Бессонница 6-12

- 6 -
 
  - Почему ты не спишь?
  Ее голос прорывается сквозь пелену чего-то вязкого и темного, окутывающего мою голову, и лишь потянувшись и сглотнув горький привкус, я чувствую на своих плечах ее руки.
  - Должен? - спрашиваю я и сам удивляюсь звукам своего голоса - сломленного, раздавленного, убитого… Но для нее он звучит по-другому: приглушенным, уставшим, хриплым…
   - Ну, вообще-то, наверное, да, - кивает она в полутьме и, тяжело выдохнув, кладет голову мне на грудь. Ее волосы смутно шепчутся на фоне размеренного дыхания и тиканья далеких от нашего мира часов.
   Нашего мира.
   Для нее этот мир - «наш».
   А для меня - нет.
   Для меня это полностью ее мир, где я чужой. Где я - ночной гость, без приглашения вошедший в дом и принесший туда запах ночного леса. И он, истосковавшийся по теплу и свету, по уюту и сытости, стоит посредине в своих тяжелых грязных черных берцах, не решаясь вернуться и не желая входить… А она видит в нем романтического героя в мокром черном плаще…
   - Нам вместе так спокойно, - шепчет она и проводит ладонью по моему лицу. Я знаю, что должен сделать, и целую ее пальцы. И через мгновение слышу, как она улыбается.
  Она говорит - спокойно. За это я благодарен ей. За то, что она понимает по-настоящему.
  Спокойно. Со мной ей спокойно. Никогда я не слышал от нее ни слова о любви - никакого лепета о вечности вместе, о романтике, о преданности или свободе выбора… она никогда ничего не ставила мне в упрек и никогда не пыталась узнать что-то, что я не хотел ей говорить.
  Поэтому я спокоен с ней. Я чувствую, что моя спина защищена.
  Поэтому, когда ночами мне становится… неспокойно… я надеваю свой черный тяжелый плащ и иду к ней через ночную тьму и косые полосы вечного дождя, зная, что она не ждет меня и все равно будет… рада… слышать мой голос.
  - Знаешь, я никогда не говорила тебе… Но я думаю, что ты простишь меня за эти слова, - она поворачивается и ищет взглядом мои глаза. - Мне кажется, я к тебе очень сильно привязалась…
  Я понимаю, что значат эти слова. Если она рискнула сказать их - значит, это куда более серьезно. За это я тоже ее уважаю - за то, что она понимает меня почти так же хорошо, как Олег или Дани.
  Я не могу ответить и только улыбаюсь, зная, что улыбка больше похожа на гримасу боли. Но для нее она загадочна и романтична - хотя я никогда не хотел вкладывать в нее этот смысл.
  Она внезапно подается вперед и целует меня - и у нее такие горькие губы, что я невольно задерживаю дыхание. Ее прикосновения холодны, как снег, как мягкие хлопья невесомого снега, и темные глаза больше похожи на искры ледяного огня, а волосы - мягкое тяжелое красное золото…
  - Прости, Лиса, - я отодвигаюсь и смотрю в ее глаза. - Знаю, что ты поймешь. Именно поэтому и говорю… Я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было.
  Она выпрямилась и ждет продолжения моих слов; любая другая на ее месте горела бы от предчувствия, но она понимает, чем закончится эта мысль, и поэтому неподвижно слушает.
   - Я очень люблю вас обоих. Тебя и Ната. И вы оба нужны мне. - И чувствую, что ее руки выскальзывают из моих ладоней - такие маленькие, хрупкие ладошки, отчужденно отстраняющиеся от меня. И, ощущая горький вкус своих слов, я заканчиваю: - Но друг другу вы нужны не меньше. Даже больше…
  И я знаю, что сейчас она заплачет, уронит золотую голову в маленькие хрупкие руки, задрожит в бессильных рыданиях, не в состоянии думать и размышлять, желая только одного - чтобы я провалился на месте, чтоб меня испепелила молния или поглотила земля… Но эти слова я должен сказать.
  Ночной гость - всего лишь ночной гость. Хозяином в доме он стать не может…
  Кто знает, что будет с ними, когда меня не станет в их мирах?

