Ангел Света

***
…«Ныне же нарекаю тебя – Ангел зари утренней, Свет Приносящий».
- Да, Отец,  - легкий кивок; мерцающие серебристые волосы падают на тонко прорисованное, изменчивое лицо.
Ангел утренней зари стоит в окутавшем его сияющем облаке: переливающийся Свет в сплетенных чашей ладонях и светло-серые, почти прозрачные искрящиеся глаза.
- Я так счастлив, Отец, что ты понимаешь…
«Теперь иди».
***
Когда из тяжелого вязкого тумана выступает, полностью соткавшись, последний лик, среброволосый ангел поднимает обманчиво тонкую и хрупкую изящную руку в безотчетном порыве закрыть лицо, отгородиться и не смотреть, ни за что не смотреть.
- Где мы, Отец? Что это, зачем…

… чувствует успокаивающее прикосновение и с прикосновением, с этим покоем приходит ответ: кости и силы иных эпох, дикие, чуждые юному миру.
Нельзя здесь задерживаться, нипочем нельзя, но все же отец опережает его на несколько шагов, и, уже покидая чужие пределы, Ангел утренней зари оборачивается на зов, но только и видит неясный, истончающийся силуэт женщины в багряном плаще – дерзкий росчерк крыльев на ночном небосклоне, беспокойные, мятущиеся языки пламени…
***
…вдвоем стоят над обрывом среди угрюмых скал, и только красноватые сполохи света, исходящего от огненного плаща, - плаща?.. крыльев?.. – немного разгоняют густой окружающий мрак. Ангел утренней зари снова и снова пробует удержать в горсти толику этого свечения, но оно утекает меж пальцев.
- Почему я не могу…
«Чтобы удержать его, надо брать ладонями ночи».
- Ладонями ночи, - повторяет незнакомые слова, будто пытаясь понять и распробовать их смысл.
«Понял?»
- Ладонями ночи… - катает на своих ладонях кристаллы огня – красные, множества оттенков красного.
***
… «Ты должен нести им Свет».
- Зачем? – льдисто-прозрачные глаза совсем по-детски расширены от недоумения, слишком по-детски для сотворенного, кто никогда не мог зваться – дитя.
- Зачем, Отец? Наш Свет не нужен там, где за вечность до моего рождения сияли холодные, безмолвные звезды и волшебные камни в украшениях огненнокрылой богини.
Он встряхивает длинными пальцами, рассыпая сверкающие, будто горсть самоцветов бросили на близкое дно шустрой речушки, дробящиеся рубиновые искры, и ждет, ждет, пока его беззаботная улыбка мучительно-медленно меркнет, пока не понимает, что впервые не дождался ответа.
***
…не мог предвидеть? Не ожидал, что так просто –
«Найдутся другие»…
***
…мчался, холодея, когда вспоминал:
«Нести сияние Моего величия, да познают они его и склонятся перед Светом праведным и его мощью»…
…и как говорил, доказывал что-то в отчаянной попытке сберечь, охранить, говорил, сбиваясь, захлебываясь, срываясь на крик…
«И да будет проклят отступившийся»…
***
…ступает на древние земли, когда их уже начинает выжигать беспощадная яркость небесного огня, когда хрупкая женская фигурка пятится от слепящего великолепия огромного воина с сияющим мечом на предательски подлмывающихся ногах, бессильно всплескивая по воздуху поникшими крыльями – и неожиданным чудом успевает подхватить ее, падающую на колени.
Успел?
- Остановись, брат, послушай, ты же не знаешь… - он кажется совсем невысоким и тонким перед величественным меченосцем – непокорный Ангел утренней зари, заступивший дорогу Гневу Господню.
«По какому праву ты останавливаешь меня?»
- Я расскажу тебе, расскажу, это же так просто, смотри…
«По какому праву…»
- По праву сильнейшего из сотворенных, - шепчет, горько скривившись, и отворачивается, пытаясь высушить нежданные слезы.
«Что ж, тогда я должен удалиться»…
- Не уходи, брат, останься, я хочу, чтобы ты понял…
«Я должен удалиться, но мы еще встретимся…брат».
Последнее брошенное «брат» - словно удар по лицу, походя, не глядя, даже не останавливаясь, наотмашь… лучше бы – ударил.
Свет Приносящий смотрит на него, удаляющегося, - брат что-то шепчет, вдали уже не разобрать, но Ангелу утренней зари и не надо слышать, чтобы понять:
«И да будет проклят отступившийся»…
***
«Они вернутся».
- Вернутся?
«Вернутся, чтобы завершить начатое… когда тебя не будет рядом, чтобы помешать»…
- Я буду.
«Что же теперь будет, Ангел Света? Что с нами будет?»
- Но Отец поймет, обязательно поймет, Он мудр, мой Отец. Он – всеведущ и всеблаг…
«Всеблаг…»
***
Человек, которого утром должны были казнить, не обратил внимания на возникшее ощущение чужого взгляда, не обернулся на шорох шагов.
Человек молился.
Человек был проповедником.
И даже на слова, произнесенные тихим мелодичным голосом, человек ответил не сразу. Долго разглядывал гостя, облаченного в неприметный темный плащ, по которому разметались очень светлые пепельные волосы, сказать бы попросту – седые, только не могут седые волосы обрамлять это гладкое молодое лицо. Сомневался.
