Финский дивертисмент 6. Мини-Петербург

     Когда следующим утром паром подходил к Хельсинки, я обратила внимание, что берег очень низкий, не выше метра над уровнем воды, и практически не укреплён. «Милла, как же так? А если наводнение?» – «Да какое наводнение? Сроду их здесь не бывало», – Милла махнула рукой.
     Хельсинки – город иной в сравнении со Стокгольмом. Он распластан по земле. Здесь нет пиков, резких изломов. Два эти города сравнимы, как, допустим, Кавказ с его острыми скалистыми вершинами и холмистый Средний Урал.
     Мы медленно шли прочь от терминала, ничего не планируя, просто наслаждаясь довольно тёплым для зимы солнечным утром.
     Сзади к нам обратились с вопросом: «Вы не подскажете, как нам пройти к автобусной остановке на Санкт-Петербург?» Наши, русские. По спинам определили, на каком языке к нам можно обратиться.
     Сфотографировала караульного под зонтиком-грибком, охраняющего одноэтажное здание без каких-либо табличек над входом и других опознавательных знаков. Службу несёт исправно, стоит не шелохнувшись, хотя хорошо, если раз в десять-пятнадцать минут мимо кто-нибудь пройдёт или проедет машина. Район совершенно безлюдный.
     
     Милла рассказывает мне о финнах. Мол, есть такой термин – финско-угорские племена, но по последним исследованиям никакого отношения к угорам финны не имеют. Прежде чем поселиться в Скандинавии, они жили рядом с украинцами. Много однокоренных слов.
     «Вот, кстати, – мы проходим мимо кафе, – обрати внимание, на вывеску. Читай!»
     Читаю: сипули (sipuli).
     «Ну! Какое украинское слово тебе припоминается?»
     Думаю больше секунды, не знаток украинского.
     «А! Цибуля!» – «Точно! Сипули на финском означает лук».
     Чудеса.
     
     Даём возможность ногам идти, куда идётся.
     Сенаатинтори – Сенатская площадь.
     В центре – памятник Александру II. Хотя сделать из малозначительного деревянного городка финскую столицу пришло в голову не ему – его деду, Александру I. Зато Второй заставил чиновников разговаривать на финском языке вместо шведского, из-за чего финны до сих пор ему благодарны.
     За его спиной главный кафедральный собор Хельсинки, классическими линиями напоминающий Исаакиевский в Питере – четыре портика, один центральный купол и четыре поменьше. Только стены и колонны Исаакия – из серого гранита, да купола сплошь золоченые, и стоит он массивно, твердо на земле. А Туомиокиркко, выстроенный на возвышении, так что подниматься к нему надо по лестнице из 45 ступеней, белоснежный, легкий, будто просится в небо – вслед за голубями, которые выписывают-вылётывают-вытанцовывают вокруг него разнообразные пилотажные фигуры.
     Вставшие по трём остальным сторонам площади здания – Сенат, Университет, Университетская библиотека, старые купеческие дома – создавали бы полную иллюзию, что ты на такой же Сенатской площади в Петербурге, если бы… Если бы все это не было созданным как будто для домашнего, камерного употребления. Царь не тот, не на коне, да и архитектура меньших масштабов. Все же Петровская столица парадна, великолепна, торжественна. Сейчас только настигла мысль: а вот Стокгольм и Санкт-Петербург равны силой. Свободой и ветром ((с) Милла)
     Между памятником и лестницей – высоченная ель. К ветвям на нитках подвешены закатанные в пластик бумажные фигурки ангелов, на месте голов у которых фотографии реальных детей – их печатали газеты и журналы в репортажах о таиландском цунами прошлого декабря. На каждой фигурке пожелание – счастья, мира, спокойствия. В день, когда мы отплывали в Швецию, на верху лестницы стоял огромный крест, у подножия его колыхались крохотные язычки нескольких сотен свечек – в память о погибших. По нашем возвращении креста уже не было.
     
     Мы беспорядочно петляем по улицам, несколько раз появляясь в одном и том же месте. Так складывается наша прогулка. И мы не противимся. В конце концов мы не договаривались осмотреть как можно больше достопримечательностей. Возможно, бесцельно блуждая с отпущенным, не настроенным на конкретные объекты взглядом, лучше постигаешь дух города.
     
