Финский дивертисмент 8. Миллины университеты

     Лыжня у дома – это даже не зависть, а так, мелкая завистишка. По-крупному же, по-настоящему, заворочалось у меня в груди от Миллиных гордых слов: «Изучаю литературу в университете». Фраза «окончил филологический факультет» меня нисколько не трогает. Филолог и филолог. Молодец. Поздравляю. Но «изучаю литературу в университете» – совсем другое дело. Это благородство. Это снобизм. Я знаю одного писателя, который «изучал». А потом преподавал. Хороший был писатель.
     
     Словом, в первое же утро Милла повезла меня в свой университет. Она вела себя там, как влюблённая женщина. Полное отсутствие логики в выборе направления, куда идти. Порывистые жесты. Восторженная, сбивчивая речь. Матово светящееся лицо. Пылающие глаза. Пружинкой выскакивающая из-под кепки прядь. И все это – ансамблю из, наверное, десятка или чуть больше зданий красного кирпича, построенных великим финским архитектором Алваром Аалто.
     Архитектура – это музыка в пространстве. Sic! Автор сентенции (Фридрих Шеллинг, хотя его имя не имеет для нашего повествования никакого значения) имел в виду красоту. Но есть еще один аспект. Для человека, не имеющего слуха, безмолвной останется даже гениальная симфония. Видимо, чтобы наслаждаться великолепными зданиями-сооружениями, нужно обладать специфичным архитектурным «слухом». Вынуждена признаться: у меня его нет. Не на чем было развивать.
     И все же подсознание, пристрастное к золотым пропорциям, красоте и соразмерности, робко нашептывало о гармонии.
     Возможно, редкого читателя, случайно добравшегося до этих строк, не удовлетворит ничего не объясняющая ссылка на гармонию, ему интересно узнать хотя бы вкратце, в чем заслуга названного архитектора.
     Пожалуйста. Это один из отцов-основателей функционального направления в современной архитектуре. Много стекла – огромные окна в стенах и даже крышах. Если бы домик на опушке леса, в котором жила бабушка Красной Шапочки, был построен по чертежам Алвара Аалто, маленькая девочка – хотя бы она! – не подверглась унизительной процедуре съедания. В лучах дневного света, льющегося с потолка, она мигом бы рассмотрела, кто щёлкает зубами и призывает её подойти поближе, лежа в бабушкиной кровати.
     Отсутствие строгой симметрии как в объемах, так и в расположении отдельных элементов, ярусность, вертикальные  – сверху донизу – каменные складки в фасадах, внешние винтовые лестницы, навесные галереи, скошенные крыши, сочетание кирпича и дерева с железобетоном и постоянное, маниакальное «ломание» линии. А ещё обязательная встроенность здания в ландшафт. Внутри пространство расчленено так, что при обычных, заурядных размерах помещения кажутся многовоздушными, просторными.
     Милла с горячностью проповедника описывала мне творческий стиль великого земляка. То и дело хватая за рукав, чтобы привлечь внимание, указывала то на стену, то на дверь, то на лестничный пролет: «Смотри, смотри, это типичная деталь Аалто!»
     По-детски прилепив носы с внешней стороны окна, мы рассматривали интерьер небольшого одноэтажного здания. «Это для преподавателей. Полностью дизайн Аалто. Всё-всё – и стулья, видишь, какие у них футы-гнуты сзади, и столы, и плафоны – придуманы и спроектированы им. Гений!»
     Алвар Аалто прожил в Ювяскюля много лет и построил здесь более тридцати зданий (а сколько по всему миру – самого разного назначения – и не сосчитать!). Одна из его последних работ – музей, в котором сейчас собрана подробнейшая история его жизни и творчества. Накануне моего отъезда мы там побывали. Три факта гвоздём засели у меня в голове: он научил мир гнуть дерево; изобрел дизайн «финской стеклянной волны» – ваз с волнообразными стенками; имел в спутницах жизни женщину, которая была абсолютно предана и ему самому, и его идеям.
     
