Декабристы. полуистерическая правда

Пестель нервно оглядел товарищей. Рылеев, как всегда, скорчил ему глупую рожу, а Оболенский, увидев рожу Рылеева, как всегда, цокнул языком и закатил глаза. Помощи от таких идиотов ждать не приходилось. Пестель недовольно шевельнул ноздрёй и вновь уткнулся в программу «Союза Благоденствия». Основные пункты были построены в аккуратный столбик. Не клеилось только название. Надо было выбрать между «Русской Правдой» и «Как я в Шварцвальде дремучем отдавил клопу усы». Первое было слишком просто, второе определённо интриговало. Молчаливую паузу нарушил резкий скрип открываемой двери. Бестужев-Рюмин, ютившийся до того в уголке, вздрогнул и упал в обморок. В проёме стоял грозный Трубецкой. Он, не спеша, подошёл к Оболенскому и воскликнул: «Господа! Имею прожект на вписание в программу!». Пестель заинтересованно поднял голову и вопросительно подкинул подбородок. «Отмена крепостного права!» - объявил Трубецкой столь громогласно, что пришедший в себя Бестужев-Рюмин снова потерял сознание. «И в честь такой идеи предлагаю распустить своих крепостных! Подать гражданский пример мещанам, так сказать» - закончил он. Пестель участливо посмотрел на него и почти ласково спросил: «Совсем дурак?». «Не, а чо?» - осел Трубецкой. «Свободу крепостным… Как во всей свободной Европе…» - уже совсем неуверенно залепетал он. «А за водкой сам ходить будешь? За закуской? А сапогом в кого кидать?» - торжествовал Пестель. Трубецкой расстроился и заметно поскучнел. Пестелю стало жаль его, и он попытался успокоить безутешного графа. «Но идея-то всё-равно хорошая. Чичас запишем!» - сказал он и чичас же вписал её в программу. Затем он тяжело поднялся и торжественно, с расстановкой произнёс заветные слова: «Итак, господа! Имею сообщить, что завтра мы вершим переворот!» Оболенский опасливо скосился на Рылеева. Тот, как и следовало ожидать, кувырнулся через голову, ловко вскочил и придурковато крикнул: «Вот такой вот переворот!» - чем тут же снискал ненавидящий взгляд Оболенского. Трубецкой воспылал взглядом, горячо пожал Пестелю руку и ушёл агитировать полки. Бестужев-Рюмин тут же вскочил на ноги и попросил рюмку водки. Оказалось, всё это время он лишь притворялся обморочным, побаиваясь графа. Следующий день обещал быть жарким.
Утро началось рано. С шести утра, схватившись за сердце, по конспиративной квартире бегал Бестужев-Рюмин и отговаривал всех идти на Сенатскую площадь. Своими причитаньями он разбудил спавшего в соседней квартире 13-летнего и без того мучившегося бессонницей Сашу Герцена. Кроме того, он канючил, угрожал обмороком и ныл, что, мол, не время сейчас, да и Пушкина – дружбана нету рядом. Примчавшийся Муравьёв-Апостол тут же отмёл идею об участии Пушкина. «Пушкин твой пущай сухари сушит, да ногти полиролью красит!» - заявил он. Два года спустя Пушкин, узнав об этих словах, задумает эпиграмму на Муравьёва-Апостола, в которой слово Апостол переделывается в матерное, но вовремя вспомнит, что прообраз эпиграммы национальный герой и вдобавок повешен.
Как всегда случается, половина нужных полков не пришла – вставать в такую рань им претил устав. Собравшаяся армадка недоумённо топталась на площади и украдкой зевала. Им ни черта не было понятно, за кого надо было скандировать и во что пулять из ружей. Главные по ротам по очереди подбегали к Трубецкому, спрашивали, чего им делать. Трубецкой цедил сквозь зубы – за Константина и конституцию, вешал им подзатыльники и отправлял обратно. Ротные чесали немытыми руками свои репы, хмыкали и раздавали подзатыльники солдатне. Некоторое время на площади царил гул от раздаваемых подзатыльников. В конце концов пришёл Каховский с наглой мордой и пистолетом, почему-то завёрнутым в газету. Он решил, было, помочь Трубецкому раздавать подзатыльники ротным, но убоялся, заметив у них в руках ружья. Со стороны дворца навстречу повстанцам гарцевал генерал Милорадович. Герой войны 1812 года с широкой улыбкой на усатом лице слез с коня и дружески протянул руку Каховскому. Тот затрясся мелкой дрожью и, почуяв измену, дважды выпалил в генерала. «Ты совсем уже что ли охерел?» - ужаснулся Бестужев-Рюмин, постоял немного в нерешительности и на всякий случай упал в обморок.
К вечеру всё было кончено. Декабристов повязали и увезли в темницу. Оболенский очень просил не сажать его вместе с Рылеевым, а Трубецкой рвал на себе эполеты и орал на царскую охранку изысканным дворянским матом. На чтении приговора Рылеев пытался идиотски шутить над словом «четвертование»: «Ну, раз нас расстроили, то таперча расчетвертуют» - и вообще держался дурак дураком. Оболенский очень потом радовался, что его повесили. Сложней всего было вешать обморочного Бестужева-Рюмина, вдевать его голову в петлю оказалось сущим наказанием. Казнь произвела на него такое впечатление, что приходить в чувство после неё он категорически отказался. Пестель держался молодцом. Даже не плакал. Программу свою решил-таки считать «Русской правдой», так как боялся, что второе название будет сложно выговаривать крестьянам.
Пушкин много потом писал о них о всех (кроме Муравьёва-Апостола, разумеется) хорошего.