Финский дивертисмент 3. Нежное чувство Миллы

     Объясню заголовок.
     Первая изданная в России книжка современного датского писателя Петера Хёга называлась «Смилла и ее чувство снега». Героиня – датчанка по отцу, эскимоска по матери – оказалась в детективных обстоятельствах и к концу книги успешно их преодолела. Датский режиссёр Билле Аугуст снял по книге фильм, главную роль в котором сыграла та же барышня, что обольщала Олега Меньшикова в «Сибирском цирюльнике». При переводе на русский его назвали «Снежное чувство Смиллы».
     Меня поначалу тянуло называть Миллу – Смиллой. Казалось, имена созвучны неслучайно. Похоже (я до сих пор не могу сказать это с уверенностью – Милла подвижна, как ртуть, и летуча, как эфир), так оно и есть.
     
     Крепко прижимая к животу полуторалитровую бутылку «Аква Минерале», купленную ещё на Ленинградском вокзале, я вышла на платформу хельсинского вокзала. Очень волновалась. Что Милла не встретит, не беспокоилась, уже выяснила – она встала ни свет ни заря, утренним автобусом приехала в столицу и ждёт меня. Было волнение иного свойства: какая она? Чего ожидает от меня? Понравимся ли друг другу? Не испытаем ли неловкости?
     Я шла по перрону, уцепившись в эту дурацкую бутылку, будто в ней заключалась гарантия того, что все сложится, как надо. И вдруг увидела женщину – в большой меланжевой кепке – с фотоаппаратом наизготовку – в каком-то странном полуприседе – бегущую мне навстречу. Она!
     Не похожая ни на одну из фотографий, что мне довелось увидеть.
     Позже Милла призналась, что специально придумывает далекие от реальности фотообразы – такая у неё игра. Впрочем, далеки они только от внешней реальности – каждый в точности отражает какую-то грань реальности внутренней.
     В свою очередь рассмотрев меня внимательно, Милла заметила, что я мало отличаюсь от своих портретов и поэтому я молодец.
     
     Мне кажется, в тот момент, когда мы – я с бутылкой воды, она с фотоаппаратом – двигались навстречу друг другу, каждая будто готовилась к прыжку в ледяную прорубь. Торопились, ускоряли шаги, расстояние между нами неумолимо сокращалось – еще несколько секунд, и окажемся рядом. За эти секунды надо успеть рассмотреть в приближающемся человеке нечто такое, что бы позволило безоговорочно принять его. Иной исход – катастрофа!
     
     Па-де-де взглядов. Поначалу неуверенное, вразнобой. Они ещё незнакомы, приноравливаются друг к другу. Взгляды. У каждого свой ритм. Синхронный танец невозможен. Что за музыка выпевалась в ней? Чайковский? Вагнер? А во мне? Рахманинов? Пьяццолла? Кружатся-кружатся. Взгляды. Лицо, руки, небо, лаковые бока «Льва Толстого» – я быстро иду вдоль него, асфальт, снова лицо. Встретились! Далее ритм шагов и ритм взглядов один. «Посмотри..» «А видишь...»
     
     Она не походила ни на одну из своих фотографий, но была ровно такой, чтобы её можно было при первой же встрече обнять и просто сказать: привет.
     Далее потекли слова, которых я не помню, – будничные, незначительные. Ну и правильно. Нельзя же с места в карьер говорить о вечном. Смешно это. О вечном вообще говорить смешно.
     
     Непонятным для меня образом обогнув пути, мы вошли в здание вокзала. Теперь с уверенностью могу сказать, что он имеет форму буквы «П», на манер Казанского в Москве. Но в первый момент я, конечно, не ориентировалась и послушно следовала за Миллой. (К слову, вскоре выяснилось, что я быстрее и ловчее привязываюсь к местности, нежели она, и я уже водила её по Хельсинки, объясняя, в какую улочку надо свернуть, чтобы добраться до причала, университета, ну и так далее.)
     Первыми из заграничного убранства моё воображение поразили автоматически открывающиеся вокзальные двери. К стеклянным с металлической окантовкой, которые разъезжаются в стороны, стоит к ним приблизиться, я привычна, но эти сами собой распахивались! И были массивные, деревянные. Бесовщина какая-то!
     
