Где твоё начало. ч. 2, гл. 1

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Быстро шло время, и дни становились похожими один на другой. Очень рано в том году пошёл снег и настала вторая зима, все ещё непривычно холодная и длинная, и конца ей, казалось, не будет. Но точно в положенный для этих мест срок — начало апреля — от снега не осталось и следа, а пробудившаяся природа стремительно настигала упущенное; в мае уже всё цвело и благоухало. Пришло и долгожданное лето, не оправдавшее, однако, надежд на солнце и тепло, ненастьем своим подивившее и старожилов.
Сменялись недели и месяцы, чередовались времена года. Течение жизни, обычно отмечаемое вехами незаурядных, запоминающихся событий, ярких впечатлений, из–за отсутствия таковых приобретало непривычную размеренность, уходящую в бесконечность, и в ней постигалось начало мудрости — сознание  вечности  мироздания и нашего временного присутствия в нём.

Глава первая

Шёл снег или дождь, трещал мороз или грело солнце — оставался совершенно безразличен к тому полностью ушедшей в себя, вечно занятый Владимир Симчин. Женившись, ушёл из общежития Слава Багонский; помнится, говорил он при мимолетной встрече, что родилась у них с Миланой дочурка. Приобретал всё более округлые формы Юрий, превращаясь в закоренелого холостяка, озабоченного исключительно своей личностью. Менялись, хоть и медленно, окружающий мир и жизнь людей.
И Владимир был уже немного не тот — какой–то серый, ставший будто меньше ростом, суетливей. Книги, журналы и газеты громоздились на его тумбочке, на стуле у кровати, на краю стола с его стороны, ими был забит недавно приобретенный небольшой стеллаж. Сейчас, как никогда, он испытывал острейшую нехватку времени во всём. Он не только читал, как раньше, хотя на это занятие по–прежнему уходила основная масса времени; от потребления знаний он попытался перейти к их производству, в результате чего однажды на стол начальника лаборатории лёг реферат предполагаемой диссертации.
Зажогина появление реферата и удивило, и озадачило. Удивило потому, что в прикладных науках созревание ученых происходило, как правило, в более зрелом возрасте. Озадачило тем, что разработка Тайсинского проекта миновала стадию теоретических изысканий, и теперь шла черновая кропотливая работа по воплощению идей в конструкторскую документацию. Как говорится, кончилась дедукция, настала пора выдавать продукцию. Молодец Симчин, голова работает, коль самостоятельно обнаружил интересный теоретический вопрос, однако тот лежит несколько в стороне, мягко выражаясь, от утверждённых планов. Для того, чтоб дать возможность работать над диссертацией, надо освобождать от текущих дел, и надолго; по своему опыту Николай Степанович знал, сколь много времени требуется для оформления даже готовой работы, внешним атрибутам которой придавалось чрезмерное значение. Такое отвлечение допускалось только для заслуженных работников. Что делать? Не ограничивать же творческий порыв способного молодого сотрудника! Иного стоит раз сдержать и потом не расшевелишь; всю жизнь потом вспоминать будет, как однажды ему якобы подрезали крылья, оправдывая свое скудоумие и посредственность.
— Как у тебя с кандидатским минимумом? — поинтересовался Зажогин, припоминая, что Владимир записывался на какие–то курсы и сдавал экзамены.
— Иностранный уже сдал. Весной будет по философии, — ответил  тот.
— М–да! — задумчиво теребил реферат Николай Степанович. — Конечно, потребуется ещё основательно поработать. Особенно в части практического применения. Надо кое–что подправить и «застолбить» тему в научно–техническом совете.
После доработки по замечаниям Зажогина реферат был представлен начальнику отдела. Гришин с интересом прочёл его  и тоже не сразу определил своё отношение к столь серьезной заявке молодого специалиста, старание и инициативу которого уже заметил. Неплохо — начинающий инженер, самый младший  в лаборатории, а замахнулся уже на степень кандидата наук.
Гришин сам несколько лет писал диссертацию, в значительной степени устранившись, особенно в последнее время, от текущих дел. Дела шли, однако, вполне нормально, так что начальник даже гордился тем, что на практике реализовал известный принцип руководства — хорош тот руководитель, который сам ничего не делает, всё выполняется подчиненными. Писал он свою диссертацию архимедленно и трудно, ибо основной движущей силой его работы было не столько влечение к научному поиску, хотя автор не был безразличен к науке, сколько понимание значимости учёной степени для прочности своего служебного положения и, разумеется, дальнейшего улучшения семейного бюджета. Писал и много раз переписывал, переставляя так и сяк, огромный фактический материал, наработанный коллективом, не находя подходящей ключевой идеи, смахивающей на новое научное положение. И вдруг появляется способный молодой человек, начинающий свою работу с подобного стержня, оставляя дело за малым — практической реализацией. Дай ему год или полтора, и всё будет сделано как надо!
