Финский дивертисмент 7. На горе, где вяжут веники

     Из Хельсинки в Ювяскюля мы ехали на поезде с белоснежными боками и мелодичным именем «Пендолине». Милла специально купила билеты на него, хотя автобусом существенно дешевле, чтобы продемонстрировать мне, как это – ездить по финской железной дороге. Говорят, нечто подобное «Пендолине» скоро пустят у нас между Москвой и Петербургом. Но даже если этот проект не пустой прожект, как говорят, и всё случится, такой поезд долгое время будет выглядеть на российских рельсах пришельцем из далекого будущего. Или из космоса.
     Плавно и мягко захлопываются двери (которые даже на стоянках закрыты; чтобы войти, надо нажать кнопку, тогда дверь бесшумно отъедет в сторону), абсолютная чистота в салоне, удобные кресла, скорость 200 км/ч. Эти цифры высвечиваются на мониторе, подвешенном к потолку.
     Я озираюсь в восхищении. Но Милла следит за порядком в потоке моих впечатлений: «В окно смотри, на пейзажи!» А что пейзажи – обычные, скучные, бесснежные, да и темно уже, поэтому я отворачиваюсь от окна.
     Ювяскуля находится примерно в 250 километрах к северу от Хельсинки и по широте немного сдвинут от него на восток. Но поезд сначала направляется на северо-запад, к Темпере. За окном постепенно появляются белые пятна снежных островков, они разрастаются. И вот уже мы едем среди полностью заснеженной, мерцающей в темноте голубым равнины.
     Финны ведут себя очень сдержанно. Даже если едут парой, не слышно утомительной для чужого слуха болтовни.
     И ещё они тихо, почти неслышно разговаривают по сотовому телефону, когда находятся среди людей. Напротив меня женщина средних лет очень долго прижимала трубку к уху. Я не то чтобы не разобрала ни слова – и не должна была, язык-то чужой, но не услышала ни единого звука! О том, что разговор продолжается, можно было определить только по шевелению губ моей попутчицы. Возможно, ей было, что скрывать, но я в этой тихости первым делом определила заботу обо мне.
     
     Ювяскюля – сказочный город. Потому что вокзал в нем хрустальный, окружён цепочкой бледно-жёлтых фонарей, и в их свете встаёт настоящим дворцом. А снег идёт крупными, величиной с лебединое шейное перышко, хлопьями.
     
     Нас встречает Ваня, 20-летний Миллин сын. Высокий стройный... худой... очень худой красавец. Пепельный блондин. В машине я заняла заднее сиденье справа и оттуда вижу четверть его лица – высокий лоб, остро очерченную скулу и подбородок. Приходится время от времени стряхивать наваждение, потому что в таком ракурсе он, как снежинка снежинку, если их рассматривать, ничем не вооружая глаз, как капля воды – другую, напоминает мне моего сына. И это его раздражение, от которого повышается тон реплик при разговоре, так что иногда они превращаются в короткие, злые выкрики, тоже мне очень знакомо. Ну, конечно, конечно – мамаша думает, говорит и делает всё неправильно, всегда невпопад. Надо – с точностью до наоборот. С другой стороны, сквозь колючую проволоку юношеского максимализма то и дело прорывается любовь к матери и удивление этой любовью. («Ты меня бесишь, – на днях сказал мне сын, – потому что тебя часто бывает жалко».)
     Милла и Ваня разговаривают о семейных делах, то и дело прерываясь и объясняя мне, что за окном. Ваня без пяти минут отец. Они с женой Рииной – студенты колледжа, живут отдельно, арендуют хорошую двухкомнатную квартиру, за которую платят, по нашему разумению, бешеные деньги. Платили бы ещё больше, но для студентов – скидки. В один из дней мы были приглашены в гости. Как объяснила Милла, Ване не терпелось похвастаться перед маминой подругой из России, какая чудесная хозяйка его маленькая финская жена. Чудесная. Симпатичная юная женщина. Небольшого роста, темноволосая, темноглазая, улыбчивая, застенчивая. По финской традиции, дом устроен просто, органично, украшен тонкими, ненавязчивыми деталями. Взгляда эти детали не притягивают – не вычурны, не блестят, но если уж взялся их рассматривать, отдаешь должное хозяйке – как хорошо всё придумала. К нашему приходу Риина испекла шоколадные кексы. На этот вечер лозунг моей мамы: «Съедая кусок торта, ты наносишь непоправимый урон нации», – пришлось забыть.
     Едем в Миллин дом. «Ты будешь спать в комнате, где по белой краске чёрным фломастером написано: Ваня плюс Риина равняется любовь. Они там... встречались. Увидишь», – Милла определённо гордится надписью и тем, что сын способен на такие чувства.
     Ночевать в стенах, которые были свидетелями молодой пылкой любви? Хочу! Может, благодаря этому обстоятельству, я опять начну видеть сны – те, о которых давно мечтаю. И какие-то из них сбудутся. Все же я верю – самую малость – в эзотерический бред.
     Ваня на своем боевом «ниссане» бог знает какого года выпуска, купленном за 300 евро («На ходу была! Мне особенно и чинить не пришлось!»), много раз возил нас в город и домой. Машина вела себя отлично. Однажды без труда забралась вместе с нами на крутую гору к подножию высоченного, метров шестьдесят, не меньше, ювяскюльского трамплина. Милла, фонтанирующая идеями, тут же предложила подняться на его верхнюю площадку, чтобы полюбоваться городом. Слава богу, вход был заперт. В тот момент я не была расположена к столь изнурительным и опасным восхождениям.
     Ещё несколько слов о Ване-студенте: несмотря на солидный возраст и скорое отцовство, при мне просил Миллу о записке для колледжа: «Мам, объясни там, мол, так и так, не присутствовал на занятиях по причине православного Рождества».
     
