, что, если ты надумал ехать в Латинскую Америку пожить,  ты должен готовиться.
- Да, мы тоже с воспитательницей  и ребятами из ясель  снежную горку делали,  - говорю я о самом большой впечатлении  из своей социальной жизни, чтоб поразить  его воображение.
- Ну, мы в саду три таких горки делали, - отвечает он невозмутимо и возвращается к латиноамериканской теме. – Мне сказали, что в лесах Амазонки иначе не пройти, потому что человеческих дорог там нет, а есть только звериные тропы.
- Ах,  вот вы где! – вошла мама. – Всем срочно на горшки.
- А я сам прошусь уже, - похвалил себя Гаврилыч перед моей мамой.
- Ну,  молодец, Гаврилыч, - говорит моя мама.  – А вот Сережа у нас пока подзабывает свои прямые обязанности проситься на горшок. Да, Сереж?
  Мы оба идем к туалету, вытаскиваем Гаврилычев горшок  и за дружбу  по очереди садимся на него.
    А потом пьем чай под руководством бабы Иры. И все идут в детскую смотреть по телевизору фильм «Убийство Троцкого». То большой наш вождь, который жил у них, как объяснила мне потом мама, гордая за нашего вождя. А рядом сидела тетенька Аня  с Гаврилычем, которая была горда  за них, латиноамериканцев.

- Этот дедушка  Маугли воспитывает какого-то!  Мало того, что брал деньги  за сидение с ребенком!  Я сейчас ему позвоню и все выскажу. Он у меня узнает! – жалуется  тетенька Аня маме.
 - Не Маугли, не Маугли! –  кричит баба Ира. – Гаврилыч увидел фильм
 «В джунглях Амазонки» и подражает тамошним животным. Дедушка только по видимости не препятствует, чтобы не ранить его, но хочет педагогикой здравого смысла  этот узус  в нем преодолеть. Но на это нужно время и некоторое терпение окружающих.
    -Но  уборщицы-то что говорят! – тетенька Аня, возбужденно.
- А во-вторых, - парирует баба Ира, - в браке  ты  в деньгах не нуждалась.  Муж хорошие  этноденьги получал. А нам, двум филологам, в то время ну совершенно ничего не платили. И потом вам каждый вечер хотелось от ребенка то в ресторан, то в ночной клуб убежать.  Вы сами просили его посидеть.

Глава 10
 
  Как я болел насморком, или 8 марта

  -  Он такой запущенный, осмотрев меня, сказал врач.
  -  Нет, - сказала мама. – Я его лечила.
  - Ну как же?! - возразил врач. – Смотрите, у него внутри носа мокро.
  - Ну, хорошо, - нетерпеливо сказала мама, - прописывайте лекарство, и я пошла, а то мне некогда.
   Врач ведь не знал, что у мамы «Липецк-Елецк» в голове были, а меня планировалось первоначально на бабу Иру оставить. Но та так закричала в телефон, что сейчас ходит рвотный грипп, и она не позволит всю семью заразить, что маме пришлось сбавить обороты.  Сказать, что у меня простой насморк  и согласиться на  прабабушку Тому в родительской квартире.  Так я был интернирован на неделю к Гаврилычу.
  Конечно  и разумеется,  я попробовал опротестовать всё:
- Может, дома, говорю, в кругу семьи останемся?
   Но так как было утро,  и мы шли в ясли, то мама, по понятным причинам,  смолчала. Зато вечером, когда шли обратно из ясель, ответствовала без напоминаний: «Мама сама знает, как нам поступить».    Пришлось, хочешь не хочешь, интернироваться.

      В родительской квартире с прабабушкой Томой, пока Гаврилыч был в садике, я слушал ее рассказ, как она работала, когда работала.  Вернее, что было  после того.  Вернее, что было после-после, то есть, что у нее есть сейчас:
 -   Звонит мне 85-летняя старший инженер  с собранием сочинений русских писателей: «Хочу, чтоб твои внучки прочитали». Звонит 90-летняя начальник отдела    со швейной машинкой «Зингер»: «Я не я буду, если  уходя, Тома, я тебе и твоим внучкам, раз у меня никого нет, не передам швейную машинку «Зингер» образца 1950 года, на которой я шила всю жизнь,  и она меня никогда не подводила».
  И еще звонит мне 80-летняя сотрудница с детской стенкой:  «Возьми на вспоможение молодоженам». Правда  стенка оказалась большегабаритными  шкафами.
   Потом я немного повоспитывал тетеньку Лизу и тетеньку Машу.
- Они при тебе лучше себя ведут, - погладила меня по голове   прабабушка Тома. – А без тебя засекают друг друга. Ты как гость. Они это уважили, и тихо ушли.
- Нет, это волшебная палочка, ты не догадалась.  У меня есть волшебная палочка!  Мне ее мама  на новогоднем представлении купила. Она играет музыку и загорается. И ей можно все-все передоверять. И что ни скажешь – все исполнится.
- Нет, это ты – воспитатель, - смеется прабабушка Тома.
 
