Теодицея

Теодицея
…Но Он же знал, что человек не послушает. Зачем же тогда? Зачем и предупреждать человека было, чтоб не ел плода, если знал, что съест? Ведь совсем немного пройдёт, и всё полетит вверх тормашкой, брат брата убьёт, и пошло-поехало.
Так замысел полюбил, что не мог остановиться? Но не мог Он полюбить плохого замысла, и не могло у Него быть плохого замысла. Не хотел лишать человека свободы? Так ведь если борьба за существование и вся тварь мучается и стенает, так, наверное, лучше лишить?
Будем мы стоять и смотреть, как в петлю лезет, только из принципа свободолюбия, не посягнём ли мы на его свободу в этом случае, даже если его постукать придётся?
А может, так?
… И говорит Серый Волка Ивану Царевичу:
–Ты жар-птицу бери, а золотую клетку не трогай, не послушаешь – беда будет.
Не послушался Иван Царевич. Как клетку золотую не взять, если плохо лежит, ещё неизвестно, что лучше, птица иль клетка.
И действительно пришла беда, взяли его за белые руки, скрутили и привели к царю. А царь велел ему достать коня златогривого – тогда отдаст жар-птицу с клеткой в придачу, а не достанет – его меч, а Иванова голова с плеч.
Куда не беда? Златогривые кони на дороге не валяются. Сейчас бы вернулся давно домой, лежал бы себе, полёживал. Царь бы батюшка его наградил, полцарства бы ему отсыпал. А теперь – ищи-свищи по всему свету, а под конец придёшь без коня взмыленный, а тебе же ещё заместо отдыха голову с плеч сымут.
Хорошо, пожалел его Серый Волк…
–Ты, – говорит, – коня возьми, а золотую уздечку не трогай, не послушаешь – беда будет.
А Иван-то Царевич на золотые побрякушки падок был. Только зарябило у него в глазах золото – про всё забыл, когда удача в рот лезет, мы про прошлое горе не помним, – схватил коня, схватил и уздечку.
И опять беда на него надвинулась. Счастье было возможно, близко, – а тут ищи Елену Прекрасную, посвистывай, а она – одна в целом мире, её голыми руками не возьмёшь, это тебе не конь….
И что ж? Если б послушал Царевич Серого Волка, то избежал бы многих бед и трудов, но досталась бы ему одна только жар-птица, да и то, если б в саду яблоки не воровала да волк коня не загрыз. Но он волка только и делал, что ослушивался, и много бед, трудов и страхов от этого претерпел, даже жизни от братьев лишился, но в конце-то концов у него оказалась и жена, какой не найдёшь, и конь златогривый с золотой уздечкой, и жар-птица в красавице-клетке…
Но тут ведь вот что…
Когда я в семнадцать лет решил креститься, накануне всю ночь не спал. То был уверен-уверен, а тут страхи на меня накатились: А может, зря всё это? Может, ничего Там нет на самом деле? Хоть как ни абсурдно, а нет. И другие мысли накатывали следом. Нет, есть-то есть, конечно, да только вдруг – мало ли, что нам так хочется, что душа человеческая – христианка, – а на самом деле, тоже хоть и абсурдно, а вдруг – там всё не так и плевать на нашу душу, и стремление, и добро, вдруг на Небесах истина в магометанстве или в буддизме, или просто в жестокости, а не в добре, или в совсем других, в нас невместимых тригономо-алгебраических и еще хлеще категориях. Потом и эти мысли уносились и набегали, как татары, третьи. Нет, конечно, всё так, и по-другому и быть не может. Не может душа врать, ибо она так создана с добром в самой глубине, а ничего искусственного на той глубине не бывает. Лев летать не хочет, нет у него такого стремления, потому что это для него неестественно, как неестественно было бы для него питаться травкой и целовать антилоп, значит, для него естественно другое. А мы вот все, даже самые злые, всё-таки понимаем, что жить надо по-доброму, и как-то оправдываем наше зло. Значит, для нас истина в добре. А раз истина в добре, значит, та религия истинна, которая учит «положить душу свою за доуги своя». А если б истина была в другом, то мне такая истина не нужна и бессмертие при жестокой истине не нужно. (Хотя эта мысль, как я сейчас, через двадцать лет, понимаю, уже и от лукавого, потому что никаких «если», даже как в допущении от противного, тут нет и быть не может, потому что это самый сатанинский оборот «если бы», когда нас лукавый мечтательностью усыпить хочет, а я, всю свою прошлую жизнь рассмотрев, ведь убедился яснее всяких доказательств, как будто глазами Его увидав; но дело вот в чём – думал я, – раз хорошо человеку страдать, раз через страдание он и в Царство Божие попадает, раз «блаженны плачущие» и раз «ты получил уже доброе в жизни своей, а Лазарь злое» – так, может, из любви к ближнему надо ему не добро, а зло делать? Может, для спасения человека ловцам человеков, власть имеющим, сознательно Лазарей плодить, чтобы лежали они у ворот их в струпьях и желали бы напитаться крошками со стола их, и псы, проходя, лизали бы струпья их? Спасти таким образом человеков и самому потом быть прощённому за то, что Лазарей ко спасению привёл?)
