Милость Альбины Яковлевны

    Немолодой и неумной женщине Альбине Яковлевны Павленко кто-то бросил под дверь пакет. Поднимаясь по лестнице и пыхтя, как бы в некотором недоумении, А.Я.П. не приметила сразу предмет на коврике, так что даже успела обсыпать его и снегом, и грязью с сапог.
  Никого не стесняясь и не боясь, она тут же пакет раскрыла.  В нем оказалась папка – тощая, будто пустая, и грязная до такой степени, что и сапоги Альбины Яковлевны ей были уже не страшны. Надписи снаружи не было.
   Хмуря вспотевший лоб, А.Я.П. отперла свою дверь, грузно сняла пальто и, пройдя на кухню, раскрыла заново сверток. Папка не была даже связана или закрыта. В ней разместились четыре листа бумаги, с пропечатанным по одной стороне текстом – и листы эти удивили А.Я.П. аккуратностью и чистотой. Моргая, надела она очки и, поводя носом, прочла следующее:

   «Сразу хочу заметить, что я совершенно точно знаю, как сошел с ума юноша Артем Павленко. Никакой травмы детства  нет, а наоборот -  все события свежие, и я  отлично их помню. 
    Шесть  или  семь  месяцев,  как  ваш  сын  в психушке.
   За  эти  месяцы,  трудная  моя  госпожа  Павленко,  многие  имели  случай  поговорить  о  случившейся  с  ним  беде.  Эти  многие – и  друзья,  и  знакомые  и  случайные  люди,  не  говоря  уж  о  психиатрах, – были,  конечно,  совершенно  лишними  и   говорили  лишнее,  раз  случившееся  касается  только  нас  с  вами.  Странным  образом».

    Здесь Альбина  Яковлевна  положила  листы  и  пошла  к  желтой  раковине  в углу.  Там  отмыв  себе  чашку,  она  брызнула  в  нее  кипятку,  изготовила  крепкий  невкусный  чай  и  вздохнула.  Прихлебнув  и  ойкнув  еще  от  горячего,  она  села  опять  читать.

    «Я  вам  все  расскажу».
 
    Но  ей  вдруг  потянуло  холодом  от  окна,  и  пришлось  закрыть  форточку.  Скоро стало душно  в  кухне от  горящего  газа.

   «Говорили,  что  причина  всему – разрыв  его  связи  с  Жанной.  Глупость,  небрежная  глупость  и  сам  этот  разрыв,  и  эти  слова. Те,  кто  хоть  немного  знают  Артема –  все  давно  догадались,  что  все  это  лишь  вранье: никакой  такой  Жанны  нет.  Есть  старая  шлюха  со  странностями,  и  со  шлюхой  они  поссорились. Тут  уж  вольному  воля.
   Есть  еще  мнение  о  дурацкой  драке  в  метро.  О проблемах  с  деньгами  и  даже  о   ссорах  с  матерью. Эти  ссоры,  кстати,  милейшая,  тоже  были не  от  большого  ума, ну да  ваше  дело. Институт,  откуда  его  собирались  выгнать  и  не  выгнали,  кажется,  потому,  что  вообще  забыли  о  нем,  тоже  фигурирует  как  причина.
    Я  не  знаю  и  мало хочу  знать  о  том,  какую  сыграли  роль  в  его нынешнем  состоянии  все  эти  приключения.  Не  берусь  утверждать,  что  без них  все  сложилось  бы  так же.  Но  берусь  говорить, что  случилось  все  приятней  и  чуть  сложнее,  чем  показалось всем – и  вам,  и  даже  ему.
   Я  расскажу  вам,  как  именно он  сошел  с  ума.  Нам  потребуется  для  этого  только  один  его  день – от  утра  понедельника  до  следующего  утра. 
   Он  вышел  из  дома  нетрезвым.  Выпил  вместе  с  кофе  две  рюмки  молдавского  коньяку,  но  приятность  почти  мгновенно  прошла,  осталась  мешающая,  но  неискоренимая  уже  замутненность,  и – когда  он  вышел  на  улицу – легкая  боль  в  виске. Такие  дела,  это  было  ошибкой.  Но  оставалось  только  ждать,  когда  это  пройдет,  и  он  стал  ждать. 
    Через  светлый  и  пахнущий  останитом  двор,  между  скользкими  лужами  и  стволами  деревьев,  сквозь  горячую  паутину  майских  праздников он  прошел  несвежим,  болезненно  дергаясь.
    Подходя  уже  к  метро,  понял,  что  не  взял  сигарет. Пришлось  купить  плохих  на  последние  деньги.  Нищенка  в  метро  грязно  обругала  его,  раз  он  не  дал  ей  мелочи.  Мелочи не  было, и  он  по-дурацки  пытался  ей  объяснить  это.  Но она  обругала  его. 
    Тогда  он  сел  в  поезд  и  поехал,  наконец,  в  центр.  Может  быть,  от  тягучей  боли  в  виске,  от тряски  и  духоты  вагона, - он  ощущал  время  странно  пронзительно.  Будто  в  комнату,  где  и  так  уже  тикал обычный  тупой  будильник,  занесли  еще  новый,  и  стрелки  на  нем  двигались  чуть  быстрее,  без  всякого  отношения  к  первому.  «Это  внешнее  время, - подумал  Артем. - Оно  как-то  связано  с  болью  в  моем  виске». Здесь  он  сник.  Никакого внешнего   времени  уже не  было,  пора  было  выходить.
   На  бульваре  дрожала  весна.  Этот  черный  московский  май  порождал  иногда  такие  свежие  дни,  и  опять  стали  боком  Артему  двести  грамм  коньяку.  Здесь  ему  одному  было  жарко,  да  так,  что  пятна  плыли  в  глазах. Он  надел  и  солнечные  очки – и  вдруг  вовсе  ничего  не  увидел,  так  что  тут  же  испуганно  снял  их. Бессмысленно закурил.
   Я  рассказываю  подробно.  Но  иначе,  боюсь,  вы  ничего  не  поймете».