    А потом был только мамин город Елец  в мамином  пересказе.
Елец – это замечательный русский город, где люди в десять раз лучше, чем у нас. И поэтому жить там лучше, чем в столице. Я бы хотел поехать посмотреть, хотя  мне и наши люди нравятся. Но для моего образовательного проекта в будущем хочется. Что это за такой город, где люди в десять раз лучше нас?
  Баба Ира сначала была в ужасе:
- Три года, он еще маленький. Подумай, где он нормально спать и нормально питаться будет? - это, когда был первый вариант, что я с мамой поеду.
     Мама по телефону:
– Нет, пусть едет, а то, что он знает! Слухи о старом Артамонове? И ему кажется, что на нем свет клином сошелся. Пусть знает, что есть и другие города нашего Отечества, и что люди в них в десять раз лучше, чем в столице.

    Пришла тетенька Маша, молчаливая и раздерганная. Легла на свою кровать лицом к стенке. Огрызается. 
     Она была ошеломлена. Она попросила прощения у молодого человека, а он  ее не простил. Тупиковая ситуация и для нее, и для семьи. Поэтому к ней подошел лишь тот, кто мог в это время подойти  - кот Кондор.  Обнял лапками и начал целовать в лицо.
- Даже и не знаю, чем бы мы Машу лечили от первой ее влюбленности, если бы  не рыцарское поведение  кота Кондора, - говорила баба Ира за чаем маме вечером.

    Тетенька Лиза  возбужденно собеседуется с бабой Ирой  о своей  встрече с подругой. Все, что ее волнует, она только с бабой Ирой обсуждает.
   А я нет. Я и с мамой могу обсудить, и с папой. Могу и коту Кондору всё рассказать. И тетеньке Маше тоже. Ну да, отвлекся.
   Не получилась у тетеньки Лизы встреча. Папу подруги инсульт разбил.  Он теперь в больнице.  И подруга  на 8 –е марта пойдет туда. А тетенька Лиза будет сидеть дома одна и поэтому плачет. «Он такой хороший человек. Он пишет учебники по математике. Ему такие отзывы приходят: «Я не понимала  и не понимаю математику, но  с Вашим решебником у меня всегда «4» по домашнему заданию. Спасибо Вам  за решебник. Я с ним не расстаюсь».
   Я тоже хотел встретиться со своим другом по садику. Только это парти называется. В американское посольство  идти.
    Серега:
- И что, отменилось?
Гаврилыч:
- Нет, не отменилось. Но тетеньку Лизу жалко. Когда мы ходили с папой к имениннику, играли там, ну и за стол нас сажали,  я все время о ней думал, как она плачет. Ну, в общем, когда я пришел обратно, я сказал:
- Не плачь, Лиза, ладно? Ну что ты хочешь, чтобы я сделал?

Глава 11.

Папина церковь.

