Где твоё начало. ч. 2, гл. 2

Глава вторая

Перед отъездом на региональный семинар комсомольских работников Валков попросил Владимира остаться за него. Требовалось в определенные часы находиться в комитете, держать связь с райкомом и своими организациями, решать неотложные текущие дела.
— Один час с утра, лучше с десяти, когда везде проснутся, и после обеда сразу, — посоветовал Александр, прибирая  свой  стол.
— Надолго уезжаешь?
— На неделю! Что можно — оставляй до моего приезда. Вот ключ. Желаю удачи!
— Тебе тоже!
Они пожали руки.
В намеченное время Владимир приходил в комитет и садился за чистый блестящий стол. Поначалу его мало тревожили, почти никто не заходил; по телефону спрашивали Валкова, но удовлетворялись тем, что его нет, и не спрашивали замену. Так что Владимир неторопливо просматривал выписываемые комитетом газеты и журналы, иногда сам обращался по неотложным поручениям. Даже неудобно становилось вот так сидеть ничего не делая в рабочее время! Он взял план работы комсомольской организации, решения последнего собрания — всё ли в порядке  с  исполнением?
Зазвонил телефон.
— Володя, ты? — послышался незнакомый и торопливый голос. — Привет! Валя я, из райкома. Узнаешь?
— Да, я слушаю!
Владимир лихорадочно соображал, кто же такая Валя, которую он должен знать, раз она обращается с ним так запросто. Но на другом конце телефонной связи некогда было ждать и снова послышалась скороговорка:
— Ты меня слышишь? Так вот, записывай! К пленуму райкома понадобились дополнительные материалы. Завтра уже надо, слышишь? Если можно, то даже сегодня давай, к концу дня. Записываешь?
Инструктор Валя диктовала, Владимир едва успевал коротко записывать на перекидном календаре: дать сведения о молодёжи в возрасте до восемнадцати лет — численность, уровень образования, кто где учится. Сколько наставников, их возраст, партийность... Кому и зачем понадобились столь разнообразные  сведения?  Да ещё так срочно?
— Успею ли на завтра? — выразил, было, сомнение  Владимир.
— Надо, Володя! — продолжала диктовать все новые вопросы настойчивая Валя. — Записал? Хорошо! И ещё — к вам собирается зайти Альбина Смелковская, из областной "Комсомолки". Сегодня собирается! Так что жди. Ну, теперь всё! Привет!
Владимир положил трубку и озадаченно посмотрел на исписанный лист; пора идти в лабораторию, а тут такое срочное дело свалилось. Он взялся за телефон — теперь его очередь огорошить кого–то, поручив часть полученного задания. И тут в комитет с улыбкой вошла невысокая молодая женщина в шубе, посаженной до очков пушистой меховой шапке. "Смелковская!" — сразу безошибочно определил Владимир.
— Некстати? — поздоровавшись, мгновенно оценила ситуацию гостья и оглянулась — где бы раздеться.
— Отчего же! — сгоняя со своего лица озабоченность, солгал Владимир, поднимаясь помочь женщине раздеться. — Предупрежден.
— Надеюсь, долго не задержу! — пообещала гостья, быстро справившись с шубой сама и присаживаясь к столу.
Областная комсомольская газета, которую представляла Альбина Смелковская, не пользовалась популярностью среди молодёжи. Проводить подписку и распространять её приходилось с большим трудом, хотя она была очень дешёвой; приходилось принуждать комсомольцев, привязывая подписку с другими дефицитными изданиями, уговаривать комсомольский актив тем, что их показатели не должны быть хуже других.
— Почему "должны" выписывать, а не делать газету интересной? — возмущался в присущей ему экспансивной манере второй заместитель секретаря Анатолий Марков, когда они обсуждали эту проблему. — Вообще, почему всё, что бы ни делали комсомольцы, они должны? Я понимаю, что должны платить взносы, ходить на субботники, выполнять общественные поручения, но почему должны выписывать газету, в которой читать нечего? Почему должны организовывать культпоход в театр на постановку, которую добровольно смотреть никто не хочет? И почему там, — он показывал пальцем куда–то вдаль, — никто никому ничего не должен?
Владимир газету выписывал, но почти не читал. Уделяя мало внимания городу, области, она пыталась подменять центральную печать, с запозданием перепечатывая уже известные из других источников материалы о событиях в стране и мире. Не нравились Владимиру и редкие материалы на местные темы, приторно–слащавая патетика в изложении заурядных событий, искажение реальных образов под какие–то надуманные, умолчание реальных проблем, отсутствие критики... Ничего, наверное, удивительного, если там, в редакции сидят вот такие мамаши, весьма, видать, далекие от духа комсомольской жизни. Так думал Владимир и заметил, что от проницательного взгляда гостьи не ускользнула его критическая оценка.
— Что, плохо читают нашу газету? — без обиняков спросила Смелковская, доставая из сумки блокнот и сигареты. — Курить у  вас  можно?
