Благоверный

Анжела Гольцева была женщина полная, дебелая и безвольная. В тридцать пять лет из-за дряблости тела, болезненно пухлого бледного лица и какой-то общей неухоженности вряд ли б кто дал ей меньше сорока. А между тем еще в двадцать пять ее тело было всего лишь склонно к полноте, лицо лучилось озорным румянцем, а волосы были не редкими, как теперь, а пышными и блестящими. Развитые формы всегда привлекали к ней кавалеров, нравилась им и Анжелина покладистость: в том плане, что можно было легко к ней подступиться.
Став женщиной уже на втором курсе института, Гольцева аж до двадцати пяти лет не могла выйти замуж. Даже те ее подруги, у кого не было заметного успеха среди парней, одна за одной вступали в браки. А все оттого, что были они, не в пример Анжеле, хитрыми и ухватистыми.
Но наконец подвезло и Гольцевой. Правда, жених, Антон, оказался не высок ростом, не богатырь, о котором она давно и потаенно мечтала, а даже с реденькими бесцветными волосами, с проплешинами. Да и не хоккеист, не офицер, не киноактер, а всего лишь экономист — как он себя называл. А по правде говоря, заурядный бухгалтер.
Ну да ничего. Главное, он любил Анжелу, и от этой любви вскоре, и полгода не прошло после свадьбы, родился Андрейка, красивенький такой, здоровенький мальчик.
Год счастливо прожили молодые в Анжелиной трехкомнатной квартире, оставшейся ей от рано умерших родителей. Правда, не муж носил на руках Анжелу, а она готова была с него пылинки сдувать: обстирывала, обшивала его, избавляла от уборок в квартире, от беготни за продуктами и прочих неудобств. Да все сочувственно выслушивала его жалобы на безденежье, на несправедливость начальника Аксенкина, на то, никто его, Антона, не понимает.
На третий год их совместной жизни обнаружилась у супруга новая черта: стал он мучительно завидовать разным людям — тем, кто во время развала ловко сориентировался в ситуации и пошел в гору. Очень задевало его, несчастного, что многие бывшие однокурсники устроились в частные фирмы, стали главными бухгалтерами, а то и свои дела открыли. Теперь благоденствуют, черти. А он, который и умнее и честнее их, вынужден прозябать на смехотворном окладе и есть пустой борщ, который из года в год — аж обрыдло! — готовит ему Анжела.
Эти жалобы и сетования кончились тем, что замкнулся в себе Антон, как бы озлился на всех и вся, стал поздно приходить, скрытничал. Гольцева небезосновательно заподозрила, что завел муж себе подругу на стороне. Однако переживала это затаенно: ни спросить, ни тем более упрекнуть не решалась.
А все оказалось куда как серьезнее: в один прекрасный день Антона арестовали, в квартире провели обыск и нашли на антресоли сверток с ценностями, украденными у одной состоятельной семьи: столовое серебро и золото, кольца с мелкими брильянтами. Как говорил адвокат, нанятый свекровью, и небольшая это была кража, и статья не больно-то грозная, и стоял Антон лишь на шухере, но упекли-таки его на три года — подкормиться на казенных харчах, потрудиться на пользу державы.
Первый год раскаивался, слезные письма слал. Люблю, писал, ты жди только. Анжела, глотая слезы, ждала; работая на полторы ставки, растила маленького Андрейку.
Затем, правда, письма стали приходить все реже и реже, исчезли оттуда сантименты и слезоточивость, появилось непривычное косноязычие и приблатненные словечки, засквозила подозрительность к жене: не гуляет ли, не готовит ли ему свинью в виде развода, отказа в прописке. Чувствовалась даже скрытая угроза.
И вот прошли чередой зимы и лета, да явился однажды вечером Анжелин законный супруг: какой-то похудевший, заматерелый, с настороженно-недобрым (это она заметила) выражением лица.