   Здесь  А.Я.П.  с  носа  сняла  очки,  достала  платок  и  стала  тереть  их,  затем  платок  положила  и  терла  уже  глаза.  Что-то  рухнуло  во  дворе.  Но  она  не  стала  смотреть,  а  продолжила  это  чтение. 

   «Вы,  Павленко,  не  поймете  ничего  потому, что  не  носите  вовсе   с  собой  часов  и  не  носите  солнечные  очки  – ничего  из  этого.  А  такие  вещи  много  значат  для  сумасшествия.
   На  пути  Артема  возник долговязый  мент.
- Документы, - сухо  сказал  он,  отдавая  небрежную  честь.
   И  Артем  как-то  дернулся  весь  к карману,  бессмысленно  подобрался,  но  тут  мент  подмахнул  рукой  и ему  кивнул.
- Нет,  не  вы.  А  вот  вы,  гражданин.
   А  Артем,  ускоряя  шаг,  уже  шел  в  институт,  отчего-то  свистя  мотив. Отвращение. Здесь  его преисполнило  отвращение.  Этот  город,  всегда  для  него  чужой,  на  минуту  стал  будто своим.  И, как  серый  комок,  замер  в  горячем  горле, вызывая  сильное  отвращение.
  В  институте  Артем  поздоровался  с теми,  кто  с  ним  здоровался,  забежал  в  деканат,  чтобы  взять  там  бумажек,  и  его  не  узнали,  просили  назвать  фамилию.  Он  назвал,  ему  дали  бумаги,  и  опять  этот  двор,  эти  вечные  липы,  зеленые  листья,  дрожащие  даже  без  ветра. Он  вышел  и  закурил. Время  было к  полудню.
   Он  решился  пройти  от  Тверского  бульвара  до самой  Смоленской  пешком  и  успел  пожалеть,  не  пройдя  еще  половины.  Но  дошел,  обнаружил  в  метро  лишь  все  ту  же  вонь,  тот  же  странный  и  злой  диссонанс,  искажающий  время,  и  стал  читать.  Он  Гомера  читал  в  метро, это  скоро  его  достало.  От  гекзаметра  вдруг  появилось  и  третье  время.  Было  чувство,  что  он  безнадежно  и  страшно  стареет.
   Но  вошел  человек  и,  махая  культяпками  рук,  стал  просить  у  всех  денег.  А  Артем  отодвинулся  дальше,  к  самой  двери.
                «“…Слезы  мои  отомсти  аргивянам  стрелами  твоими!”
                Так  вопиял  он,  моляся;  и  внял  Аполлон  сребролукий:

                Быстро…»
    Тут  культяпки  коснулись  его,  и  от  ужаса  он  будто  бы  зашипел  и  с немыслимым   отвращением  отпихнул  от  себя  локтями  горячее  тело.  А  калека  качнулся  и  встал  и  воззрился  теперь  на  него  удивленно  и  мрачно.
   Артем  понял,  что  разговоры  рядом  притихли,  что  поступок  его  был  замечен,  и  многие  смотрят  сейчас  в  их  сторону.  Лихорадочно  сунул  руку  в тесный  карман,  принялся  шевелить  там  пальцами.  Здесь  улыбка  проступила  на  лице  нищего  как  из  теста – поднялась  и  разъехалась.  Только  денег-то  не  было,  а  калека  теперь  встал  боком – на  боку  у  него  и  висела  та  сумочка  для  монет.  И  культяпка,  торчащая  из  плеча, закачалась  у  самой  груди  Артема. Он  еще  отшатнулся,  и  шарил  в  кармане,  уже  понимая,  что  денег  нет.  А  калека  еще  не  смотрел  на него,  все  ждал,  болтая  обрубком,  но  ясно  было,  что  дело  минуты – сейчас  посмотрит.
   И  Артем  принялся  отступать, шаг  за  шагом  пошел  спиной – через  целый  вагон,  и  теперь  уже  весь  вагон,  даже  те, кто  не  знал  ничего,  глянули  на  него.  А  он шел, изогнувшись,  чтоб удобнее  лазить  в  кармане  джинсов,  шевелил  и  ворочал  там потной своей   ладонью,  будто  все  же  хотел  платить. 
   А  калека  смотрел  на  него,  смотрел,  а  потом  улыбнулся,  мотнул  плохо  стриженной  головой  и зачем-то  снова  пошел   вперед. И  они  так  шли  одинаково  медленно,  глядя  прямо  в  глаза,  и  звенели  монеты,  которые  кто-то  бросал  по  дороге  в  сумочку  на  боку.  Но  и  те,  кто  бросал  их, тут  же  снова  разворачивали  вспотевшие  лица,  чтобы  видеть, как  пятится,  подбочась,  Артем. 
   И  когда,  дребезжа, вдруг вздрогнул  и  встал  вагон,  и  разъехалась  дверь,  что-то  звякнуло  в  голове  Артема.  «Это  внешнее  время», - подумал  тогда  Артем  и  рванулся  назад,  медленно  разворачиваясь.  Он  увидел  бессмысленное  улыбающееся  лицо,  кожаную  сумочку  на  боку  и  расслышал,  как  кто-то  сказал:  мудило.
   Но  в  глазах  мелькнул  свет  уже  станции,  а  не  вагона. Он  пошел  вперед  быстро,  что-то  мешало  ему  идти.  Это  были  пальцы  в  кармане  джинсов,  и  все  так,  торопясь,  на  ходу,  он  принялся их  вытаскивать.  И  когда  вытащил,  обнаружил  у  себя  на  лице  отвратительную  мягонькую  улыбку. 
   Но  уже  приходилось  спешить.  Он  раскрыл  снова  книгу, не  глядя  в  нее,  дождался,  сел  в  следующий  поезд  и  уехал  со  станции  вон».   

  У  Альбины  Яковлевны  были  в  горшке  цветы.  И  теперь,  положив  опять  листики  прямо  в  чайную  лужицу  на  столе,  она  стала  их  поливать.  Что-то  сделалось  в  эти  минуты  с  ее  лицом. Все  черты  его,  обычно чуть  наглые,  а  часто    совсем  бессмысленные,  составили  вдруг  выражение  строгости  и  задумчивости.  И  закончив  полив  цветов,  она  вымыла  чашку,  вытерла,  снова  села  за  стол.  Стало  быстро  темнеть.  Посидев  немного  облокотясь,  А.Я.П.  взяла  снова  листы,  отряхнула  с  них  капельки  чая  и  снова  стала   читать. 