     – Так! Сейчас я пойду в тренажёрный зал – он здесь, на втором этаже, у меня месячный абонемент – и засуну в шкафчик твой рюкзак. А иначе придётся сдавать в камеру хранения. Потом погуляем по городу.
     
     Милла ушла. А я будто оцепенела – не двигалась, ну разве что очень медленно озиралась. Странным и случайным казалось мне моё присутствие здесь, в этом вокзале. Я чувствовала себя Алисой в Зазеркалье. Почему вдруг? А не знаю.
     
     Мы познакомились с Миллой чуть больше полугода назад на Прозе. Она однажды так рыкнула норвежской медведицей, что мне пришлось от страха и восторга залезть под сопревший, замшелый ствол упавшего дерева. Я же показалась ей романтичной любительницей белой сирени, но не простой сирени, а с ржавчинкой. Бывает, у двух людей, несмотря на большое количество разделяющих разностей, совпадают несколько циклов вдох-выдох. Совпали. Я вдруг вспомнила и описала Милле свой недавний сон – о путешествии в северную страну к друзьям, которых пока не знала. Кроме друзей, приятны в этом сне были гирлянды экзотических цветов среди снега и мороза.
     Она ответила молниеносно: приезжай, цветы распустились.
     Да нет, – я смутилась, – ничего такого не имела в виду, не думала в гости напрашиваться...
     Какая разница, что ты имела в виду, приезжай. В любое время. Летом – хорошо, цветы, черника, озёра. Осенью – тоже хорошо, спокойно и полно грибов.
     Но сложилось только в январе. К этому времени мы уже хорошо понимали и чувствовали друг друга.
     Только из её слов – а ведь никакого другого материала не было, лишь слова – только из слов, будто из атомов, из кирпичиков, из мазков-пуантов я собрала её образ. Если учесть её тягу к игре, тягу к ускользаниям, утеканиям, да и просто бегству, он был далёк от действительности. Но пульс! Мне показалось, я уловила пульс! Ритм биения крови. Ритм подкожных, подвздошных, подземных толчков. Этого Милла не могла выдумать. Это подобно дактилоскопическому рисунку на подушечках пальцев, или коду ДНК, или разбегу лучиков на радужной оболочке – не выдумывается!
     
     И вот сейчас она вернёется, и я всю неделю буду совмещать двух Милл – мою и её самое. А может, не так? Я буду узнавать ту Миллу, которая есть на самом деле?
     Видели, как печатают фотографии? Раз-и-два-и-три-и-четыре-и-пять-и – на протяжении пяти секунд матовая лампа фотоувеличителя освещает через негатив лист какого-нибудь «Бромпотрета». Потом лампочку выключают, и карточку бросают в проявитель. В свете красного фонаря наблюдают, как проступает изображение. Сначала бессмысленные бледные разводы. Постепенно тон усиливается, появляются ожидаемые очертания, прорабатываются детали…
     А как пишут портреты? Легким карандашом эскиз. Потом накладывают на холст широкие цветовые пятна – выбирают общую тональность. Уточняют контуры. Посредством светотени создают объемы, а также бархатистость, матовость, блеск. И потом с тщанием и любовью выписывают подробности.
     Или высекают скульптуры?..
     
     Но это не вы сами все делаете, вы наблюдатель. Результат вам неизвестен. Вы с нетерпением ждёте – что из всего этого получится?
     И вот перед вами бесформенное, невнятное, содержащее лишь несмелые намёки обращается цельным, ярким, объёмным, совершенным. Сомневаетесь, что совершенным? Ну что вы, когда нечто формируется у вас на глазах, когда вы отслеживаете все стадии развития и даже немного экстраполируете результат, он чаще всего оказывается… вернее так, он чаще всего кажется выше всяких похвал.
     Ах, вот ещё. Представьте загримированное лицо. Очень сильно загримированное, в несколько слоев, так что даже форма носа, щёк, подбородка изменены. Сплошной маской белила. Напомаженные губы очерчены размашисто и очень вольно, даже вульгарно. Брови насурьмлены с троекратным старанием. Обводка глаз нисколько не подчёркивает и даже не пытается повторить их форму – создает свою.
     Но представление окончено, и носитель этого балаганного лица, меняя ватные тампоны, стирает краски. Постепенно проступают настоящие черты.
     