«Кто ты?» – спрашивает человек.
«Кто ты, почему говоришь, что мне что-то угрожает? Как можешь ты знать… ты не похож на обманщика, быть может, ты подслушал где-то… но где?..»
Человек продолжает говорить уже сам себе, - просто мысли вслух, сбиваясь на неразборчивое бормотание, и Ангел утренней зари вытягивает перед собой руки, отгоняя непрошеное, резанувшее болью воспоминание: стоит точно так же - переливающийся Свет в сплетенных чашей ладонях, светло-серые, почти прозрачные искрящиеся глаза, я так счастлив, Отец…
«Проклятый!» - кричит человек, и отшатывается в ужасе от протянутой к нему руки, от тонкой серебристо мерцающей бледной руки и умоляющего взгляда.
- Я же пришел предупредить тебя, поверь мне… пожалуйста…
«Прочь, Падший»…
- Давай уйдем, пока есть время, пока еще не поздно, ты заберешь своих учеников…
«Прочь».
Проповедник яростно шепчет – молитвы, проклятия, не разобрать, чтобы не слышать голоса Падшего, вздрогнувшего, как от удара, не слышать шагов его, когда отчаявшийся Ангел утренней зари уходит, не разбирая дороги, в темноту; нестерпимо хочется остановиться и повернуть назад, хоть куда-нибудь, но он идет – бездомным призраком, странником ночным, черной тенью со все еще светящимися руками.
Человек молится.
Утром человека должны казнить.
***
…откидывает с лица прилипшие к щеке пряди волос, серых от пыли, спутанных, как рваная паутина, и обессилено прислоняется к стене глинобитного домика, сглатывая горькую тягучую слюну.
Ангел утренней зари смотрит на проходящих мимо воинов. На проходящих мимо паладинов Войска Господня. Это название он услышал здесь, в задыхающемся от жары и пыли захваченном городишке, в оседающем пепле недавних пожарищ, в их душной копоти и приторном, тошнотворном запахе горящей плоти; он не застал сражения и не слышал смрада начавших разлагаться на жаре тел – разрубленных тел мужчин и истерзанных, в превращенной в лохмотья одежде тел женщин с бесстыдно раскинутыми ногами.
- Ты это видишь? Видишь? Как же ты мог допустить это… - он хочет добавить привычное «отец», но запинается, чувствуя возникший вдруг болезненный ком в пересохшем горле.
Слепящий высверк палящего яростного солнца на тонком клинке обжигает лицо острой болью – не сталь, а отраженные ей горячие лучи, но хлынувшая кровь заливает его глаза, и Ангел утренней зари утирает ее дрожащими пальцами. Неверяще смотрит на окровавленную руку, с силой встряхивает ей – масляно блестящие капли оседают на серой стене. Дрожат от горячего дуновения пахнущего гарью ветра. Ползут вниз, чертя дорожки в пыли.
***
Старик-книжник со строгим лицом и добрыми глазами праведника стоит в круге, нарисованном белым мелом на полу.
«Назови свое имя, дух», - говорит старик.
Ангел утренней зари улыбается. Почему-то глядя на этого человека он, сотворенный, видевший в тысячи раз больше весен, чувствует себя невероятно юным.
- Ты испугался? Но я не хочу тебе зла. Я никому не хочу зла. Я принесу тебе Свет…
Старик отшатывается, почти наступая на белую линию сзади себя, отшатывается, как когда-то бродячий проповедник, которого должны были казнить, и в добрых глазах праведника плещется страх пополам с омерзением… почти пополам, потому что страха чуть больше.
«Рассыпятся прахом враги Его, и сгинет пред лицом Его…»
Ангел утренней зари опускает лицо на белые сплетенные пальцы, в клубящийся Свет, стекающий с его рук. Когда он поднимает его обратно, на губах остается призрачный привкус полынной горечи.
 «…всяк Его ненавидящий»…
***
Скользят, нежно прижимая серебряные струны, холодные чуткие пальцы по резному грифу лютни, и взлетает высокий печальный голос к невидимому почти из-за дыма и чада светильников потолку корчмы. Отставлена в сторону и забыта глиняная кружка с разбавленным вином, пока не закончит плести сумрачное кружево своей траурной песни никому не знакомый ясноглазый певец. Удивленно слушают замолчавшие гости – странные песни звучат для них этой ночью, песни о начале времен, о несправедливости бога, о падшем Ангеле Света, сотворенном им и восставшем против своего жестокого создателя, и обреченном им на вечное изгнание, о долгой дороге, о бесконечных скитаниях и о горькой тяжести Света в ладонях Падшего. Хмурятся, качают головами, но не перебивают: пой, пока не пересохла глотка и не иссякли в ней слова, ври, менестрель, перекати-поле гулящее, называй себя, бродягу бездомного, могущественным Ангелом утренней зари, чье имя предано забвению, себя, неудачливого – проклятым волей самого Отца-Вседержителя, пока пепельные волосы на черной ткани плаща кажутся в тусклом свете ламп сполохами колдовского огня, нитями драгоценного серебра, прочерченными в ночном небе светом падающей звезды, пока чудится пьяным гостям, что твои руки, перебирающие струны, светятся в дымном полумраке придорожной корчмы…