Зимний вечер

Ненужный кто-то за окном
Стоял и требовал любви
Я всё оставил на потом
Я говорил себе –
Незачем злиться, нечем делиться
Все об одном, стоит ли злиться –
Там за окном птица я птица…
(Аукцыон «Птица»)


В те декабрьские дни стоял шквальный ветер. Я не ошибся, ветер действительно стоял. Он был плотный, на него можно было опереться; продвигаясь, приходилось раздвигать его плотные слои. Моя вязаная шапочка казалась призраком, нисколько не обеспечивающим маломальского тепла; кожаная куртка и брюки набились холодом. Единственным желанием было – прийти в комнату, включить обе горелки, поставить чайник, забраться под войлочное одеяло, дождаться чая, выпить чая, уснуть после чая. «Да, - думал я, - сходил на рынок». На ногах я был с пяти часов утра. Я встретил партию голландских цветов из Москвы, часть цветов отправил в Совгавань, другую развез в подвал и на рынок, съездил к корейцам и заказал хризантем, потом поехал в аэропорт и отправил деньги в Москву за предыдущую партию. К полудню я был как выжатый и замороженный лимон. Я с ужасом думал о том, что мне еще предстоит вечером снимать точки, а после еще ехать к моему тренеру Сергею Подойницыну (Цину) за литературой по рукопашному бою.
Ну вот и моё общежитие – мой спасительный садом. С приходом нового коменданта все стало по-другому. Стены масляной краской выкрашены в неистовый розовый, двери комнат – в яркий салатовый. Окно единственной душевой заложено кирпичом и густо замазано цементом. Чтобы пройти через систему салатовых решеток и барьеров нужно показать пропуск в общежитие, пропуск на этаж, пропуск в свой сектор.
Я добираюсь до своей комнаты, включаю электроплиту, электрочайник, лезу под одеяло, закрываю глаза и думаю, что скоро все будет по-другому – моя жесткая экономия наконец-то оправдается, я куплю квартиру, встречу женщину, которая станет моей женой. Через год денег у меня хватит на двухкомнатную плюс ремонт. А может, купить дом – маленький коттедж за городом, с собственной теплицей, завести собаку. Жену я хотел скромную и обаятельную, простую в отношениях, собаку я хотел питбуля – общительного и понимающего друга.
Мое тело согревается неравномерно – ноги, руки и голову еще ломит от холода, в животе уже жарко, спина вспотела. Бурлит и вырубается чайник; здесь под одеялом чай мне безразличен. Глаза слезятся. Мутнеют и расползаются предметы, потом снова приобретают свой нормальный вид. Я вижу книжную полку и веник, коробку для мусора, тумбочку и магнитофон, залихватские узоры обоев. На книжной полке то же, что и пять лет назад: Кафка, Кафка, Мусаси, Кинг, Кинг, Кинг,  Кинг,  Кинг,  Кинг,  Кинг,  Кинг,  Кинг,  Кинг,  Кинг,  Кинг…  Справочник по электромеханике. Глаза опять слезятся, я их закрываю и чувствую, что отключаюсь. Как всегда я заказываю сон: я хочу увидеть день из моей будущей жизни, один из тех дней, когда теплой весной мы с женой, со скопившимися за время друзьями, на природе, будем есть шашлыки, пить вино и березовый сок прямо из берез, а потом, пропахшие дымом и немного уставшие от шумной компании, возвращаться домой и мыть лапы собаке, а потом сами вдвоем мыться в душе, мылить друг другу головы, бедра, плечи…
Мне снится, что город наводнен беженцами из мест с названиями, похожими на  фрукты, на улицах нервозность, страшная толчея. Площади города тонут в слезах о невинно убиенных мужчинах где-то там на юге. На тротуарах стоят палатки, на фонарях бельевые веревки, милицейские и добровольческие отряды усилены, но что толку, когда нарушены элементарные нормы общежития. Все это так банально и так чуждо – ходишь, ходишь, заглядываешь в лица всех этих беженцев, не веришь в их реальность, в их сговорчивость, в их кочевой нрав, но уже чувствуешь себя бритым наголо, чужеродным элементом в часовом механизме, и чтоб хоть как-то (уже не до роли белки) натянуть на себя одеяло (пусть даже просто протирая пыль со ступеней), я иду к девушке и остаюсь на ужин, на ночь, на завтрак. И всё это время в плену ее водки, оливок, кофе, темных густых волос, соленых волн тела. Во сне я был уверен, что соленость ее тела зависит от количества выкуренных сигарет...  