     Милла живет в двадцати километрах от Ювяскюля, в поселке Вихтавуори, название которого переводится как «гора веников». Да, тех самых веников, которыми финны охлёстывают себя в сауне. До поездки я была уверена, что берёзовый веник – атрибут исключительно русской влажной парилки. А в сухой сауне положено сидеть смирно, в позе роденовского мыслителя, и обильно потеть. Так вот нет! У них даже целая гора есть, на которой в былые времена заготавливали веники едва ли не в промышленных масштабах – чтобы многочисленные рабочие местных оружейного и артиллерийского заводов могли вволю натешить свои кости в общественной сауне, которая тут же, у подножия горы и была построена. Правильное экономическое решение – на перевозку веников тратиться не надо.
     У Миллы с мужем половина дома – постройки 1939 года. За низким, по пояс, ну или чуть выше, штакетником. Ворот нет. Просто в определенном месте забор заканчивается, а через несколько метров начинается вновь. Видимо, он нужен только для того, чтобы означить территорию – никаких оборонительных функций. Запирание двери – тоже чистая условность, ключ можно всегда найти в известном «тайничке» на крыльце.
     Дом, насколько я понимаю, задумывался как финский, но у него русская душа, потому что Милла в нем хозяйка. Нет абсолютного порядка и доскональной продуманности всех мелочей. Милла охватывает мир широким взглядом и рисует широкими мазками. Огорчает её это или нет? По-моему, нет, хотя она не устаёт оправдываться и вздыхать: «Вот у Риины, вот у Нели...».
     Неля – Миллина подруга, живет в соседнем поселке. Уральская женщина с глубокой печалью в глазах. Четырнадцать лет в Финляндии. Образцовый дом. Муж. Уже на голову выше мамы сын... «Шура, здесь хорошо, но не бывает таких закатов или рассветов, как у нас. Чтобы красным заливало полнеба».
     И я молчу, не возражаю. Но по пути в Хельсинки, из окна «Льва Толстого», я наблюдала восход: густой порфир, сочившийся из прорезанного на востоке горизонта, наплывал на глубокую синеву едва очнувшегося от ночи неба. По мере того, как граница между красным и синим поднималась, краски бледнели. Перистые облака, вытянувшиеся в струнку низко над землей, освещались лучами невидимого ещё солнца и играли цветами от алого до темно-фиолетового. Каждую секунду картина менялась, так что я не могла оторваться. Это было моё первое финское впечатление.
     
     В Миллином доме два этажа. А еще есть бункер, подвал – та самая комната, в которой мне предстояло жить. В ней широкая кровать, книжные стеллажи и компьютер. Здесь Милла скрывается от не-суеты финской жизни и погружается в суету виртуального общения, и реального творчества, и насмешливого интернет-флирта.
     