  - 7 -

  Потерь в наших жизнях больше, чем приобретений. Даже не так - приобретений нет вообще. Мы только теряем - всю свою уставшую, бесконечную, забытую, никому не нужную жизнь. Весь свой длинный, долгий, бесконечно унылый и вечно тянущийся путь к одному-единственному конечному пункту - маленькому аккуратному холмику, поросшему смарагдовой травой. Иногда там, как веха, торчит вовсе не одинокий - один среди тысяч таких же, как он - крест, иногда - гранитная плита, иногда там нет ничего…
  Вообще, по-моему, смерть для нас стала привычнее жизни…
  Для нас - нет, для них. Для Ната, Лисы, Дани, Олега.
  Не для меня.
  Я видел ее слишком много. Слишком много - по-настоящему.
  Я никогда не перестану благодарить небеса за то, что Лиса не сломалась под весом смертей ее знакомых. Не друзей - друзей у Лисы нет… Они все умерли.
  Это странно.
  Это все так странно просто…
  Смерть - она оказывалась для многих из нас - из них - решающей каплей на весах сознания. Она - смерть, черной невесомой тенью нависшая над головами…
   Они все боятся сказать мне об этом, но все они боятся смерти. Никто из них не хочет думать о ней - как будто от этого что-то изменится.
  Дани вообще никогда не задумывался о смерти. Он живет в своем чистом, по-детски наивном мире с твердой уверенностью в том, что он совсем другой, не такой, как все. Мне никогда не нравилось это выражение - «не такой, как все». Мы все не такие, как все. Потому что как можно быть такими же, как те, кто ничем не похож? Но об этом Дани тоже не задумывался. Мастер черной меланхолии не умеет использовать ее потенциал. И за это я тоже его люблю…
  Дани боится смерти. Он не видел ее - она только касалась его своим черным холодным крылом, только запах ее - тонкий, острый, едва различимый - долетал до него, и Дани - веселый мальчишка Дани с идеальным слухом и нулевым обонянием - не мог ощутить ее близость…
  Олега мне жаль. Он чист, как липовый листок… И чувствует в смерти именно Ее Величество Утрату…
  Нат - Нат столкнулся с ней лицом к лицу уже давно, но, увидев его, она отошла, оставила его… чтобы вернуться потом - сейчас, завтра, послезавтра… Думаю, что Нат именно поэтому боится - он страшится не самой смерти, а ее прихода. Он не знает, когда и как она войдет в его жизнь, но ждет ее - каждый божий или дьявольский день. Наверное, он видит какое-то небесное знамение в том, как прошла их первая встреча, и считает это черной печатью на своей жизни - темной, пугающей, потусторонней и такой заманчивой печатью… Или печалью… Просто он очень любил своего деда, своего старого, седого, доброго деда, и не мог понять, почему вчера он держал внука на коленях, а сегодня не пришел поздравить его с седьмым днем рождения…
  Может быть, в душе малыша-Ната осталась обида на деда, который испортил ему праздник…
  Нат не любит про это говорить.
  В большой компании незнакомых друзей.
  Как не принято там же рассказывать о ритуальной татуировке на бедре или еще о чем-то похожем…
  А Лиса…
  Она похоронила слишком многих, чтобы видеть смерть по-настоящему. А может, и видит, только настолько - испугана? потрясена? удивлена? разочарована?.. - увиденным, что не хочет показывать это больше никому…
 