— Вообще нет, но пожалуйста! — сказал Владимир, полагая что надо как-то скомпенсировать впечатление неприязни, которую не удалось скрыть.
— Ну, ладно! — без сожаления бросила она сигареты обратно в сумку и отложила её в сторону. — Сам–то читаешь?
— Просматриваю! — уклончиво ответил Владимир, слегка удивленный сразу последовавшим обращением на "ты", и добавил: — Когда вот здесь сижу. Остальные, насколько я знаю, не  читают.
— И почему? — спросила Смелковская, нисколько не удивившись и разглядывая собеседника.
Видать, ей не впервые приходилось выслушивать подобное, и она не сильно была задета сейчас; возможно, кто–то другой  определял направленность газеты, а, может, она и сама равнодушна к ней.
— А зачем мне, простите, через два дня читать у вас то, что  я могу сегодня увидеть в "Правде" или "Известиях"? Да ещё перепечатанными в сокращённом варианте? — назвал Владимир одну из претензий,  которую мог предъявить газете.
— А если "Правду" не выписывают? — по–прежнему спокойно спросила она, продолжая изучать собеседника.
— Гм! Где же вы видели такого, кто бы выписывал только вашу  газету?
— Нашу газету, а не "вашу", — мягко поправила Смелковская. — Так нужно ставить вопрос.
— Но ни я, никто другой не чувствует её нашей! Вот если бы вы писали сегодня об одной комсомольской организации, завтра о другой, да ещё бы самим комсомольцам дали слово, да так, чтоб было всё как есть, со всеми нашими проблемами — а без этого не обошлось бы! — то газету искали бы, а не навязывали. Извините,  конечно...
— Ничего, ничего! — жестом ободрила она его речь.
— Впрочем, вам, журналистам, виднее, — хотел было закончить тему Владимир, но тут же рассердился на себя — что за манера ходить вокруг да около и не сказать всё, что думаешь  на самом деле! — Мне кажется, что вы избегаете публикаций по местной жизни потому, что... боитесь. Да!
— О! — Смелковская, наконец, действительно заинтересовалась, села поудобнее.
— Потому, что вы придумали какие–то идеальные явления жизни и героев, и теперь можете писать только о том и тех, что и кто под них подходит. Ещё хуже получается, когда вы находите что–то похожее и за уши подтягиваете под ваши представления. Люди потом сами себя не узнают! Неприятно и им, и вам, как я понимаю, поэтому вы и ударились в печатание детективов с продолжением. — Он поднял последний номер газеты, показывая. — Ерунда какая–то, ничего комсомольского!
— Ну, не совсем так! Мы же все комсомольские мероприятия освещаем, но, оказывается, они тоже не очень интересуют нашего читателя, — заметила Смелковская, протирая запотевшие очки; без них она выглядела моложе и интереснее. — А что это я не видела тебя на районной конференции?
— Я в отпуске был! Да и немудрено — столько народа...
— Да я почти всех знаю! Курирую ваш район.
Подтвердив хватку журналиста, она удивительно легко и быстро расспросила всё о нём самом, потом перешли к делам комсомольской организации института. Постепенно Владимир тоже стал обращаться с ней на "ты", убедившись что, вопреки первоначальному неблагоприятному впечатлению, она обладает острым  и наблюдательным умом, многое знает и является довольно интересным собеседником.
Каково же было изумление Владимира, когда через несколько дней он обнаружил в этой злополучной газете заметку под названием "КОМСОМОЛЬСКИЙ АКТИВИСТ — КАКОВ ОН /очерк  о заместителе секретаря Владимире Симчине/ ". Он быстро просмотрел текст, всё более краснея из–за лестных эпитетов о себе. Без чувства стыда читать такое просто невозможно! Потому хотя бы, что оценка его давалась больше по его собственным словам, планам и пожеланиям, нежели по совершенным делам. Предупреждал ведь! Ох, Смелковская, так подвела. И он хорош, неосмотрительно распустил язык перед журналисткой. Как теперь быть? Надеяться, что и на самом деле никто газету не читают и не заметят?



Запыхавшись в утренней спешке, транспортной толкотне и давке, проскочив проходную, словно промежуточный финиш, обозначившись на глазах у начальника, сотрудник института с облегчением садится на своё рабочее место. И, прежде чем взять новый старт в делах, он хочет выложить своему соседу, товарищу или кому другому радости и печали, сомнения и тревоги, успехи и проблемы. Все в лаборатории знали, что Игорь Бонк стал получать пятёрки по математике, у Сырцова появилась вторая внучка, здоровая и жизнерадостная, Шошин не совсем удачно поменял квартиру. У Малина тяжело болеет мать, не помогают даже народные целители, не говоря уже о врачах. От Зинаиды Бортник, монтажницы лаборатории, после двадцати лет совместной жизни ушёл муж. Беда же, которая случилась у Зажогина, потрясла всех — в стычке с хулиганами погиб его младший сын, десятиклассник Андрей.
