Рок вокруг сапог

Я никогда не понимал людей, распинающихся о том, как им страшно выходить на сцену. Конечно, я готов согласиться: сцена – место не для слабонервных, но только первые десять-пятнадцать раз. А потом просто перестаёшь замечать, что в зале находится ещё кто-то, кроме тебя и инструмента, на котором ты играешь, и думаешь больше о том, затянули ли как следует хомуты на микрофонных стойках, или опять придётся петь, подпирая проклятый девайс собственными плечами. Привыкание, друзья мои, никуда не денешься!
Что до меня, то меня затянуло ещё в детстве. На своё четырнадцатилетие я получил в качестве подарка почти отличный диплом об окончании музыкалки и железобетонную убеждённость в том, что все люди, публично кающиеся в своей сценобоязни – либо неисправимые трусы, либо столь же неисправимые позёры. Не нравится тебе лицедействовать, никто силком тебя на подмостки не тащит. Нравится – значит, само всё устаканится через какое-то время, и нечего втирать доверчивым девочкам байки о своих вечно трясущихся поджилках. Респекта не добавляет.
При мысли о девочках перед глазами почему-то всплыл светлый лик нашего замдиректора по учебно-воспитательной работе, вещающий о порядке выступлений классов на конкурсе военной песни. Конкурс по случаю милитаристского праздничка двадцать третьего февраля, планировался на сегодня ещё недели две назад, и школьное начальство давало ценные указания.
Голос у завучихи был громкий до неприятности и совершенно непропорциональный её мелко-округлому телосложению. Матёрый командирский бас легко перекрывал обычный гул школьной перемены, многократно усиленный коробчатой акустикой актового зала:
- В общем, договариваемся так. По сцене не прыгать, рожи не корчить, рокенролы свои не заводить, вести себя серьёзно – вы же взрослые люди всё-таки, одиннадцатый класс! Вон как вымахали – жениться пора! Бурнаш, правильно я говорю?
Почти двухметровый физик из параллельного класса Ромка Бурнаш по прозвищу Борман задумчиво подёргал себя за значок с надписями «Гроб» и «Анархия» на старой джинсовке и смущённо ответил:
- Не-е, Нин Владимировна, неправильно. Куда уж нам. Женилка ещё не отросла…
Грохнувшая толпа участников заставила завуча покраснеть ещё больше и рявкнуть уже в полную силу лужёных лёгких:
- Я смотрю, ты, Рома, у нас шибко ослоумный стал, да? Ослить научился? Я тебе щас такое устрою, что никогда ничего уже не отрастёт! Ты меня знаешь, я могу! А вы, – завуч внимательно оглядела разом притихших конкурсантов с высоты полутораметрового роста, – вы имейте все в виду: если начнутся шуточки, можете ко мне на алгебру даже не приходить. Я тоже шутить умею, вот и посмеёмся в конце четверти.
При воспоминании о последних словах математички мне захотелось сплюнуть прямо на коридорный паркет. С алгеброй у меня всегда было не блеск, а в последнее время – просто завал. Если бы не благородство учителей, рисовавших мне тройки за музыкальное обеспечение всех школьных мероприятий, я вообще вряд ли бы дополз до одиннадцатого класса. Так что всё, что мне оставалось – молчать себе в тряпочку, играть, что скажут и не особо выёживаться.
Проблема заключалась в том, что я прекрасно понимал одну вещь. Просто сесть и отыграть дурацкий конкурс военной песни от начала до конца означало заработать очередную депресуху на почве невыносимого пафоса и занудства мероприятия. Более того, я знал, что и все остальные школяры, которых в добровольно-принудительном порядке сгонят в зал для прослушивания, мыслят примерно так же. Не сказать, конечно, чтобы я сильно сопротивлялся, когда меня зазвали в учительскую и вполне по-хорошему попросили помочь с музыкой, улещивая сносной четвертной оценкой по очередному невыученному предмету. Я музыкант или где?
Тем не менее, развлечься стоило. Рокенролов не заводить, да? Я нехорошо хмыкнул, спрыгнул с подоконника, на котором коротал последние двадцать минут и пошёл посмотреть, что творится в актовом зале. Вслед мне загремел звонок на четвёртый урок, но я благополучно пропустил его мимо ушей. В конце концов, это ещё одна привилегия музыкантов – в день концерта двинуть уроки и заниматься исключительно подготовкой к шоу. Тоже мне шоу.