Имя ей была даже не Убежище и даже не Любовь, а именно Варвара. Дальше всё было, как в современных фильмах – ты зависаешь в воздухе для удара тоби-маваши-ушира-гери-дзёдан (1) и весишь в воздухе очень красивый и медленный, а мир в это время меняется так быстро… так быстро, как мелкие поганые грибы, расселяются в твоей комнате всё новые и новые семьи беженцев, срастающиеся в целые кланы… что твой удар как самая большая горошина отскакивает от стены и катится по коридорам и лестничным проемам общежития. Вот так можно остаться без крова.  Делать нечего – надо бороться за  жильё. За помощью я иду к президенту России.  Дорогой я ругаюсь матом на Франца Кафку со всеми его коридорами, канцеляриями,  плотными и бесплотными канцелярскими работниками Замка. Душе хочется простоты, открытости и откровенности; усилием воли я прекращаю все эти хождения, толкаю первую попавшуюся салатовую дверь.
В комнате проветрено, тепло и сухо. За окном приветливая осень; убранство комнаты подчеркнуто простое: циновки, бумажные ширмы, несколько плоских подушек. Недалеко от окна в белом кимоно сидит Путин; он смотрит, как в катане (2)  отражается закат. Слева висит груша, и какой-то в красных трусах чубастый паренек бьет по ней со всей дури руками, ногами, головой. Смысл этой сцены так глубок, что я не смею прервать её своим покашливанием; я медленно снимаю обувь, прохожу в угол и сажусь на пол. Мне приятно видеть президента таким простым мастером дзэн. В этой комнате все (даже идиот в красных трусах) наполняет теплом и покоем, светлые мысли сами рождаются в моей голове. Есть что-то возвышающее в наблюдении за медитацией правителя. Очень хорошо, - думаю я, - что у руля этой страны встал человек в кимоно. После Колчака, это первый стратег,  имеющий в душе Внутренний Восток.
Путин глубоко и ровно вдыхает, выдыхает, поворачивается в мою сторону, приветливо, но с холодом, присущим всем мастерам дзэн,  смотрит в мою сторону.
Я вдруг  не знаю, как к нему обратиться: «господин президент» - не отражает красоту момента, «товарищ Путин» - нелепо, Владимир Владимирович - заурядно.
- Мастер, - говорю я, - простите мастер, что прервал Вашу медитацию.
- О, не стоит извинений,
ведь лотос сомкнул
лепестки на закате.
зачем ты пришел?
- Мастер, меня лишили жилья, поэтому я пришел просить у Вас покровительства.
- Ну что ж, хорошо, что ты обратился ко мне. Можешь остаться пока здесь, спать можно  на подушках. В лице его отразилось благородство духа.
- Знаешь, как надо жить, - вдохновенно сказал он, - однажды был такой случай. То ли на Украине во время продразверстки, то ли в блокадном Ленинграде жили муж и жена и очень любили друг друга. И вот не ели они уже неделю. И раньше не ели, так - перебивались чем-то несъедобным (мороженой картошкой, гнилой крапивой), а эту неделю не ели вообще. Перспективы поесть в обозримом будущем не было. Когда человек не ест неделю, его тело становится очень хрупким, кажется, что центр тяжести смещается к голове. Голова становится очень светлой и одновременно тяжелой. Так вот, однажды утром мужчина проснулся и долго смотрел на свою, похожую на скелет жену, потом поднялся, взял карандаш, что-то написал на тетрадном листе, вышел на двор и поскользнулся на вчера разлитой воде. Его записку «Любимая, не смотря ни на что, ты должна выжить», женщина хранила всю свою жизнь. Вот где соль всего человеческого. И, если ты переедешь сюда, я бы хотел видеть именно такое отношение.