      Мама, одетая по-учрежденчески, возбужденная  ходит по комнате  и нервничает, как народоволка перед терактом, молча и упрямо поджимая губы. Потом приходит улыбчивый и надушенный папа, берет меня за руку,  и мы уходим гулять. Всё это молча, по предварительному родительскому телефонному договору.
   Я ухожу не оглядываясь, потому что  боюсь за маму. Потому что я знаю, что сейчас будет с мамой. Она сейчас пойдет без пальто на балкон,  и будет там курить и думать. И думы ее будут столь тяжелы, что я боюсь, как бы они не перевесили ее,  и  она не упала бы с балкона.
   Но метро отшибает   у меня  всякую память. Столько людей! И столько каменных людей! Неужели они все жили  и все ездили в метро?!
    В городе папа ведет меня по старой улице, где дома маленькие, а деревья очень большие. Папа рассказывает мне:
- Я не знал еще тогда, когда был маленьким, есть Бог или Бога нет.  Но у меня была бабушка, которая каждое воскресенье водила меня в церковь. И это было большим событием для меня. И я любил, трудно сказать,  что. Наверное, что в этот день не работали и не учились. То есть, конечно, любил не то, что нечего делать, а совершенно обратное – что можно заниматься тем, чем ты хочешь заниматься, но  в будние дни   не разрешено или некогда. Например, можно идти по улице и мечтать, и созерцать. Я это очень любил делать.
   Мы идем по Замоскворечью.
- Любил, когда зима, мороз, валенки, дымы из труб, скрип.  Иногда даже еще  и лошадь. Иногда даже еще и тулуп. А в церкви удивляло то, что  в ней тот же мир, что и снаружи, только  уже осмысленный. Структурированный, разложенный кем-то  в иконостасе по ярусам и полочкам. И более всего удивляло то, что мир живых – вот он. Стоя,  воспаряют в молитве. И мир мертвых -   здесь же, в гробах,  и не страшно. Ходит поп и окуривает их, продолжая пение. Всё вместе. И так хорошо, когда всё вместе.
   Сначала Серега  боялся  непонятности рассказа. А ну будут спрашивать, что он тогда ответит? В яслях с этим строго. Но потом понял, что это другой жанр, что это – собеседование, что человек говорит то, что накипело на душе, что накопилось,  и экзаменовать его никто не будет.  И слушал уже  спокойно своего отца. Только в конце спросил, а что же с бабушкой-то дальше было?
- Маслобоева, вам пакет. На нем было написано, что дедушка репрессирован,  и в Сибири, и она поехала туда на поселение.
Да, такая вот история с географией, - закончил папа.
     А я шел и думал, какая у него большая и теплая рука. Совсем не такая, как у других взрослых. Доверительная, никуда не спешит, поддерживает, и как бы собеседует с тобой. То строга на переходе, то вежливо разговаривает, когда идем по улице.

        Мама на балконе:
- Нет, а ну и что ж, что платит!  Я родила!  И не дам более никому и никогда. Мой ребенок – и всё тут.  Выбросила сигарету, не посмотрев, может,  кому и на голову, повернулась, толкнула от себя дверь и по телефону бабе Ире  всё  в тех же тонах:
- Сказано не дам больше – и точка.
- Да ты что?! Тебе никто не разрешит! - с той стороны телефона баба Ира в долгих и певучих интонациях миролюбия.
- А я и спрашивать никого не буду! – мама зло.
- Да нет, ты не поняла. Не отдельные люди – социум не разрешит. Мораль и собственное мировосприятие. Платит в размере алиментов – имеет право брать. Более социум ничего не выработал. А остальное  - обиды там - понятно, но беспочвенно. И,  извини, – абсурдно. Ты же не можешь не  брать его денег?  Ну,  хорошо, вспомоществования. Значит, должна и ему помочь.
- А ты! А вы! Сами же опротестовывали в свое время!
- Да, и не единожды после. Но зачем повторять  соцнаив, которым жило тогда общество?
- Но я не могу!
- Да, я понимаю тебя. Но буду настаивать. Не потому, что тебя не жалко, а потому что это никуда не ведет. После отца с тем же  придет школа, друзья, его интересы, наконец,  любимая девушка и собственные дети.  И круг замкнется. Как он замкнулся у нас, у меня.
Глава 12

Картина, или Духовное завещание троюродной прабабушки Киры.

      Я сидел на подоконнике, и, чтобы не ковырять в носу от нечего делать, представлял себе,  как хорошо было бы сейчас забивать молотком в доску гвоздик.  И поэтому пропустил начало телефонного разговора бабы Иры.  То есть не могу сказать наверняка, кто из прабабушек, задетый за живое, сухим тоном спросил:
- Ты что же? К Кире ездишь?
- Да, - ответила баба Ира по возможности коротко, надеясь, что собеседник почувствует это и перестанет обсуждать неприятную для бабы Иры тему.
- Вот и пусть  она тебе  тогда  свою  квартиру подпишет.
- У нее есть,  кому подписывать, - баба Ира сухо (раз уж не понимают).
- Кому же?
- Другу Алеши, много  для нее сделавшего, ведь он же привез его после катастрофы и сейчас   не забывает. 

     Далее баба Ира не хотела бы слушать, чувствуя, что ее растравят и боясь перед выходом из дома рассердиться на всё троетётие.  Как они не понимают, что,  если на человека  подписывают,   то  всё ложится на него, а я просто не смогу на две семьи разорваться. А так  приходит сноха, он каждый день звонит, бывает, правда,  реже.  Но зато я могу быть раз в два месяца с интеллектуальными беседами и более ничего. И у него такой мягкий задушевный голос молодого человека. И она так мечтательно  о нем всегда рассказывает. 