Выкрашенные дешёвой синей краской перила лестницы на пятый этаж упирались в дверь такого же весёлого колера, обычно запертую на немереный навесной замок. На этот раз замок отсутствовал, а дверь на чердак была гостеприимно распахнута. Из зала уже доносились радостные крики мелюзги и обрывки музыки – видимо, школьный звукореж уже начал подготовку аппарата к представлению, – но до начала, по моим прикидкам, оставалось верных пятнадцать минут, и любопытство благополучно пересилило. Не задавая себе лишних вопросов о том, какого чёрта я забыл на школьном чердаке, я немедленно перескочил через несколько оставшихся ступеней вверх, успешно миновал залежи разломанных парт и разбитых стульев двадцатилетней давности и вошёл в пахнущее сыростью, паутиной и старыми учебниками помещение чердака.
И тут же понял, что я здесь не один. За пирамидой из разодранного «Русского языка» и дышащей на ладан «Истории Отечества» уютно устроилась почти вся наша музыкальная бригада в полном составе. Экс, Славка-Гитлер, Зайцевский и Эндрюс развлекались тут, видимо, уже довольно давно. В воздухе витал безошибочно узнаваемый запах горелой травы, Зайцевский ржал не переставая, а Гитлер задвигал Эксу какую-то байку из своего богатого репертуара.
- Конечно, все эти сектанты по жизни дурь пыхают, оттого и Кришну видят, и прутся, – Славка покосился на перекошенную от смеха морду Зайцевского. – Мне хипарь знакомый с Арбата рассказывал, что одни кришнаиты во Владивостоке с собой трёхлитровый баллон анаши таскали прямо в алтаре. Сверху статуя Будды, ну, а под ней – банка плана, вроде как нирвана. Так их однажды менты чуть не повязали. Тормознули на улице. Спрашивают: «А что это у вас в ящике?» Кришнаиты такие: «Это, типа, наш алтарь, мы на него молимся». Да менты, видать, попались ушлые и говорят: «А в алтаре у вас что?»
Экс сочувственно покачал головой.
- И что, всех повязали?
- Ни фига не повязали! Кришнаиты тоже ушлые были, они знаешь какую отмазку придумали? Говорят: «Мы, конечно, вам сейчас алтарь откроем, но перед тем, как его открывать, мы должны мантры прочитать, иначе, типа, нам наша вера не позволяет». Ну, менты, ясно, расслабились, думают, щас они быстренько обернутся… Так буддисты им два часа мантры исполняли! Пока менты сами не захлебались всё это добро слушать. Сказали, ну вас всех на фиг с вашим буддизмом, да и отвалили… Шухер, идёт кто-то!
Андрюха резко затушил о крышку парты недокуренный штакет и сделал вид, что очень интересуется голубями, ходящими за пыльным чердачным окном, отчего травой запахло ещё более отчётливо. Хорошо, блин, устроились – сами тут зависают в полный рост, а друзья, значит, побоку?
- Кто-кто! Хрен в резиновом пальто! – я подошёл поближе и демонстративно понюхал терпко пахнущий воздух. – Ну вы, чуваки, нашли, конечно, место, где чай пить! Вы бы ещё в кабинет директора пыхать пошли!
- А что?
- Да ничего. Вы что думаете, раз бычок спрятали, так вас здесь не запасут? Вы же весь чердак насквозь пропыхали, пол-Китая ещё обкурится. Заныкались, а для друга даже пятки не оставили!
Зайцевский, которого в связи с моим неожиданным приходом временно отпустило, снова захихикал. Эндрюс виновато вытащил из-под парты недокуренный косяк и протянул мне, но тут у Экса неожиданно проснулся здравый смысл:
- А времени сейчас сколько?
- Ну, до начала минут десять, наверное.
- Так, может, пойдём? А то нас уже небось с фонарями по школе ищут. Мы ещё стулья в зал должны принести.
- Так вас чего, за стульями сюда послали?
- Ну да, нам завхоз ключ от чердака дал. Сказал, чтобы мы десятка два перетащили, а то, говорит, жюри сидеть не на чем.
- Как не на чем? А жопы им на что? – с невинным видом поинтересовался Гитлер, после чего мы ржали уже вчетвером. Все, кроме Зайцевского – он почему-то снова подсел на измену.