   «Этот  день,  однако,  не  все  еще  сделал  с  Артемом.  Приходилось  спешить.  Выйдя  теперь  на  Кунцевской,  он  прошел  через  мост  и  стал  здесь  ловить  маршрутку.  Вы  ведь  помните,  милочка,  как  ваш  сын  с  детства  был  некрасив. И,  конечно,  здесь  все  объяснялось  совсем  не  чертами  лица,  а  какой-то  дурацкой,  как  будто  бы  неразработанной  мимикой.  Будто  он  весьма  мало  его  контролировал  или,  правильнее  сказать,  весьма  редко  был  занят  этим.  В  основном  же  его  выражение  предоставлено  было  случаю,  отчего  вид  Артема  расходился  обычно  с  его  настроением,  ситуацией,  а  часто  и  с  нормами  просто  приличия.  Не  поздней  семнадцати  лет  это  сделало  ему  репутацию  дурака.  И  нельзя  не  признать – в  этом  есть темная  человеческая правда.
   Он  всегда  у  вас  был  дурак,  попадая  в  дурацкие  положения  от  отсутствия  вообще  характера. И  его  оправдание  музыкой  здесь  бессмысленно.  Те  страдания,  что  случалось  ему  испытывать,  ничего  ей  не  дали.   Вам  все  это,  Павленко,  вообще,  надо  думать,  чуждо,  но вся  штука  в  том,  что  такие  переживания – вовсе  не  те,  от  которых  хоть  что-то  растет.  И  Артем  никогда  не  мог  скрыть  той  пустоты,  что  сделала  его  музыкантом.  Потому  что  в  каком-то  смысле  сам  Артем  - только  слово,  которое  вы  сказали. Нет,  твердили  всю  жизнь.  От  отсутствия  воли  он  вечно  искал  перемен,  и  здесь  помогли  вы  с  переездом  своим  в  Москву.  Поздравляю  я  вас,  не  случись  теперь  с  ним  психушки,  виноваты  во всем  оказались  бы  дальше  вы.  Вы  растили  всю  жизнь  человеческое  существо,  разве  это  может  быть  оправданием  жизни  другого  такого  же существа? Почему  вы хоть иногда  не  курите?  Я  скажу  вам:  это  то  же,  что  солнечные  очки.
   В  общем,  был  некрасив,  и  сейчас,  пока  ждал  маршрутку,  все  лицо  его  снова  расслабилось – так  что,  кажется,  искривилось,  и  обвисла  одна  губа. Он  заметил,  как  шепчутся  девушки,  подобрал губу,  независимо  поднял  руку  и  сел  в  маршрутку.  Что  маршрутка  не  та,  стало  ясно  уже  за  мостом,  и  пришлось  перейти  обратно.  Девушек  уже  не  было. Но  зато  Артем  вспомнил,  что  здесь  стоять  нет  нужды,  потому  что  денег  на  маршрутку  все  равно  у  него  нет.
   Он доехал  теперь  уже  сам, на  автобусе,  и пошел  во  двор.  Обогнул  этот  двор и  замер,  где-то  здесь  подобало  быть некой  конторе  фирмы,  здесь  его  должны  были взять  на плохонькую   работу.  Но  с  одной  стороны  шла  роща,  с  другой  гаражи.  Он  решил  пройти  к  гаражам  и  действительно обнаружил  адрес  своей  конторы.  Но  дороги  здесь  не  было,  а  была  только  лужа  со  взрытой  грязью,  как  гарь  на  сковороде.  И он  влез  в  эту  грязь,  а  потом  началось  немыслимое.  Он  пытался  отмыться  в  колонке  среди  еще  пущей  грязи.  Подобрал  и  обтерся  каким-то  куском  газеты.  Перепачкал  вдобавок  руки  и  вошел  в  контору  всклокоченный  и  испачканный,  попросил секретаршу  помочь,  его  разве  что  не  послали.  А  потом  из  приемной  услышал он  пение,  испугался,  что  секта,  и  впрямь  оказалась  секта,  никакой  работы  не  вышло,  он решил  уходить  домой.  И  решил,  что  не  будет  пока  работать,  но  его  пригласили  внутрь.  Там  было  пятеро,  и  по  их  виноватым  лицам  Артем  догадался,  что  это  они  и  пели.  Он  хотел  здесь  работать  курьером.  И  ему  сказали,  что  так  и  будет.  А  теперь  он  может  поехать  с  одним  работником  и  увидеть,  как  это  делается.  Появился  мальчик,  в  костюме  и  очень  скромный.  Улыбаясь  губой  даже,  кажется,  без  пушка,  он сказал  «Володя»  и  вынул  руку.  Руку  Артем  пожал,  и  тут  же  договорились  ехать.
   Они  вышли на  воздух.  Паренек  этот  сразу сменил  повадки,  как-то  нагло  попросил  курить  и  отдал  Артему  сумку  с  какой-то  дрянью.  Говорил – завязать  шнурки,  но  шнурки  завязал,  а  сумка  так  и  осталась.
   И  Артем  рассердился  и  стал  расспрашивать.  Что  да  как.  Оказалась  работа  липой,  ехать  думали  в  Подмосковье,  чтобы  там  продавать  какой-то  еще  журнал.  Паренек  рассердился  тоже  и  сказал,  что  работать  нужно,  а  не  языком  трепать,  оттолкнул  Артема,  сумку  забрал  и  быстро  пошел  вперед.  Оказалось,  что  сигареты  так  у  него и  остались. 
   Вы  простите  меня,  Павленко,  что  я  все  так  описываю – то  так,  то  эдак,  но  ей-богу,  иначе  ничего  не  поймете.         
   На  обратном  пути  Артема  поймал  контролер».    