     Побывать в Хельсинки посреди сезона распродаж и ничего не купить? Нет уж! Или мы не женщины?
     Заворачиваем в «Стокманн». Милла решительно, задрав нос, марширует мимо стоек с развешенными на плечиках кофточками, юбочками, платьицами, брючками, мимо полок с задравшими носы туфельками и сапожками. «Дорого здесь всё! Даже со скидками!»
     Но я вижу – в центре зала возвышаются две завлекательные горы: «Милла, давай туда».
     Одна гора – перчатки. Залезаешь с головой, зарываешься, выдергиваешь время от времени на свет божий то одну пару, то другую. На правой руке перчатка тончайшей кожи, со стороны ладони темно-коричневая, с тыльной – розовая, сидит, как влитая. Господи, никогда у меня такой красоты не было! На левой – трикотажная, ладонь кофейная, а пальчики все разноцветные, как леденцы монпансье, – красный, жёлтый, зелёный, голубой, беленький… Снова заныриваю. Примеряю уже не такие нарядные, но ведь руки и в будни надо прятать от мороза.
     Вторая гора – носки. То же восхитительное многообразие.
     Вот и получилось, что обратный мой груз составился из морошкового ликера и разных-разных носков и перчаток – пар десять увезла.
     
     Заглянули в продуктовый супермаркет. Отличается от московского – набором продуктов, организацией отделов, ценами. Сосредоточилась на пакете молока, стала прикидывать – дороже или дешевле, чем у нас. А хрустящие хлебцы? А зелёные яблоки? Тут и бросила. Поняла, что в целом цены другие, но в каждом случае высчитывать, выше или ниже и насколько – нет, подобной кропотливостью природа меня не наделила.
     Но главное все же не цены – общее магазинное настроение другое. Все выложено для радости покупателя, а не чтобы выудить у него из кармана лишний евро. Такое у меня сложилось впечатление.
     Мы выбирали в дорогу что-нибудь съестное. Никак не могли решиться: то ли купить пирожные Рунеберга, то ли карельские пирожки – карьялан пииракка.
     
     Йохан Людвиг Рунеберг – самый великий финский поэт. Творил в девятнадцатом веке. Настолько великий, что его день рождения празднуют наравне с Днём независимости или Днём матери: по всей стране вывешивают национальные флаги. Слова финского гимна «Наш край» принадлежат рунеберговскому перу.
     Люблю время от времени в абстрактной картине мира находить параллельные линии. Великий финский поэт – русский великий поэт. Пушкин – наше всё, а ещё солнце русской поэзии. В юбилеи пафосом захлёбываемся, но чтобы методично, из года в год, вывешивать 6 июня триколоры хотя бы в районе Пушкинской площади – такого я не припомню. А дня рождения Сергея Михалкова – бессменного рифмователя под музыку российского гимна – и вообще не знаю.
     Да, стоит добавить, что Рунеберг, будучи по рождению шведом, стих для гимна написал на шведском (и другие стихи тоже, их потом на финский переводили), жил в Финляндии и был при этом российским подданным (Российская империя в те времена широко простирала свои границы).
     Итак, пирожное. Не слишком большого диаметра высокая пышечка, сверху облитая белой глазурью и намазанная вареньем. Говорят, оно было любимым лакомством Йохана Людвига, впрочем, как и утренняя стопка водки. По другой версии, эти пирожные придумала жена Рунеберга – как-то раз пришли неожиданные гости, она поскребла по сусекам, собрала все хлебные крошки, все печеньица, что были в доме, перемолола и испекла из получившегося угощение.
     О вкусе этого пирожного сказать ничего не могу, потому что после долгих колебаний мы остановились на карьялан пииракка. Овальные открытые пирожки из тонко раскатанного, ржаного недрожжевого теста, аккуратно защипанные по краю, с начинкой из картофельного пюре. Они напомнили мне картофельные шанежки, которые пекла бабушка. Только шанежки были пышные, румяные, сдобные, какие-то ленивые даже, а у карельских пирожков аскетический (нордический) характер. Их вкус мне очень понравился.
     
