Где твоё начало. ч. 1, гл. 7, 8

Глава седьмая
Участвуя в Тайсинском проекте, Владимир стал работать под непосредственным руководством старшего инженера лаборатории Сырцова Константина Гавриловича, степенного, полноватого и высокого мужчины старше пятидесяти лет с буйными седыми волосами, стриженными под бокс по моде времён его юности.
За многие годы работы в институте Константин Гаврилович приобрел большой опыт, но, как часто бывает с возрастом, когда преобладающей становится консервативная часть практики, в значительной степени утратил динамичность, способность и, главное, склонность приспосабливаться к новой технике, без чего немыслим в век научно–технической революции хороший сотрудник проектного института. Создав в свое время немало устройств автоматики на радиолампах, затем на полупроводниковых приборах, очередную и очень быструю смену — микросхемотехнику — он воспринимал с трудом, пасуя перед новым направлением. Молодёжь легко и быстро, как должное, усваивала это новое и обходила его в знаниях. Ему было что ей противопоставить в свою пользу, а если бы ещё решиться и заставить себя последовательно, начиная с азов, познать новшества! Но он сторонился неизвестного, что сразу стало заметно для окружающих.
— Дуб! — услышал однажды Владимир про него; слово, в котором намекалось на его недостаточную сообразительность и крепкое здоровье.
Опасаться за свою карьеру Сырцову было нечего, ибо должность старшего инженера, однажды ему установленная, практически была гарантирована до выхода на пенсию. Ничто не побуждало его к развитию, ничто не обещало продвижения по службе, и он постепенно стал утрачивать глубокий интерес к работе. Энергия и инициатива ещё не очень старого и достаточно крепкого Константина Гавриловича стала перемещаться в другие области — обустройство кооперативной квартиры, садоводство, охоту и рыболовство.
— Закон Паркинсона! — сказал как–то Малин, имея в виду Сырцова. — Любой работник начинает терять хватку за пять лет до достижения пенсионного возраста. ; И добавил: ; Чему бы этот возраст не равнялся.
Лев Борисович по–дружески посоветовал Владимиру на своего нового шефа особенно не рассчитывать и стараться делать своё дело самостоятельно.
Так Владимир невольно обратил внимание на ту сторону жизни коллектива лаборатории, которая содержит порой иные, совершенно противоположные видимым, отношения сотрудников. Кто бы со стороны мог, например, подумать, что Сырцов испытывает давнюю неприязнь к Зажогину? Разве только тот, кто знал историю с назначением начальника лаборатории; после её образования в течение нескольких месяцев функции руководителя фактически выполнял Константин Гаврилович. Но официальное назначение на должность вдруг получил мордвин Зажогин, для коллектива человек со стороны. Сырцов понимал и имел мужество признать, что во многом уступал молодому кандидату наук, однако же, хорошо зная жизнь, не связывал однозначно продвижение по службе с деловыми качествами. И примером тому было множество сослуживцев и сверстников, не блиставших ни умом, ни знаниями, ни даже трудолюбием, однако достигших руководящих постов, притом значительных, лишь благодаря простому стечению обстоятельств, содействию знакомых и другим факторам, никакого отношения к службе не имеющим. Не окажись в тот момент в чьем–то поле зрения и интересов Зажогин, не было бы вопросов и с назначением Сырцова.
В лаборатории пусть редко и незлобно, но всё же порой посмеивались над своим самым старшим коллегой.
— Покажи, где это не написано! — как–то в горячке спора неудачно выразился Сырцов, и это стало крылатой фразой, произносимой, конечно, в его отсутствии.
Среди сотрудников лаборатории можно было отметить ещё одного человека, отличающегося от остальных равнодушием ко всем производственным делам — соседку Владимира по рабочему месту Эльвиру Бонк. Злоупотребляющая косметикой и ювелирными навесками тридцатилетняя толстушка, довольно бойкая в быту, за работой становилась неузнаваемо вялой. В ящике её стола всегда лежала наготове раскрытая книга, которую она беззастенчиво читала в отсутствие начальства; как только те появлялись, она проворно задвигала её и принимала вид человека, сосредоточенного на выполнении работы. Работы, которую никогда не торопилась завершить, ибо тут же могли дать другую, и так без конца.