Загрузившись стульями, мы осторожно спустились вниз и ощупью вошли в актовый зал, уже нетерпеливо гудящий на разные голоса. Проблема с президиумом, как я и предполагал, разрешилась просто. С первых двух рядов согнали особо бойких пятиклассников, и жюри, состоящее из директрисы, завуча и нескольких учителей, удобно устроилось там. Смысла в принесённых нами стульях особого не было – все желающие не уместились бы на них всё равно. Опоздавшие кучковались в проходах и по стенкам, из колонок уже вовсю заливался дежурный военно-патриотический репертуар, поэтому наше нагруженное мебелью появление было встречено дружным смехом из зала.
- Ну и где вас столько времени носило? – поинтересовался завхоз, получая ключи обратно.
Славка уже открыл рот, намереваясь вступить с ним в диалог, но я незаметно дёрнул его за рукав и ответил сам:
- Виктор Иваныч, там в этих стульях чёрт ногу сломит. Одни обломки. Мы вот отобрали какие поцелее…
- Ты чего суёшься? – заорал Гитлер, стоило только нам отойти на безопасное расстояние. – Тебя кто спрашивает? Разговор вообще не с тобой был!
- Ага, зато с тобой сейчас только и говорить. Ты как дыхнёшь на него, так ему потом неделю хорошо будет.
- А что, сильно пахнет?
- Кому надо, тот поймёт. Слышь, Эндрюс, жвачка есть?
- Долго ещё будем языками чесать? – неожиданно появившаяся неведомо откуда завуч зло блеснула очками. – Вам на сцене уже пять минут назад быть пора! А с тобой, Карташов, вообще разговор будет особый! Кто «Солнечный круг» в начале играть должен, Пушкин?
- Всё-всё-всё, Нин Владимировна, сейчас всё сделаем – ответил я, направляясь в сторону сцены и пытаясь вспомнить, что ещё мне нужно было снять к сегодняшнему дню. «Солнечный круг»? Как интересно. Ещё бы вспомнить, сколько там знаков при ключе…
За задёрнутым занавесом было полутемно и гулко. Экс занял место ушедшего курить звукорежа и пытался прибрать верха на отчаянно фонящем директорском микрофоне. Славка, крутящий колки своей ленинградки у меня за спиной чуть толкнул меня локтем и прошептал:
- Ну что? Всё, как договорились?
Я кивнул и чуть было не рассмеялся во весь голос. Да, некислый финал будет сегодня у концерта, если, конечно, всё пойдёт так, как надо. Пойдёт-пойдёт, никуда не денется.
Занавес начал раздвигаться.

Следующие полчаса я сосредоточенно колотил по чёрным и белым клавишам, иногда останавливаясь для того, чтобы дать время исполнителям сменить друг друга. Тихо переругивались манипулировавшие занавесом и поэтому невидимые мне Ромка и Вася Петрович. Первыми отпели своё восьмые и девятые классы, и на сцену уже с топотом громоздился хор десятиклассников. Из толпы поющих, выстраивающихся по-хоровому, двумя рядами, кто-то приветственно махнул рукой мне и сидящему за пультом Эксу – кто, я так и не успел толком рассмотреть, потому что блоки над головой натужно скрипнули и толстые, тяжёлые полотна разошлись в стороны, открывая двухсотголовую перспективу зала.
- Выступает десятый класс «Б»! Песня «На безымянной высоте» – объявила пухленькая Светка из параллельных математиков, постоянная ведущая различных школьных мероприятий и предмет тихой гордости учителей, прочивших ей как минимум серебро по окончании. Мне же ничего подобного никогда в жизни не светило – к знакам отличия вся наша компания проявляла олимпийское наплевательство, – поэтому, проводив Светку со сцены заинтересованным взглядом пониже спины, я опустил руки на клавиши и начал медленно разворачивать вступление.