Произошло это, как поняли сотрудники, когда Андрей возвращался поздно вечером от товарища, с которым вместе занимался, и для сокращения пути пошёл по переулку, имевшему недобрую славу места многих преступлений. Он уже почти миновал опасное место, как вдруг услышал крик и увидел, что несколько парней схватили за руку девушку и куда–то тащат; непонятно даже, откуда все они внезапно  взялись. Будь Андрей слабосилен или труслив, он сбежал бы, быть может, как и поступают многие в подобных ситуациях, для оправдания совести обвинив девушку в недостаточной осмотрительности в выборе друзей или других грехах. Окажись он поопытнее, трезво бы оценил соотношение сил и придумал что-нибудь другое, нежели ввязываться в прямое противоборство с хулиганствующей компанией.
В этом темном переулке, где невозможно разминуться, хулиганы давно терроризировали одиноких и поздних прохожих. Молодым лоботрясам доставляло большое удовольствие награждать пинками и подзатыльниками ухажеров, провожавших девиц из их района, видеть трепет и страх перед ними даже у взрослых. Безнаказанность поведения, безропотность и унижение напуганных жертв поощряли их, возвеличивали культ тупой силы и наглости. Они стали вымогать у прохожих деньги, сначала только на выпивку, нахально приставать к наиболее беззащитным — девушкам  и женщинам  и, при попустительстве окружающих, которые их знали, всячески ругали и ничего не делали, вскоре окончательно созрели на более серьёзное преступление. Отупевшие и развязные, давно не получавшие должного отпора, хулиганы взбесились и бросились толпой на одинокого смельчака, кто–то пустил в ход нож. Тот нож, который до сих пор применялся только с целью психологического воздействия.
— Откуда только такие подонки берутся! — в смятении, а некоторые и в слезах, тихо и горестно рассуждали собравшиеся сотрудники лаборатории.
Николай Степанович мало рассказывал о своем сыне; как  и многие отцы, он был сдержан в оценке достоинств своих детей. Однако в лаборатории знали, что Андрей был отменным учеником, призёром городской школьной олимпиады, спортсменомразрядником. И вот его не стало. Нелепо, невероятно, сразу и окончательно, навсегда. Велико горе родителей, жестокий удар судьбы — пережить своих детей! Мать некоторое время находилась без сознания. Отец как будто тоже утратил здравый смысл и порывался сам найти преступников и расквитаться с ними, не дожидаясь действий медлительных правоохранительных органов. Потом опомнился, отговорил от подобных намерений старшего сына и впал в состояние глубокой и трагической отрешенности.
— Да за такое стрелять надо! — горячился Бочарский после того, как определились с поручениями каждому по участию в траурной процедуре, собрали деньги. — Убил человека — отправляйся туда же. Каждый должен знать, что, калеча или убивая другого, он делает то же сам себе. Тогда подумает!
— Отсидят год–другой и выйдут на свободу. Отделаются лёгким  испугом!
— Милиция, дружинники есть, а толку что? Смотрите что делается!…
Все ненавидели наглеющих всё больше хулиганов и жаждали самых жёстоких мер наказания; почти каждому когда–то пришлось пострадать, физически или морально, от их хамства и насилия.
Согласно поручению, Владимир с одним из родственников Зажогина отправился в городское похоронное бюро. Это было единственное место, где горожанам оказывались ритуальные услуги, и Владимира поразило количество ушедших из жизни за прошедшие выходные дни. Там и сям в беспорядке громоздились гробы различных размеров, венки с неживыми цветами и черными лентами, каменные памятники с фотографиями людей разных возрастов, заготовки для ещё живущих. Потрясенные люди, притихшие, заплаканные, надеющиеся на исключительное внимание. С ними деловито переругивался сидящий за барьером персонал, казалось, привыкший и совершенно безразличный к происходящему.
«Зачем и как все мы живем тот короткий срок, что отведен на этой земле каждому? — думал Владимир, стоя в очереди. — Почему же в наш век, считающийся цивилизованным, есть такие дикие и злые люди, позволяющие себе укоротить ещё более эту жизнь другим? Почему мимо их ума, сознания прошли века человеческих страданий, как будто не существует вовсе рожденной в муках общечеловеческой культуры? Почему такая пропасть между поведением, потребностями, духом людей одного исторического  времени?...»
— Молодой человек, что у вас? — нетерпеливым голосом прервала его размышления служащая бюро.
Хулиганы, а теперь и убийцы, довольно быстро были обнаружены и предстали перед следователем по уголовным делам. Враз лишившись бахвальства и спеси, хлопая глазами в страхе перед тем, что приходится держать ответ перед законом, надеясь лишь на то, что виноват из них больше кто–то другой, они изображали себя ещё большими глупцами, чем были на самом деле. Там же появился кто-то и из их родителей — озабоченные матери и озадаченные отцы. Следствие приступило к скрупулезному выяснению обстоятельств преступления.
