Совесть

Улица была полна воды, деревья вздрагивали от ударов капель. Лариса подняла голову и позволила прохладным струйкам обежать ее лицо, вымочить ресницы – такой уж сегодня день, ни к чему открывать зонт. Она зашла в «Республику кофе», взяла бутылку воды, две чашки кофе и поднялась на второй этаж. Людей почти не было, Ларисе ужасно захотелось курить, но она боролась с искушением. Как-то однажды, еще в пору хмурой, ни в чем не уверенной юности внутренний голос совершенно четко сказал: «Это не твое, не твой стиль и не твой путь». Искушение закурить возникало потом не раз – и в компании девчонок («под кофе»), и на работе, и просто в тяжелые минуты. И каждый раз внутри раздавалось: «Потерпи, иначе это будет откат вниз. Неужели ты не можешь потерпеть такую малость?» Ей было бы стыдно кому-то рассказать об этой внутренней борьбе, она знала, что это имеет значение только для нее, а для других – полная чушь: миллионы людей по всему миру затягиваются, получают свое удовольствие и им даже в голову не придет думать о такой ерунде. Но вот что интересно: откуда она знала так четко, что не должна курить? Кто написал ее личную программу, кто шепчет ей, что она должна делать и что не должна? Внутренние конфликты разыгрывались постоянно, и Ларису интересовало одно: если за всеми ее «хочу» скрывается она сама, ее личность, ее «я», то кто или что говорит ей «нельзя»? Как-то она даже составила цепочку философских хайку на эту тему:

Вечная битва
Между «хочу» и «нельзя» -
Где твои корни?

Совесть и эго,
Ангельский тихий ответ
Демонов гулу?..

Шизофрении
Зерна растут не спеша
В недрах сознанья?..

Пресс воспитанья
Давит безжалостно все
Всплески свободы?

Только смущает:
Эту борьбу полюсов
Каждый ли слышит?

Много было прочитано разной литературы, но вопрос все равно оставался. Сейчас люди стали позволять себе странные, жуткие вещи. Изменилась страна, что-то случилось с ее гражданами, словно в 1990 году некто громко, на всю Россию объявил: забудьте все прежние правила, все запреты отменяются! И вот на каждом шагу мошенничество, «это твои проблемы». Разве десять лет назад можно было так ответить другому человеку: «твои проблемы». А нынче отвечают – и ничего, хозяева жизни, чувствуют себя при делах, а место слабых – на обочине.

Так что: слово «нельзя» звучит только у нее? Или они тоже слышат в себе запрет, но поступают вопреки? Или понятие «совесть» знакомо не всем и это только условность? Но что же это слово означает? Со-весть. Весть, которую несут не одному человеку. Весть, которую слышат многие. Может, совесть должна быть универсальной для всех, означать одно и то же для всех? Ведь кто-то дал этому явлению именно такое название? Со-весть – истина, открытая человечеству. А человек, как всегда, сомневается и сам себе пытается устанавливать законы. Так ладно, если бы только себе.
Как-то она решила посмотреть, как толкуют это понятие словари. И вот что обнаружилось:

У Даля «совесть - нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда, в различной степени развития».

Вот Ожегов: «чувство нравственной ответственности за свое поведение перед окружающими людьми, обществом».

А теперь вопрос к атеистам: откуда взялось это чувство нравственной ответственности? Откуда это внутреннее сознание добра и зла? Наверняка ответят: что родители и школа вложили, то внутри и отзывается. Ох, не получается. Совесть – то, что сидит внутри, не поддается на уговоры и дует в уши оттуда, из глубины, или шепчет, или вопит дурным голосом – смотря по обстоятельствам. И можно загнать ее глубже, можно придушить и попытаться заморочить ей, совести, голову своими рассудочными аргументами. И она притихнет, словно информацию обрабатывает, задумается. Но только на время. А потом – шарах! И опять – зудеж, ноющая боль – это в лучшем случае. А в худшем – ночные кошмары или пытка бессонницей. Никакие родители со школой не в состоянии довести человека до этого состояния. Только она – «невольная любовь к добру и истине».

По проспекту, вздымая фонтаны воды, неслись табуны породистых иномарок, изредка мелькали то ягуар, то феррари, на них хамовато напирали внедорожники. «Откуда у людей столько денег? – подумала Лариса. – Неужели вся эта красота заработана в трудах праведных, без обмана? И тут же поняла: если и здесь, в кафе у нее возникает этот вопрос, то пора уходить. Она потеряла способность растворяться в минутах. Разве плохо было сидеть у огромного окна, смотреть на дорожки дождевых струй, на неверный нервный бег по стеклу крупных капель, наблюдать перестроения облаков и разноцветных зонтиков?

Вчера ее озадачила Марина Сергеевна: «Ты помнишь Царева?» Как не помнить – такое не забывается. «Так вот, после сокращения отдела он из наших единственный не работает, тяжело заболел – что-то на нервной почве, жена умерла, он один с двумя детьми. Ему сейчас совсем туго. Пойдешь с нами проведать?»