В глубине души у Гришина неприятно шевелилось пришедшее с работой над диссертацией сознание собственной научной неполноценности. Впрочем, что сравнивать, времена другие и условия сейчас для молодёжи другие, не то, что у него были — о хлебе насущном в молодости больше заботиться приходилось. А когда закладывали институт на пустом месте, с утра до вечера вкалывали, строительством и обустройством занимались. Не до научного поиска было! Это сейчас предоставлено все готовенькое — учись, дерзай, не ленись только. Гришин не ретроград и, не задумываясь, дал бы зеленый свет Симчину, всячески бы ему содействовал. Но... два диссертанта на один отдел? Завтра же Главный скажет — вы, мол, что там, работаете или на свободное творчество перешли, диссертации все пишете. Кто, спрашивается, будет разрабатывать приборный блок, выпускать документацию на него? Дядя? Эта работа в данный момент важнее всего, и он, начальник, в этой щекотливой ситуации обязан государственные интересы поставить выше чьих–либо личных. Со степенью успеется, всё еще впереди у молодости.
— И не думайте, что первая же идея самая лучшая! — обнадеживающе заключил беседу по реферату Гришин.
Отказ, которого Владимир почему–то ожидал, не обескуражил и даже не огорчил его; он сам хорошо понимал ситуацию — действительно, текущей работы в лаборатории навалом. Непонятно только, почему склонны рассматривать его предложение только как сугубо личное дело, а не вклад в общий прогресс. Он молча взял протянутый ему Гришиным реферат и даже кивнул в знак понимания объяснений; на мгновение их взгляды встретились, но тут же скользнули в разные стороны, как будто каждый испугался более глубокого выяснения  ситуации.
Событие с рефератом имело неожиданное побочное следствие — непонятно как, но оно стало достоянием общественности, оборотилось в слух. Самой распространенной темой кулуарных бесед теперь являлось то, что, дескать, зажимают способную молодежь. Некоторые не без удовольствия смаковали пикантную историю, выражая сочувствие Владимиру. Среди последних попадались и лицемеры, втайне вполне даже довольные исходом по причине простой зависти к способному обойти их, совсем ещё зеленому сотруднику, выскочке, но охочие позлословить в адрес начальства, которому тоже завидовали.
Вот так, оказывается, легко и невзначай можно получить дешёвую популярность! Впрочем, наш герой не придавал особого значения пустякам такого рода, уклоняясь от попыток с его участием помусолить происшедшее. Он неясно ещё сознавал сейчас, что его первоначальная идея является лишь частью более общей и существенной. Не это ли уловил Гришин из реферата?  Над идеей надо  работать, что можно делать, выходит, только в свое свободное время.
Таким мы встретили Владимира Симчина через этих два быстро пролетевших года. Он изменился и внешне — утратил былую округлость и свежесть лица, нос обострился, в глазах появился лихорадочный блеск, движения стали резкими, осанка сутуловатой. Его жизнь походила более на напряженную, затяжную и изнурительную гонку, и время измерялось не днями, часами или минутами, а страницами и главами прочитанных книг. Он заставлял себя всё делать возможно быстрее, так как желания, ненасытная жажда познания и творчества превосходили обычные ограниченные человеческие возможности. И всё же многое не успевал, находился в постоянном цейтноте. Времени так недоставало! А ведь многие расходовали его бездумно щедро, бессодержательно, бесцельно, впустую слоняясь в безделье, слюняво жалуясь что нечем заняться, маялись скукой.
Постоянное чувство утомления, вызванное хроническим недосыпанием, непрерывной работой без отдыха стало привычным. Иногда появлялась головная боль; она внезапно пронизывала, как остриём, мозг, тут же исчезая, или тупо и надолго застревала где–то в затылочной части головы. Но он не придавал тому значения и упрямо продолжал свой путь.



Всякий на своем пути должен когда–нибудь остановиться и задаться вопросом — как, зачем и куда он идёт. Если не остановится сам, то заставят однажды его это сделать обстоятельства, и, быть может, в самый неподходящий момент.