В ту ночь сатана вцепился в меня когтями, не желая отпускать уже, казалось, навечно принадлежавшую ему добычу (ведь я до этого, до веры, серьёзно готовился к самоубийству, только откладывал на время, желая ничего не упустить – получше исследовать женские прелести и попробовать на вкус славу человеческую)…
Но мысль эта о зле во имя добра действительно может прельстить.
Апостол предупреждал:
Если же наша неправда открывает правду Божию, то что скажем? Не будет ли Бог несправедлив, когда изъявляет гнев? – говорю по человеческому рассуждению. Никак. Ибо иначе как Богу судить мир? Ибо если верность Божия возвышается моей неверностью к славе Божией, за что ещё меня же судить, как грешника? И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, как некоторые злословят и говорят, будто мы так учим. Праведен суд на таковых.
Зло остается злом. И если Господь милосердием Своим и всемогуществом может горькие плоды превращать в сладкие и даже наше ослушание использовать нам во благо, – зло цвет свой не меняет, оно пахнет, и те, чрез кого оно, тоже…
…Иосиф братьям своим сказал:
Я Иосиф, брат ваш, которого вы продали в Египет. Но теперь не печальтесь, и не жалейте о том, что вы продали меня сюда; потому что Бог послал меня перед вами для сохранения вашей жизни.
Ибо теперь два года голода на земле: еще пять лет, в которые ни орать, ни жать не будут.
Бог послал меня перед вами, чтобы оставить вас на земле и сохранить вашу жизнь великим избавлением.
Итак не вы послали меня сюда, но Бог, Который и поставил меня отцом фараону и господином во всем доме его, и владыкою во всей земле египетской.
Братья Иосифа сделали гнусность. И если Иуда Искариотский по определенному совету и предведению Божию послужил орудием для исполнения замысла Божьего, так он для этого был готов и уж, конечно, думал о тридцати сребренниках и негодовал на Учителя, что допускает неразумные траты, а не об исполнении Божьего плана. И братья Иосифа имели гнусность в душе, когда продавали, и не знали, не ведали, что чрез семь лет наступит голод, и что придётся им отправиться в Египет и что Иосиф станет тем, кем он стал в Египте, и они благодаря этому выживут, чтобы когда-нибудь чрез толщу веков в роду одного из них родится Мессия…
Но всё-таки зачем он говорил: не вкушай, – когда знал, что вкусит?
Ну а мы своим детям, даже будучи уверены, что они нас не послушают, по крайней мере – пока сами в стенку не врежутся, будем советовать добро делать или зло делать?
Да и как у человека возникло бы покаяние, если б он не знал, что' – воля Божия?
Зачем же я всё это писал, если не призываю делать зло? А мне как-то не страшно жить среди зла становится, когда я так думаю. Чтобы не опускались руки, видя океаны зла. Это всё так нужно. Когда-нибудь, когда Он сам передопределил,, всё это зло отдёрнется, как покрывало, и мы поймём, да не поймём – увидим, что иначе и быть не могло без этого зла, чтобы такое Добро, какое Он нам уготовил в конце веков, получилось.
И будем мы радоваться и убедимся, что нужна для этого слеза замученного ребёнка, нужно было, чтобы Христа распяли, и Отец заранее предопределил это зло для Своего Добра.
И тогда нам не будет казаться странным, что мать обнимется с мучителем, – ведь Он обнялся с нами, распявшими Его Сына. И тогда мы увидим, что стуит Царство Небесное всех наших слёз на земле вместе взятых, как Он ещё задолго до появления нас знал, что стуит для Него Царство, уготованное для нас, Его ран, предательства Иуды, отречения Петра и Жажду!