Чтение художественной литературы было не самой худшей привычкой Бонк. Как только выходил Зажогин и освобождался его стол и телефон, она тотчас принималась звонить домой своему сыночку Игорьку, разбирать и решать с ним школьные упражнения и задачки, давать множество мелких указаний. На редкие и робкие просьбы не мешать работать она отвечала тем, что, мол, в наше время поголовной занятости матерей на производстве контакты родителей с детьми явно недостаточны для полноценного воспитания. Нет, для всех лучше было, когда она тихо читала, если не работала, и не мешала другим.
Как ни ловка была Бонк, но однажды так увлеклась чтением, что не заметила как в лабораторию вошел заместитель начальника отдела Рахманов.
— Что читаете, Эльвира Марковна? — нахмурившись, спросил он, официально обращаясь на "вы" вопреки принятому здесь "ты" для людей одного возраста, независимо от пола.
Бонк покраснела, потом побледнела и, повернувшись, промямлила:
— Вот... Работу закончила и... Жду...
Обычно сдержанный Рахманов побагровел, его узкие башкирские глаза ещё более сузились:
— Послушайте, Эльвира Марковна! Я понимаю, если бы Вы стояли, извините, в торговом ряду! И в отсутствии покупателей читали, — он потряс указательным пальцем в направлении уже задвинутого ящика стола, — то пожалуйста! Но Вы, позвольте напомнить, работаете в институте. Вы понимаете? Вы — инженер! Вы — творческий работник! Понимаете? У вас не должно, не может не быть работы, если Вы действительно инженер! Я Вас лишу премии!
Все оставили работу — назревал скандал. Владимир удивился больше всего тому, что Бонк инженер, уж очень это мало ей подходило.
Эльвира Марковна несколько успокоилась и выслушивала монолог начальника молча, подобно напроказничавшей девчонке, но, когда речь зашла о премии, вызывающе повернулась к Рахманову:
— Это за что же лишите премии? Всё, что мне дали, я сделала. Почти. Не имеете права лишать! Я всё сделала!
Получив неожиданный отпор, Рахманов остановился на полуслове. Он хотел было объяснить, что работу можно делать по–разному — лишь бы отделаться и браться за постороннее занятие, или искать более совершенный вариант, повышать свою квалификацию, наконец, но понял, что все эти рассуждения не для Бонк. Спор перерастал в скандальную перебранку. В подобных случаях надо спрашивать не с исполнителей, а с их начальников.
— Где Николай Степанович? — спросил он у сотрудников.
— Куда–то вышел!
— Куда вышел?
Никто не знал точно куда вышел Зажогин; может, ничего не сказал, а может, никто не запомнил.
— Безобразие! Передайте, чтоб ко мне зашел!
Взвинченный, Рахманов покинул лабораторию, забыв зачем заходил.

;

Последние месяцы для Льва Шошина оказались весьма напряжёнными. Разработанный им прибор был уже достаточно хорошо отлажен, как вдруг приняли решение о модернизации системы, частью которой он являлся. Неудачной оказалась эта система с зарождения; сроки затягивались, техника морально устаревала и приходилось заниматься модернизацией, чтоб вытянуть её из трясины несовершенства и ошибочных первоначальных предпосылок. Иной раз лучше сделать заново, чем переделывать старое, находясь в плену некогда выбранного направления, но кто возьмёт на себя смелость списать многолетний труд коллектива?
Получилось так, что почти все сотрудники лаборатории уже оказались задействованными в новом Тайсинском проекте и прибором пришлось заниматься Шошину одному. Поначалу действительно казалось, что с его переделкой он может справиться сам, однако одно изменение влекло за собой другое и непредвиденное, а всё вместе составило серьезную принципиальную проблему, требующую немалых усилий для её разрешения. Рабочий день Льва Борисовича увеличился до одиннадцати–двенадцати часов, и все сотрудники вскоре привыкли, уходя домой, оставлять его за работой, и, приходя утром, заставать за ней.
— Ты что, ночуешь здесь? — иногда спрашивали его коллеги шутливо.
— Что поделаешь! — отвечал он. — Закономерность — последняя десятая доля работы требует девяносто процентов времени.