Да-а, ничего не поделаешь. Светка, конечно, девочка просто блеск, только вот блестеть с тобой ей нужно, как зайцу отжиматься. Вот говно! Я, конечно, всё понимаю, но общаться с долбозвонами из спортивного класса – это ж как надо спорт любить! Хорошо быть спортсменом, наверное – девки любят и думать головой не надо. «А ещё я туда ем». Не то, что за расчёской сидеть – вечно рубишься, как рыба об лёд, и ни здрасте тебе, ни до свиданья, не говоря уж о чём другом, будь ты хоть Джон Лорд, хоть сам Джерри Ли Льюис. Кстати, Джерри Ли Льюис несчастный вообще на родной кузине своей женился, его небось тоже все герлы клёвые сплошняком посылали…
Оторвавшись от приятного сердцу самобичевания, я с ужасом понял, что затеял сеанс одновременного психоанализа на сцене абсолютно зря. Руки, не к месту вспомнившие о существовании Джерри Ли Льюиса автоматом перестроили строгий маршевый аккомпанемент в двусмысленную ритм-энд-блюзовую пентатонику и останавливаться на достигнутом явно не собирались. Вокалист, Лёшка-барабанщик, ещё несколько тактов назад сосредоточенно тянувший про хороших друзей и бой у незнакомого посёлка, дико оглянулся на меня через плечо, но момент был упущен. Логика развития темы уже бесповоротно затянула меня в дебри обыгрывания минорного блюза, и хору не осталось ничего, кроме как допеть последний куплет, всем своим видом показывая, что ничего эдакого не произошо. Подумаешь, аккомпаниатор рехнулся. Ерунда, каждый день случается.
Из-за пульта раздавались страные звуки, и я, вытянув шею, заглянул за рояль. Экс, красный как морковка, зажимал себе рот обеими руками, изо всех сил пытаясь не заржать на весь зал. Встретившись взглядом со мной, он обречённо закрыл глаза, и я понял, что смотреть на него мне всё-таки не следовало. Громовое Эксово «гы-ы-ы-ы!» едва не перекрыло апплодисменты, звучавшие вслед уходящему со сцены десятому «Б».
«А всё почему? Меньше без меня травы курить перед концертами надо» – подумал я и побежал готовиться к выступлению своего одиннадцатого «А».

Не успел я сойти со сцены в гримёрку и взять в руки гитару, как на меня тут же набросились. Ну что за дурацкий день?
- Карташов! – Ленка возмущённо уставилась на меня своими красивыми, почти изумрудными глазами. – Мы как все договаривались? Высоцкого петь пойдём в чёрном! В чёр-ном! А ты в чём сегодня припёрся?
Бог ты мой. Дался им этот Высоцкий. Ну и что, что в чёрном? Да и нет у меня дома ничего такого чёрного, во что я мог бы одеться с ног до головы. Я и так нацепил всё самое чёрное, что только нашёл. Чёрную рубашку, например. Чёрные хагены с чёрными, опять же, шнурками. Чёрный гитарный ремень. Ну, ещё чёрные носки, их, понятно, не видно. А что касается синей джинсовой куртки и синих же джинсов, заправленных в хаки – я вам что, капиталист хренов? У меня лишних денег на смокинг, извините, нигде не завалялось. И вообще, на свою мамочку дома будешь орать. Или на своего мужа. Когда будет. Если будет. Я вот лично не отказался бы прямо сейчас.
- Нет, ну надо же что-то делать. Это просто чума. Один явился чёрт-те в чём, другой вообще не пришёл – как играть-то будем? Вэшки вот-вот оттарабанят, нам выходить через две минуты пора… У кого чего чёрное есть, колитесь! Щас мы его переоденем!
- У меня куртка чёрная – отозвался из угла Вася Дмитриевич, увлечённо подрисовывавший унитаз под фигурой роденовского «Мыслителя» в чьём-то учебнике истории.
- Ну так давай дуй в гардероб по-быстрому – распорядилась Ленка и ещё раз критически осмотрела мой прикид. – Может, успеем ещё.
Поотечественное различение двух Васей началось ещё с незапамятных времён начальной школы. Учительница первая моя была безбожно шокирована тем, что в одном и том же классе оказалось двое пацанов с одинаковым именем и фамилией Вася Комаров. После краткого периода неразберихи, сопровождаемой оголтелым весельем одноклассников, обоим Васям была дарована офигенная привилегия – быть записанными в журнал под своими полными ФИО: Комаров Василий Дмитриевич и Комаров Василий Петрович. Разумеется, выглядело вся эта затея поначалу куда как забавно, особенно когда училка торжественно провозглашала на весь класс:
- Василий Петрович, к доске!
- Василий Дмитриевич, дневник на стол и родителей в школу!