   И  опять  А.Я.П.  поднялась,  но  теперь  ничего  не  делала,  а  просто  встала  и  задумчиво  обвела  глазами  всю  кухню  вокруг,  плиту  в  коричневых  каплях,  холеный  двор  за  окном. 
    Постояв  так,  крутя  растрепанной  головой,  она  вдруг  распахнула  шкаф  и  достала  оттуда  желтую  драную  пачку  L&M.  Постучав  о  ладонь,  она  выбила  две  сигареты,  и  одна  покатилась  на  пол.  А.Я.П.  же  не  стала  ее  поднимать,  а  другую,  зажав  в  руке,  подняла  к  лицу  и  стала  разглядывать.  Поднесла  и  к  носу,  даже  на  свет  посмотрела  еще  зачем-то,  положила   на  стол  и  села  читать  дальше.

   «Это  был  мужик  лет  двадцати  восьми,  со  щетиной,  злой,  хамоватый.  Но,  обычно  робкий  перед  такими,  теперь  Артем  от  досады  и  желчи  полез  вперед. 
- Слышь,  дружище, - произнес  он,  стараясь  не  выдать  наплывающего  отчаяния. – Ты  нормальный  чувак,  я  здесь  две  остановки  проеду – и  все,  лады?  Вообще  пустой.
 Это  было  все  зря,  этот  дерганый  тон  был  экзотикой  для  Артема,  а  не  для  парня.  Тот  не  понял  подвоха,  но  добрее  совсем  не  стал.
- Ты  пустой,  и  иди  пешком.  Из  дверей  не  выйдешь.
   Контролер  пошел  дальше,  Артем  с  достоинством  отвернулся. Но  когда  подошла  конечная,  выпускать  стали  через  переднюю  дверь  и  все.  Контролер  заступил  проход.  И  Артем  проиграл.
   - Ну  и  что  теперь  делать? – заполошно  вдруг  пискнул  он. – Где  я  деньги  тебе  возьму?
    И  внезапно  жалобно  выругался.
  - Не  хами,  молодой.  Там  постой  пока,  в  стороне,  не  мешай  проходить,  разберемся  потом  с  тобой.
   Но  Артему  вдруг  стало  страшно.  Эти  люди  все  выйдут,  хотя  им  плевать  на  него,  но  пока  он  один  из  них,  просто  что-то  пошло  не  так.  А  сейчас  он  здесь  будет  один.  Испугался  бессмысленно,  просто  от  глупости,  от  всего.  И  рванулся  вперед,  прожимая  плечом  дорогу  и  цепляясь  руками  за  двери,  там,  где  мазут.  Две  секунды  борьбы,  и  контролер пропустил  его,  но  толкнул сзади  так,  что  Артем  упал.  Подскочил,  повернулся  к  двери,  тот  спокойно  стоял  и  ждал.  И  послушно  стояли  и  ждали  люди  у  него  за  спиной.  Очень  тихо  и  строго,  никто  никуда  не  спешил.
   А  потом  контролер  небрежно  скакнул  на  землю  и  спокойно  шагнул  к  нему.  И  Артем  отступил,  развернулся  и  быстро  пошел  вперед.  Проклиная  себя,  даже  не  туда,  куда  нужно.  А  когда  обернулся,  тот  совсем  не  смотрел на  него.
   И  Артем  перешел  дорогу,  сбежал  в  метро.  И  блаженная  тупость  окутала  его  там.  Нужно  только  добраться  домой,  там,  где дома  мать.  Там  и  кот,  и  оба  еще  ничего  не  знают.  На  секунду  подумал  о том,  что  им  жалко  бы  было  его,  уж  матери  точно,  и  тут  его  чуть  не  стошнило,  когда  понял,  о чем  он  думает.  И  тошнило  уже  весь  путь  до  Киевской  и  потом,  на  кольце.
   Вы  бы  точно  его  пожалели,  горе  мое,  Павленко    
   Он  вернулся  домой  и  сразу  хотел  заснуть.  Но вас  дома  не  было,  это  что-то  в  нем  изменило.  И  он  сел  смотреть  телевизор,  что-то  ел  с  желчным,  болезненным  ощущением  и  дождался  так,  что  стало  уже  темнеть.  Это  значит,  что  так,  ни  за  чем,  просидел  он  не  один  час.