Сотрудники шутили, но помочь не могли; с налёта незнакомую проблему не решить, а полностью переключиться уже не было возможности. Шошин старался выкрутиться сам. Но давили на психику сжатые сроки, возникала спешка, невольно проскакивали досадные ошибки. Трепались свои и чужие нервы из–за их выяснения, накапливалось утомление. Работа в таких условиях не приносила удовлетворения, сделавшись давящей необходимостью.
Уставал Шошин ещё и потому, что систематически не высыпался. Каждый день очень рано его будил... голубь. Птица, которая, как известно, поднимается с рассветом, когда люди по установленному ими для себя ритму жизни должны крепко спать. Даже не голубь ещё, а невзрачный птенец с непропорционально большим клювом, принесенный домой со двора его сынишкой Димкой. Вывалился, видать, неосторожный голубенок из гнезда под крышей и очень жаль, что не успели съесть его дворовые кошки. Потому, что подобрал его Димка, паршивец, и с тех пор живет тот в картонной коробке из–под игрушек, неуклюже расхаживает по квартире, к ужасу родителей оставляя повсюду за собой фекалии.
И Шошин, и жена сразу хотели вышвырнуть прочь невзрачное нечистоплотное создание, но встретили такой отпор со стороны сына, что пришлось отступить и смириться. Нет, Димка не визжал и не капризничал, чего можно было ожидать от шестилетнего ребенка, а лишь посмотрел на родителей с отчаянным ожиданием, да так, что те поняли — враз могут стать его врагами. И уступили.
Птенец быстро подрос и стал немного летать. С рассветом он вылезал из коробки и отправлялся на поиски пищи, которую привык уже получать от людей. Ни свет, ни заря, с точки зрения последних, он направлялся к ним в спальную, взлетал на спинку кровати, что стало ему по силам, затем садился на голову Шошину. Почему именно на его голову, выяснить невозможно; оставалось только предполагать, что ночная прическа жены с бигуди не внушала птице доверия, а маленькую головушку своего спасителя–попечителя сына на другой кровати он просто не замечал или убедился в бесполезности попыток разбудить его.
Понятно, что в первый раз Лев Борисович, чертыхаясь спросонья, согнал голубя прочь, страшно возмущенный столь бесцеремонным обращением. Но не успел он успокоиться, как послышался шум рассекаемого крыльями воздуха, и лапки вновь коснулись его головы; послышалось даже требовательное воркование. Убедившись, что так просто от голодной птицы не отделаться, Шошин поднялся, все ещё недовольно бормоча, и осторожно, чтоб не разбудить безмятежно спавших домочадцев, надел шлепанцы и отправился на кухню. Шел он, совершенно не обращая внимания на птенца, а тот, помахивая крыльями, перемещался по его голове, чтоб не соскользнуть. Лишь около кухни голубь слетел на пол, опережая, и нетерпеливо затрепетал приподнятыми крыльями, искоса поглядывая вверх в ожидании, когда для него насыпят крупу или измельченные макароны.
— Курица не птица, голубь не петух — а будит! — пробормотал Шошин, садясь на табуретку и оглядывая уродливого бурого птенца под ногами, — Видано ли такое диво? Черти б его взяли!
Накормив птенца и пожурив его за столь ранний подъем, однако же польщенный доверчивым отношением бессловесного создания из рода братьев меньших, Лев Борисович со вздохом поднимался, отправлялся в комнату и надевал халат, садился в кресло. Спать уже не хотелось, он вспоминал о работе, начинал продумывать различные варианты технических решений и черкать их на бумаге, и сон окончательно исчезал.
— Закон Мейера, — бормотал он. — Усложнять просто, упрощать — сложно.
И так каждый день — птенец в рассветную рань, работа в кресле, недосыпание и накапливающаяся усталость. Пораньше он отправлялся в институт, где его всецело захватывал напряженный труд, взбадривая подобно наркотику.
Владимир заметил, что проявляемое Львом Борисовичем усердие никак не выделялось и не поощрялось, будто это было личным его делом. На Доску Почета выдвигался очередной сотрудник и не удивительно, что временами там появлялась и фотография Эльвиры Бонк. Премия же здесь традиционно считалась гарантированной надбавкой к зарплате и выплачивалась с большим запозданием, так что и Рахманов мог забыть о происшедшем недавно случае, ибо не был человеком злопамятным.