Признаюсь, я не знал, что сказать. Я не понимал, к чему вся эта басня. Стараясь, чтоб мой голос звучал предельно вежливо, я спросил, - Мастер, я полагаю, такая жертвенность возможна только в отношении между очень близкими людьми, а рассказанная Вами история вообще только о мужчине и женщине и их любви. Боюсь, я не способен на подобное отношение к Вам.
Президент понимающе похлопал меня по плечу. И тоже стараясь, чтобы его голос звучал предельно вежливо и мягко, сказал, - знаешь, в любом, даже в самом мужском обществе, а особенно если двое живут под одной крышей, кто-то играет роль мужчины, кто-то роль женщины. Это аксиома психологии и с этим  уж ничего не поделаешь.
И тут меня поразило понимание того, что все, что происходит – только сон. Такое со мной часто случается, и, в общем, я вполне привык. Видимо, президент уловил, что я смотрю на него, как на плод воображения. На лице его выразилась досада, он закрыл глаза и углубился в медитацию. Я посмотрел на идиота в красных трусах. Все его удары были насколько неправильными, настолько мощными. Он просто дубасил грушу, а не отрабатывал боевую технику. Все происходящее в комнате (особенно в свете разговора с президентом) напомнило мне картину «Девочка на шаре». В тот момент мне даже показалось, что сама картина Пикассо подразумевает того, не спящего третьего, который смотрит в затылок атлету...
Проснувшись, я увидел закат. Было уже темно; малиновое солнце разрывало черные ветви деревьев за окном. Да, снаружи было не смешно: выл декабрьский ветер, было  -25оС, все живое уже расползлось по убежищам, но снега до сих пор не было; от этого весь город казался интернатом для  сирот. С полчаса я тупо смотрел в окно прямо из постели. Я думал о том, что сон не состоялся, что на самом деле я очень крепко увяз в этом общежитии: оплачиваю аккуратно, жалоб на меня не поступает, по праздникам комендант может взять у меня цветы. Потом я поднялся, снял шапочку и куртку. За стеной соседка Лена уговаривала свою подругу Валю (длинноногую блондинку с ярко-голубыми глазами) идти на день рожденье к замечательному Кириллу. «Кирилл живет с родителями»… «будет много парней»… «тебе понравится».
Моя электроплита за несколько часов работы сожгла в комнате весь кислород. Я заварил чай, запарил лапши. Странно, - думал я, - к чему мне приснился этот бред. Путина, правда, вчера по телевизору видел.
Во время еды я слушал соседей за стеной и думал, думал о том, в чем же мне выйти на улицу. В общем, было только два варианта. Первый – это надеть свою куртку и вязаную шапочку; второй – пойти в 441-ю комнату и попросить у Ващенко пуховик. При первом варианте я бы ужасно замерз и уж точно простудился; кое-кто из моих знакомых выход на улицу в таком виде назвал бы самоубийством. Тем более возможность заболеть усиливалась ещё и тем обстоятельством, что с утра и уже достаточно сильно продрог, и только сейчас более-менее отогрелся. Если бы я заболел, мне бы пришлось туго с бизнесом, пришлось бы пропустить несколько тренировок. Я не могу себе позволить таких потерь. С другой стороны идти к Ващенко и просить на три часа пуховик – есть в этом что-то унизительное. Ващенко хороший парень и, конечно, не откажет, но потом, возможно, он попросит что-нибудь от меня, и это «что-нибудь», возможно, будет противоречить моим жизненным позициям и мне будет неловко ему отказать.  Ведь хотел я неделю назад купить себе пуховик... Прошлая зима была совсем другая – даже в куртке при среднем темпе ходьбы было вполне сносно; в ненастье я мог сидеть дома и слушать радио.
