Ирэна карпа сны иерихона начало

Нечто остановило мои ноги. Я едва ли дошел до зеленых медных ворот, на которых было написано «Украсть». Я не знал в чем погрязли ступни. Я просто стоял и мечтал, о том, чтоб хотя бы глаза умели летать. Тогда превратились бы в двух голубых птиц и оставили меня, слепого и смешного, в топи.
А навтречу шли люди. Их глаза разбегались в стороны и они не могли ничего видеть просто перед собой. У меня не было силы смотреть на них, тем более их было много и все они шли навстречу. Шли из-за забора с тяжелыми ношами в руках. Я снова подумал о воротах «Украсть». Избавь меня, Бог, от этого необходимого греха. Осмотрительность мою прости и сотвори во мне Движение, Боже. Так стоял я и так думал, а тем временем солнце еще сильнее выпекало мое тело. И боялся я, что уже повернул назад, что прикипел я к земле, лишь бы стать ею. А люди шли и шли. И то, что было у них между глазами, смеялось надо мною, но руки их до меня не дотягивались. Все эти люди были светлы и чисто наряжены, я же чернел и одежда на мне розсыпалась. И в какое-то мгновение я увидел старца, обвитого песочными тучами. Он, как и я, был черным и сухим. Или может это мне привиделось, потому что старец был далеко, аж возле забора города. Я знал, что старец смотрит на меня, хотя даже не видел, где у него голова. Какая то волна, и я уже знал его имя и где у него были дети. У старца были длиные руки, и ими он выписывал знаки на песке. Потом вкладывал в эти знаки птичий помет и лепил кораллы. Я, кажется, всю жизнь знал, что съев этих кораллов смогу и дальше идти к городу. Но старец продавал их только молодым девушкам. Тогда, на короткое мгновение, все наполнилось любовью, и совсем скоро девушки становились матерями и их перса тяжело наливались молоком. Светлая любовь умирала. Я заплакал и проклял старика. Или, может, благословил. Потому что это он давал поколение городу. Он рисовал приманку на телах и вдыхал дешевые души. Старик все знал о моем ребенке. Она умерла трижды, как и женщина, что ее родила. Они сожгли мой дом и волосы на моей голове. Я не плакал. Только больше ни с кем не разговаривал. Старец не отправляся из города в другие страны. Не отправлялся и я. Мы были на двух концах одной жердинки. И я захохотал. И сразу закашлялся от песка и сразу замолк, чтобы не задохнуться. А старец стал подходить ближе. Ноги мои стали увязать глубже, но это было уже неважно. Я догорал. Старик держал левую руку в кармане, а правой что-то показывал небу. Оно тихонько кликотало и летало тучами за пальцами старика. Неожиданно он ткнул пальцем в мою сторону и тучи сразу же окружили мою голову. Было тяжело дышать и я быстро задремал. Меня никто не будил, встал я сам с приходом ночи. Ни туч, ни старика видно не было. Что-то шершавое каталось по моей груди. Это были дедовы кораллы. Я стянул и надкусил одну. Она гадко воняла и на вкус была как квас. «Если я оставлю это, то умру». И я начал понемногу жевать кораллы. Да и снова провалился в сон: тело тряхнуло и я увидел красное.

І (?..)
Я был женщиной. Блудницей, как и большинство тех, которые носят золото и драгоценные камни в кудрях.Нет, я был ведьмой, которая принеся ужин развлекала гостя фантастическими картинами на дне вылизанного ее отравляющим языком блюдца. Это, вероятно, и был мой первый поход в чужие страны и века, потому что на серебре того блюдца я видел неведомую прежде историю... Я чувствовал вздохи славянок, которые совокуплялись с варягами, я видел разорванную одежду на их грудях, чувствовал запах и вкус пота на бедрах. Я щупал горячую кровь людей, которые еще только что жили, а теперь уже собирались кормить червей... Я купал чужих детей в ароматной воде и относил их до жертвенника, путь к которому сразу же забывал. Я убегал от стрел и рвался в стены неведомой крепости, имя которой З. И все это я делал одновременно: умирал, отдавался, убивал и мечтал об убийстве или совокупление. В конце концов, мне было все равно – я безразлично вытирал серебрянное блюдо своими волосами, украдкой тем не менее поглядывая, не выглянет ли из зеркала хитрый глаз проклятого старца...