Впрочем, Шошин, вроде бы, и не стремился быть отмеченным. За всё время службы он уже имел немало благодарностей и грамот за усердный труд, его портреты побывали на разных почётных местах, даже выдвигался на медаль, но не прошел из–за конкуренции на столь редкую для института награду, и уже потерял интерес к такого рода поощрениям и возне вокруг них, с удовольствием уступая место на Доске Почета, например, той же Бонк. Вообще, он даже, казалось, старался скрыть свои усилия; ведь могут подумать, что он настолько бестолков, что не может справиться с работой в положенные восемь часов. А движущей силой его рвения, помимо привычки трудиться упорно, было сознание того, что прибор, им созданный, возможно, пойдёт в жизнь, на завод, и то, как он будет работать, навсегда свяжется с его, Шошина, именем. И этим он дорожил, хотя весь труд коллектива был обезличен и ни награды никому не обещались, ни наказания не угрожали.
;
В лаборатории необычное оживление — Валерий Бочарский объявил, что на его лотерейный билет, один из трех, случайно купленных в киоске у проходной, выпал выигрыш, да не простой — автомобиль "Москвич–412".
— Неужели? — спрашивал всякий, кто узнавал об этом, и обращался к нему недоверчиво: — Покажи!
Но, видать, неспроста Бочарский, обычно одевающийся довольно однообразно и небрежно, явился в яркой красной рубашке. Он показал синенький лотерейный билет и протянул свернутую в трубку газету с таблицей выигрышных номеров:
— Сами смотрите. Только руками не трогать!
Все подходили и самолично убеждались в полном совпадении номеров, после чего, тоже радуясь и немного завидуя везению, восклицали:
— Оказывается, в самом деле можно выиграть! Как же это тебе удалось?
— Очень просто! Покупайте лотерейные билеты — рубль штука. Всего лишь!
— А ты что–то уж очень спокоен! Такое счастье!
— А чего мне волноваться? Я же выиграл, а не проиграл.
— Машину возьмешь или деньги?
— Машину конечно. Дефицит ведь!
— "Обмывать" когда будем?
— Когда получу — то непременно!
— Машина, прямо надо сказать, неважнецкая, — взялся рассуждать кто–то из автолюбителей. — Зимой не заведешь, да и бензина не напасешься.
— Дарёному коню в зубы не смотрят!
Слух о крупном выигрыше быстро распространился по институту и в лабораторию стали заглядывать знакомые и незнакомые любопытствующие лица. Те, кто не мог или не решался зайти, обращались по телефону. Звонили лично Бочарскому, выходили на знакомых сотрудников.
— В самом деле?
— Точно! Сам видел.
— Везёт же людям!
Теперь где бы не появлялся Бочарский, речь заходила о его выигрыше; с этого разговор или начинался сразу, или тем кончался. Однажды даже его вызвала в коридор совершенно ему незнакомая приятная молодая женщина и, преодолев смущение, попросила рассказать как он подбирает билеты при покупке. С замершим от волнения сердцем и чувством сожаления о том, что женат, он изложил собеседнице свою методику — пришёл, взял пару газет и лотерею вместо сдачи. Больше ничего не интересует по этому или другому вопросу? Очень, очень жаль!
Приходили с деловыми предложениями — уступить билет за определенную мзду, одолжить какую–то сумму денег, и тому подобное. Все это вскоре до того надоело счастливчику, должному объясняться перед каждым любопытствующим, выслушивать их суждения и планы, которые строили за него, что всякое упоминание о выигрыше вызывало у него болезненную гримасу, как от острой зубной боли.
— Шли бы вы... — отвечал он отныне с добавлением крепких слов, подобранных соответственно обстановке и составу слушателей.
Метаморфозе настроения Бочарского способствовало не столько назойливое любопытство окружающих, сколько масса неожиданных забот, связанных с получением выигрыша. Где хранить автомобиль? Держать на улице возле дома опасно; если не угонят, так разграбят или нацарапают нехорошие слова. На платной стоянке — разорительно, купить гараж практически невозможно при его доходах. Не лучше ли действительно взять выигрыш деньгами? Однако жена его, считая личный автомобиль вещью в высшей степени престижной, категорически воспротивилась такому предложению.
— Ты что, спятил? Такая удача другим и не снилась! Знаешь, за сколько сосед наш "Запорожец" купил? А тут "Москвич"!