Взамен на красную блузку на этот вечер Валя согласилась идти на день рожденья к Кириллу. Вот бы мне так легко находить компромиссы. Я подкидываю монету. Орел или решка? Решка – иду к Ващенко.
Ващенко открыл не сразу. Он был один и, видимо, чем-то занят; по его лицу бегали морщинки, его руки как-то дергались, на кровати лежал  порно-журнал. «Ну да, ну да… - подумал я, - а тут я с этим пуховиком». Мне стало неловко.
- Леша, - начал я, - хочешь пива?
Он с прищуром, снизу вверх посмотрел на меня, его пальцы самопроизвольно строили какие-то козы. Кроме того, что Леша был хорошим человеком, он еще был довольно скользким типом.
- Допустим, - ответил Леша.
- Слушай, дай мне пуховик на три часа, а я на обратном пути пива возьму. Ты, какое любишь?
- Допустим «бархатное крепкое».
- Отлично, у тебя есть вкус. Ну, так ты мне дашь пуховик?
- Да сейчас.
Ващенко полез в шкаф, достал пуховик, вынул из пуховика носовые платки, деньги, документы, сигареты, ключи, жвачку, расческу, газовый баллончик, фонарик, перочинный нож, презервативы. Презервативы он достал подчеркнуто внушительно, и я невольно улыбнулся.
В своей комнате я оделся потеплее, накинул пуховик, погасил свет. От пуховика пахло куревом, и еще чем-то, как от животного.
Проходя мимо комнаты коменданта, я услышал голоса. Мужской пел про старика, увиденного в поле, а женский упрашивал его заткнуться.
 Я вышел, на крыльце  встретил Лену и ее подругу, от них вкусно пахло духами. Ветер выл, как взбесившийся. Не один хозяин в такую погоду не выгнал бы свою собаку. Я был в тепле, от меня пахло животным (что он делает со своим пуховиком?). Застегнув  капюшон, я отправился на рынок.

На Центральном рынке время шло к шапошному разбору, все было как обычно: пахло трупами, специями, свет был тусклым, грузчики развозили по подвалам товар: колбасу, цветы, майонез, убирали с прилавков, продавцы ругались с хозяевами, грузчики с продавцами, мелкие воришки с грузчиками; свиные головы снова кидали в мешки, корейские салаты – в мешки. Я поздоровался с Вахидом, с Эльманом, с Салимом. Саламалейкум-алейкумассалам.  Моя работница Наташа курила и считала деньги. Наташа была интересной женщиной. Старше она меня была лет на десять, было у неё высшее образование, хорошо ругалась матом, по-настоящему любила цветы, курила и очень часто, почти ежесекундно стряхивала пепел, содержала иждивенца-мужа,  застрявшего в детстве, смеялась звонко, во время месячных сильно болела. Вместе мы работали уже два года и понимали друг друга с полуслова.
- О, здорово!
- Здорово.
- Ты где это такой дре****он оторвал?
- Чего?
- Ну, пуховик, где, говорю, взял.
- В общаге, а то че-то замерз с утра не по-детски.
- А. А я думала с мертвого снял, чем он пахнет?
- Не, ну че ты прикопалась. Сколько сегодня?
- Пять.
- Не густо.
- Унеси воду, ладно?
- Ладно. Что мы продали?
- 158 хризантем, 30 роз, 65 гвоздик. 
- Ну-ну. Как гвоздика?
- Красная вроде ничего, белая очень плохая. Скажи, чтоб мусор этот больше не слали. Так работать нельзя. Мы по ним послезавтра в убыток работать будем.
- Скажу. Давай так, завтра торгуй по минимуму, и если «нам станет грустно», отошлем гвоздику в Совгавань с хорошей пополам.
- Добро, ты че такой раскисший.
- Плохо спал… Держи. Двести.
- Ты че такой щедрый?
- Купи яблок, а то витамины не ешь. Заболеешь, как работать будешь?
- Спасибо. Лучше груш возьму.
- Как там муж?
- Не спрашивай…
- Ну все, давай до завтра.
- До завтра.


Вылив воду и убрав цветы в подсобку, я отправился к Цину.