Вася Петрович обречённо пёрся к доске. Вася Дмитриевич получал по шее от папы с мамой за настенные художества в сортире. Одним словом, всё пришло в норму быстрее, чем могло показаться. Нелёгкая школьная судьба разбросала Вась по разным параллелям, однако отчества их так и продолжали склоняться в разговорах на все лады. Васи особенно не возражали. По-моему, им даже начало нравиться.
А пока Вася Дмитриевич озадаченно стоял с чёрным пуховиком в руках и пытался сообразить, что начнётся в зале, если кто-нибудь рискнёт появиться в нём на сцене.
Пуховик был вполне приличный, сварганенный, судя по некоторой потёртости, года два тому назад усталыми китайскими крестьянами. На левом рукаве успела угнездиться аккуратная штопка, но в целом дерюга вполне сошла бы для того, чтобы сыграть в ней интеллигентного бомжа. Тем не менее, для исполнения военных песен чёрные Васькины манатки не подходили катастрофически. Перед глазами тут же пронеслась картинка на тему того, как перед залом выстраиваются Ленка в своём чёрном пиджачке и чёрных джинсах, Зайцевский в чёрных брючках и шёлковой рубашке, Ирик в смешном полувечернем наряде с интересным декольте. А на закуску появляюсь я в драном чёрном пуховике и с гитарой напервес. Цирк уехал, а клоуны остались.
Видимо, эта мысль слишком явственно проступила у меня на лице. Не успел я ещё открыть рот и сказать по поводу происходящего какую-нибудь остроумную гадость, как Ленка решила, что комментариев дожидаться не стоит.
- Ладно, слушай, что-то мне эта идея с курткой не нравится. Выходи лучше как есть. Только джинсовку сними, иди в одной рубашке.
- Холодно в одной рубашке! – взорвался я, стягивая с себя куртец и бросая его на парту. – Если не доживу до выпуска, виновата будешь ты! Все слышали?
- Доживёшь. – Ленка равнодушно посмотрела поверх моей головы. – Ты уж хотя бы сегодня постарайся не помереть. А там уж как сам хочешь…
Прав я был всё-таки. Вот она – благодарность музыкантам. Ни-фи-га!
Ирик, караулившая у входа на сцену, обернулась так, что длинные чёрные волосы хлестнули её по острому носику:
- Народ! Вэшки отстрелялись! Пойдём, наша очередь!
Я отобрал у Эндрюса, спускавшегося по ступенькам вниз, гитару и провёл рукой по струнам, проверяя строй. Чуть покрутил вечно ползущие басы, наблюдая, как наши занимают свои места. Ну что ж, сегодня мы наверняка всех уберём. По крайней мере, постараемся.
- Ромыч! Поехали! Раздвигай!

За всей этой беготнёй я почти было забыл о том, что концерт подходит к концу, и, следовательно, пора подбивать клинья к администрации. Конечно, то, что мы задумали, мы вполне могли бы провернуть и без её добровольного согласия, но эффект почти наверняка был бы уже не тот. Много ли удовольствия в том, чтобы лабать перед расходящимся спинами? И, конечно, ни один из нас не отказался бы посмотреть на выражение первых лиц школы в тот момент, когда директриса дорубит, что на самом деле происходит на сцене.
В любом случае, пора было приступать.
Пока разомлевшее от полуторачасовой скуки жюри о чём-то лениво совещалось, мы тоже успели провести небольшую планёрку за закрытым занавесом.
- Ну чего? Кто договариваться-то пойдёт?
- Эндрюс и пойдёт. Он у Людмы на хорошем счету, вот и пусть отдувается.
- Почему сразу я? Значит, как подставляться надо, сразу Эндрюс. Тоже мне, нашли крайнего.
- Ну вот, начинается. Мы ещё позавчера как договорились?
- Плевать мне на то, как вы договорились. Меня там не было, вот и идите сами. Нехрен в следующий раз за меня такие вещи решать.