   Он  позвонил  и  Люде  (это  шлюху  ту  так  зовут,  если  вы  не  знали),  что-то  стал  ей  рассказывать, и  она  спросила  его:
 - Ну  так  что,  ты  хоть  дал  ему? – с  самым  искренним  недоумением. 
   И  ему  показалось,  что  все  полетело  прочь,  стало  даже  душно  по-настоящему,  он  напрягся  и  сжался  у  телефона,  на  секунду  глаза  опять  перестали  видеть, как  утром,  в  темных  очках. Он  опять  продолжал  говорить. 
   А  она  ничего  и  вовсе  не  поняла,  ничего  здесь  этого  не  хотела.  Этой  тридцатипятилетней  дуре  если  кто – мужики – и  рассказывал  все  про  стычки,  то  уж  точно  затем,  что они  побеждали  всех.  Ничего  она  не  поняла.  А  он  снова  решил  оправдаться,  только  как-то  теперь  со  скидкой  себе,  так  что  все  повторил  иначе,  и вышло  что  все  в  порядке.  Она  так  и  сказала. 
   И  вдруг  в  сумерках  за  окном  кто-то  хрипло  и  зло  крикнул матом  и  засмеялся,  а  Артема  взорвало,  он  даже  подпрыгнул  весь  и  такое  же  точно  крикнул  и  Люде  в  трубку. Стало  тихо,  потом  она  трубку  свою  повесила.
   Он  нашел  и  налил  себе  водки  и,  кривясь,  без  закуски  выпил.  И  во  рту  стало  много  слюны,  по  телу  прошел  озноб.  Он  достал  из  шкатулки  деньги,  пересчитал.  И  пошел  в  магазин,  покупать  сигарет  и  книгу. И  купил  себе  то  и  другое,  все  хорошее.  И  уже  выходил  на  улицу,  раскованный,  четкий, злой. В  наступающей  темноте зажигались  повсюду  окна.  Они  были не  как  глаза,  а  в  точности  как  экраны.  Этот  плоский небрежный  свет  в  основном  был  желтый,  живой.  А  зеленые  листья  лип  казались  уже  темны,  и  ему  захотелось  вдруг,  чтобы  окна  совсем  погасли.  Чтобы  все.  Навсегда,  и  тут  он  расслышал  рядом  разговор  двух  охранников. 
   Один  из  них,  молодой,  покачивался  у  перил  и,  мутно  глядя  перед  собой,  говорил  второму.
   -  Самое  нелюбимое  время  года,  зима.  Больше  всего  не  люблю.
А  второй,  седоватый,  рассеянно  молча  кивал.
  -  Больше  всего весну  люблю,  апрель,  например, – он  немного  подумал,  благосклонно  добавил. – И  май  тоже  люблю.
  Артем  с  ненавистью  посмотрел  на  него.  На  секунду  поймал  безразличный  взгляд,  не  успевший  смениться  на  удивление,  и  быстро  пошел  вперед.  Он  услышал,  почти  пробежав  переход,  что  в  метро  раздаются  крики,  и  понял  из  них,  что внизу  скины.  Из  дверей  выбегал  молодой  и  смуглый  мужик.  Раздавались  свистки.  Но  Артем  вдруг  замедлил  шаг,  ухватил  за  плечо,  и  с  размаху  съездил  в  лицо.  И  потом,  без  страха,  на  чистой  злости,  он  побежал.  Но  уже  по  дороге  страх  налетел,  просто  от  бега,  панический,  злой,  бездумный.  Он  влетел  в  свой  подъезд.  Там  стоял  и  курил  сосед.  Задыхаясь,  Артем  сказал:
 - Добрый  вечер,  Ахмет, – и  здесь он  понял,  что  плачет.
 - Здравствуй. 
   И тогда  Артема  начало  рвать.  Только  водкой  и  желчью,  как  будто  не  ел  ничего.  И  кивал  наверху сочувственно  и  ритмично  сосед,  и  прохладный подъезд  стал  жарким,  наполнился  горечью и  вдруг  начал  качаться  в  такт  мерным  кивкам  Ахмета. 