- Но они же все алкоголики! - ударил  в неожиданном месте голос с той стороны телефона.
     Разрубить разговор сейчас – спасти весь сегодняшний рабочий день:
- Думаю, это не совсем наше дело. Приезжай сидеть с Гаврилычем, как договорились, завтра к восьми, а то у него насморк. Я опаздываю, пока!
     Невзирая на семейную стычку,  в дороге она решила не отвлекаться на постороннее и вспомнить их встречи с сыном прабабушки Киры.
С  лежачей, куда она сейчас ехала, всегда некий  дефицит тем имеется,  и наработать их до беседы  впрок – благо.
 
   В  метро  на Полежаевскую  она намеренно погрузила себя в события, когда Москва была не ее, а  их, взрослых, а  она была маленькой девочкой.  Тогда на Околоточную,  где она гостила у своей бабушки,  двоюродная тетенька Кира  привезла маленького мальчика, которого все называли  ее двоюродным братиком. Она пыталась играть с ним  во дворе,  а он всё время смеялся и был очень доверчив. Да, был, пожалуй, как Серёжа.
   А позже за столом   взрослые всё говорили:
- Да, их надо сдруживать, они же ведь одна семья.

   Но сдружиться  так и не получилось. Еще раз и в последний    они встретились лет через десять,  на её  дне рождении, у бабушки .  И взрослые за столом сказали:
- Ну,  вы теперь большие, сходите в Петровский парк, погуляйте вместе.

    Он уже перегнал ее в росте, был высок, как мать, Кира. Но, будучи на несколько лет моложе её, он ещё вовсю разговаривал о техстанции  Дворца пионеров, про  модели  планеров и катеров, тогда как её уже  начали волновать  проблемы личности  и внутреннего мира человека. И она, как очень аккуратная и обязательная,  вытерпела эту прогулку, не интересуясь этим совершенно,  не попадая  ни в  тон, ни в такт его рассказам,  но лишь исполняя просьбу бабушки. Но  сама   молчала, не смогла ничего предложить.  Поэтому дружба кончилась ничем.
     При  встрече Кира в рамках обычного  для них общего дела - разбора ее домашней библиотеки - сама предложила сегодняшнюю тему для беседы:
- Когда ты в прошлый раз ушла,  достав мне связку книг на закуску, в одной из них я нашла телефон одной художницы. Ты ведь знаешь,  я нигде никогда  систематически не училась, кроме курсов машинописи. Так сложилось, так прожила. И себя развивать пришлось самодеятельно. Покупать книги  вместо завтрака, когда мать давала деньги на завтрак, ну и так далее.  А,  выйдя на пенсию,  мне захотелось  красок, простору, словом, я устроилась работать смотрительницей в выставочный зал на Беговой. И никто-то туда никогда не приходил. Я еще думала: «Зачем они такое устраивают, когда никто не ходит?»  И вдруг вся Москва валом повалила. И бомонд, и интеллигенция, и студенты, и праздношатайки, которых много после пенсии, не знающих, куда себя деть, лишь бы дома с женой не сидеть.  И рыбалку попробуют, и бега,  и на выставку художников придут.
   Большими буквами: «Ната Конышева». В дверях контроль, пускают только по десять человек, в залах не продохнуть. Все, раскрыв рот, слушают какую-то маленькую женщину. На картинах – глумление над властью, переходящее в издевательство.  Все шокированы, никто ничего не понимает, всем надо всё объяснять, что нарисовано.  Все хотят купить, все хотят увидеть себя в другом зеркале. Как сотрудник выставкома, я подошла и попросила ее телефон в надежде, что,  когда  страсти с выставкой улягутся, позвонить ей и тоже купить картину. Как это так происходит? Человек живет с нами, слушает то же радио,  читает те же газеты, а видит  жизнь совершенно по-другому. Видит по-человечески, а не как предлагает официоз – фанфарно.  И это поразило.  И вот теперь, спустя, наверно уж  … да… двадцать лет, я нашла этот телефон. К стыду своему, даже и не помню, почему я ей тогда не позвонила и не купила картину?  А теперь так об этом жалею!
   Дальше пошло, как обычно. Они поразбирали книги, поговорили кое о чем текущем.    Взяв тряпку, баба Ира протерла подоконник, стол, вынесла  горшок. Но всё время  держалась в голове запавшая прежде  мысль: «Надо съездить к этой художнице, позвонить, купить картину. И подарить. Пусть человек порадуется»