Цин жил в деревянном бараке, каких много и около моего общежития. Квартиры там раздельные, есть даже кухня и кладовка. Другие удобства, правда, во дворе. Целые три квартала были застроены такими трехэтажными бараками. Когда-то, лет наверно 60 назад в этих кварталах селилось все городское начальство. Все было солидно: утром работали дворники, вечером фонари, домработницы выносили помои в специальные выгребные ямы, ямы были рассчитаны на 40 лет. Сейчас все эти кварталы были покрыты льдом помоев и замерзших накатов мочи, идти было трудно, с непривычки приходилось мелко семенить; была только луна, выли собаки. Кое-как я отыскал дом Цина. В подъезде пахло кошками, на подоконниках сидели голуби. Дом был очень старым – перил не было, лестница скрипела, стекла замазаны пылью, а кое-где заменены картоном.
Признаться, я испытывал перед Цином легкое угрызение совести. Дело в том, что около года назад я написал и опубликовал в интернете рассказ «Серый будда», в котором он был главным героем и именно тем самым серым буддой. Однако, его характеристика, мягко говоря, не была точна, и вообще у читателя могло сложиться самое негативное  отношение как к главному герою, так и к буддизму. Более того, до недавнего времени Цин вел самый спокойный образ жизни, никогда не участвовал в разборках, преподавал не карате, а рукопашный бой, с женой у него были самые дружеские отношения, но в конце концов она как-то очень серьезно занялась резьбой по дереву, и они расстались, кажется, теперь она живет в Томске, чрезмерным аскетизмом Цин тоже никогда не страдал и даже подкапливал деньги на новое жилье. Впрочем, период его жизни в Хабаровске и учебы в *** мной был передан вполне достоверно. Сам Цин долго смеялся над «Серым буддой», и даже до слез, но в целом, думаю, ему было не очень приятно.

Поднявшись на второй этаж, я постучался. Никто не открывал. Я подождал немного, постучал сильнее, и дверь открылась сама собой.
Не дай Бог кому-нибудь увидеть что-нибудь подобное.
В центре широкой прихожей, на коленях сидел Цин.  К животу он прижимал норковую шапку. Рядом с ним лежал труп человека в черной дубленке (видимо, шапка была его). Голова его казалась раздавленной. Немного поодаль лежал еще один труп с перебитым горлом. Вся прихожая, Цин, трупы были перепачканы кровью.
Сложность описания всего происходящего в тот момент связана с тем, что я не помню ни одной своей мысли. Я помню, что подошел к Цину, он хотел что-то сказать и я, держа его плечи, прислонил свое ухо к его губам. Цин знал, что я приду ровно в семь и, видимо, хранил свои силы до последних нескольких  слов. Он рассчитал, что я их пойму и сделаю все правильно. Цин сказал: - «Кайсяку, мечи в кухне за колонкой». 
Кайсяку, это человек помогающий совершить ритуальное самоубийство самураям в Японии. Знаете, не всегда хватает душевных и даже физических сил вспороть себе живот. Если самурай просто вонзал клинок в живот и не мог поднять его как рычаг кверху, кайсяку должен отрубить голову самураю. Назвав меня кайсяку, Цин просил об одолжении.