     Уже говорено-переговорено тысячу раз: один книжник, приходя в гости к другому, первым делом ведёт пальцем по разноцветным корешкам. А что у тебя? Есть ли причины братствовать: мы с тобой одной буквы? Больше всего радует, когда совпадают редкие и потому особенно дорогие книги.
     Зеленый двухтомник Цветаевой. Ни на что не претендующий учебник 1987 года в коричневом переплете – «История зарубежной литературы. Средние века и Возрождение». «Повесть о Ходже Насреддине», изданная бог знает когда несколькими книгами уменьшенного формата. И, самое главное, два толстых желтых тома – сказки Андерсена кишиневского издательства (середина 1970-х), напечатанные на отвратительной газетной бумаге. Помню, мама заказывала их через «Книжное обозрение». Милла купила свой экземпляр в Таллине на книжном развале. Придя домой, в одном из томов обнаружила купюру в 500 довоенных рейхсмарок.
     Кроме того, что я опознала при беглом осмотре, на полках еще много интересного. Здесь можно жить!
     Каждый вечер перед сном я набирала стопку, укладывала рядом с подушкой и почитывала, рассматривала, пролистывала, пока не слипались глаза. Самое сильное впечатление – от «Старого Владивостока». Большая книга исторических очерков и чёрно-белых фотографий. Испещрена Миллиными пометками. Эти меты выглядели очень трогательно. В них угадывалась Миллина порывистость, беззащитность (она не могла защититься, в очередной раз осознав, что история неумолима и безжалостна), боль.
     
     В первый же вечер мы отправились выгуливать Лаки. Снегопад закончился. Шли по тропинке между деревьев, заснеженные ветви которых смыкались над нами ажурной аркой. Было тихо. Лаки то и дело натягивал поводок, заставляя ускорять шаг, иногда переходить на лёгкий бег. А спешить не хотелось. Спешка заключает в себе безостановочное отщёлкивание секунд, но каждая из них стоит того, чтобы задержать её, повертеть в руках, оглядеть с одного бока, с другого, огладить. Или, вернее, так: мы сами на тропинке, и наша черная собака, и обступившие нас стволы, залепленные снегом с наветренной стороны, и ледяные фантазии во дворах, намороженные хозяевами для ублажения случайного взора и подсвеченные бледными фонарями, и аккуратные дома с погасшими по случаю позднего часа окнами, – все это было единым мгновением, лежащим на широкой ладони вечности. И хорошо бы гигантскими прыжками последовательно метнуться вправо, влево, вверх, ещё куда-нибудь, чтобы из холодящих далей охватить одним взглядом и задохнуться осколками морозного воздуха, и наконец примириться с существованием очередного противоречием: мгновение бесконечно малая и бесконечно большая величина одновременно.
     
     После мы почти каждый вечер выходили дышать свежим воздухом, но таких магических прогулок, как первая, уже не было.
     На следующий день после нашего приезда потеплело, вся зимняя красота оплыла. Утрамбованный дорожный снег – в посёлках его до асфальта не счищают – сверху подтаял, образовал водную смазку, из-за чего поверхность дороги стала такая же скользкая, как лёд. Идти по ней обычным шагом и спокойно предаваться философствованию, было невозможно. Все умственные и физические силы приходилось направлять на сохранение равновесия. Передвигались на полусогнутых ногах, короткими движениями попеременно выставляя вперёд стопы.
     Иногда Миллина пятилетняя дочь Лиля еще во дворе усаживалась в финские сани. Это детский стульчик, поставленный на металлические полозья – спереди они загнуты, а сзади имеют примерно метровую длину. К спинке приделана ручка – наподобие той, что есть у колясок. С санями я чувствовала себя на скользкой дороге уверенней. И даже порой, отринув осторожность, разгонялась, ставила ноги на площадочки, приваренные к полозьям, и мы с Лилей, вытаращив глаза от весёлого страха и громко визжа, неуправляемо катились вперёд. Я быстро наловчилась и стала вполне приличным драйвером финских санок – опрокинула их всего лишь раз.
     С проезжей частью дорог ничего особенного не делают, химией не обрабатывают. Финский закон предписывает с ноября по апрель всем без исключения ездить на шипованной резине. А финны законопослушны.
     