*   *   *

-   Ну почему мы теперь должны ее жалеть?! – спросила  тетенька Аня.
- Не жалеть, а помогать.
- Пусть так, помогать, ну почему? Я маленькая была, но помню, как от большой любви вы  с подгородним дедушкой нас мимо детских площадок  таскали воспарять на Малую Грузинку.  И как мы с Викой лишены были из-за этого детских игр.  Но это ладно, дело прошлое! И я очень хорошо помню катакомбную толпу разных теть и дядь, которые,   да, смотрели на картины,  но больше    все-таки на художников, тогда – небожителей. Взглядывать на них – это была фишка!  Всё иностранное и – смешно теперь сказать – джинсы, которые состояние стоили. А один в таких умопомрачительно новых – Гордеев, кажется, его фамилия, что все слюнями исходили.  А мы, как тебе наверно известно, потому что ты сама же  в детский  комиссионный на Коломенское ездила и покупала, в красном  Викином пальто   -  три года она, и  потом еще лет пять я -  все детство проходили. И почему я теперь должна ей помогать?
    Я Глытневу люблю. И ее  мальчика на лугу, любующегося небом и радостным красочным миром, прислушивающегося к музыке сфер, как Блок говорил.
- Ого, цитатничество осваиваешь!
- Ну,  я все-таки на журфаке учусь! И биографию ее люблю: до последнего ездила на дачу и там умерла от сердца. Честно всё. Драматично, просто и возвышено.  Так легко  со  стороны  об этом думать,  в транспорте или когда тебе плохо, или перенапряжение.  Был, мечтал, воплотил и кончился хороший человек.
         А пьющая сильно характерная  старая матрона – нет, уволь, не     могу!  Раз она в Лувр бесконечно ездила в свое время, я хоть раз в жизни хочу съездить в Скуолло ди Сан Рокко! Потому что я люблю море. И потому,  что подгородний дедушка обманул меня в детстве, сказав, что,  как только я выйду замуж, так сразу муж повезет меня на море в свадебной путешествие.  А я дурочка поверила.     Конечно,  я хотела бы  поехать с Гаврилычем, если денег хватит, а если нет - то тебя просить буду побыть с ним.
- Он всем так говорит.  Потому -  как я узнала недавно  от его матери -    что он  не встретил у моря  ни одной женщины, которая      хотела бы не отдаваться  мужчине, а отдалась бы полностью стихии моря.  Это его  оскорбило на всю жизнь.
И что тебе там, в этой  Чукоккале?
- Скуолло ди Сан Рокко! Там знаменитая  итальянская танцовщица Тальони  и наш  маринист Айвазовский любили друг друга. Я ведь  была во взрослости на море,  Анапа называется.  Но ничего такого не увидела в этом море, что рисовалось мне  в мечтах  и  как  на его картинах.  Хочу поехать туда и напитаться его возвышенными чувствами.

      Я сидел на подоконнике  и,  чтобы не ковырять от ничегонеделания  пальцем в носу ( не люблю бабыирино слово «безделье»),   вспоминал, как  хорошо молоточком забивать гвозди  в дощечку, но эта игра  перепадает мне  только тогда, когда к нам приезжает подгородний дедушка. Он  приезжает обычно не просто так, а пробивать засорившуюся канализацию. Когда он ее пробивает большим тросом, то мне из своего  шкафа достает все необходимые для игры инструменты: молоток, большой гвоздь и кусок толстой  доски.

Глава 13
В садике

   Утром в нашу комнату воинственно вошла баба Ира и объявила маме в ультимативной форме: «Или ты встаешь и собираешь ребенка, а я отвожу. Или сама поведешь».
     Всё  это происходило  после того, как баба Ира отправила  в школу тетеньку Лизу и тетеньку Машу. Тетенька Лиза немножко только поколотила в дверь и   прокричала  с лестничной площадки, что она не против  диспансеризации, но не понесет  свои писи в баночке в поликлинику.  На что баба Ира сказала: «Ну, хорошо, хорошо, мы красивую баночку найдем».    А тетенька Маша тоже не сразу ушла, а заявила, что туда, где видят  в ней только внешнее - ее кольцо на губе-   и совершенно не видят  внутреннее,  ей трудно согласиться  ходить учиться, имея в виду известные слова  завуча: «Тогда можете забирать документы». На что баба Ира сказала:  «Ну  вот,  будет родительское собрание – я ему хвоста накручу, раз он такой-сякой немазаный-сухой диалектики  внешнего и внутреннего в моем  ребенке не понимает».