Участником хулиганской компании оказался и ученик той же школы, в которой учился Андрей, некий Рюмин. Такие подробности узнал Владимир, когда навестил школу как представитель шефствующей организации для предварительного согласования планов совместной работы. Сидя в ожидании директора в учительской комнате, он обратил внимание на интеллигентного человека лет тридцати, беседующего с двумя педагогами. Оказалось, что это писатель, в связи с происшедшей трагедией интересующийся... Нет, не Андреем, отличным учеником и яркой личностью, интеллектуально и физически совершенным юношей, самоотверженно ставшим на защиту слабого от поругания и павшим, а начинающим преступником Рюминым. Вот, оказывается, кто более достоин внимания!
Владимир вскочил и нервно заходил туда–сюда между столами, так что даже обратил на себя внимание. Что же молчат, не возмущаются собеседники писателя — учительницы, женщины, матери? Хоть и без энтузиазма, они повествуют о Рюмине. Владимир хотел выйти вон, но передумал.
— Вас, как я понял, интересуют именно такие люди? — в паузе встрял он в разговор. — Извините, но меня потрясает то, что пустопорожние души малолетних преступников, как оказывается, более интересны, привлекательны для кого–то. Готовые герои книг, да и только! А вот такие как Андрей, оказывается, никому не нужны и неинтересны даже. Чего ещё можно ждать от общества, которому показывают таких героев, кроме как новых преступлений!
Поначалу любезное выражение лица писателя, ожидавшего добавления к интересующей его информации, помрачнело; всюду пытаются указывать ему, что писать, даже случайные люди.
— Почему мы не видим книг, которые бы писали о людях достойных, да так, чтоб захватывала человеческая идея, уводила  от преступлений? Где они?
— Гм! — слегка улыбнулся писатель. — Такие книги уже есть. «Как закалялась сталь», «Овод»... Достаточно много! А вы, я вижу, очень не любите детективы?
— Да! Очень не люблю, когда убивают людей! Даже в книгах. О таких как Андрей писать надо, вот что я хотел сказать!
Педагоги, дотоле молчаливо наблюдавшие спор, неожиданно дружно поддержали Владимира:
— Вы знаете, каким был Андрюша? Талантливый ученик, прекрасный товарищ.
— Рюмин всем нервы вымотал...
— А вы знаете, — вмешался в разговор подошедший  директор школы Борис Абрамович, —  комсомольцы класса побоялись голосовать за исключение Рюмина из комсомола. Сидите, сидите! — остановил он собравшихся было встать собеседников. — Ну что, Всеволод Филиппович, на все вопросы вы  получили ответ? — обратился он к писателю. — Ко мне вопросы имеются?
— Да, всё в порядке! — ответил тот.
— А вы знаете, почему боятся? — спросил Владимир, и сам же пояснил: — Потому что их в такие условия поставили! Да его бы в пыль–порошок стёрли, но нельзя, видите ли! Вот они и не хотят наживать себе неприятности. Разбирайтесь, мол, сами. Школьная психология! Точно улавливающая, что преступники в нашем обществе получают всё больше преимущества перед всеми остальными гражданами. Вы представляете к чему это может привести?
— Владимир Александрович, как хорошо, что вы пришли! — положил ему на плечо руку директор. — У меня к вам куча дел!



Райком комсомола готовился к отчётно–выборной конференции. Забот, как всегда в подобных случаях, на райкомовский аппарат навалилось невпроворот — формирование комиссий, подготовка документов, помещений... К мероприятиям крупного масштаба не привыкать опытному комсомольскому работнику, первому секретарю райкома Леониду Шеломееву, однако сейчас весьма сказывалось отсутствие второго секретаря Тюрина; недели две назад тот был переведен в партийный аппарат, где сразу и полностью переключился на новую работу. Прежде всего пора было определиться окончательно с подбором замены второму, ибо Шеломеев с этим здорово затянул, не имея подходящих кандидатур на примете. Ведь до сей поры предполагалось, что при своих тридцати годах он выйдет из комсомола раньше более молодого Тюрина, а неожиданно получилось наоборот. Положение с быстро сменяемыми кадрами в комсомоле злободневно всегда, а при таком неожиданном повороте событий и, вдобавок, переносе горкомом сроков проведения конференции на более ранний —  тем более.
Сидя в кабинете за чтением черновика отчетного доклада, Шеломеев ритмично постукивал кончиком карандаша по столу. Он никак не мог сосредоточиться на контрольном прочтении уже известного по черновику текста и перебирал в уме комсомольские кадры; возможные претенденты на место второго живо представали перед его воображением, он оценивал их достоинства и недостатки. Человека следовало подбирать с учетом перспективы, с дальним прицелом на первого, что ещё более осложняло задачу. Ко всему, как иногда бывает, в оценках Шеломеева невольно получалось, что  наиболее подходящим был бы человек его склада, а таких в поле зрения не оказывалось. От одного он переходил к другому, потом к следующему, чтоб потом вернуться снова  к первому уже с меньшей взыскательностью. И с каждой ступенькой опускаясь ниже, приходилось судить уже не столько о желаемом идеале, сколько о допустимом реальном кандидате. Вот Бакинцев, например, всем хорош, но уже староват для комсомола — тоже за тридцать скоро шагнет. Христофоров с приборного завода вроде бы ничего, да подотстал в образовании. Сколько говорили парню — учись! Времени, видите ли, у него нет. А у кого оно есть? Инструктор Красина? Недостаточно требовательна для роли руководителя и непоследовательна. Может, Валков?