«Цейтнот, даже непродолжительный, пагубен для человеческого здоровья», — вспомнил прочитанное где–то Владимир; это, как казалось, не имеет к нему, закаленному спортом, крепкому молодому человеку, никакого отношения. А получилось так, что  вспоминать то не хотелось! — однажды он… упал в обморок.
Переполненный, похожий на казарму, четырехэтажный корпус больницы, палата на четверых, очень разных по возрасту, поведению, привычкам и нравам людей. Течение времени как будто застыло, замерло, затормозилось до неузнаваемости. Медлительные, малоподвижные, зациклившиеся на своих недугах и бедах больные, и отныне относящийся к их числу, вопреки планам и желаниям, Владимир. Осторожные и обезличенные врачи, внешне совершенно безразличные, неторопливые и вечно где–то пропадающие медицинские сестры. Возня с многочисленными анализами, затяжные процедуры, разговоры о взятках для качественного лечения и ухода... Все окружающее вызывало внутренний протест, негодование против обстоятельств, внезапной болезни, несовершенного общества.
— Целый комплекс функциональных расстройств, — спокойно констатировал диагноз врач — молодой узколицый еврей, добавив к медицинскому заключению философский: — Это первая остановка, предупреждение! — Он взглянул на пациента и по–человечески мудро добавил: — Предупреждение о том, что пора сойти с поезда, который, возможно, ведёт в никуда. — После чего стал официально сдержанным и отчужденным. — Хронический гастрит и депрессивный синдром. Ничего страшного!
Раздражение обстоятельствами и обстановкой, протест, ненависть к самому себе за то, что не выдержал элементарных нагрузок. Растерянность выбитого из колеи человека, сменившаяся заторможенностью и отупелостью, надвигающимся безразличием... Набросив на плечи выцветший от частых стирок, в пятнах от хлорки халат, Владимир ходил из угла в угол в невзрачном холле больницы, в часы прогулок слонялся в одиночестве по извилистым и замусоренным аллеям куцего и прозрачного больничного сада с какими-то изогнутыми, как будто тоже больными, деревьями. Он избегал контактов с людьми, стеснялся прихода сотрудников, на которых свалилась теперь его работа.
Сотояние борьбы и протеста вдруг сменилось глубокой депрессией, безразличием ко всему, когда даже смерть, о которой столь часто напоминало окружающее, не пугала, а манила вечным покоем и избавлением. Покой и безразличие постепенно обволакивали всё его существо, и он впал в почти летаргический сон. Увидев у кого–то в руках книгу, услыхав разговоры, он отворачивался с отвращением к очевидной никчемности всего бытия, а тем более, поверхностных суждений о нём.
Что есть и его жизнь сейчас? Он уже многое успел повидать, познал радости и разочарования, любовь и обманутые надежды, восторг познания и тяготы творческого труда, и вряд ли может ожидать чего–либо принципиально нового в своей жизни, разве только количественного увеличения впечатлений. Цель, к которой он упорно шёл каждый день, отдавая все силы и время, ускользала. И не потому, что он сейчас заболел; здоровье его поправимо, особой опасности, как уверяет лечащий врач, нет. Его цель жизни теперь казалась совершенно никчемной. Особенно ничтожными казались сейчас его честолюбивые планы, которые, конечно же, имелись и являлись определённой движущей силой. Да, в этом он должен был себе признаться. Возомнил себя подающим надежды молодым учёным — какая чушь! Честолюбие, славолюбие... Отвратительнейшие недостатки людей, и без того погрязших во множестве несовершенств. Потому что к концу второго тысячелетия современной истории они по–прежнему, как и века назад, боролись за власть, чины, имущество, занимались казнокрадством, чревоугодием, прелюбодеянием и больше всего боялись смерти — чистилища, более всего для них подходящего. Да и сам он столь же примитивен, как и они, а попросту говоря — неудачник. Отвратительны все и всё! Не хочется вспоминать об окружающих, думать о себе; вообще ничего не хочется. Ни есть безвкусную пресную пищу, одну и ту же изо дня в день, ни пить, ни работать. Разве что только спать. Есть и спать — зачем нужна такая жизнь?
Наверное, в подобных ситуациях люди кончают с собой? В миг, когда ничего перед собой не видят, когда им ничто и никто не нужен. А что делать ему? Такой исход не для него, потому что, при всех своих отвратительных чувствах и состоянии души, он  сознаёт вполне определённо, что, как ни сложен человек, а особенно его дух, веками порождавший массу заблуждений наряду с блестящими озарениями, в нём заложен простой ключевой принцип — причинность. Сознаешь то или нет, но существуют определённые потребности и реакции на их удовлетворение. Инженер, он может рассматривать свой организм как автомат, вся сложнейшая иерархическая структура которого функционирует по этому принципу, и, например, такое понятие как счастье, представляющее для многих загадку и предмет бесконечных споров, заключается лишь в удовлетворении физических и духовных потребностей, каковы бы они ни были.