      Мама подняла голову и рявкнула:
- Сама возьми одежду в шкафу.
- Ну что, задницу не можешь поднять после вчерашнего?- наступала баба Ира. - А ты что? Ай кью свое хитрованством развиваешь, за мать прячешься?!  Марш с постели, иди умываться! – это уже мне.
Рассерженная мама пошла на бабу Иру словами, а на себя вставанием.
- Что-то меня всё плющит и плющит.
- Пить надо меньше, - проговорила баба Ира.
- Откуда ты знаешь, может,  я всю ночь плакала? – во второй раз за утро обиделась мама на бабу Иру.
- Ну,  всё, хватит целоваться-миловаться друг с другом! – опять, вбежав в нашу комнату,  скороговоркой прокричала баба Ира  уже по-уличному одетая,  – побежали, Гаврилыч, мы опаздываем. -  Выдергивая меня за руку из маминых объятий.
     И мы побежали. Только там, в садике, оказавшись в публичном одиночестве группы, я вспомнил, что было вчера.
   Он никогда не скажет, как родители, особенно мамы,  глядя на меня
«Ах, какой симпапулечка! Откуда же такой? Бирма, Барбадосс? Ах, Боливия!»  Нет, он никогда ничего  пустого не скажет. Он появляется после всех. После родителей, детей, воспитателей.  Когда остается одна нянечка.  Он проходит к столу и садится.
   Нянечка скажет ему:
- Вот, только каша тебе  осталась. Боле нет ничего.
- Спасибо, рады и этому, - ответствует он и придвигает к себе тарелку.
  У него грубые руки и нечесанная седая голова. И ест он  большими глотками, будто спешит. И нянечка всегда скажет ему:
- Ну,  куда спешишь?  Языка что ли брать? Так война уж 60 лет,  почитай,  как кончилась.
- А ты, баба, в мужские дела не суйся, - приканчивает он кашу и облизывает ложку языком. - Твое дело подать мужику.
И беспрекословно  стоять с полотенцем, поджидая , когда пустую посуду можно будет убрать.  Я может, в диверсанты пойду. Ты что, газет не читаешь, телевизора не смотришь?! Мы, разведчики,  еще пригодимся!