Я прошел на кухню. За газовой колонкой была фанерная стена. Несколькими ударами я разбил стену, достал два японских меча. Откуда они были у Цина, я не знаю, но то, что это контрабанда, не может быть никаких сомнений. Вернувшись в комнату, я отдал короткий меч Цину, длинный взял в руки, встал в боевую стойку и сделал замах. Я чувствовал, как дрожат мои руки, и боялся за себя. Цину было очень тяжело, он потерял много крови.  Убрать шапку, взять меч, приготовится – было непросто. Через некоторое время, твердым шепотом Цин сказал - «камайте». В боевых искусствах это значит – принять боевую  позицию и ждать команды для атаки. Я громко и глубоко задышал. Я знал – Цин не сможет вспороть живот, уж слишком он плохо выглядел; максимум, что он мог, это вонзить меч в живот, «хаджимэ» - то есть командовать ударом придется мне самому. Это может показаться странным, но тогда я не думал, что убиваю человека. Сейчас мне кажется, все это было похоже на выход в открытый космос. Да, признаюсь, мы много говорили о смерти и о выборе в ситуации или-или, но все это не заходило дальше теоретического обсуждения японских трактатов. Но все мы были живыми, розовыми и юными людьми. И вот, оказавшись в этой страшной ситуации, я ощущал только новизну, и эта новизна подавляла меня ужасом того, что я больше ничего не ощущаю, было еще только одно - мысль – я совершенно не могу орудовать мечом. Удар Цина в живот показался мне неестественно резким, со спины было видно, что он поднимает и поднимает рукоять меча. Одной рукой Цин держался за рукоять, другой за лезвие.  Тогда я не задумался, зачем он взялся за лезвие, но вот сейчас мне ясно, что это рука фиксировала длину клинка. Если бы Цин держался обоими руками за рукоять, он скорее всего пронзил бы себя насквозь и не смог бы вспороть живот. Цин не издавал ни звука, и я был поражен, что у человека, потерявшего столько крови, еще осталось так много сил. Подняв клинок до солнечного сплетения, Цин потерял сознание. Когда его голова упала на грудь, я размахнулся  и со всей силы ударил по шее. Помню, что рассчитывал ударить по середине (не знаю, почему мне это тогда пришло в голову) но удар пришелся как-то вкось. Помню, что я очень удивился, что после удара не увидел на плечах у Цина головы. Тело почему-то так и осталось сидеть, сжимая в руках рукоять и лезвие.
 

Много позже, в спокойной обстановке, немного выпив спиртного, я подолгу обдумывал все произошедшее в квартире Цина. Я, например, думаю о том, была ли его смерть действительно смертью самурая. Ведь не было ни всей этой специальной атрибутики, да и Цин был всего лишь тренером рукопашного боя, а я цветочником и его не подающим надежды учеником. Не было ли все происходящие тогда вычурным фарсом,  может быть, нужно было нашарить по карманам парней сотовый и вызвать скорую помощь и милицию. И я не знаю, правильно ли я поступил, согласившись стать кайсяку.
Рассуждая на эту тему, я вспоминаю, что был замечательный фильм – «Брат 2» с Сергеем Бодровым (земля ему пухом) в главной роли. В этом фильме есть один ключевой момент, когда Данила (главный герой) входит в квартиру друга и застает его убитым. Он звонит в милицию, коротко, по-деловому докладывает о случившемся, потом осматривает карманы друга, находит бумажник и записную книжку, из бумажника достает деньги и кладет в свой карман, затем садится на корточки и ждет приезда оперативно-следственной группы… До этого я видел «Брат» (первую часть) и могу сказать, что в целом действия Данилы вполне оправданы. Действительно, приедет милиция, вытащит все из карманов, деньги присвоит. Все это грустно.
Но вот я совершенно не могу представить, что стал бы обыскивать Цина, заглядывать в карманы тех двух трупов в кожаных куртках. На меня вдруг навалилось страшное бессилие, апатия, усталость. Никакую милицию я вызывать не стал. Я положил меч на пол. Вышел из прихожей и закрыл дверь. В темноте подъезда меня кто-то толкнул, и низкий мужской голос попросил у меня прикурить. Я промолчал и спустился вниз. Этот зимний вечер отнял у меня слишком много сил, и я не хотел общаться с людьми, вступать в отношения по поводу покупки билета. Словно в сомнамбулическом сне я добрался до общежития. В общаговском ларьке я купил полуторку бархатного темного и пошел сразу к Ващенко. Все это время я пристально следил за собой и думал, что сейчас мне нужно лишь немного продержаться, и когда я доберусь до своей комнаты, я упаду на пол и умру. Я чувствовал, что моего самообладания не хватит надолго.