Просто и, в то же время, сложно — думает он одно, а в нем происходит нечто другое. Иной человек в сходной психологической ситуации может придумать всё, что угодно, нагородить бредовых идей и донимать ими остальное человечество, претендуя на роль открывателя новых истин. Лишь потому, что ему не хватает чегото простого совсем  в  другом.
«Если находишь, что не хочется жить, то надо конкретизировать — не хочется жить так, как живёшь, да и только, а не вообще, как иной раз кажется, — размышлял Владимир, разбрасывая ногами опавшие желтые листья на растрескавшемся асфальте аллеи. — Вообще, далеко идущие обобщения, отходящие от собственной личности к другим, причина многих заблуждений». Такой вывод заставил его задать себе простой вопрос — когда в последний раз он радовался жизни просто так? Вопрос, не самим придуманный, а подсмотренный у психологов. Увы, припомнить такого он не может, потому что жизнь его превращена в сплошное однообразие напряжённых будней и не менее загруженных выходных, лишённое эмоциональной окраски. Организм бунтует, толкает сознание на отказ от принятого образа жизни и поиск. Вот и всё проблемы».
Но разум уже не влиял на его чувства, по–прежнему отвратительные. Потому, что произошёл раскол между сознательным и эмоциональным началами. Что ж, оставалось побольше спать, лениво гулять, смотреть малосодержательные телевизионные передачи, отбросить всякую философию до тех пор, пока физиологические и духовные процессы не восстановятся сами собой. Не стоит повторять искания и мысли людей разных времен, проявляя невежество незнанием прошлого. Или каждый, образно выражаясь, должен изобретать свой велосипед? Чтоб постичь мудрость жизни, надо осмыслить её от начала.
Владимиру впервые за многие годы приснилось и вспомнилось детство, казавшееся уже бесконечно далеким и забытым, считавшееся почему–то всего лишь неизбежной подготовительной ступенькой для будущего взрослого состояния; эгоистическая философия больших людей, которой он следовал. Из туманной дали прошлого выступил невзрачный и задумчивый мальчишка — он сам. Удивительно ясно всё — маленькие радости и обиды, увлечения, мечты и желания. Книги, открывшие бесконечный волнующий мир, реальный, исторический и фантастический. Заботливые и строгие родители, умные и несколько чужие учителя и воспитатели. Девочка с соседней парты, однажды пробудившая неясное и дотоле неведомое томление... Он явился в этот мир и осознал его как нечто неизменное, вечное, с одними и теми же навсегда детьми, взрослыми и стариками. Его «я» сидело в обличии худого мальчишки и откуда–то изнутри с любопытством смотрело на окружающее снизу вверх.
Естественно и всё же странно, что сейчас точно то же повзрослевшее «Я» находится в несколько иной оболочке взрослого, успевшего подорвать здоровье и забывшего свое начало человека. Удивительное, извечное, бесконечно повторяемое всеми людьми превращение от первых проблесков сознания самого себя до ухода в небытие, от начала своего до его конца...
Чтоб постичь до конца мудрость жизни, надо осмыслить не только её течение от начала, но и со стороны своего небытия. Ведь и это ждёт каждого из ныне живущих. Что он, Владимир, представляет сейчас? Ничто! А после ухода? Тем и останется. Можно приложить усилия и миновать такого исхода, попытаться войти в историю человечества. Но зачем? Да и не вместить истории информацию о миллиардах представителей сотни тысяч минувших поколений людей, а попытаться оттеснить других и получить такое право для себя, пусть даже во имя общего будущего, несправедливо по отношению к другим современникам. Несправедливость любого рода недопустима в человеческих отношениях; люди всё ещё неизмеримо больше страдают от несправедливости и жестокости себе подобных, нежели, например, от суровости природы, которой принадлежат и зачем-то противостоят.