Естественно, это была наглая ложь. Два дня назад, когда мы, давясь от восторга, обсуждали наши совместные планы на двадцать третье, Эндрюс всю дорогу околачивался поблизости. За углом школы была устроена курилка – специально для нас и нам подобного хулиганья. Мера эта, как и всё, что делалось в школе для удобства учеников, была абсолютно вынужденной. Милейшая Людмила Степановна, она же Людма-директриса, просто-напросто не переносила запаха табачного дыма, особенно тогда, когда в очередной раз заливало учительский дабл. В этом случае свои общечеловеческие надобности директору приходилось отправлять в комнате для девочек, которая, так же, как и комната для мальчиков, была давным-давно прокурена насквозь. Заработав в очередной раз мигрень, начальство решило действовать радикально. За угол было поставлено новое оцинкованное ведро для окурков со свежим песочком внутри. До сведения школы было доведено, что все желающие отравиться могут сделать это со всеми удобствами в специально отведённом месте, а употребление палочек здоровья в сортирах будет отныне беспощадно караться.
Конечно, удобства были так себе, но громко сомневаться никто не рискнул – было себе дороже. Полгода русской зимы делали школьный угол не самым приятным местом для перекуров, но никотиновое голодание брало своё. На большой перемене толпа едва одетых старшеклассников постоянно оккупировала заугольное пространство. Одновременно школьное начальство получило в руки превосходный метод давления на особо трудновоспитуемых товарищей. Стоило только выглянуть в окно, как любой желающий получал чёткое представление о том, кто именно и как часто балуется куревом на переменах. Дальше из человека можно было вить любые верёвки – кому приятно, если родителей на ближайшем педсовете поставят в известность о твоих вредных привычках?
Наши глухо ворчали, но сделать ничего не могли. Для того, чтобы хоть как-нибудь выразить недовольство вновь заведёнными порядками, каждый уважающий себя пацан, прежде, чем бросить свой бычок в ведро, предварительно отходил как можно дальше – проверял меткость. В итоге песочек в ведре так и остался почти незамутнённым и девственно чистым. Майклов Джорданов среди нас не водилось.
В принципе, можно было пойти и попробовать напроситься подымить в каморку к физику – он был признанным любимцем прогрессивной школьной молодёжи и слыл демократом, хотя делал всё для того, чтобы мы не сильно заблуждались по этому поводу. Алексеич с мрачным удовольствием раздавал пары за невыученные формулы и невыполненные лабы, но каждый раз, когда исполнение его учительских обязанностей подходило к концу, вся школа сходилась на мысли, что такого милого дядьку ещё стоило поискать. В жестокие холода нам иногда удавалось убедить его в том, что атеросклероз завтра не идёт ни в какое сравнение с воспалением лёгких сегодня и посидеть в высокой и узкой комнатке позади класса, уставленной полуразобранными приборами и реактивами. Особо наглые персонажи умудрялись даже стрельнуть у препода его любимый явский «Беломор», ящик которого, подаренный физику благодарными учениками на прошлый День учителя, пылился в углу под кучей наглядных пособий.
Но позавчера этот номер не прокатил. Физик куда-то сбежал по своим учительским делам, кабинет был закрыт, уламывать было некого, поэтому вся наша тусовка привычно отправилась дышать свежим воздухом на лобное место под директорскими окнами. И Эндрюс, между прочим, тоже.
Времени выяснять, почему Андрюха так неожиданно учинил подставу, уже не оставалось. В принципе, я его прекрасно понимал. Местные методы воздействия на шутников были неоднократно прочувствованы нами, что назывется, на собственной шкуре. Мы стояли и молча глазели друг на друга, понимая, что праздник катастрофически обламывается.
- Ладно, – Гитлер упрямо крутанул выбритыми висками. – Щас слетаю. Что говорить-то?
- Да чё говорить? Скажи, что, типа, одиннадцатые приготовили одну песенку совместно. Вроде как джем. Что против войны, мы за мир и всё такое. И просят-умоляют выпустить их с этой шнягой в конце программы. Усёк?
- Усёк. А с тобой, – протянул вперёд свой неслабый кулак Славка, – мы ещё разберёмся по-нашему. Накажись!
Андрюха послушно стукнулся лбом о подставленный кулак. Гитлер скорчил страшную рожу, развернулся и пулей сорвался к двери, ведущей в зал. Сквозь щели в занавесе мы видели, как он, пригибаясь, подбежал к директорскому столу и долго говорил что-то Людме, указывая рукой на сцену.
Было заметно, что сначала директриса мало что поняла – слово «джем» явно ассоциировалось у неё исключительно с гадостью в пластиковых коробочках, подаваемых иногда в школьном буфете на завтрак. Несмотря на это, быстрые и, скорее всего, путаные объяснения Славки сделали своё дело. Людма сказала несколько слов завучу, в ответ на что Нинель одобрительно кивнула головой, и взяла со стола микрофон, который тут же зафонил.