     Я, в сущности, не знала Миллу до нашей встречи. И мне пришлось малыми порциями, малыми шажочками к ней привыкать, её понимать. Наблюдала, как она ходит, улыбается, на что из окружающего обращает внимание, какие замечания по поводу происходящего делает. При ходьбе выворачивает носки по-гимнастически, или гимназически. Спину держит прямо. То и дело поправляет волнистую прядь, упавшую на лоб. Предельно сосредоточенно изучает расписания автобусов и поездов – я уже заскучать успела, а она: «Нет уж, давай ещё раз внимательно проверим». Доброжелательно заговаривает со всеми, кто, по её разумению, готов поддержать беседу. О людях судит быстро и максимально.
     Она себе не нравится на всех без исключения фото: не тот ракурс, слишком близко снято, в кадр попало многовато из того, что увековечению не подлежит.
     – Милла, ты женщина в стиле ретро. А это свобода! Люби в себе всёе. Ничего не стесняйся! Ну, давай я тебя сниму на монохром, вот, смотри, затонируем сепией.
     – Ну да, – вроде бы соглашается. Но потом просматривает снимки и от всех подряд открещивается: это не я.
     Допускаю, что словесный портрет будет иметь ту же судьбу – отверженного. Поэтому рисовать и не буду.
     
     Из занимательной нумерологии. Когда Милла прислала мне образец необходимого для визы приглашения с её-моими паспортными номерами, ареалами обитания, датами рождения, я при беглом взгляде посетовала: ну что такое, цифры перепутала! Ведь не 07.11 (день-месяц рождения), а совсем наоборот! Пробегаю строчки ниже – зря всполошилась, 11.07 тоже присутствует. Даты нашего рождения симметричны. А год (мы ровесницы) имеет центрально-симметричное начертание. Вот такие любопытные зеркала-отражения получились.
     
     – И всё же почему – Милла?
     – Люда у финнов что-то неблагозвучное означает. А Милла – нормальное имя. И, кроме того, здесь популярна Милла-Магия, так они колдунью называют из диснеевского сериала про Скруджа, ту, что с чёрным вороном, – она рассказывает об этом воодушевлённо, с удовольствием примеряя к себе образ ведьмы – носительницы зла, разнузданности, порока, особы клокочущей и бурлящей. Так же вот и колдовское варево в чане – клокочет, бурлит. Но нет у неё в доме чёрного ворона на жёрдочке, зато есть на диване черный Лаки (лабрадор) и чёрный, с белыми лапами, грудкой и носом Дымка (кот). И носит она в себе бремя неизбывной целомудренности, которая не зачернится ничем, что бы Милла о себе ни насочиняла.
     Когда мы расставались, я думала, что иной она быть не может, следовательно, она прекрасна.
     
     Минут через пятнадцать ожидания я обратила внимание на то, что творится снаружи. Мимо проходили люди. Мужчин совершенно не помню. Вот, кстати, одно из странных открытий той поездки: на улице я не обращаю внимания на мужчин. Не задерживаю взгляда на их лицах, фигурах – ну, прошёл и прошёл. Блондин, брюнет, в очках или без, с усами, бородой, худой, пузатый, во что одет – ничего этого не замечаю. Не интересуют средние лица, а выдающиеся редко встречаются?
     Справедливости ради, на подробности в женских лицах тоже не обращала внимания, но к образам – крупными мазками – приглядывалась. Европейки – в ненавязчивого цвета свободных пальто, брюках, скрывающих как наличие, так и отсутствие фигуры. Их широкому неспешному шагу способствует обувь на широкой подошве без каблука. И тут же вертятся африканочки – молодые, быстрые. Беженки из Сомали, как объяснила мне Милла. Эти все, как одна, в обтягивающих увесистые попы джинсах и ярких куртках до талии. На каблуках.
     
     – Уффф, еле втиснула твой рюкзак, чем он у тебя набит?
     – Книгами. Как обещала – «Смиллу» привезла, и Сигрид Унсет, и нашего двухтомника два экземпляра*.
     – На меня все с подозрением смотрели, никто в тренажёрный зал с такими рюкзаками не ходит. Ну и ладно. Пойдём
     Позже все шкафчики всех тренажерных залов, куда мы ни пытались пристроить мой рюкзак, с трудом его вмещали. Несоответствие размеров стало отдельной драматической темой путешествия.
     * Сборник «Женским взглядом», в котором собраны рассказы четырнадцати писательниц с Прозы. И мы с Миллой там.