Кандидатура Александра Валкова по объективным данным — опыту комсомольской работы, образованию, зрелости и хватке — выглядела предпочтительнее, но что–то до конца неосознанное Шеломеевым противилось ему. Что же? Читая и по ходу подправляя отчетный доклад, он думал о Валкове; вчера для пробы предложил на рассмотрение партийному руководству его кандидатуру среди нескольких и сразу получил одобрение. Даже в парткоме института почему–то довольно легко и быстро согласились на его переход, что несколько настораживало; обычно хороших работников стараются не отпускать даже на повышение. Что кроется за такой сговорчивостью? Появился и ещё один неприятный нюанс. Работники райкома неизвестно каким образом узнали о возможной кандидатуре Валкова — ничего не скажешь, молодцы, держат нос по ветру! — и среди них возникло брожение. Некоторые оказались настроенными категорически против. Например, сегодня с утра к нему зашла заворг Примакова и прямо заявила о своем нежелании работать с Валковым, как будто вопрос о его назначении был  решён.
— Ты одна так настроена, или ещё кто? — выслушав её сбивчивую эмоциональную речь, спросил Шеломеев.
— Не я одна, многие! — весьма неопределенно и резко ответила Примакова; объясняться подробнее она, видимо, не хотела.
Непредвиденное осложнение и обострение обстановки  сейчас, в столь напряжённый момент, было совсем некстати. Шеломеев всё ещё читал объемистый доклад, почти механически проставляя на полях цветные пометки и вопросы, отвечал, не отрываясь, на редкие телефонные звонки — секретарше велено было по пустякам не отрывать, — и думал. Наконец он окончательно переключился на обмозгование близкой к конфликту, как видно, ситуации в аппарате райкома и решил, что проще собрать всех и поговорить откровенно.
Он поднял трубку и позвонил Валкову. Тот был на месте.
— Саша? Привет! Шеломеев. Дело к тебе имеется! В пятнадцать ноль–ноль загляни ко мне,  сказал он, сделав отметку  в блокноте. — Добро?
— Хорошо, Леонид! — с готовностью ответил тот.
Александр Валков давно ожидал этого звонка. Оценив положение, создавшееся после ухода Тюрина, он установил, что является наиболее вероятным его преемником. Ничего удивительного и загадочного в том, что разные люди часто приходят независимо к совершенно одинаковым результатам — их умозаключения основываются на общей существующей ситуации. Валков не видел препятствий для своего продвижения; верно оценивая конъюнктуру, он ждал предложения. И вот звонок! Он тотчас оставил свои дела в институте и в прекрасном расположении духа и предчувствии благоприятных перемен поспешил в райком.
Обсуждение кандидатуры Валкова на совещании работников аппарата райкома и некоторых секретарей комсомольских комитетов из тех, кого удалось быстро разыскать, проходило довольно бурно. Высказывались все, некоторые не по одному разу. Те, кто был против Валкова — Примакова прежде всего, потом Христофоров, Шатурова и другие — откровенно и прямо говорили почему, по их мнению, он не должен быть вторым секретарем. Доля высокомерия, некоторая нескромность, склонность к показухе — опасные качества для комсомольского лидера. Другие против Валкова ничего не имели, полагая, что все люди не лишены некоторых недостатков, да и не в святые его собираются рекомендовать. Мол, критические замечания не столь очевидны, не очень существенны и вполне исправимы.
— Раньше высказывали ему замечания? Нет? Сами виноваты, — просто рассуждали они, по–ребячески полагая, что стоит человеку узнать про свои недостатки, как он тут же от них избавится.
Присутствующий при обсуждении Валков чувствовал себя весьма неловко, но понимал, что подставили его под такую обработку только при серьёзном намерении выдвижения; никогда он ещё не слышал в свой адрес столь откровенную нелицеприятную критику, сидел красный и потный, внимательно всех слушал, ни на кого не сердился, хотя и не со всеми был согласен. Невольно он установил, что вначале стоявшие за него и против разделились почти поровну, однако по мере разрядки накипевшего число противников уменьшалось. После более чем двухчасовых дебатов, когда в кабинете Шеломеева дышать было уже нечем, несмотря на настежь открытую форточку, и добавить уже было нечего, окончательно чашу весов в его пользу склонил самый молодой из присутствующих — секретарь комитета завода металлических изделий Зотов, знавший Валкова мало, но искренне уверенный в том, что подобная товарищеская проработка заставит любого измениться в лучшую сторону. Для того и критикуют, чтоб, доверив пост, обязать к устранению изъянов, иначе зачем здесь весь сыр–бор...