     В супермаркете у выхода, вдоль стены, ряд игровых автоматов, штук шесть или семь. Женщина пенсионного возраста – живое, морщинистое лицо, с сильной проседью черные волосы в узле, серый, простого покроя плащ – от кассы прямо сюда. Тележку, груженную доверху продуктами, тянет за собой. Выуживает из кармана монетку. Автомат, заглатывая вступительный взнос, плотоядно чмокает, зажигает экран. Я стою сбоку и не могу рассмотреть в точности, что за игра, похоже на пасьянс, ну или на распространенную компьютерную игру «черви». Женщина, покрутив пальцами, что-то бормоча, возможно размышляя вслух, короткими решительными движениями нажимает кнопки. «Хм», – летучая улыбка. Похоже, промежуточный результат игрунью удовлетворил. Опять крутит пальцами и что-то бубнит – и вновь атакует кнопки. И следующий раунд в её пользу. Через несколько минут в ладонь удачнице ссыпается горсть медяков. Женщина вскидывает брови – в деланном удивлении: мол, надо же, как мне повезло, но где-то в глубине души она знает, что иначе и не могло случиться, перед её мастерством ни один автомат не устоит. Деньги – в карман и с тележкой дальше по ряду, ищет другое свободное место, где бы проверить удачу. Я болею за неё. В этой пенсионерке чувствуется разогнанный до сильных амплитуд, но тщательно скрываемый азарт. Она предвкушает новую победу и поэтому охвачена внутренней дрожью, которой, из суеверия, ни в коем случае нельзя дать вырваться наружу. Я знаю эту дрожь! Женщине везёт и на новом месте.
     Вообще, все места возле автоматов заняты – в основном такими вот пенсионерками. Игровой бизнес в Финляндии процветает.
     
     На брусчатку выставлен зазывной рекламный щиток. «О, пойдем туда, – Милла тянет меня за рукав, мы сворачиваем в закоулок. – Там книжная ярмарка, скидки». Мысленному взору представляется одноимённое мероприятие в московском спорткомплексе «Олимпийский» – четыре этажа, неохватные взглядом площади, людская толчея. «Ага, любопытно, пойдём».
     Небольшое помещение размером с квартиру поделено колоннами на три части. Народу, кроме нас с Миллой, никого. В центральном зальце – кофейный уголок, столики. Я знаю, это общемировая практика, и в Москве есть книжные магазины с кофейнями, но не могу избавиться от кошмарного видения: дрогнула рука, и по белой странице растекается тёмно-коричневая клякса, немногочисленные крупицы гущи, выплеснутые с пенкой, плывут над исполненными смысла буквами, а смысл этот, как бы глубок ни был, в сравнении с – ах! книга испорчена! – уже и не важен.