— А ты знаешь, сколько сделать надо, чтоб эту машину пристроить? Да ещё на курсы водителей попасть! Где нам столько денег взять?
— С твоей зарплатой — конечно! — запела старую песню чёртова жена. — Сколько раз говорила — меняй свою работу. Простым рабочим гораздо больше бы зарабатывал! Одно слово что — инженер.
— Зря, что ли, я пять лет в институте учился?
— Выходит, зря! Дворник и тот больше получает!
Жена махнула рукой в его сторону, как на потерянного человека.
— Ты куда угодно готова меня заткнуть, лишь бы деньги приносил! — рассердился Бочарский. — На остальное тебе наплевать.
— Не мне это нужно, а всем нам, — поспокойнее заговорила жена, полагая, что достигла требуемого эффекта и дальнейшее может вызвать только обратный желаемому результат. — Работай тогда по совместительству!
Бочарский с нескрываемым отвращением посмотрел на жену, невысокую и очень нескладную. До чего же она стала противной к сорока годам! Неужели когда–то это была миниатюрная, ладно сложенная крошка, на которую он клюнул в молодости?
Поняв, что такой тюфяк, как её муж, многого не добьётся, жена сама проявила инициативу и пробивной свой характер, с кем–то договорилась о временном пользовании гаражом под некоторые обязательства будущего владельца машины. Так или иначе, но накануне получения выигрыша у Бочарского в куртке, оттягивая карман, лежала связка ключей от нескольких замков сварной двери одной из ячеек бетонного блока, где ему было отведено место рядом с клетками для кроликов и настоящей чёрной овечкой. Бедное животное!
И вот затянувшиеся формальности позади и перед супругами Бочарскими, явившимися за город на станцию обслуживания автомобилей, предстал сияющий голубой краской, сверкающий болдингами "Москвич". Приглашенный для консультации и препровождения машины в гараж бывалый автомобилист Петров поднял капот двигательного отсека и деловито, даже излишне придирчиво осмотрел мотор на предмет выявления дефектов. Бочарский, с первого взгляда влюбившийся в прекрасный автомобиль, испугался что и в самом деле обнаружится что;то неладное, и придётся от него отказываться. Но ведь не зря же он выложил по четвертаку каким–то типам из этой станции, прозрачно намекнувшим на условия гарантии качества.
— Да они и пальцем не шевельнули что–то сделать! — сказал на то Петров, заканчивая осмотр. — Им лишь бы деньги взять да за ворота выпроводить! — И добавил, закрывая капот: — Ладно, поехали!
Бочарские торопливо, как десантники на военных учениях, вскочили в салон. Машина плавно набрала скорость.
— Вроде, ничего! — авторитетно похлопал по рулю Петров, вызывая некоторую ревность сидевшего рядом хозяина. — Застегните ремни!
— Осторожнее! — испуганно воскликнула жена, когда водитель резко затормозил перед троллейбусом.
— Пусть привыкает к городским дорогам! — усмехнулся Петров. — Не волнуйтесь, доставлю в лучшем виде!
Глава восьмая
Создание новой техники связано с большим объемом теоретических, расчетных, проектных и опытно–экспериментальных работ, составляющих технологический цикл проектирования. Но на первых стадиях необходима научно–техническая информация о результатах работы других специалистов всего мира в сходных областях, зафиксированная в книгах, статьях, отчетах, патентах и массе других документов, число которых возрастает с каждым годом подобно своеобразному взрыву; ежедневно печатается информационных сообщений в десятки раз больше того, что мог бы усвоить специалист, даже если бы всё свое время тратил на их прочтение.
— Как же найти нужное в такой бездне? — воскликнул Владимир, когда взялся за порученный ему информационно–технический поиск по новой теме.
В институте существовали средства, помогающие ориентироваться в огромном потоке информации — классификаторы, каталоги, использовалась и самая большая вычислительная машина, — имелись соответствующие службы. Владимир отправился к операторам; здесь работали только женщины, и одна из них, средних лет с рыжими от хны волосами, занялась его делом. Быстро просмотрев задание на поиск, она покачала головой:
— Ваш текст слишком расплывчат! Надо выделить ключевые слова и стандартные элементы. Понимаете, о чем я говорю? Садитесь, не стойте!