Шеломеев молча следил за соблюдением относительного порядка совещания, внимательно слушал говоривших, даже если их сразу оказывалось несколько, и находил, что по существу никто ничего серьезного против Валкова сказать не мог. Возражения исходили больше из каких–то неясных и бездоказательных симпатий и антипатий, что, бывало, он замечал и за собой. Вполне возможно, что, полагаясь на интуицию, они ошибаются и что–то выискивают; вообще зря он всё это затеял с подачи Примаковой.
Под конец слово дали Валкову, уже почувствовавшему изменение обстановки, наступившее облегчение и не ко времени явившийся внутренний трепет — он секретарь райкома! Александр сдержанно согласился с товарищеской критикой, даже с той, что не совсем разделял, поблагодарил за искренность и тут же заверил всех, что сделает соответствующие выводы. Если изберут на конференции, в чём он в тайне не сомневался, то приложит все усилия, чтоб выполнить ответственную работу на должном уровне.
— Я думаю, можно рекомендовать! — высказал, наконец, свое мнение Шеломеев, чем и завершил сложные, как персональное дело, дебаты.
Когда вопрос о кандидатуре второго секретаря райкома был фактически решен, следовало дальше, по цепочке, подобрать человека в комитет комсомола института. Валков давно уже имел в виду тех, кто мог заменить его в случае ухода, однако, когда  говорил с ними об этом, то оказалось, что никто из предполагаемых кандидатов на комсомольскую работу переходить не хочет. Понятно, люди дорожили своей профессией и не желали менять специальность, приниматься за иную работу, вероятнее всего временную, недопонимая, конечно же, значения для общества воспитания молодёжи. Их упрямство порой просто бесило Валкова; положение с подбором преемника оказалось довольно непростым и нависло неприятным грузом, задерживающим взлёт в новую жизнь.



Секретарь парткома института Василий Артемович Комов внимательно следил за действиями Валкова по подбору нового секретаря комитета комсомола. Признаться, он несколько рисковал, дав согласие на уход Александра, ибо тот не имел готовых предложений на замену, но уж очень стал не нравиться ему стиль работы комсомольского секретаря в последнее время. Внешнее благополучие при вышколенной до показухи отчетности и снижающемся уровне организаторской работы, падении влияния на молодежь. Может быть, и проще было бы попытаться задержать Валкова, но всё же людей время от времени надо передвигать для пользы дела, даже если это кажется рискованным. В институте столько грамотной молодежи, что вполне можно найти достойную замену. Только вот не тех стал обхаживать Валков, как стало        известно Комову. Спешит, видать, на новое место.
Василий Артемович поднялся, походил в задумчивости по помещению парткома, обошёл длинный стол заседаний, приблизился  к окну, потеребил штору. Пора браться самому, решил он и подошёл к телефону. Позвонил Валкову и попросил немедленно зайти к нему.
— Ты на кого это комсомольскую организацию бросаешь? — нахмурив брови, сердито упрекнул Комов, когда тот зашел и сел напротив.
— Почему бросаю? — удивился Валков такому вопросу; он открыто глянул в посаженные близко к переносице строгие глаза парторга и подумал о том, что, в отличие от прошлого, сейчас может разговаривать на равных. — Готовлю замену!
— А о чем раньше думал, хотелось бы знать? Теперь за два–три дня хочешь подсунуть кого угодно?
— Не понял Вас, Василий Артемович! С чего Вы взяли?
— Как же! Ты уже, говорят, агитируешь в секретари тех, кто комсомольской работой никогда и не занимался. Случайных людей! Так?
— Ну, Вы не правы, Василий Артемович! Если Вы имеете в виду Копрова, то четыре года назад он уже был в составе комитета, имеет опыт.
— Знаю, что был! Да не припомню что–то, чтоб чем–то себя проявил. И тогда, и после того. На общественной работе его не видать  не слыхать, какой же с него секретарь?
Комов, невысокий черноволосый сорокапятилетний мужчина, поднялся и ещё походил, не выпуская из виду собеседника.
— Не знаю, устроит ли такой секретарь новое райкомовское комсомольское руководство, а нас — нет!
Помолчали, обдумывая положение.
— Давай–ка посмотрим для начала секретарей комсомольских бюро, — сел за стол и по–деловому спокойно, хотя и по–прежнему строго, предложил Комов, взяв лист бумаги и ручку. — Напомни, кто там у вас?
— Бармин! — назвал Валков первого. — Учится в аспирантуре, отрываться от специальности никак нельзя. Каримов ещё, но тоже от своей работы отходить не хочет, пробовал уговорить. Так оно и понятно, люди наукой и техникой занимаются, в этом чувствуют свое призвание...
— Что за рассуждения — «хочет, не хочет»?! — перебил его Комов. — А если надо? Что, комсомольцы уже не считаются с необходимостью?
— Но должны же мы сочетать общественные интересы с личными! Время не военное.
— Философия! А комитет комсомола остается без секретаря, — недовольно поморщился Комов. — Называй, кто там ещё у тебя! Членов комитета давай посмотрим.