     Видя, как широко, без стеснения, раскинулась Миллина сегодняшняя альма-матер, отметив про себя многочисленность корпусов, а значит, факультетов, соотнеся это с количеством жителей в Ювяскюля, спрашиваю: «Послушай, а каждый ли стотысячный финский городок погряз в этакой интеллектуальной роскоши?» Милла без промедления кивает головой. Я до сих пор не знаю, в действительности ли, сколько у финнов городов, столько и университетов, или она немножко обобщила, или просто не слышала вопроса... Впрочем, спустя мгновение Милла встряхнулась: «Понимаешь, здесь очень высокий уровень безработицы. Поэтому люди, чтобы не бездельничать, чтобы чем-то занять себя, учатся. Успешным студентам положены всевозможные льготы и скидки. Хорошо учиться выгодно. И потом – это увлекательно!»
     И все же Ювяскюля – пионер. Именно здесь в девятнадцатом веке появились первые финноязычные лицей, учительская семинария и гимназия для девочек. Во многом город и развился благодаря этому.
     
     «Пойдём на кафедру литературы, заглянем в интернет. Только вот что, нужно проскочить незаметно, не хочу попадаться на глаза», – ага, стало быть, Милла не такая уж усердная студентка. Интересно, кто ей пишет записки в случае пропуска занятий?
     Выход в интернет для всех студентов со всех компьютеров свободный. Нужно только не забывать ключевую пару логин-пароль.
     
     На пути жёлтое трехэтажное здание, сверху каждого окна в среднем этаже терракотовый прямоугольник, на нем белый трафарет: пара лягушек, выпучив глаза, задрав головы и напрягши мешковатые шеи, квакает-молится на цветок лотоса, раскинувший лепестки ровнехонько между ними.
     «Этнографический факультет, один из самых первых» – «А при чем тут лягушки?»
     Милла задумывается. Версий нет.
     Можно, конечно, пофантазировать, вспомнить, что символизирует сочетание квакши и священного цветка в восточных, западных, южных и северных мифологиях: лунное ли начало, или женское ожидание счастья, доверчивость и наивность или мудрость. Но эти фантазии мало будут иметь смысла, финны свою самобытность блюдут, как некоторые барышни девственность. И чужому (в особенности мифологиям) не доверяют. У них, к примеру, очень мало интернациональных слов... Понятия, что мы осваиваем простой заменой латинских букв на русские, они скрупулезно переводят на родной язык. Я себя не раз ловила на мысли, что вот же – явление обозначается прекрасным английским словом, уж здесь-то они должны пойти на поводу всемирных тенденций! Ни черта. Всем понятный англицизм уступает место какой-нибудь «сикколапполе» (не ищите в этом слове смысла – произвольный, ничего не значащий набор звуков). У них даже университет не «юниверсети», а «юлиописто».
     Но разрабатываем лягушачью тему.
     Есть же сказка о царевне-лягушке! Проведем аналогии. Она – это неизвестное племя, живущее где-нибудь в джунглях экваториальной Африки. Или нет! В отрогах Гвианского нагорья Венесуэлы. А Иван-младший сын – авантюрист (младшенькие всегда неусидчивы, тянет их на подвиги), собравший экспедицию на собственный страх и риск. И вот встречаются – племя и Иван-путешественник. Жители племени кажутся парню редкой отвратительности уродцами. Но по мере того, как он узнает их ближе, понимает, что это прекраснодушные люди, едва ли не лучшие представители рода человеческого.
     Маловероятно влияние русской сказки? Ну так у русских и финнов сколько лет было одно подданство. Неужели сказками друг в друга не проросли?
     Можем, конечно, принять во внимание и самую прозаическую версию. Окрестности Ювяскюля весьма озёрны. А где озера, там и лягушки. И кувшинки тоже. Тут мы имеем дело с прозой, которая на самом деле поэзия самого высокого порядка, хотя и проста по форме. Поэзия природы всегда такова.
     
     Передав общие приветы друзьям, мы закрыли в этом дне тему интернета.
     