Я проснулся, лежа на краю пещанного обрыва, лицом к соленой воде. Либо это было море из моего пота, либо из нескольких таких, как я, а либо из слез невинных девушек – не знаю. Голова моя начинала наклоняться в сторону водоема, я кажется уже состоял наполовину из головы, наполовину из туловища, когда сзади меня кто-то дернул. Это был дикий козел, или коза, которая приняла меня за перезрелую траву. Я сказал ей, что я – червь, и она спасла мою жизнь. А я не сожрал ее пастбище... Это было утром, и утро было зеленым.

Сон II.

Бог не был даволен тем числом. Дьявол клал его себе на раздвоенный язык и поскребал поднебесье. Он хохотал от той щекотки так сильно, что его живот становился огромным шерстяным шаром и он подлетал едва ли не к Богу. Бог искал свое число два, но число два уже было Дьявольское, и тот ни за что не хотел его выплевывать. А без числа два не мог быть сделан третий день, которые мог бы утешить Бога. И тогда Бог послал сон Дьяволу про Женщину, которая сидела под деревом. Дьявол поддался собственному соблазну и бросился целовать Женщину. Он не почувствовал, как выпустил свое Два ей в рот. А когда сменул, что потерял свою игрушку, уже не мог отличить, где была Женщина, а где он сам. Пока он в отчаянии бегал от одного зеркала к другому, Женцина, которую звали София, молча пошла к Богу. Он в это время спал, создав еще одну единицу следующего числа. Женщина не стала будит Его, только положила два подле одного. Бог проснулся и был доволен. Дьявол проклял Женщину и с того времени поклялся ей отомстить. Женщина открыла глаза и пошла от них прочь, не оборачиваясь.

Сон III

...У меня была женщина, которую я любил, или мужчина, который любил меня, и я тоже любила его. Какая разница. Все равно я обошел это стороной. И только теперь, когда я уже старый и седой, а руки мои похожи на землю, зимними ночами я чувствую вкус своих соленых слез. Тогда я выхожу из хижины и кричу в лесу ее имя. На него не отзывается даже дикий зверь, и лес становится смертельно немым, как тот год, что я провел после ее смерти. Хотя, может, и смерть ее мне пригрезилась. Просто одной ночью я встал и ушел из нашего дома, даже не прикоснувшись к ее телу, которое лежало рядом в кровати. Не знаю, может быть она спала. А может это дышал наш пес за стенкою или ветер по-тихоньку шевелил занавесками на окнах.
На пятый день, в четверг, пес догнал меня. Я погладил его черную голову, и со страхом нащупал маленькие рожки. Тогда пес взглянул внутрь меня и грусно пошел к лесу. С тех пор ночами доносится его вытье – и это единственный знак того, что я уже жил (раньше).

Меня начало понемногу засыпать песком. Таким тяжелым, как снег. Мне было безразлично, что совершается вокруг: вот уже с неделю я не открывал глаз. Кажется, они у меня повернулись в другую сторону. Да, именно в другую сторону, потому что я зачарованно наблюдал теплые водопады своей крови... И, вероятно, из-за меня начал плакать ребенок, который все повторял: «Больно...» Плач этот перерастал в безостановочный крик, репет, рев – Боже мой, что есть страшнее этого? Я не порождал детей, а лишь убивал чужих: на войне – вражеских солдат, на дороге – молодых разбойников. Я всегда был старше их всех, и моя старость устелена по днищу сном – желтым, горьковатым сном, с запахом серы. Не знаю, может сера и пожрала мою юность и страх.О да, да! Это не я боюсь детского плача. Этим уродам меня не напугать.... И, наконец, не мне суждено дарить им любовь.