На этот раз  Леша открыл очень быстро, в комнате пахло жареной курицей. Я зашел, молча протянул ему пиво, молча стал стягивать пуховик. Почувствовав в моем поведении что-то неладное и, видимо, как-то неверно, не в свою пользу истолковав мой мрачный вид, он стал вдруг хлопотать и каким-то заискивающим, но дружбанским говорком стал предлагать мне садится, и что он сейчас порежет окорочок и разольет пиво. Я хотел молча уйти, но вдруг почувствовал, что силы покидают меня, а тут еще этот Ващенко. Я хотел, было, послать его нах …, но понял, что не могу вымолвить ни слова. С последним усилием я как можно аккуратней присел на стул и понял, что и ноги мои тут же отнялись. Это было действительно по-настоящему страшно. Тем временем Ващенко достал из сковородки окорочок, положил его на тарелку и стал резать.
- Ты будешь есть? – спросил он. 
- Я помотал головой.
- Не хочешь – как хочешь. А пиво?
- Я опять помотал головой.

Ващенко, удивленно озираясь на меня, стал сервировать стол. Потом он уселся и принялся есть.
- А знаешь, - как бы непринужденно заговорил он, - у меня ведь во Владивостоке девушка есть. Она, правда, очень бедная, но красивая. Она в модельном агентстве там, моделью работает. И учится на юриста, отец мой оплачивает. Пиво свежее. Вообще-то она выше меня ростом и старше на два года, но очень красивая. Я думаю, пару лет – это небольшая разница. Шкурку люблю, хорошо пропеклась, жаль только – чили нет. Меня сначала смущало, что она мне троюродная сестра, но ведь раньше, а особенно в монархических семьях такое приветствовалось. М-м, свежак! Правда, пива не хочешь? Ну, как знаешь. Сегодня от нее письмо получил. Рассталась со своим бывшим, тот вообще козел был. И вот пишет, что поняла, что любит меня и хочет приехать, говорит, что отец мой доволен ее выбором. Хочешь письмо понюхать? Очень вкусно пахнет. Ну, потом, а то сейчас руки жирные. Вот думаю, приедет она, а я ведь с ней ни разу не спал, хотя помню, в детстве мы друг другу письки показывали, смешно вспомнить. Ну, знаешь, как дети. Мы в прятки тогда играли…

Я не знал, зачем он мне это рассказывает, но суть была не в его словах, суть была в том, как он ест. Ващенко ел окорочок с костями. Он сначала обглодал косточки, а потом принялся их жевать, съедая их полностью. Все это время он пялился на меня и облизывал пальцы. И вот тут я почувствовал позывы рвоты. Я не сдержался, и меня стало рвать, и рвало несколько минут. Сначала лапшой, потом желчью, потом были просто спазмы. Когда все это кончилось, я поднялся со стула и вышел из комнаты Ващенко. Надо отдать ему должное, все это время он молчал, он словно примерз к стулу и смотрел на меня грустно и как-то безжизненно. 
Кажется, ноги мои работали нормально.
- Раз, раз, - сказал я, - проверка связи.
Речь моя тоже была в порядке.

Спустя два года после случившегося на квартире Цина и потом, меня не покидает странное, угрюмое ощущение, будто мир поделился на две половины: до и после, все что тогда произошло, стало лейтмотивом моих снов. Первые несколько месяцев я ждал, что меня вызовут в милицию, и даже выстроил систему ответов на возможные вопросы. В спортзале Цина я больше не появлялся и не знаю, как там сложилось с тренером. Скорее всего, группу забрал Миша Петров. Буквально на днях по делам я был в районе, где проживал Цин, и столкнулся с его домом. В окнах горел свет, такой же тусклый и отрешенный, как тогда. Мне захотелось тут же подняться в его квартиру, и убедиться, что сейчас все не так, что там живет нормальная семья, но иррациональный ужас взял верх,  я закурил. Сейчас я очень много курю.

среда, 18 мая 2005 г.

--------
 .  тоби-маваши-ушира-гери-дзёдан – боковой удар ногой в прыжке, с разворота в голову.
2.  катана – длинный японский меч.