  - 8 -

   - Нет, мама… Да, мама… Конечно, мама… Да, передай привет… Все хорошо, спасибо… Да… А как?.. А поче?… И что ты думаешь де?.. Конечно. Мам, я вовсе не забываю о вас… Да, конечно, я поищу эту книгу. Алисе?.. Да, я попрошу Ната - может, он что-то найдет. Нет, мам, все хорошо… Ага, привет всем. Будь здорова, мам, пока.
   И почему-то, когда я вешаю трубку, внутри меня нет ничего. Должно же быть хоть что-то - тоска по давно не виденным родителям, тепло от радости услышанного материнского голоса…
  Материнского…
  Материного.
  Для меня это слово ассоциируется только с матерщиной.
  Нет, вовсе не потому, что я слышал брань из уст самой любимой женщины на свете, я никогда не слышал от нее бранного, не говоря уже о худом, слова. Даже осуждающего.
 Вообще - ни слова о себе. Только о низкой при любых условиях зарплате, неудачах на работе, о том, какие все вокруг толстокожие козлы, какая редкая сволочь мой отец и какая умница моя младшая сестра. Иногда в эту череду звуков, которую мать выделяла для меня, вмешивалась короткая сводка о мерзкой на удивление погоде или испорченных продуктов из магазина, кусками врывались замечания об идиотизме фильма или уродстве рок-певца, физическом или моральном.
  Она всегда почему-то считала себя вправе судить о моральном и внешнем облике абсолютно чужих ей людей и при этом требовала от нас - от меня - их трезвой оценки, которая почему-то всегда должна была сходиться с ее.
  Ей было наплевать на то, что портреты этого умершего человека висели на моих стенах.
  Ей было наплевать на то, что его стихи давали мне второе дыхание.
  Она всегда видела только полубезумные глаза наркомана и не могла разглядеть за ними почитаемого мною гения.
  И при всем при этом моя мать умудрялась оставаться радостной и ласковой - по крайней мере, на людях.
  Ее худенькая даже в пятьдесят фигурка, приятное лицо и короткие волосы вкупе с ярчайшими зелеными глазами нравились и не могли не нравиться. Она всегда походила на маленького эльфа - такого, какие жили в саду вместе с Питером Пеном.
   Ее настоящее лицо я видел только, когда она напивалась или была очень зла. И еще когда она ела. Поэтому, наверное, лет с двенадцати я стал есть отдельно…
   Именно тогда из уголков ее идеально подведенных глаз в мелких морщинках выползало Это - то, что пугало меня и вызывало отвращение. В такие минуты я даже находил оправдание отцу за его уход из семьи…
  И именно Это -  мелочность, ехидство, хорьковая хватка, скалящая редкие острые зубки из ее глаз, презрение и зависть, горячая, дикая, огромная, неисчерпаемая всепоглощающая зависть ко всему, что видела вокруг - перечеркивало мою любовь, мою привязанность, мою благодарность за рождение, которому я сам не был рад…
  Нет, моя мама хороший человек. Она умело прячет Это внутри себя и, даже, кажется, сама не подозревает о Нем. Почти всегда она очень приятный теплый человек…
  Замечательная образцовая мать. Героическая эмансипированная женщина. Очаровательная и привлекательная в любом возрасте. Милая и уютная. Души не чающая в своей дочурке Алисе - точной копии себя, с той лишь разницей, что моложе на тридцать лет.
  …Иногда во мне самом просыпается дикая зависть к Нату за то, что у него очень суровая и жесткая мать, умеющая держать в кулаке своих детей. По крайней мере, я точно знаю, что она скажет мне, когда я перестану ей нравиться, а не прибережет это для полупьяного задушевного разговора (один трезвый - другой пьяный) или дружеской беседы за спиной…
   Дани один сын в семье. У него есть братья и сестры - или брат и сестра, не помню - от первого брака отца. Но у матери он один. Он часто ссорился с ней, но лучшего советчика не нашел.
   Наверное, потому, что больше матери никто не интересуется твоими проблемами…
   Иногда я думаю о том, какими могли бы быть мои дети.
   Наверное, я был бы хорошим отцом. А может быть, нет. Скорее всего, даже второе. Потому что я слишком сильно люблю детей - думаю, это уничтожило бы моих.
  Хотя временами ко мне приходит странная мысль, что Лиса могла бы стать очень хорошей матерью для своих лисят… И Нат тоже будет замечательным отцом - немного слабоватым, но очень ласковым и добрым, даже я не смог изменить это в нем. А у Лисы достаточно жесткости и твердости на двоих…
   