Нет, не нужно ему памяти, ни к чему и памятники. По–видимому, самое дорогое, бесценное — это сама жизнь. Единственная, неповторимая, без претензий на превосходство или вечную память, прожитая здорово, спокойно, скромно, размеренно и, наверное, долго. И не столь даже важно, была ли эта жизнь  в прошлом, протекает ли в настоящем, или ещё только будет. Более счастлив всякий глубокий старик, в полной мере исчерпавший отведенную ему жизнь, нежели насмехающийся над его немощью бравый молодец, не подозревающий, сколько препятствий, порой, быть может, и гибельных, ждёт его впереди. Потому, что очень непрочна, пугающе ненадежна жизнь отдельного человека; очевидным это становится здесь, в огромной городской больнице, гигантском конвейере борьбы с массой опасных, часто неизлечимых, ужасных болезней, последствий трагических несчастных случаев и диких преступлений.
Так же, как был мальчиком, юношей и вот уже совсем взрослый, он, Владимир, хочет стать когда–то и отцом своих детей, строгим и разумным, и глубоким седым стариком, воплощением человеческой житейской мудрости. Если он станет старцем, то отпустит большую бороду, которая со временем станет совсем белой. Долго ли ещё до такого состояния? Всего лишь умноженная на три уже прожитая им жизнь. А если отсчитать это время обратно, то он окажется в конце прошлого века. Оказывается, всё прошлое и будущее рядом! Прошлое известно и теперь почти ощутимо. А что такое будущее? Неизвестность, которую, быть может, удастся увидеть, если благополучно миновать все те многочисленные рифы, которые уготовила судьба, не уйти в небытиё раньше времени, подобно многим из тех, кого ему уже довелось проводить в последний земной путь.
Если самое дорогое жизнь, то что же, находиться в постоянном страхе за своё хрупкое существование? С тем инстинктивным страхом, который нет–нет да и напоминает о себе каждому из нас? Презрительная пескарьская мудрость? И тут Владимиру пришла в голову мысль, что его возможная смерть, его уход никогда и нисколько не страшили бы его самого, если бы он знал, был уверен, что другие люди, которые останутся, являются такими же, как он сам. Вернее, такими, каким он стремился стать сам. Потому, что тогда бы не имело значения, ходит ли под небом лично он, или кто–то другой, точно такой, а, может, даже лучше его, наделавший меньше глупостей и ошибок, достигший большего совершенства. До чего же легко было бы жить, если бы все окружающие являлись умными, добрыми, совестливыми, сильными душой и телом, чтоб во всем могли заменить друг друга. Не нужно было бы надсаживаться над вынашиванием своих идей, опасаясь, что никто, кроме тебя, не подарит их человечеству, стремиться обогнать и оттеснить других, подобных себе. Если бы каждый был таким, каким хотел бы ты стать  сам!
Но — увы! — далеко не все являются таковыми и хотят ими стать. Ограниченность, тупость, жадность, как будто даже приумножились в последнее время. Казнокрады, спекулянты, тунеядцы, пьяницы, которых презирают все честные и порядочные люди, но мало кто пресекает. Так что, возненавидеть их за это? Философы утверждают, что ненавидеть человеческие пороки — значит не любить людей. Так то, или нет, но в его состоянии не следует впадать в блуждающую агрессивность, становиться брюзжащим желчным человеком. Он должен оставаться спокойным, хоть и не безразличным, созерцателем стихии общественного развития.



Молодость, медицина и собственные усилия способствовали быстрому выздоровлению Владимира. Размышления над своей жизнью и жизнью других, которых имел возможность наблюдать вокруг себя и пытался понять, рассмотрение изначальных вопросов бытия, предназначения человека лишь подтвердили усвоенные им ранее, на заре жизни, идеалы, представленные общей культурой человечества. Проверенное сомнением его мировоззрение развилось и упрочилось, приобрело твердость и упрямую независимость от обстоятельств, стало неотъемлемой частью его натуры. Он становился мужчиной.
Сразу после больницы Владимир получил отпуск и путевку в санаторий; профсоюз выделил её совершенно бесплатно и даже выдал деньги на дорогу — кончался год, а средства эти не были израсходованы согласно плану. Прекрасные здания и палаты, отменное питание, морозный лесной воздух и ежедневные лыжные прогулки настолько укрепили его здоровье и дух, что он понял возможность бесконечно долгой размеренной жизни. Он был признателен обществу, предоставившему ему такую возможность, и готов был отблагодарить за заботу. А как чувствовали себя здесь другие? Большинство из них предавалось здесь пьянству и разврату с размахом, пугающим безысходностью.
Лишь к концу января Владимир вернулся в город, в общежитие, в лабораторию.
— На человека стал похож! — сказал ему Юрий, обрадованный встречей. В той же комнате, где все начиналось и теперь ждало своего продолжения.