     «А вот я отведу тебя сейчас в очень интересное местечко!» – аккуратно перебирая ногами, Милла поднимается по льдистой тропинке к небольшому одноэтажному, сложенному из больших серых камней зданию.
     Открыто. Входим. Включаем свет.
     Пусто.
     Стены изнутри не отштукатурены, все тот же камень. С двух сторон в три ряда стулья, обитые синим бархатом. На окнах из него же шторы.
     «Милла, что здесь?» – «О, специально построено, чтобы можно было уединяться и размышлять. Скрываться от житейских бурь. Додумывать без пяти минут гениальные идеи».
     Или приносить клятвы и жертвы, к примеру, во имя науки и многомыслия, совершать какие-то ритуалы. Зачем эта ниша в стене? И подсвечник в форме трезубца? И каменная скамья, и заполненная песком круглая каменная чаша на чугунной подставке? Средневековье!
     А может быть, в таких вот каморах ставились передовые по своим временам научные опыты, после которых обремененный революционными результатами мудрец бежал строчить очередные «Начала того-сего» или «Трактат о...», где через страницу-другую, будучи как будто в полубреду от нахлынувших на него озарений, выводил сакраментальный, подобный короткой молитве, девиз: «гипотез не измышляю»?
     Или здесь придумывались новые игры в философский камень?
     Я вынула из чаши с песком увесистый булыжник размером с мужской кулак. Сосредоточиться – смотреть! Видеть самую сердцевину, самую суть этого невзрачного куска серого гранита! Рассечь на атомы – мысленно, определить связи, понять природу, снова объединить в целое. Поймать неуловимое, назвать неназываемое...
     Ничего не получилось. Возможно, я не знала каких-то важных заклинаний.
     
     «А теперь в библиотеку. Увидишь, какая у нас библиотека!»
     О! Сейчас начну говорить высокопарно. Потому что иначе – нельзя.
     Трехэтажная библиотека ювяскюльского университета – это храм богини Книги.
     И Милла – судя по тому, что звуки её голоса начали рождаться не в горле, как у обычных людей, а пошли волнами откуда-то из груди, и она иногда захлебывалась набегавшими словами, и потому, что в глазах ее потемнели даже белки, – была одной из первых жриц этой богини. Взяла меня за руку и повела по светлым лабиринтам. Я не пыталась постичь смысла её речей, но, будто младенец, различавший прежде лишь абрисы пространства и впервые сумевший сфокусировать взгляд, вдруг обнаруживала чётко прорисованный, странный, незнакомый мир, в котором стоит только протянуть руку – и откроется любое знание. Каждая книга – озарение автора. И оно мне доступно. Я могу соглашаться или спорить. Сетовать на излишнюю простоту или, наоборот, на сложноискусность изложения. Но читать-читать-читать.
     В библиотеке все операции по оформлению книги компьютеризированы. Я наблюдала, как Милла сдаёт книгу: провела корешком вдоль какого-то металлического желобка, напечатала несколько символов на экране и отправила книгу в специальное отверстие в панели. Всё. Ни тебе медлительной библиотекарши в мятой юбке и с русой косой вокруг головы, ни пухлого формуляра, исписанного фиолетовыми чернилами.
     
     «Здесь великолепное собрание русских эмигрантских изданий. Пойдём, я тебе покажу».
     И вот я рассматриваю корешки, считываю названия и понимаю, что не только эмигрантского много, и советского тоже, знакомого мне по нашим библиотекам. Но какие-то книги – да! – бросаются в глаза тем, что исполнены не в соответствии с нашими полиграфическими традициями, какая-то в них есть неуловимая иностранность. Хотя буквы русские.
     «Это лишь часть, наиболее востребованные книги. А знаешь, сколько в запасниках?! Книги, о которых ты даже не мечтала. Раритетные издания. С редкими фотографиями».
     Вот, кстати, в одной из таких она рассмотрела внимательно фотографии Александры Коллонтай и некоторое время была убеждена в моём внешнем сходстве с этой замечательной женщиной. «Милла, но ведь она была красавицей, в отличие от меня», – сравнение, конечно, льстит, но я за правду. Милла отмахивается от подобных незначительных соображений. Нам часто интереснее видеть в другом кого мы хотим, чем распознавать образы строго в соответствии с действительностью.
     Впрочем, рассматривая у Миллы дома библиотечную же, со множеством прекрасных фотографий, книгу о Лиле Брик, я нахожу, что две эти женщины – просто одно лицо. Ну, или, по крайней мере, Милла не показалась бы рядом с Лилей исполненной инородства.
     