     В боковых зальцах по периметру стеллажи, а в центре книги лежат стопами прямо на полу, ну или на невысоких подставках. Справа – отдел художественной литературы. Прохожу вдоль ряда, пытаюсь по обложке угадать автора и название. Что-то узнаётся. Вдруг – черные женские глаза, полные знакомой тоски. Конечно, «Anna Karenina». Рядом Fedor Dostojevski «Piros ja Pahgaistus». Вероятно, «Преступление и наказание», поскольку на картинке напряженный юноша в студенческой тужурке и фуражке. Но без топора. В другом магазине бросилась в глаза «Лолита» Набокова. Вот, собственно, и всё, что Финляндия читает из русского. Да и, к слову, всего не перечитаешь. Своих писателей – легион. Милла уверяет, что писательство – очень распространённое среди финнов занятие. Накропают книжечку, издадут небольшим количеством на собственные деньги, раздарят друзьям, излишек отправят в магазин – жизнь прошла не зря. Подобные издания, из-за малого тиража, стоят дорого.
     В левой части книжной лавки – полезная литература. «Как быть красивой», «Как связать носок», «Чем поливать орхидеи» – их заботят те же проблемы, что и нас. Милла выудила роскошное издание – «Если вам за 30 (40–50)». «Посмотри, тут всё-всё прописано, что с собой надо делать и как. Нам уже пора об этом думать! Я хотела бы купить эту книгу! Но стоит – безумие сколько!»
     Книги очень дорогие. Десять евро – это, пожалуй, самая низкая цена, в основном двадцать и тридцать. Самые дорогие, наверное, но и с особой тщательностью, с безупречным вкусом сделанные – детские. Их множество. И это не просто тексты с красивыми иллюстрациями, каждая книга – с хитринкой. То ли вырубка необычная (книжный блок не прямоугольной формы, а имеет неровный, замысловатый край), то ли внутри какой секрет.
     Возле противоположной от входа стены – книги на английском языке. Составляют примерно одну восьмую от общего объема. На русском – ни одного экземпляра. Возможно, есть специализированные магазины – не может быть, чтобы о тридцати пяти тысячах русских, живущих в Финляндии, никто не позаботился, – но Милла о таких ничего не знает.
     Отдельная тема – финские открытки. В лавке распродажа: всего за один евро можно купить… как бы назвать это впечатление… Можно купить «радужный вздох цветка». Честно говоря, то, к чему пришла российская открыточная полиграфия, меня ужасает. И раньше в ней было не слава богу, жемчужины среди унылого однообразия встречались редко, а сегодня и вовсе – утроенная, возведенная в куб пошлость.
     Кручу стойку с открытками, они сливаются в одно яркое гипнотическое пятно. Стоп! Вытягиваю из ячеек одну, вторую, третью... Хотелось бы ещё и ещё – уж очень хороши, но многие с финскими поздравлениями, непосвященный не поймет, а таковым, непосвящённым, будет каждый первый, стоит мне только вернуться домой.
     Есть у финнов любопытные открытки: пейзажное, с философиной, фото, а внизу – поэтические строки. Милла объяснила, что и пейзажи, и стихи – тоже самодеятельное творчество. Авторы самовыражаются.
     У меня две открытки с сентенциями некоего Сеппо Ярвинена (поскольку «ярви» с финского – озеро, этого поэта можно назвать Сеппо Озёрный).
     На первой – только море и небо. Море едва волнуется, в небе кучевые облака.
     Даль необъятная.
     Волны танцуют.
     Только на море познаёшь
     Свободы торжество.
     