— Давайте!  Марков...
— Марков не пойдёт! Анархист и, мне кажется, демагог. Все ему не так, с таким работать трудно. Кстати, у тебя ещё Симчин есть, в газете о нем очерк был. А почему с нами текст не согласовали? Наш ведь человек! Да, так он что? Чем не подходит?
— Симчин? Гм! Так он диссертацию пишет!
— Что за подход к кадровым вопросам! — не выдержал Комов. — Мало кто и что пишет! Его тема даже на Научно–техническом совете не рассматривалась. Одни разговоры! Беседовал ты с ним?
— Нет!
— Зови! — подумав, кивнул на телефон Василий Артемович. — Звони, звони! Поговорим прямо сейчас, не откладывая.
Валков повернул к себе аппарат и с выражением, свидетельствующим о бесполезности затеи, стал звонить Симчину. Того на месте не оказалось и, пока его искали, секретари обстоятельно обсудили его кандидатуру; каждый из них пришел к выводу, что это как раз тот человек, кто им нужен.



Симчин наотрез отказался от столь неожиданного предложения перейти на комсомольскую работу. Он имеет вполне определенную специальность, в овладение которой вложил немало труда, получил образование, приобрёл знания, уже некоторый опыт и уверен, что именно здесь принесет обществу наибольшую пользу. Важность комсомольской работы он не отрицает и занимается ею в меру сил в свободное от основной работы время.
— А если Вас будет рекомендовать партком? — спросил тогда его Комов.
Точнее, он спросил: «А если Вас, молодого коммуниста, будет рекомендовать партком?» Именно так. В ответ Владимир, уже повторяясь, возразил, что партком должен понимать его доводы и поискать другую, более подходящую во всех отношениях  кандидатуру.
Комов не стал сразу добиваться окончательного решения, так как понимал неожиданность их предложения для Симчина. Сам он, помнится, тоже в какой–то момент жизни призван был перейти с инженерной работы на партийную и также сразу ни в какую не соглашался, однако вот уже почти двадцать лет кадровый партийный работник. Работа трудная, за всё в ответе, дела с утра до позднего вечера, но он не жалеет. Пусть и Симчин немного подумает. Лучше бы, конечно, чтоб он сам осознал необходимость, но надо и дать понять, что постановка вопроса серьезная и просто так, руководясь одними желаниями, не решается.
— Не будем торопиться с окончательным ответом, — спокойно остановил Комов возражения Симчина. — Хорошенько подумайте, со всей ответственностью. А завтра продолжим разговор.
Владимир хотел сказать, что и завтра его мнение будет таким же и незачем возвращаться к вопросу ещё раз. Но если они настаивают, решил он, то он придёт и ещё раз назовёт свои весомые аргументы и обязательно докажет, что этой работой должны заниматься профессионалы, а не такие, как он, случайные люди.
С тем Владимир и ушел. Вернувшись в лабораторию, он включил осциллограф, чтоб продолжить исследование схемы, но мысли его были заняты только что состоявшейся беседой. По–видимому, немалую роль сыграл здесь злополучный очерк Смелковской. Принесла тогда её нелегкая! Такое написала, а Комов, не зная его, думает, что так оно и есть. «Нет, нет! — твердил он себе, убеждённый в правоте своего поведения и правомерности отказа. — Ни в коем случае!»
Подготовив на завтра заряд контрдоводов, убедившись в их весомости и своей непоколебимости, успокоившись, Владимир стал рассуждать несколько иначе. Ставит ли он в действительности общественные интересы выше личных или готов, подобно многим, лишь говорить о них, а на деле сразу уходить в сторону? Одно дело возвышенно мыслить, бросаться высокопарными фразами о прогрессе общества, утверждать, что что–то должно быть так, а не иначе, и совсем другое — добиваться всего этого повседневной работой, то есть вступить на арену политической жизни и борьбы, и отдаться этому всецело. «Если бы каждый стал таким, каким хотел бы стать ты сам», — вспомнил он собственный девиз. А с чего станет таким каждый, если люди действительно передовые, с честью и совестью, разумом, останутся сами в себе и не будут прилагать как можно больше усилий к тому, чтоб переубедить, перевоспитать мировоззрение современников, побудить хотя бы приходящие поколения, молодёжь к совершенствованию духовному и физическому, или, хотя бы, отсечь её от достающихся в наследие скверны и зла? Собственно, ему и предлагают, засучив рукава, непосредственно такой работой заняться, а он, вместо того, чтоб согласиться, начинает копаться в себе.
Владимир вспомнил морщинистое, вытянутое и серьезное лицо секретаря парткома и обдумал свои прежние доводы, которые должен был высказать завтра — он технический специалист, а не общественный деятель. Но, если подумать и признаться самому себе, то он мог отметить следующее. Успехи науки и техники в наше время очевидны. Открыты неисчерпаемые источники энергии, помощником человека, вездесущим и надежным, становится автоматика. Наподобие промышленной революции, заменившей мускульную силу машиной, приближается повсеместное вооружение человека средствами усиления мыслительной деятельности — вычислительной техникой. Сотни тысяч ученых и инженеров уверенно двигают технический прогресс, пусть не так быстро, как хотелось бы, но не зная попятного движения, создавая предпосылки для невиданного расцвета цивилизации.