Сон IV. (Вне Верфлиемовской земли)

...Если ответ «да», то плетите мне черную одежду....
... Почему, почему ты не оставляешь в себе даже зародыша ребенка?..
...Будь, живи, и лучше пусть отомрут мои внутренности – я буду любить тебя...
...Да, да, это счастье – я люблю, и ты... и весь мир знает, что для меня сделать. Тихо! Это Я знаю. И знает Бог. А ты?..

...Черный занавес немного отклоняется, из-за него выглядывает глаз и довольно долго кружит по зрителям. Летит чья-то стрела. Глаз быстро прячется. Стрела попадает тебе в сердце. А ты же просто зашивала эту старую портьеру...

 - Нет, нет, нет! Еще раз нет...
 - Кто там? Любимый, это ведьма. Возьми ружье!
Какая ты красивая. Волосы едва тронула седина... Тьфу, нет, бред – у тебя же черные волосы, твои обрезанные мечем чужеземца косы... Твои губы чуть дрожат, а брови картинно подняты на белом лбу. Ведьма как-то хватает тебя за руку.
 - Любимый, быстрее! – кричишь ты. О, я уже вижу гранатовые капельки на твоей коже. Ты сопротивляешься, и с плеча слетает краешек платка. Нет, слетает весь. Ты голая. И ведьма, замерши, созерцает твое тело. Ты замолкаешь, и она спокойно входит в дом. Вы стоите напротив, а я сижу и не могу пошевелиться. Только слышно, как шевеляться твои волосы от Ведьминого дыхания и как стынет у Ведьмы кровь. Это моя кровь, твоя кровь, кровь нашего дома, и вот уже вся она вместе бежит к твоим ногам, поднимается по твоим ногам, достигает твоего лона, ты безпомощно кричишь, Ведьма тяжело дышит, у меня бежит слюна, сперма, слезы, кровь поднимается до живота, уже достигает твоих напуганных грудей... нет! только не горло, только не губы! Я бросаюсь к тебе, я проскакиваю сквозь ведьму, я насилую ее, сдирая с нее серое тряпье вместе с кожей, я бегу к тебе, но ты очень далеко. Ты молчишь и, возможно, улыбаешья внутри. Ти ТАК любила! А я? Я, знаешь, больше всего любил твои глаза. Влажные и зеленые – вот они уже лежат на моей лодони. Так ты будешь видеть небо и меня, потому что ты меня любила.
 - Лю-би-ла! – слышится протяжное. Я не оборачиваюсь, потому что знаю чей это голос. Обнимаю твое мертвое голое тело и отношу его вниз, к реке. Глаза пока что оставлю, потому что кто знает, что с ними сделается, когда вернусь...

...Ну вот. Плыви, любимая, по воде. Рыбы такие же лакомые к твоей плоти, как ты была к моей. Прощай! И я медленно возвращаюсь к дому. Я смотрю только в небо, и от этого на душе становиться влажно и зелено. Влажно и зелено... Я на пороге, влажно и зелено, Боже, как я устал, влажно и зелено, уже или ночь, или тяжелый рассвет, влажно и зелено, горячее дыхание женщины, влажно и... рука глубоко в ней. Она смеется, эта ведьма, она смеется, эта вульва! А-а-а! Она... Влажно и зелено! Нет, пусти! Печет! Нет!
Влажно. Зелено. Равно-Мерно. Я разбиваюсь о берега ее плоти, и меня совсем не удевляет, куда я дел содранную с ведьмы кожу. О, какое горячее дыхание! Когда я был маленьким, бабушка рассказывала, как ящерецы меняют кожу... Все, Ведьма, я тебя ненавижу! – я хватаю ее за голову и порывисто выкручиваю. Ни вопля... Между моими пальцами под моим дыханием шелестят волосы, обрезанные мечем чужеземца.