Установлено, что всего лишь трехсот разных слов достаточно для написания более половины всех печатных текстов — такими малыми средствами будет изложено их основное содержание. Но что бы сказал читатель, обнаружив в книге лишь такое количество слов? Какую оценку выставил бы учитель, найдя в сочинении школьника столь ограниченный лексикон? Человек изъясняется красочно, образно, даже если он к тому не стремится. Но компьютеры, разумеется, не читают художественную литературу и способны оперировать лишь узким кругом понятий, закодированных символами; для диалога с ними требуется особый подход, умелое обращение с ограниченным лексиконом ключевых слов. Оператор и инженер стали подбирать подходящие термины, и тут обнаружилось, что и они не без труда понимают друг друга.
— Не знаю, что получится! — резюмировала женщина, покачав головой. — Попробуем завести в машину и посмотрим результат. Мы Вам позвоним!
Через несколько дней Владимир получил рулон перфорированной бумаги с перечнем имеющихся источников информации, отпечатанным ровным столбиком без соблюдения грамматических правил переноса. Полного "взаимопонимания" с компьютером явно не получилось; многое оказалось лишним, чего–то соответственно недоставало, но материала для работы оказалось предостаточно. Последующие дни Владимир исследовал приведенные источники. Привычное сосредоточенное напряжение ума приносило огромное облегчение тем, что он начисто забывал обо всем, в том числе и о происшедшим с Ниной. Образ, некогда заполнявший его жизнь, отступал все дальше, и Владимир сознательно изгонял его прочь; если сейчас он и вспоминал о ней, то без душевной боли. Временами он не без гордости отмечал, что с честью вышел из той очень трудной для него ситуации, ибо многие на подобном ломались. Любил ли он? Возможно. Ведь любовь столь многолика, что можно гордиться или ненавидеть её, что может быть счастьем или напастью. Разбираться во всех этих психологических тонкостях ему не очень и хотелось сейчас.
Да, он давно уже наслаждался полнейшей независимостью и свободой, заполняя свою жизнь другим — наукой и техникой, искусством и литературой. Вот только, к сожалению, а, может, и кстати, пришлось оставить спорт. Возник конфликт с тренером из–за того, что больше двух–трех раз в неделю он тренироваться не может — не хватает на то времени.
— В спорте нужна полная самоотдача! — недовольно и даже грубо сказал ему тренер Геннадий Андреевич, лысеющий усатый здоровяк.
— У меня полная самоотдача в другом, — ответил Владимир. — Спорт мне нужен для здоровья.
— Здесь не группа здоровья, а спортивного совершенствования! — выпалил тренер с привычным напором.
И тогда созрело решение — уйти. Больше никогда Владимир не приходил в зал тяжелой атлетики, и даже на соревнования в качестве зрителя, хотя не прочь был поболеть за знакомых ребят. Зато освободилось целых три вечера в неделю для других дел — находка в условиях острого дефицита времени.
Организм отвыкал от спортивных занятий также долго и трудно, как привыкал когда–то. Временами судорожно сжимались мышцы, напрягаясь и требуя нагрузки, играли, застоявшись, на спине, руках и ногах, готовые проявить прежнюю силу и прыть, иногда снился помост. Но постепенно тело обволакивала скованность, пропадала потребность в физических усилиях, и даже случайное напряжение быстро утомляло слабеющие мускулы. Плоть всё более ощущалась однородной расплывчатой массой, и очень скоро мало что осталось от прежней тренированности и высшего тонуса организма, и всё реже возбуждение оживляло его.
;
В комитете комсомола, куда избрали Симчина осенью, его назначили ответственным за производственный сектор работы организации. Получалось так, что он часто замещал Валкова на совещаниях у руководства, заседал и суетился, не видя какого–либо своего влияния на происходящее; где бы и что бы ни говорилось, долго и серьезно обсуждалось, даже записывалось в решения и планы, чаще всего не выполнялось, оставаясь благими пожеланиями; жизнь шла своим независимым ходом.
— Не очень представляю свое место в производстве, — сказал он как–то Александру. — Производством у нас занимаются и администрация, и партком, и профсоюз... Я не вижу что бы мы ещё могли сделать, даже если у них не всё получается! Зачем семь нянек?