Ну, обнялись, поцеловались. И сразу же, не спросив даже про пятилетнего сына, Антон зашился в комнате, где стоял телефон, и битый час говорил там со своей матерью. Ласково так называл ее: «мамочка», «родная». Это крепко задело Анжелу, поскольку со свекровью у нее были тяжелые, напряженные отношения.
За ужином разговор не клеился. Шутки у Антона были примитивные, отдавали похабщиной, в глазах зияла пустота. Гольцевой даже страшновато стало: словно пришел это не долгожданный супруг, отец ее сына, а чужой, опасный человек заявился. Пил и ел он с жадностью. Но осушив полбутылки водки, помрачнел, пить перестал, лишь рассеянно ковырял вилкой в тарелке и смолил крепкие папиросы. Пепел стряхивал в стакан. Затем придвинулся к жене, огладил суковатой рукою, на пальцах которой были вытатуированы какие-то буквы, и вдруг, обхватив левой за шею, хищно приник ртом к Анжелиным губам, погрузил правую кисть в ее роскошный бюст. Через минуту, без всяких слов и церемоний, вскинул на руки и занес в спальню. Свет в зале так и горел до утра, стол остался неубранным.
Муж мучил ее в постели целую ночь, часов семь. Только перед рассветом захрапел. Анжела же так и лежала с открытыми глазами, тупа уставясь в потолок. Уже брезжил осенний рассвет, через час надо было будить сына, кормить и отводить в садик. На работу решила не идти, взять отгул.
Когда встала с постели, болело все тело и ломило кости, а взглянув в зеркало, увидела темные мешки под глазами и пару синяков от засосов на шее. В ванной же, принимая душ, заметила несколько синих пятен на животе и бедрах, царапины на груди.
Муж продрых сном младенца да первого часа. Встав, велел выгладить ему рубашку и старый костюм. С аппетитом и почти молча позавтракал, взял у Анжелы двадцать долларов («на разжиток») и, сказав: «Вечером буду», — исчез за дверью.
Антон и правда пришел вечером. Только поздно, около часа ночи, сильно навеселе. На скулах у него выперли желваки, на рубашке была оторвана верхняя пуговица и виднелось темное пятно — вероятно, от вина; глаза колюче блестели. Он по-свойски полез в холодильник, выудил початую вчера бутылку водки и кое-чего закусить. Выпив первую рюмку, подозвал к себе Анжелу, что несмело топталась в дверях. Усадил на колени, предложил выпить. Она отказалась.
— Брезгуешь, значит! — Муж спихнул ее с колен и грязно выругался.
Допив до конца водку, Антон потребовал денег. Анжела ужаснулась и сказала, что у нее только на продукты осталось, что пусть он подумает о сыне, которого еще не повидал, — как тому жилось без отца три года.
Но муж подскочил к ней, рассчитанным тычком кулака сунул под дых и тут же, когда жена, задыхаясь, согнулась крюком,  ударил в лицо коленом.
Ошеломленная, едва ли не ползком, когда из носу и губ текла кровь, дрожащими руками достала Анжела из заначки и отдала Антону последние деньги. Хорошо хоть на днях ожидался аванс, иначе б они с Андрейкой попросту голодали.
Муж тщательно пересчитал деньги и засунул в карман. Он сразу же подобрел, скривил благодушную ухмылку и подошел к жене. Анжела, давясь слезами, отирала кровь носовым платком и стояла лицом к окну.
— Ну-ну, не обижайся, Анжел, — просипел этот выродок и игриво хлопнул жену ладонью пониже спины.
И тут же едко упрекнул:
— И ты ж не без грешков. Признайся, небось подгуливала тут без меня? А? — С этими словами муж вновь добродушно шлепнул Анжелу по мягкому месту.
— Сгинь, ненавижу! — брезгливо передернула она плечами.
— Ну-ну, Анжел, — примирительно сказал недавний зэк и вдруг обхватил ее сзади, грубо, щипая пальцами соски грудей, привлек к себе.
— Гад! — простонала Анжела, крутанулась, ударила его локтем в плечо и рванулась из кухни.