Вот это да… Поистине от сумы не зарекайся. Такой поворот судьбы казался слишком наглядным – нет, наказание не может быть таким прямолинейным, таким неотвратимым и скорым. Это больше похоже на показательный процесс. Царев, бесспорно, заслуживал быть перееханным колесом Фортуны, но все же знают – так не бывает, не в сказке живем. Сколько гадов здравствует и наслаждается жизнью, на их фоне Царев – так, мелочь. Но для конструкторов инженерного центра, не нюхавших низших ароматов жизни, он стал фигурой одиозной.

Федор Иванович Царев был начальником аналитического отдела и изводил своих кротких подчиненных придирками и унизительными замечаниями. Вел себя он так, будто и впрямь тайный, внебрачный царев сын, непризнанный, но ежесекундно чувствующий значимость своей благородной крови. Его коньком были затяжные монологи о том, как надо, какие варианты решения, как он это понимает, и как ничтожны знания того, кому посвящался монолог. Свистящие трели его голоса, сухой, сипящий смех, выводивший штрихи мелких морщинок по усыпанной веснушками переносице, ежесекундно уничтожали собеседника, сменяя друг друга, как запев и припев. Работать с ним могли только четыре сотрудника с ангелоподобным терпением. Он слыл самым тяжелым человеком департамента. Каждый новый специалист, впервые столкнувшись по работе с Царевым, проходил боевое крещение. Не имели значения ни должность, ни тема обращения. На ничего не подозревающего сотрудника обрушивалось цунами. После нескольких язвительных замечаний, которые, как правило, выбивали человека из колеи, следовал излюбленный жанр монолога, освежаемый презрительной усмешкой человека, которому надоело иметь дело с болванами, но что поделать? С кем только приходится работать!.. Попытки отстоять свое мнение лишь подливали масла. Блохин, специалист по электрике, даже прозвал Царева самовозбуждающейся системой – подчиненные знали: хочешь, чтобы монолог был окончен до завершения рабочего дня, - молчи. При этом директор очень ценил Федора Ивановича как работника, на его выходки смотрел сквозь пальцы и никогда не предупреждал нового сотрудника о царевских манерах, словно эксперимент проводил: найдется ли человек, который сходу даст достойный отпор? Но пока Федор Иванович выходил победителем, и его подопечные, бывшие свидетелями всех неравных схваток, стали подозревать, что одолеть Царева на его территории невозможно.

Не миновала эта участь и впервые обратившуюся к нему Ларису – прослушав десятиминутный монолог с оскорбительными вставками, безуспешно пытаясь вклинить в него свои реплики, давя в горле клокотавший плач, она дала себе слово, что будет спокойно улыбаться и не даст ему радости увидеть ее слезы. Обещание сдержала, но горечь обиды еще долго разливалась внутри.

Неожиданно Федор Иванович получил «огромный надел земли» для своих пахотных работ: машиностроительный институт направил в его отдел трех практикантов. Сотрудники вздохнули с облегчением, зато для парней началась черная полоса – испытание на терпение, смирение и философское отношение к жизни. Терпели и молчали, только под столом вонзались ногти в ладони. Могли ли они ответить, вспылить, показать характер? Наверное, могли, кто-то на их месте так бы и сделал, и в один прекрасный день вскочил бы и звенящим от волнения и спрессованного возмущения голосом крикнул бы: «Вы не имеете права так нас унижать, хватит уже издеваться!», а то и покрепче, например, «да пошел ты, козел». Но почему-то Цареву везло на безропотных.

Шагая под зонтиком, не обращая внимания на легкие всхлюпы от приветствия лужами туфель, Лариса думала о Цареве и сама себе удивлялась: вместо торжества справедливости чувствовала жалость, вместо удовлетворения от заслуженного наказания – щемящее, тоскливое «какой ужас». Царев без короны, Царев высохший, всеми отвергнутый, Царев, сломленный смертью жены и своим характером, был тих, жалок, веснушки вытеснены с лица красноватой сыпью, абрикосовая мякоть волос побита плесенью седины. «Мы так хотели, чтобы кто-нибудь его проучил, мы представляли, как будем злорадно смеяться, если это случится, мы печалились, что уже расформирован отдел, а Царев уходил, гордо запрокинув голову, и никто так ничего ему и не высказал. И вот итог. Но почему-то совсем не смешно».

Шелест дождевой воды под колесами, бульканье струй в водосточных трубах перекрывал гул встревоженных мыслей в ларисиной голове. Но их навязчивое жужжание не приносило облегчения. Впечатления от увиденного висели на сердце обломком базальта.

Придя домой, Лариса сбросила туфли и куртку, взяла телефон и набрала номер Марины Сергеевны.
- Я в шоке. Я никак не могу придти в себя, - Лариса чувствовала, что должна выплеснуть то, что распирало сердце.
- Я тоже, - призналась Марина Сергеевна. – Ему сейчас нужны деньги – у него ж двое детей, школу еще не закончили. Буду звонить нашим, собирать деньги.

Дальше Лариса не слушала. Словно на нее прямо с потолка, пробив три верхних этажа, обрушился холодный ливень. В голове завертелся вопрос: если у Марины Сергеевны, завистливой и несдержанной на язык, без всяких угрызений совести курящей и подчас мелочной, такое со-страдающее сердце, полное деятельной любви к людям, то к чему все ее собственные нравственные построения?

Но разве имеет смысл искать в словарях слово «любовь»?..