   Дед Захар -  сторож . Его держат из милости. Он сорок пять лет как  в яслях. На пятую годовщину Победы сюда  пришел. Ну и всё равно,   что из милости. Его уволили  бы, если бы не шестьдесят лет Победы в этом году. Перед юбилеем у заведующей рука не поднимается его выгнать.
- Ладно уж, пусть после Дня Победы уволят, -  махнула рукой заведующая. 
    Он носит пальто, как тулуп. Подвязанный  детскими прыгалками. А на ногах - валенки.
      Недовольно погремев посудой, нянечка ушла:
- И спасибо  не скажет.  Во какой норовистый! Корми его!
   Никого в  яслях нет. Мы сидим с дедом Захаром.
-  А кресла-то фрейлинские!  С Фридрихштрассе из Берлина.
 Набаловались генералы и спустили на первый этаж  в садик,  - говорит
 дед Захар, переворачивая  и ставя на место одно из кресел.  – Дом-то генеральский. Аннексия и контрибуция после войны.
     И он еще долго наставлял меня о трех гипотетических папах.
 Было уже очень поздно. Потом прибежала в растрепанных чувствах и с большими грушами для меня  мама.  И всю дорогу домой  рассказывала, почему она так опоздала, по ее терминологии «задержалась». Она, оказывается, звонила в бунгало.  Это такой домик в  Бразилии, где сидел их начальник, и никто-никто в отделе не знал, как его срочно вызвать по телефону и соединить с Брюсселем. А мама взялась. Сначала набрала номер в Бразилии. Там ее спросили, говорит ли она по-португальски?
Она сказала, что нет. Тогда ее спросили, говорит ли она по-испански?
И мама сказала, что да.  А что, правда! Ведь когда у них с папой любовь была на  Арбате, то он учил ее своему испанскому языку. 
    Ну вот, ей даже удалось на нем сказать им туда, в Бразилию, что нужно такого-то и для такого-то дела.  И пусть, мол, найдут  и дадут ему трубочку. И они всё там поняли. И мама была очень горда  за себя и за свой испанский. И за свой отдел.  А отдел был весь в отпаде, какой у них работник, ведь мама  же недавно  у них работает и старается показать себя с лучшей стороны.
   Ну,  а концовка у нее что-то не получилась. Она как-то комкано об этом рассказала.  Её переспросили: «Может,  вы по-русски  говорите?» И места её секретарскому геройству  в этой ситуации вмиг не стало.  И она понуро сказала:  «Да!»  И по-русски уточнила свою просьбу.  Но сердцем осталась там, в Бразилии, когда с телефонистками разговаривала по-испански. Ведь мы  так еще ни разу и не побывали с ней   за границей. Это наша мечта на будущее, как сказала мама.
   У меня с дедом Захаром концовка тоже была не очень. О ней я промолчал. А ел груши, сидя дома, а не на улице. На улице всё еще зима в этом году, хотя на календаре, как говорит баба Ира, весна началась. Дед Захар настаивал: «Не хочешь выбирать -  а надо! Ведь подойдет мама и скажет, а она обязательно подойдет и скажет, что она не хочет тебе ничего плохого,  и поэтому ты сам, сыночек, волен выбирать себе папу из трех. И думаю, сыночек, ты выберешь лучшего, то есть такого,  чтобы работать умел, нас с тобой понимал и услужлив по дому был. Ведь так?
Ты, допустим, согласишься, что так. А она скажет тебе, кто из них, по ее мнению,  таковым является. И вполне может статься, что это будет не твой папа. И что далее, следовательно, чтобы  противостоять этому, надо четко выдвинуть своего кандидата и разобъяснить маме, почему,  по-  твоему , твой кандидат из трех самый лучший. Иначе – никак. Как, хочешь, а иначе – никак».
  Но слушать его додавливание  было тяжело. И я рад был, что прибежала мама и забрала меня.  Но об этом я уже говорил.

Глава 14.

Действительно последняя глава.

   Серега такой запущенный приехал, просто страх. Врач так и сказал: «Запущенный он  у вас насчет носа». А потом  баба Ира – «запущенный»,  насчет того, что в первый же день  он укакал весь коридор. Зато потом, через неделю,  было хорошо. И прабабушка Тома  предъявила свои педагогические результаты:
 -  Серега каждый день торжественно садился на горшок. А врач сказал, что внутри носа подсохло после прогреваний.  И можно, конечно, летом еще второй курс провести, но пока хорошо и так.
   Зато потом было очень хорошо. Мы бегали, как всегда теперь, когда встречаемся,   по вымытому коридору. От плиты кухни до кровати бабы Иры в большой комнате и обратно.
- Опять уронили «Витю Малеева» - урезонивает нас баба Ира, когда мы бежим туда.
- Дались вам «Денискины рассказы»! Смахнули с полки!  Домашнего библиотекаря себе нашли! Ходи тут за ними да поднимай, -    она же, когда бежим обратно.
- Свалили «Как любить взрослых,  или  Папамамологию»!
      Бежим обратно. Грохнулась  «Кот Матроскин – герой нашего времени».
- Ах, листодеры!
   Бегаем туда и обратно без перерыва.   Баба Ира с угла  торжествующе, высоко,  как знаменосец,  держа кухонный веник: 
- Ах,  вы, швабры-кадабры!  А вот словарь великорусского языка устоял!  И дедушка Крылов  тоже!   Сейчас веник беру на вас!
   Мы, не останавливаясь,  – пуще хохотать, зацепившись  друг за друга.
- Пойдете в угол оба, раз не слушаетесь! Простых слов не понимаете!
- На горох их, на горох, как раньше в Староартамоново! – проходя в кухню,  подсказывает  тетенька Аня. Благоухая духами - туда и  чайными ароматами - обратно.
- Фу, запыхались бегать!  Теперь играть!
   Оказалось, мы оба с Серегой – герои. Только в разных областях.  Он совсем не боится динозавров, а я не боюсь НЛО.
- А ну как шваркнет по голове тебе, а потом мне! А потом твоему папе и твоей маме! – стращает Серега.
- А я всё равно не боюсь!
      Он изумлен. 
     Тетенька Лиза и тетенька Маша, быстро отбуянив между собой школьную усталость, сидят тихо и делают каждая свои уроки. И даже незаметно, а кто не знал, и не подумал бы, что тетенька Маша уже ходила  в свои пятнадцать лет  в социум искать свою первую любовь. Ходила бурно и непримиримо. А вернулась  тихо и молча. И ничто теперь  не напоминало о ее походе, кроме листочка, приколотого на стене у ее постели, на который она то с негодованием,  то с тайным страданием нет-нет,  да и взглядывала.  Там  изображен  ангел с крыльями,  пытающийся преодолеть жуткий мрак.  И даже написаны для убедительности всякие слова. Но меня  тревожит, что в нарисованном мраке  нет ни одной звездочки, к которой можно было бы  подлететь. А так в жизни не бывает. Когда мы возвращались один раз с бабой Ирой очень поздно домой, все равно почему-то звездочки были, и баба Ира мне их показывала.