Антон настиг ее в коридоре, после недолгой борьбы, выкрутив левую руку за спину, заволок в спальню и бросил на высокую тахту, головой в груду подушек. Навалился сзади… Отчаянные Анжелины вопли тонули в душной пухлой подушке. За десять минут нахождения в такой позе она думала, что либо задохнется, либо сломаются ее шейные позвонки.
Вся последующая Анжелина жизнь обещала стать адом.
Из хозяйки она превратилась в обслугу, кухарку для своего мужа и его блатных дружков, дневавших и ночевавших в их квартире. Здесь не выветривался смрад от водки и дешевых вин, от табачного дыма у пятилетнего сына появилась бессонница. Постоянно кто-то приходил, уходил, топал по квартире.
Анжела с Андрейкой перебрались в маленькую угловую комнату и вечерами сидели, точно затравленные зверьки. Муж мог в любое время — хоть бы и ночью — вызвать жену, чтобы она кашеварила для очередного дорогого гостя, бегала в магазин за жратвою и водкой. У него появились пачки денег, пугающие Анжелу своей толщиной, и не без оснований полагала она, что деньги те мозольным трудом не зарабатывались.
Антон, когда бывал трезвым, относился к жене с сыном терпимо, даже добродушно. Но то было добродушие барина к своим крепостным, которая в любую минуту — если ему чем-то не потрафишь — готова была перерасти в пренебрежение, ненависть, агрессию. Однажды сын за ужином полез в сахарницу мокрой ложкой, так родной отец заревел на него как тигр, обругал «свинтусом» и вывернул сахарницу пятилетнему мальчику на голову. Тот заплакал. Его слезы лишь разъярили нервного зэка, и он, покрывшись багровыми пятнами, приказал Андрейке заткнуться. От страха тот разревелся еще больше. Тогда отец схватил его ручку своей лапищей, выдернул из-за стола и затащил в туалет. «Будешь сидеть до ночи!» — вынес он свой приговор и запер темный туалет на задвижку.
«Только попробуй его выпустить!» — пригрозил он Анжеле, которая была так поражена случившимся, что даже рта не посмела раскрыть, не говоря уже про какое-либо сопротивление.
А глава семьи откупорил бутылку пива, раскинулся в кресле, положил ноги на журнальный столик и стал смотреть телевизор. Весь вечер как раз шел «Аншлаг», кривлялись юмористы, и Антон умирал со смеху.
Полагая, что он остыл и давно забыл о сыне, Анжела украдкой выпустила перепуганного посиневшего Андрейку из его темницы и отвела в спальню. Мальчика била мелкая дрожь, и он не мог слова вымолвить.
Отец, насосавшись пива, спустя некоторое время пошел облегчиться в уборную и увидел, что его осмелились ослушаться. Свирепея, ворвался он в спальню, оттолкнул вставшую на его пути Анжелу и вытащил полусонного маленького сына из постельки, швырнул его на пол и снял свой толстый, с увесистой пряжкой ремень…
Хлесткие удары обрушились на слабое тельце. Но надо было видеть лицо истязателя: какая-то сладкая ухмылка, бесовская радость проступили на нем. Анжела кошкой кинулась на мужа, уцепилась в волосы, изодрала ногтями щеки. Однако вскоре отлетела к стене, ударившись спиной о ребро батареи. Теперь ремень замолотил по ней: по животу, гряди, голове, которую она неумело прикрывала руками.
Черту известно, чем бы кончилась эта семейная разборка, если б в прихожей не раздался настойчивый, протяжный звонок.
«Замрите здесь, а иначе…» — приказал муж таким голосом, что сразу стало ясно, как может быть «иначе». Он плотно затворил спальню и на прокрался к выходной двери, куда кто-то настойчиво звонил и стучал. «Кто?» — услышала Анжела его хриплый голос.
Оказалось, дружки; вызывали по неотложному делу. Они пошептались в коридоре и вскоре исчезли.