  - 9 -
 
  - Помоги мне, - просит Нат.
  Мы стоим перед высокой дверью с золотой надписью поверху. Нат - в своих светлых джинсах и косухе, я в черном плаще. Оба мы еще пахнем дорогой, длинным и тонким осенним днем, который пронзает уставшие жизни лучиком темного света.
  Нат не говорит этого вслух - я читаю в его глазах.
  Он всегда берет меня с собой, когда приходит в издательство за ответом.
  Ему очень тяжело переживать отказ.
  До этого момента их было уже четыре, и все четыре раза я вытаскивал его за шиворот из ям, в которые он погружался. Что будет на этот раз, никто из нас не знает, но в лице Ната уже нет восторженной надежды, как в первый раз, напряженного ожидания, как во второй, испуганного отчаяния, как в третий, и черной злобы, как в последний.
  Сейчас он очень похож на меня.
  Потому что его лицо - непроницаемая жесткая маска.
  Для всех, кроме меня.
  И теперь он уже начинает понимать, что ему все равно, что он услышит за дверьми - по-настоящему безразлично…
  Нат писал. Он писал много и красиво обо всем, что видит вокруг, что его волнует. А волнует его очень много, потому что он чрезвычайно восприимчивый человек…
  В его голове рождались целые народы, росли и умирали многогранные личности, и лишь немногих он успевал - или хотел - заносить на бумагу. То, что оставалось на ней, казалось действительно достойным.
  Я - первый читатель Ната. И, может быть, последний.
  Потому что его вещи не будут интересны широкой публике. Личное вообще никогда никому не интересно, потому что слишком непонятно…
  Мы начинали писать вместе - пробовали перья… Нат восхищался моей манерой и писал сам.
  Когда-то я тоже мечтал издавать свои книги, стать известным писателем, копаться в человеческих душах - пусть даже посредством своих героев. Но позже, перечитав свои… творения… я сжег их. Все до единого.
  Ведь не горят только рукописи.
  А Нат… Нат продолжал надеяться. Посылать свои рассказы - они действительно были свежими и странными - в издательства, журналы, газеты… Я знал, что его ждет, хотя и хотел надеяться на его успех, и потому ездил с ним, чтобы получать вежливые отказы.
  И сейчас, когда мы стоим перед дверьми, он смотрит на меня своими серыми глазами и - я вижу - не хочет идти внутрь, чтобы слышать очередную порцию грязной лжи отказов. Потому что его вещи могли тронуть, но не были коммерческими…
  И я смотрю на него, зная, что ничего не могу сделать, и думаю почему-то о том, что цвет его волос напоминает желтое серебро. А потом поворачиваюсь к высокой узкой двери спиной и говорю ему:
  - Нат. Напиши книгу про меня…
 