     На второй открытке – озеро. Передний план: каменистый спуск к воде, слева – большой валун, справа – невысокая кривая сосенка. Вдали виднеется кромка противоположного берега. Облака щедро освещены солнцем.
     Природа взмахнула кистью – и вот картина:
     Простор, водная гладь, облака,
     Одинокая сосна – и больше ничего.
     Благодарствую.
     
     «Мы обязательно должны попить с тобой хорошего кофе, в Финляндии очень старые кофейные традиции», – Милла решительно ведёт меня куда-то. Я отслеживаю путь по карте. Выходим на Эспланады – это широкий бульвар. Он берет начало прямо от залива, где причалила наша краснобокая «Мариэлла», другим концом упирается в улицу Маннергейма – самую, пожалуй, широкую и длинную в Хельсинки, наверное, центральную. Своего рода линия Маннергейма.
     Кафе так и называется – «Эспланада».
     «Мы с Юсси однажды были здесь, очень изысканно».
     И я, и Милла интуитивно тянемся к изысканности, заходим. Внутри тёплый уютный запах кофе. Прозрачная ладонь аромата ласковым материнским движением касается наших волос, оглаживает лица, играет ворсинками в ноздрях. И совершенно задуривает нам головы. Я от такого запаха всегда оплываю, безвольно предаюсь грёзам о не по-земному устроенной жизни, где нельзя просто двигаться, а лишь танцевать балет, например, «Видение розы» или «Послеполуденный отдых фавна», где лица подобны луне из-за бледного жемчужного сияния и непрерывной смены фаз – только на мгновение обращаются к тебе полным овалом и снова ускользают в иные ракурсы, где чувства утончённы, а слова глубоки и легки одновременно.
     Мы занимаем столик у окна и, нарушая намерение, заказываем зелёный китайский чай «кручёные облака». У Миллы детский восторг, она и не предполагала, что чай может быть такого прекрасного вкуса. «Теперь всегда буду заказывать его в кофейнях».
     На глаза попалась газета. Первая страница – вид какого-то ужасного стихийного бедствия. «Опять цунами в Таиланде?» – Милла с любопытством просматривает подписи. Я вижу, как у нее вытягивается лицо. Она торопливо пролистывает газету. На всех фотографиях, многие из которых большие, на разворот, одно и то же – наводнение. «Это Финляндия…»
     В предыдущую ночь, когда мы плыли в Стокгольм, случилось одно из сильнейших волнений в Балтийском море – за последние несколько десятков, а то и за последнюю сотню лет. Шторм! Девятый вал! Вода поднялась на несколько метров. Все финское побережье было залито. В некоторых городах вода плескалась на уровне окон нижних этажей. Пришлось эвакуировать детские дома, больницы и дома престарелых. Породили этот шторм те же силы, что и пригнали огромные смертоносные волны к берегам Юго-Восточной Азии. Коллизия планетарного масштаба.
     «Так вот почему на пароме было малолюдно! – возбуждённая Милла то обращает взгляд к газете, за новой порцией информации, то в порыве желания – объяснить, что произошло, – подаётся ко мне. – По радио объявляли штормовое предупреждение, и осторожные финны сдали билеты. А мы с тобой, две русские авантюристки, радио не слушали. Но нас должны были на терминале предупредить! И вообще рейс отменить! А-а-а… Из-за этого и Юсси звонил – виданное ли дело, обычно не беспокоится. Он всё знал. Ма-а-аленький мой, волновался…»
     Радость постижения истины, озарившая Миллино лицо, плавно перетекает в гримасу умиления: губы вытянуты трубочкой, брови, уголком поднявшись над переносьем, заморщинили лоб, в глазах – кроткое воспоминание о муже.
     Газетные фото, комментарии к ним, наши вчерашние впечатления – всё это были отдельные фрагменты, которые, будто броуновские частицы, кружились, толкались, менялись местами. Наконец настал момент – каждый из фрагментов оказался в нужной позиции, и, подчиняясь неведомой воле, они замерли, а затем, плотно, без малейшего зазора сойдясь краями, составили общую мозаику событий.
     Мы были крохотными, незаметными включениями в этой объемной картине, но приобщённость к большой катастрофе будоражила.
     
     До поезда оставалось меньше часа. Милла в очередной раз отправилась укрощать ящик в раздевалке тренажёрного зала. А я – совершить круг почёта по вплывающему в сумерки Хельсинки. Шла не особенно задумываясь о направлении, только бы не потеряться.
     Вероятно, за недостатком времени особенных впечатлений – из тех, что любят описывать туристы, вволю нагулявшиеся по финской столице, мне приобрести не удалось. То, что жизнь здесь замедленна, вплоть до неограниченного провисания мгновений, что город, если и не спит, то отрешён от мировой суеты, что он самодостаточен, довольствуется собственными переживаниями и счастлив собственным спокойствием, – всё осталось для меня за кадром. В кадре главным оказалось не где я, а проросшее в недолгую прогулку моё вечное одиночество. Виды сосредоточенного на себе Хельсинки послужили всего лишь фоном для него. Впрочем, стоит отметить, что мы с окружающей меня действительностью на полчаса вступили в печальную, щемительную гармонию.
     
     Я обогнула квартал и вышла к парку. Прямо от моих ног вниз убегал заросший деревьями пологий склон. У его подножия, в серовато-синем воздухе, светилось жизнерадостным фонариком одноэтажное, стеклянное насквозь здание. Оно призывно подмигивало из-за тёмных стволов и, казалось, притягивало к себе все кванты веселого бодрствования, какие еще оставались в цепенеющем предвечернем пространстве.
     Послышались лёгкие щелчки по болонье куртки. Я повернула руку ладонью кверху, на неё упала пара капель. Крохотные холодные поцелуи ненастного неба. Несколько минут, и пейзаж подёрнулся тонкой, с прозрачными потёками, полиэтиленовой плёнкой. Она колеблется от ветра, поэтому контуры домов при взгляде сквозь неё размягчаются, а городские огни обретают дрожащие ореолы.
     
     10 января 2005 года в три часа пятнадцать минут пополудни в Хельсинки, самой северной столице мира (континентальной, севернее только островной Рейкьявик), пошёл сильный дождь.