А что люди? Они приходят и уходят, и каждый повторяет развитие себе подобных в истории, начиная с животного состояния, а порой даже и не выходя за его пределы, со всеми поисками, промахами и заблуждениями.  Кто–то остановился в своем совершенствовании, одолев лишь часть пути, и в результате общество как бы распределилось почти по всей шкале развития человечества, имея в своем составе и прогрессивных людей, и близких к уровню каменного века. Поразительная для конца двадцатого века тупая ограниченность элементарными потребностями, духовное убожество, эгоизм, жадность, леность, в том числе и молодёжи. С чем же идти в будущее? Почему, обладая мощным пропагандистским аппаратом, средствами массовой информации  и мировоззрением, научно обосновавшим извечное стремление человечества к справедливости, свободе, братству, мы никак не можем произвести революцию мышления? Да потому, что идеологическая работа ведется исключительно бестолково, бездарно, безразлично даже, в расчёте на временно существующих у власти  людей, чью–то выгоду, чем и добиваются эффекта, обратного желаемому. Боятся открыто ставить актуальные вопросы общественной жизни, обходят нерешенные проблемы, острые  темы, замалчивают недостатки и трудности, одним словом — боятся правды жизни. Смотришь на такое, и порой руки чешутся от желания самому взяться и показать, как по–настоящему смело, честно, открыто и правдиво нужно вести эту работу. А если так, то почему бы не попробовать и не доказать, что такое возможно?
Владимир вскочил, почувствовав нахлынувший жар, и вышел из лаборатории. Затем вернулся и попробовал продолжить работу. Все было так определенно и ясно, а теперь его одолевали сомнения.
 На экране осциллографа плясали импульсы, но он не обращал на них внимание.
Обычно, делая выбор, мы исходим из непосредственных интересов, рассуждал Владимир далее, и незаметно сползаем к эгоизму. Тому проклятому эгоизму, который является причиной всякой несправедливости в человеческих отношениях. Мы забываем не только об окружающих, что рядом, но и обо всем огромном мире. Не виноват ли в какой–то мере каждый из нас в том, что мы недостаточно влияем на этот мир, если по–прежнему истязают и убивают тысячи людей, если томятся в тюрьмах борцы за свободу человечества, если в физических страданиях живут миллионы, если отравляется и разрушается сама Земля? Разве можно быть только сторонним свидетелем того, или даже не знать обо всем этом и заботиться лишь о собственной шкуре!
Владимир вернулся к прежним своим доводам, приготовленным для Комова и Валкова. Вроде бы, все надуманное им относительно человечества в целом не касается их тихого и спокойного коллектива, возбуждаемого лишь мелкими интригами в борении за крохи преимуществ в зарплате, должности, распределении квартир, путевок, машин, так что место здесь малоподходящее для решения мировых проблем. Но тут как раз та массовая прослойка, при молчаливом согласии которой совершаются революции и перевороты, существуют абсурды и парадоксы общественной жизни. Попробовать её всколыхнуть? А почему бы и нет! Может, конечно, не получиться, но он же не навсегда переходит на комсомольскую работу; год или два, максимум три, и он снова вернётся в лабораторию. Время летит быстро, и чем дальше, тем быстрее. Говорят, потому, что все меньше становится отношение меры времени  дня, недели, месяца и года — ко всей уже прожитой  жизни.
Владимир и сам был озадачен исходом своих размышлений; выходило, что он готов почти уже был согласиться на предложение. Сейчас, пожалуй, сдерживало лишь то обстоятельство, что, по его представлениям, в политических органах существовала чрезмерно строгая регламентация в проведении установленной кем–то свыше линии. Что, если какой–либо партийный руководитель наподобие тех, например, которые заставляли колхозников сеять в снег — лишь бы отрапортоваться, — окажется инициатором подобной глупости в их сфере, станет принуждать к слепому исполнению и повиновению, в противном случае преследуя как инакомыслящего? Впрочем, в этом нет ничего исключительного, ибо и инженеры решают свои задачи в рамках единой, хоть и не всегда разумной, воли своих руководителей. И здесь допускаются грубейшие ошибки, в отличие от общественных политических явлений известные только посвященным. Да, именно так, хотя инженеры порой кичатся своей мнимой независимостью и свободой.
В любом деле многое зависит от порядочности человека. Он, Владимир, считает себя таковым, и если вдруг окажется, что по каким–либо причинам от него потребуют действий, не соответствующим его убеждениям, он всегда сможет уйти обратно на инженерную работу куда угодно и начать всё сначала. Ведь данное ему предложение никак не связывает с возможностью сделать себе  карьеру.
«Дерзнуть?» — задал он себе вопрос, и дух захватило перед новой, неожиданной перспективой.