   Он  забрался  домой  и  упал  ничком  на  кровать. Вы  вернулись,  он  спал.  А  когда  через  час от  звонка  он  проснулся,  то  спали  вы. Я  хочу,  может  быть,  успокоить  вас  хоть  в  одном.  Никогда  ваш  сын  не  был  скин-хедом,  а  напротив,  насколько  я  знаю,  отзывался  о  них  всегда   с брезгливым  презрением. А  нелепый  удар  в  метро  нам  следует  объяснить  чем-то  совсем  другим,  а  скорей  всего – вовсе ничем  объяснять  не  следует.  И  конечно,  в  метро  и  не было  никаких  скинов,  а  была  просто  пьяная  свара и,  может,  совсем  без  драки.
   Наконец  он  проснулся,  шатаясь,  пришел  на  кухню.  Там  напился  холодной  воды  и  долго  сидел,  мучась  памятью  и  головной  болью.
   Да  и в  дверь  все  звонили,  но  он  не  пошел  открывать. Сами  вы  отчего-то  тоже  тогда  не  проснулись.  Вы, наверное,  очень  устали,  Анна  Ивановна.
   А  Артем  приволок  гитару  и стал  играть.  Он  пытался  сыграть  этот  день,  но  весь  черный  май,  вся  холодная  желчь  превращались  в  пустые  терции.  Ничего  не  вышло  и  вообще,  Павленко,  я  вам  говорил:  ваш  Артем  был  посредственным  музыкантом.  Ну,  теперь  ничего,  теперь  он  не  будет  играть. 
   А  тогда  он  еще  выпил  водки  и  лег,  уснул. И  проснулся  утром  под  шум  дождя.  Этот  дождь  быстро  кончился,  и  Артем  поднялся, оделся. Он  был  чистый  и  свежий,  без  всяких  следов  похмелья.  Было  десять  утра,  вы  куда-то  уже  ушли.  Он  поставил  чайник,  достал себе кофе  и  сахар.
   Зазвонил  телефон. Осторожно,  даже  с какой-то  нежностью,  он  взял  трубку  и  сел  на  стул.
- Да, - сказал он  в  нее.
   И  из  трубки,  Павленко,  выплыл  ваш  мутный  голос.
-  Это  что  там,  Артем?  Вся  одежда  заблевана.  И  в  подъезде  внизу – это  тоже  тебя  несло?  Опустись  сейчас  же  и  убери.  Ты  какого  к  водке  вчера  полез? 
   У  Артема  что-то  внутри  осело.  Вы  продолжали  стараться.
- И  чего  ты  лазил в  мою  шкатулку?  Я тебе  разрешала  деньги  оттуда  брать?
  Осторожно,  бережно  он  отключил  телефон  и  встал.  Оперся  о  стол.  И  почувствовал,  как  вчерашний  тоскливый  день,  будто  сон,  поднимается  вслед  за   ним,  догоняет  его.  И  возникли  горечь  и  неприкаянность.  Заломило  висок, и,  припомнив  вчера  метро,  он  прислушался  и  догадался,  что  тикают  два  будильника.  В  первый  раз  он  заметил:  в  гостиной  их  правда  два.  И  идут  вразнобой,  но  было  уже  неважно. Накатилась  дрянь,  контролер,  метро,  тошнота,  он  закрыл  глаза – перед  ним  поплыла  культяпка.  Так  реально,  что  он  даже  снова  шагнул  назад.
  И  сейчас  же  понял,  теперь  ничего  не  кончится.  Никогда  не  кончалось,  и,  в  общем, все  дело  в  нем.  В  этих  двух  будильниках,  потому  что  ночью,  когда  он  спал,  они  оба  усердно  шли  и  связали  собой  все  то,  что никак  нельзя  было  связывать.  Что  теперь  для  него  будет  вечный  день,  только  вечный  день.
 Он достал  сигареты  и  вышел  курить  на  балкон.