     «А еще здесь можно заказать книжку из любой библиотеки мира! Хоть из библиотеки конгресса США! И тебе ее не позднее, чем через неделю, пришлют! Ты представляешь, какие возможности для научной работы!»
     Будь моя воля, я бы отсюда вовне и не выходила. Благо, интернет здесь быстрый и бесплатный, да и место, где можно попить кофе, тоже есть.
     
     Пришло время обеда, и мы отправились в столовую. Если уж знакомиться со студенческой жизнью, то со всех сторон.
     В раздевалке Милла столкнулась со знакомым, который изучает русский язык. Вполне солидный человек. Возраст – наверное, ближе к пятидесяти. Они оживленно болтают, улыбаются. У Милы особенность – разговаривая, она немного склоняется к собеседнику, как будто давая ему понять: мне интересно видеть тебя и слушать. «А это моя подруга из России Шура», – взмах в мою сторону. Мужчина протягивает мне руку: «Здравствуйте, очень приятно, я местный». Мы поднимаемся на второй этаж, а Милла все посмеивается: «Ну надо же, представился – я местный».
     Обед в студенческой столовой организован следующим образом. Плата фиксирована. Для студентов приблизительно два с половиной евро (точно не помню), для аспирантов – три с половиной, для посторонних неблагонадёжных типа меня – около пяти. Считается, что столько стоит основное блюдо. Оно может быть мясное или овощное – допустим, мусака или овощное рагу, или салат какой-нибудь, но не легкий, а из больших, типа «цезаря». К этому блюду ты можешь брать сколько угодно помидоров-огурцов-капусты, гарнира, хлеба, масла (ну, не масла, конечно, а их любимого финского маргарина), а также питья – сока, воды, молока. Молоко, кстати, финны пьют в очень больших количествах, приучают к нему детей с детства. Общенациональная привычка, доведенная до автоматизма. Таким образом наращивают кальциевый потенциал страны.
     За второстепенными блюдами разрешается подходить по нескольку раз. Так что голодным из столовой уйти невозможно. Нормальная еда, полноценная и сытная. Но на мой взгляд, ей недостаёт той самой живинки, которая утрачивается при массовом приготовлении пищи. Нечто среднее между фастфудом и, допустим, буфетом у нас на работе, где специально для вас в течение всего лишь десяти минут отобьют и пожарят самый настоящий эскалоп.
     
     «А вот дом ректора. На фасаде, видишь, герб города – лодка на волнах. Два века назад всё, собственно, и началось с того, что в это место начали по озеру свозить зерно. Ювяскюля и Ювясъярве переводятся как «хлебная деревня» и «хлебное озеро».
     
     Низкое солнце. Его лучи скользят вдоль земли. В них Миллино лицо нежнеет, её большие губы обретают тот естественный вишневый цвет, которого я всегда добиваюсь от своих помад (помады капризничают, дают тон то светлее – и он теряется на бледном лице, то темнее – от него до неприличия контрастно выделяются складки возле губ, то оранжевей). В серых глазах тёплый мечтательный свет.
     Университет расположен на пологом склоне, поэтому нам видно, как спускаются к берегу заснеженного озера невысокие деревянные, с башенками и мезонинами, первой половины прошлого века дома.
     «Знаешь, это теперь мой город и мой дом. Когда я говорю: возвращаюсь домой, – имею в виду, что возвращаюсь сюда».
     И я думаю, что в этом заключается её маленькое счастье – жить дома. Потому что для меня уже большую часть жизни возвращение домой означает короткую поездку – на неделю, иногда чуть больше – в далёкий город моего детства. Всё остальное время я в гостях.