   - 10 -

  Под легкий шелест упавшего дождя я люблю рассказывать Нату теплые истории о жизни.
  Я сам не знаю, где беру их - теплые истории. Ведь все, что вокруг меня - уснувший зимний снег. Или, в крайнем случае, вязкий осенний туман.
  Но я рассказываю ему - и потом иногда нахожу их в его рассказах.
  И когда я читаю их, мне хочется плакать.
  Не потому, что он хорошо и красиво уловил суть - хотя они действительно красивы.
  А потому, что он ничего не понял. Из всего, что я говорил ему, он выносил только нить сюжета - не самое, как ни странно, главное в этих историях…
  И это убивает меня. Многократно и тысячекратно. Потому что только с Натом я снимаю одну из своих масок.
  Это то, чего Нат просит от всего мира. А думает, что требует.
  Когда же он, наконец, поймет, что ассоциация с этим словом у него неправильная?..
  Раз маска - то снять.
  А почему не - одеть?
  Почему обязательно открыть, а не закрыть…
  Не в моих привычках… задавать вопросы. Я не спрашиваю - потому что мне неинтересно. Мне и не должно быть интересно…
  Меня самого немного удивляет это равнодушие…
  Оно похоже на ощущение, которое испытываешь, если пьешь теплый чай после кружки очень горячего - не чувствуешь ничего, кроме льющегося в горло чая. Или кофе - ты сам не сможешь увидеть разницу, потому что перестаешь узнавать вкус.
  Мы живем ради цели. Которую ставим сами. Или ищем.
 И называем ее целью жизни.
  Да как же вы не поймете, что жизнь бессмысленна?!!
 
  - 11 -
 
  Ничто и некогда не сможет стать ее целью.
  Это просто невозможно.
  И поэтому я не могу спать.
  Много причин, но эта одна из главных.
  Потому что каждый новый день будет приносить мне ощущение бесполезности - еще большей, чем предыдущая. И я не выдержу.
  Пусть лучше этот день длится бесконечно - дни, месяцы, годы… До самого конца.
  Меня удерживает от самоубийства одна очень эгоистичная мысль.
  Может, не одна…
  Но главная - я не хочу оказаться слабым перед пустотой жизни и оставить ее. Хочу испытать силы - хватит ли у меня их, чтобы бороться с самим собой.
  Чтобы держать эти мысли внутри своей головы.
  Чтобы улыбаться Олегу, ждущему улыбки, разговаривать с Натом, чувствовать необходимость во мне Лисы, обсуждать любовные передряги Дани, звонить родителям по выходным, ходить по улицам в своем черном плаще и трепаться ночами с ветром.
  Потому что больше ни в чем нет смысла.
  В детях? Их у меня не будет.
  В благосостоянии? Не думаю, что мне станет легче в большом доме, чем в конуре. Даже наоборот.
  В друзьях? Которые уходят из этого мира раньше своей смерти.
  В книгах? Не много чести оказаться зажатым между листами с портретом Пастернака и Хемингуэя, чтобы любой недомерок, на роже которого написана полная его тупость, которую хочется исправить парой-тройкой движений кулаком, мог подписать под моим именем свой нелестный комментарий, обычно содержащий не более четырех слов и одинаковый для всех… И пожилая учительница русского языка и литературы, слепая в своих проблемах, взахлеб рассказывала о моих жизненных испытаниях дрыхнущему классу.
  В любви?..
 
  - 12 -
   
  Какое приятное чувство.
  Любовь.
  Само это звукосочетание вызывает дрожь в коленках.
  А у меня рвотный рефлекс.
   И в этом нет виноватых - никто, кроме меня самого, не мог изуродовать мои понятия о любви и привязанности. Я сделал это сам. И поэтому иногда завидую Олегу и Кате - они как две липы над пыльной проселочной дорогой, в ветвях которых щебечут птицы. И Нату, живущему дыханием рыжей веселой Лисы.
  Во мне есть только привязанность и благодарность, проскальзывающая иногда где-то на краешке затуманенного слишком многим сознания.
  И поэтому под незатихающий шелест осеннего дождя, запахнув полы черного мокрого плаща, я пойду по узкой ровной, как луч,  дороге, между двумя рядами мокнущих голых дубов, глядящих на меня уставшими старыми глазами. Там, внизу, под расплывающимися кругами луж, покачивающих на своих волнах узкие оранжевые листочки ив, лежит ад, а вон там, вверху, над черными, как прутья  кладбищенской ограды, тонкими ветками, цепляющими низкие осенние тучи, дремлет рай. Я не знаю, куда меня заведет луч, больше похожий на нить.
  Да и иду я по нему только потому, что он пронизывает благословенный осенний лес…