- Дорогие ребята! – начала директриса, морщась от звенящего в ушах искажённого сигнала. – Дорогие ребята… да сделайте что-нибудь с микрофоном! Прежде чем мы подведём итоги, мне хотелось бы сказать, что всех нас ожидает небольшой сюрприз, подготовленный учениками одиннадцатых классов, так сказать, вне конкурса. Они сейчас исполнят для нас песню, посвящённую нашему сегодняшнему празднику, Дню защитника Отечества. Давайте поприветствуем!
Директорский призыв поддержали довольно-таки вяло. Неуверенные апплодисменты скисли, почти не успев начаться. Оно и понятно – если бы не мы с нашим Высоцким и не вэшки с «Туманом» из «Хроники пикирующего бомбардировщика», все присутствующие бы спали ещё полчаса назад. Ну вот и хорошо. Это называется электрическое взбадривание, сеанс начнётся прямо не отходя от кассы!
Лёша из десятого «Б» судорожно расставлял на сцене заранее перетащенную из подвала ударную установку. Рядом с ним Гитлер и Эндрюс с переменным успехом пытались состроить акустику с электрической «Музимой Де Люкс». Я перебросил продолжающему колдовать у микшера Эксу провод от висящего на мне школьного «Орфея» и через несколько секунд услышал, как в зал натужно вломился не ахти какой красивый, но вполне агрессивный звук раздолбанной болгарской бас-гитары. Ещё через полминуты все приготовления были завершены, все инструменты подключены, и когда занавес наконец гостеприимно распахнулся, я почти физически ощутил, как у двухсот человек одновременно отпали нижние челюсти. Так что вы там говорили о рокенролах, Нина Владимировна?
Гитлер, сжимая в руках музимовский гриф, подошёл к микрофону.
- Мы сейчас споём вам песню. Песню про то, что мы… короче, мы все против! Раз! Два! Три! Четыре!
Лёшка за спиной со всей дури врезал по барабанам. Не сказать, чтобы мне очень понравилось то, как зазвучал наш импровизированный ансамбль – мне приходилось играть на гитарах и получше, и поновее, – но для задуманного нами шабаша вполне подойдут и такие. Уважаемые радиослушатели! Сейчас для вас прозвучит композиция вокально-инструментального ансамбля «Секс Пистолз» «Анархия в Объединённом королевстве»! По заказу одиннадцатого класса «А»! А-а-а-а!!!
- Ай эм зе антикрайст,
Ай эм зе анархайст,
Донт но вот ай вонт,
Бат ай но хау ту гет ит,
Ай вонна дестрой!… – орал тем временем Гитлер в пока ещё ни черта не соображающий зал.
До ребят, умученных слащавыми патриотическими раскладами, резкая перемена обстановки доходила не сразу. Жюри, пойманное врасплох и оскорблённое в лучших чувствах, застыло на своих местах соляными столбами, в глазах которых ещё читалась слабая надежда на то, что эта уродская песня на иностранном языке всё-таки посвящена Дню защитника Отечества.
А внизу уже вовсю творилось то, ради чего мы затеяли всю эту комедию. Стоял на ушах и дружно угорал уже весь находившийся в зале народ. Молодая русичка, ещё не успевшая до конца забыть пединститутские развлечения, с удовольствием подпевала вместе со своим классом. Разобравшая наконец жуткий Славкин акцент англичанка смущённо отвернулась, пытаясь стереть с лица совершенно непедагогичную улыбку. Несколько смельчаков ломанулись к сцене и вовсю размахивали перед нами своими хаерами, наплевав на попытки учителей из первых рядов восстановить порядок в зале.
Поняв, что влиять на заведённую панк-роком и уставшую от долгого ничегонеделания толпу бесполезно, жюри решило воздействовать на нас. К сцене подкатилась завуч и грозно рыкнула своим командным баском, членораздельным даже сквозь грохот киловаттных колонок:
- Карташов! Филимонов! Воронин! Слышите меня? Мы вам ваше выступление… не засчитываем! Слышите? Не за-щи-ты-ва-ем!
Решив, что мы и так уже перепуганы до полусмерти, завуч повернулась на каблуках и возмущённо удалилась в сторону своего места.