     Как-то в декабре Милла написала: «Ухожу на лыжню, она начинается прямо от моего крыльца». И через некоторое время: «Лыжня была мокровата». Я ей тогда жестоко позавидовала. Ерунда, что кондиция лыжни не лучшая, зато нет нужды обегать бесконечные дачные участки, прежде чем ступишь в лес.
     «Милла, пойдём на лыжах – так, чтобы прямо от крыльца».
     Собираем снаряжение, для каждой нашлось по паре лыж, ботинок, палок, по три пары шерстяных носков. Носки необходимы именно в таком количестве, поскольку ботинки оказались только мужских размеров – сорок первого и сорок третьего. Меньшие вручили мне – гостье уважение.
     В Финляндии всё-всё предусмотрено и расчислено. У меня в голове не укладывается, как такое возможно. Кто этим занимается?
     Достигаем развилки, откуда убегает основная лыжня. Там карта местности – все направления, ответвления, расстояния. «Прямо пойдёшь – до Лаукаа добредёшь, влево свернёшь, Пеурунки достигнешь».
     «Давай в Лаукаа, мне в тамошнюю библиотеку заскочить нужно, давно собиралась» – «Милла, но туда пути около десяти километров, в обе стороны двадцать. Ты как, с непривычки-то выдюжишь?» – «А что? Иду вполне нормально».
     В общем, мы и половины пути не прошли, а лыжня кончилась. Милла кинулась расспрашивать пожилую женщину в велосипедном шлеме, на горном велосипеде – что и как. Та объяснила: дальше только тротуар, засыпанный от гололёда мелкой щебенкой. Повернули восвояси. Ну и хорошо, я ведь тоже с непривычки. Уже показались знакомые, поселковые сосенки, как пошел дождь. Лыжня действительно оказалась мокроватой.
     Я пробыла в Ювяскюля неполных пять дней, три из них были ненастны, вплоть до дождя. Зато первый и последний дни подарили солнце.
     
     Для тренировки чемпионов есть в Вихтавуори вечерняя лыжня, «освещёнка». На рекорды мы не притязали, поэтому отправились туда пешком, с Лаки. Пятиметровой ширины просека охватывает петлей ту самую «гору веников», в честь которой назван посёлок у её подножия. Идем по лыжне, безобразно уродуя следами вырезанные, будто по линейке, узкие углубления. Иногда делаем несколько шагов в сторону, проваливаемся по щиколотку и даже глубже, возвращаемся на лыжню.
     Тени выкруживают на снегу медленный менуэт. Под жёлтым фонарём делают глубокий реверанс, и из-за наших спин проскальзывают вперёд. С каждым шагом всё сильнее и сильнее вытягиваются на полупальцах, удлиняются, бледнеют и вскоре встречаются со своими такими же длинными и бледными партнёрами – мы приближаемся к следующему фонарю. Две парные тени скрещиваются, совершают несколько плавных па, элегантно раскланиваются и расстаются. Мы продолжаем идти, а наши тени скользящими шагами следуют за нами, чтобы под фонарем опять сесть в реверанс и оказаться впереди нас.
     Лаки спущен с поводка, наслаждается отсутствием неизбывных спутников его собачьей жизни – поддергиваний, удерживаний, окриков, носится взад-вперед, широкими кругами, счастливо подпрыгивая, то растворяется в черноте леса, то выныривает оттуда. Когда я вижу столь жизнерадостный песий гон, тут же вспоминаю: «И помчались… особым хитрым галопом, занося задние ноги вбок».
     С Лаки мы подружились в первый же день. Я знаю, что чужой человек не должен кормить собаку, но мне был вручён кусок пирога – знакомься. Лаки сожрал угощение, даже не жевнув ни разу. Ну и всё, с того момента мы с ним были на «ты» – обнимались, целовались, тёрлись пузами. Этот неженка и приставала, мимикрировавший под мужественного лабрадора, чтобы его держали в хозяйстве, задрав лапы, разваливался на спине возле моих ног и взглядом требовал: чеши. Дело дошло до Миллиной ревности! Кот Дымка, в противность Лаки, принял меня настороженно (хотя я больше кошатница, нежели собачница). Он, сощурив глаза, сфинксом лежал то в одном углу ковра, то в другом, то на диване, то в Лилиной кукольной коляске и даже не следил за мной! Я ему была абсолютно безразлична! Возможно, он имел ко мне претензии из-за спального места: на той широкой, метра два, кровати, что мне выделили для ночёвок, обычно дремал он. Но через несколько дней Дымка снизошёл до меня и даже раза три, громко урча, закогтил мою грудь.
     