— В общей задаче каждый должен заниматься своим направлением, — не задумываясь, ответил Валков; порой казалось, что у него всегда и на всё есть готовый ответ. — В отличие от партии и профсоюза мы должны заниматься молодежью, активизировать её энергию и инициативу, способствовать проявлению её творческих сил, созданию соответствующих условий. По–моему, тут всё ясно! Смотри, сколько у нас молодых людей, которые не то что в работе — на ходу спят. Так что воспитывать нам с тобой ого–го сколько ещё надо! А ты говоришь — не знаю что делать.
Владимир задумался — как можно воспитывать сформировавшихся людей, многим из которых под двадцать восемь лет — верхний комсомольский возраст. Впрочем, вполне возможно, люди меняют свои взгляды на протяжении всей жизни; если таковые у них имеются, конечно.
— Кроме воспитательных функций, есть и организационные, — продолжал Александр, поправив очки. — Комитет комсомола взял под свой контроль разработку Тайсинского проекта! Работа над ним поручается, как правило, комсомольцам. Они выявляют все препятствия, которых в нашей бюрократической системе великое множество, и комсомольские органы самого разного уровня помогают их устранению. Заставил же обком Ашинский завод поставить нашему экспериментальному цеху заготовки! И немедленно! Ты же это сам хорошо знаешь, незачем рассказывать.
Идея комсомольского шефства над Тайсинским проектом принадлежала Валкову и принесла известность комсомольской организации и её вожаку. Об этом упоминалось в отчётах и докладах на разных уровнях, писала пресса. Валков действительно приложил немало усилий для создания сквозной организационной сети, охватывающей смежников и их комсомольские организации, что помогало преодолеть административно–хозяйственную неразбериху. Но получалось так, что вся эта работа основывалась на существовании такой неразберихи, а не на её устранении.
Да, о шефстве много говорили, но в действительности и администрация, благодарившая комсомол за поддержку, и комсомольцы были ко всему этому весьма безразличны. В этом Владимир очень быстро убедился, побывав в разных отделах института, поговорив с комсоргами. Люди далеко не всегда говорили что думают, даже ему, хотя и делали, пусть неохотно, то, что от них требовали по комсомольской линии. Все это напоминало какую–то большую игру без заранее оговоренных правил, но само собой разумеющихся — вот такой загадочный феномен открылся Владимиру. И комсомол в этой игре напоминал самого младшего партнера, порою искреннего, но никому особенно и не нужного.
Столкнувшись с таковым, встретив равнодушие и апатию, Владимир стал тяготиться своими обязанностями. Надоедали частые звонки, приходилось отрываться от работы. И после работы различные общественные мероприятия, собрания и заседания посягали на его драгоценное время, распределенное с точностью до минут. Потом приходилось наверстывать, спешить, нервничать и спрессовывать время. Зря он согласился войти в комитет!
— Не ожидал от тебя! — нахмурился Валков, услыхав от него такое. — А мы тебя собрались рекомендовать в партию. Как комсомольского активиста.
— В партию?! — очень удивился Владимир; никогда ещё он об этом не думал, а тут уж распорядились его судьбой, да ещё произвели в активисты. Хотя он ничего и сделать не успел, больше числился таковым.
— А что? — рассуждал далее Александр. — Парень ты положительный, таких мы и должны рекомендовать. Только вот странные заявления делаешь! Будем считать, что я не слышал.
Нет, в партию Владимир вступать не собирался. К партии он даже имел некоторые претензии. За то, например, что, называясь Коммунистической, она имеет в своих рядах людей, во взглядах ничего общего с коммунистическим мировоззрением не имеющих — карьеристов, стяжателей, лицемеров, приспособленцев и просто безразличных ко всему окружающему. За то также, что в стране допускается бесхозяйственность, что экономическое развитие страны идёт недостаточно быстро. Наконец, за то, что в разное время партией руководили лица, нарушавшие нормы партийной жизни и законы государства. И сейчас руководители страны имели власть, но не авторитет, а над Генеральным секретарем партии, стареющим Брежневым, вопреки потоку высших наград, всевозможных почетных званий и премий, пропагандистским усилиям партийных функционеров и прессы, насмехались не только взрослые, но и падкие на все запреты дети.
— Нет, в партию я не хочу! — сказал он твердо.
— Это почему же? — даже возмутился Валков.
— Не дорос!
.