Утром обнаружилось, что Андрейка стал заикаться. Забегая вперед, скажем, что впоследствии его долго лечили у разных невропатологов, логопедов и психиатров. Залечили. Но и по сей день — минуло шесть лет — в минуты душевных потрясений с болью замечает Анжела, как срывается и вибрирует его голос, наскакивают друг на друга слова… И тогда вспоминается та страшная ночь.
Судьба смиловалась над ней, и неделю спустя мужа арестовали.
На этот раз не отделался он малым сроком, а получил на полную катушку — двенадцать лет. Отнимая деньги, отколошматил он с подельниками пожилого мужчину, а тот возьми да помри через пять дней в больнице. Одним словом, убийство с отягчающими обстоятельствами. Упекли Антона в колонию строгого режима. И это еще промолчала на суде Анжела, какой освенцим устроил ей муж за месяц совместного проживания, а то б подбросили ему годков.
Все относительно под этим небом. И жизнь, наступившая после второй посадки супруга, — жизнь одинокой матери, которую она ранее считала горьчайшей из горьких, показалась Анжеле Гольцевой едва ли не раем.
Правда, донимала свекровь. Докучливо звонила по телефону, упрекая в том, что не отвечает Анжела на мужнины письма, не поддерживает его морально. Поддерживать чудовище, которое выйдет и вновь начнет ее мордовать! Ну нет! Анжела твердо решила оборвать с Антоном всякие связи. С сыном об отце не говорили; от стал для них более чем покойником: о тех хоть время от времени вспоминают. Теперь одного хотела она — чтобы загнулся ее благоверный в той колонии, чтоб никогда оттуда не выбрался. Тем более что полтора года спустя пришло уведомление, что накинули ему еще пять лет — за поножовщину. Во всяком случае, можно было надеяться, что если выползет Антон на волю, то уже придет не героем, не молодцом, который избивает сына и насилует жену, а дряхлой развалиной, импотентом.
Но подчас бередило ее душу тревожное: а ну как убежит муж из колонии и нежданно заявится? Просто пот холодный пробивал тогда Гольцеву, и лихорадочно искал ее рассудок выход. И не находил. Именно этот цепкий страх препятствовал Анжеле сделать правильный шаг: развестись с осточертелым бандитом, поменять квартиру, попытаться найти нового мужчину, чтобы целиком все забыть. Ведь полжизни еще впереди! Тем более и подруги так советовали. Но по врожденному своему безволию, от ужаса перед возможной местью конченого зэка, от воспоминаний о его кулаках не могла решиться Анжела на развод.
Одно что сделала: вернула себе девичью фамилию — Гольцева. И не так для себя, как для сына, которому надлежало идти в школу. Не хотела Анжела, чтобы по несколько раз на дню звучала там вслух ненавистная фамилия, чтоб окликали по нему дружки-приятели ее Андрейку.
А сын рос умным, сообразительным мальчиком, учился почти на отлично. Волновало лишь то, слишком уж домосед он, как будто людей чуждается. Сверстники на улице дурака валяют, гоняют в футбол, а он сидит, в книги уткнувшись. Причем читает все не по возрасту. В четвертом классе до Купера и «Трех мушкетеров» добрался. Разве это нормально? И врачи говорят, что нет: играть надо больше, находиться на свежем воздухе, в школе и так мозги детям будь здоров заморочивают. Вот и зрение у него плохое, вынужден надевать очки, а в очках детям тяжелей — дразнят их безжалостные одногодки, притесняют. Хотя Андрейка не промах: и ростом удался, и силою, так что даст, если надо, сдачи. Но одиночка он, одиноким трудней живется. Кому, как не  Анжеле, это знать...
После последней посадки мужа, в протяжении первых двух лет, еще делала она робкие попытки найти себе друга. И кандидаты, казалось бы, были, и легкий флирт, однако до серьезных дел с ними не доходило. Защелкнулось что-то в Гольцевой, не доверяла она больше мужчинам, боялась их. Так и прожила шесть лет одна.