     Я никогда не стану великой мемуаристкой, потому что не могу удержать в голове ни одного разговора – про дословно и речи нет, хотя бы приблизительно! Ситуация та же, что и с визуальными воспоминаниями. Перетряхивая потом сокровища ячеек памяти, обнаруживаю, что и звукозаписывающая аппаратура была настроена на очень длинную выдержку. Остались только формулировки основных тем и для внутреннего пользования выводы, которые я делала при разговоре, а живые слова слились в сплошной белый шум. Возможно, я никогда не отдаюсь разговору полностью, всегда какая-то часть меня отрешена.
     Вниманию всех моих друзей-гениев! Если вы до сих пор надеетесь, что в недалёком будущем я увековечу в мемуарах ваш живой разговорный язык, соберу в ожерелье жемчужины вашего остроумия, сейчас же перестаньте это делать! И скорее ищите человека с хорошей памятью и без привычки уплывать разумом в неизвестное, особенно во время ваших с ним бесед.
     
     Конечно, мы обсуждали проблемы сочинительства. Сошлись на том, что писательское честолюбие должно питаться не желанием известности или высоких гонораров, а в первую очередь стремлением воплотить свой замысел наилучшим из всех возможных способов. Ну и замысел не должен быть банальным.
     Разошлись в понимании того, какой должна быть форма. По мнению Миллы, все каноны уже давно придуманы и продуманы. Не надо отсебятничать, следуй традиции. Если ты пишешь рассказ, то будь добр соблюдать правила написания рассказа. Если цикл стихотворений, то не должно быть свистопляски в размерах и объёмах. Я возражала, мол, ну как же, разве писатель, думая о возможном творческом акте, всегда задаёт себе жесткую линию: а не сочинить ли мне новеллку или, допустим, притчу? Где-то внутри него зародилось и созрело зерно истории, её-то он и излагает, и разве так важно заранее определить жанр? Ведь может случиться, что история покажет масляную фигу и вывалится из рамок, в которые её определил уже автор.
     Еще разница: Мила, по её словам, безразлична к судьбе уже написанных рассказов. Сочинила – оставила след – и дальше, дальше, в голове уже новые мысли. И, вообще, она в своем писательстве напоминает брандспойт – безостановочно бьёт напористой бурливой струёй. К старому, чтобы отредактировать, улучшить, по собственной воле не возвращается. Если только какой издатель потребует. Я же сочиняю рассказы так же кропотливо, медленно, как выковыриваю занозы, которые загнаны под кожу давным-давно, наконец, созрели, загноились, операция по извлечению неизбежна. Складываю, что достала, в спичечный коробок и время от времени щипчиками для бровей перебираю, подкусываю концы, чтобы ровнее лежали.
     Конечно, мы говорили про общих знакомых. А таковые у нас – только виртуальные, те, которых мы представляем исключительно по их словам. Вот что любопытно, имея при создании образа один и тот же исходный материал (одинаковые слова), мы по-разному их толкуем. Я заметила, Милла, возбуждаясь и возбуждая в себе детскую страсть к ужастикам, придумывает монстров. Ей не нужна реальность – только миф. Вообразит человека, а потом залопушит ему уши, нарастит хобот, разнесёт на три четверти лица нос, придаст рукам узловатость и вытянет их до земли. И не верит мне, когда я обозначаю контуры своего видения, мол, он вполне приличный тип. Ох, мой-то мир не состоит из прямых параллельных линий, но её...
     И мы смотрим на любовь, спинами повернувшись друг к другу. Для меня любить – значит знать и ничего не требовать. Для неё – не знать и обладать. И я благодарна ей, что она дала возможность понять мне и это, стало быть, узнать её чуть больше (чуть больше полюбить).
     
     В виду глухого леса по обе стороны от нас Милла рассказывала о рыси. Это её священное животное.
     
     И когда мы уже почти закончили обход, направив спокойный взгляд в чёрную, молчаливую, но не зловещую чащу, она заметила, что главная особенность её теперешней страны в том, что все люди здесь живут с ощущением безопасности.