Мы доигрывали своё, ёжась от распиравшего нас совершенно неприличного счастья, затягивая гитарное соло, подвешенное на самом что ни на есть рок-н-ролльном ми-мажорном аккорде. Вы же ведь поставили себе где-нибудь галочку, что мероприятие проведено? Наверняка поставили. Дайте теперь и нам чуть-чуть оторваться. Эндрюс, хорош там пилить, завязывай со своими соляками! Лёшка! На счёт «три»!
На счёт «три», как всегда, получилось не очень. Концовочка получилось нестройной, длинной, но, как и всё, что мы делали вместе, очень громкой. Эндрюс запутался в собственных гитарных извращениях настолько, что не удостоил вниманием момент завершения композиции. Жуткая гитарная пилорама продолжала жужжать по всем углам актового зала ещё с полминуты после того, как мы доиграли последние аккорды и с интересом уставились на Андрюхины изгаления.
- Эй, Ван Хален! – Я дотянулся ногой до воронинской задницы и аккуратно отвесил ему профилактический пендель. – Мы тут все закончили уже. Ты не против?
Эндрюс недовольно покосился в мою сторону – по всему было видно, что я только что обломал ему самую сладкую фантазию за последние полчаса. Недолго музыка играла, недолго Мальмстин нарезал. Теперь, ясен пень, обида на всю жизнь, развод, игрушки пополам, тапочки по почте, тумбочка между кроватями.
- Спасибо! – продолжал орать тем временем Славка откровено угорающим пиплам. – Спасибо! С праздником вас! Мы за мир!
Из двери, ведущей в гримёрку, появился восторженный фэйс Настасьи из десятого «В», на котором чёрным по белому было написано горячее желание повеситься мне на шею. Как там говорили давешние хипы, занимайтесь любовью, а не войной? Совершенно с ними согласен, вполне антивоенное занятие. Как панк-рок, только интереснее.
Занавес тяжело схлопнулся перед нами. Где-то за роялем Экс двинул вниз фейдеры на пульте, и всё ещё продолжавшая играть сама по себе Андрюхина гитара заткнулась, разрешив нам наконец беспрепятственно получить удовольствие от криков и улюлюканья вконец зарубившегося народа. Мы сложили гитары, стащили установку со сцены, и, не дожидаясь, пока к нам в гости нагрянет пришедшая в себя дирекция, быстренько ретировались на улицу.

За углом всё оставалось по-прежнему. Присыпанные снегом груды окурков валялись вокруг пустого ведра. С тёмно-серого февральского неба в лица летела ледяная крупа, заставившая нас застегнуть расстёгнутые вороты рубашек и спрятать руки в рукава.
Передавая мне мгновенно замерзшую зажигалку, Экс неожиданно расхохотался:
- Ну ты, блин, даёшь! Ты нарочно, что ли, блюзы на «Высоте» развёл? Я у себя там чуть не сдох – предупреждать же надо! Это ж надо додуматься – через каждые четыре такта пентатонику лепить!
Я был слишком занят тем, что пытался заставить проклятый чикфайр работать, встряхивая и дуя на него заветренными губами, поэтому за меня Эксу ответил Гитлер:
- Это ещё что. Вот тут недавно для шестых новогодний КВН озвучивали, так мы там вместо выходного марша «Сектор Газа» играли. «Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты. Ты подарки нам принёс…»
- «Пидараз горбатый!» – прочувствованно произнёс Эндрюс.
Сигарета с грехом пополам прикурилась от дохлого пластмассового огонька. Я выдохнул горький и ароматный дым вверх, прямо в продолжавшее сечь нас жёсткими иглами снежинок сумрачное небо, чувствуя, как наполняет меня любимое и всегда желанное чувство, приходящее вместе с удачно сыгранным концертом и которому я до сих пор так и не нашёл названия.
На крыльцо выбежала Ленка в чьём-то пиджаке, наброшенном поверх своего, раздуваемого злым зимним ветром.
- Карташов! Ты куда подевался? Хватит курить, пойдём, там подведение итогов сейчас начнётся!
Славка, а за ним и все мы медленно потянулись в тёплое школьное парадное, не забыв отправить недокуренные сигареты в ведро после того, как отошли на положенное число шагов. Кажется, кто-то из нас всё-таки попал.