    А далее ,  в детской ,  мама и папа, как голубки,  тихо сидят и воркуют, будто  у них и не было развода. Будто бы и не было этих бессонных пяти ночей и прихода папы с опухшим лицом.
  «А может, и почки,  – послышалось. - Если сам себе не поможешь –  тебе никто не поможет».
     И он ушел утром к другой женщине и оттуда вызвал «Скорую». А потом еще по телефону долго препирались, как и где ему , иностранцу, пройти медосмотр, хотя бы общий.  Ведь нельзя же – он уж тут пятнадцать лет - не показываться врачам.
    То есть будто бы не дерзили друг другу  и не бросали фраз: «Вот как пойду в социум, да как найду себе новую жену», -  папа.   «Иди, иди, тебя там очень ждут такого»,  – дерзила мама.   А сидели как прежде, до развода, то есть смотрели бразильский сериал  по видику,  и он все сложные этномоменты латиноамериканской жизни ей объяснял. А она благосклонно и даже с интересом  в них вникала.
- Палома - это что такое?
- Это голубка.
- Надо же, надо же, - говорила она, - совсем, как у нас. И улыбалась ему приветливо. А он в ответ улыбался ей по-мужски, покровительственно.
   В кухне  собрались  прабабушка Рита  с прабабушкой Томой в  хорошем расположении духа, как   всегда в тот момент, когда все дела и очередные  трудности семьи преодолены, исправили Сережину запущенность, и они могли отдаться  семейному обеду. То есть поесть то, что   для всей семьи и для себя привезли. Поесть самим,  накормить всех в родительской квартире и поговорить об очередных новостях.
    Бабушка Ира уже бабушкой стала, - радостно молвила прабабушка Рита (мол, в нашем полку прибыло). -  Раньше-то все стеснялась.
 А теперь начинает привыкать. Переспрашивать стала и просить, чтобы ей что-то растолковывали обстоятельно, а не просто говорили.
    И  перескочила  на свое, бытовое:
- Когда ей предлагали ( полушепотом) сменить плиту ( имелась в виду прабабушка Валя), она грудью встала:  «Никого не пущу!». Про тех многодетных армян и армянина -  управляющего.   Еще как-
 нибудь подведут,  да как-  нибудь сами включат,  да как- нибудь во сне и угоришь. Ведь, если домогаются твоей квартиры – это же не шутка!   А теперь, после 13 ноября 2004 года, когда вышло постановление, домоуправление   только до порога, а в квартире -  всё за деньги хозяев. Вот! Что хошь -  то и делай!  Покупай теперь плиту!
   А баба Ира  на своем месте,  в ванне. Спешит всё скорее до праздника перестирать. Потому что  в советское время она на детские утренники отпрашивалась, а теперь   дочь говорит, что   на детские утренники  их не отпускают. А мальчик на празднике не может быть один.  « Столько угождать  теперь приходится всем, как только ушел с работы,- баба Ира про себя, -  сидеть весь день на детском празднике! Голова разболится плюс не забыть купить шоколадку воспитателю плюс все постирать и отгладить».
   Ах, как я люблю,  когда все дома! И все были дома, и все были на месте.

    *   *   *
   Маме по почте пришла декларация о намерениях. Моих, в связи с тем, что я иду в школу.
   Я  тоже  написал от себя:  «Прощай, детство! Я иду в школу, где все взрослые, никто никого не опекает  и все самостоятельные. Ах, как мне хочется быть самостоятельным!»
    И вот еще что. Мы с бабой Ирой  начали раньше вставать  по утрам, ведь школа - не какой- то  там  садик. Школа – это серьезно. Школа – это первая ступень социализации человека.
      
Конец.