 Там  томительно  шла  весна,  был  пронзительно  ясный  день,  непохожий  совсем  на  обычный  московский  май.  Из  зеленого  палисадника с  паром  плыли  наверх  шорохи  от  земли,  этот  запах  дождя,  что  не  связан  вовсе  с дождем,  а  живет  в  земле, выходя  иногда  на  свет.  На  дороге резко  и  быстро,  даже  неправдоподобно  быстро  мелькали  машины,  и  едкий,  честный  дым  долетал  сюда,  обостряя  прохладу  дня.  Но  и  сверху,  из  редких  уже облаков,  что-то  немного жгло,  обещая  конец  утра.
   Щурясь,  Артем  различал  боковым  зрением,  как  упорно  течет  наверху  этот  желтый  свет.  С  наслаждением  закурил  и  втянул  вместе  с  дымом  запах  своей  весны,  бесконечную  ночь  цикад,  запах  лип  и  асфальта  и  белый  весенний  дождь. Понемногу  глаза  порождали  слезы,  но  сквозь  них  неожиданно  четче  стал  виден  сам  яркий шар.  Посмотрел  еще  вниз  и  почувствовал  вдруг,  как  плотно,  неразрывной  рекой  этот  свет  протекает  там.  Обегая  стволы  и  сочась  сквозь  уступы  кустарника,  замирая  в  листве,  проступая  с  другой  стороны,  этот  теплый  поток  захватил  его  взгляд,  понес,  и  скрестил  сам  с  собой,  заплетая  в  горячий  узел.  И  опять  распустил  в  свой  теплый  и  чистый  свет,  затянул,  как  в  тягучий сок,  становясь  плотнее.  Становясь  почти  осязаемым,  и  Артем  даже  вскрикнул,  чувствуя,  как  небрежно  этот  ток  делается   уже  вязким. Бежит,  изменив  направление,  отовсюду  ему  в  лицо.  И  тогда,  задохнувшись,  он  прямо  взглянул  наверх,  в  раскаленный  шар,  и  его  обожгло слезами,  но,  не  щуря  глаз,  он  смотрел  вопреки  всему,  и  горячий  свет  смыл  его  взгляд  с  собою.  И  размыл  совсем, и  с  невыносимой радостью  он  ослеп,  видя  только  шар, замеревший  в  своем  горенье.  И  успел  понять,  что  случилось,  что  здесь  уже  ни  начала,  ни  связей,  ни  даже  конца  не  будет.  Что  часы  перестали  тикать,  что  здесь  всегда,  исключая  время,  бежит  неживое  солнце.
   И  тогда на  глазах  Артема  разросся  взрыв, захватил  всего,  и  мысли  его  исчезли. Так  и  он  перестал  различать  длительность  своего  счастья.
   И  с  тех  пор,  дорогая  Анна  Ивановна,  он  находится  только  там,  что  конечно,  оправдывает  и  его  нынешнее местопребывание.  Здесь  я  нисколько  не  иронизирую.
 
   Именно  так  и  сошел  с  ума   Артем  Павленко».

  Дочитав  все  это,  Альбина  Яковлевна  привстала,  подошла  к  плите  и  выключила  весь  газ.  Погасила  свет,  постояла  чуть-чуть  в  темноте,   что-то  думая,  глядя на  снежный  двор.  А  потом  пошла  в  комнату  и,  не  включая  свет,  стащила  жесткие  свитер  с  себя  и  юбку,  залезла,  дрожа,  в  кровать.  Даже  приблизительно  А.Я.П.  не  знала,  кому  могло  бы  быть  адресовано  это  письмо.  И  среди  ее  родственниц  не  было  женщин  с  именем  Анна  Ивановна.  Что  до  нее  самой,  то  с  тех  пор,  как  десять  лет  назад  ее  муж,  Роман,  умер,  она  жила  одна.  Детей  у  них  никогда  не  было. 
   И  она  закуталась  в  одеяло,  ткнулась  носом  в  холод  подушки  и,  прежде  чем  заснуть,  еще  долго  лежала  так,  еле слышно дыша.          

Закончено  13 марта 2005.