Пропавшие письма Ф. М. Достоевского. Легенда и был

Пропавшие письма Ф.М.Достоевского.Легенда и быль       

С. Кац, служивший в одном батальоне с Достоевским, вспоминал, что он «был человек душевный, отзывчивый на все добро, человек, к которому тянула каждого солдата какая-то непреодолимая сила, несмотря на его мрачный характер. Службой Ф.М. не неволил; служба вообще была легкая в батальоне, муштровки особенной не было, а на караульную службу в гарнизоне Ф.М. посылался редко. Благодаря этому Ф.М. был предоставлен большей частью себе: он почти всегда читал и писал, в особенности по ночам. Впрочем, в казарме Ф.М. пришлось жить не долго: ему разрешено было нанять квартиру».

       Чуть более года Достоевский прослужил рядовым. Затем, после многочисленных писем к влиятельным знакомым и высокому начальству, Достоевский был произведен в унтер-офицеры. Повышение хотя и облегчило положение писателя, но не могло снять постоянного чувства несвободы. «В солдатской шинели я такой же пленник, как и прежде», — говорил он в это время. В офицерской среде его талант не знали, и ценить не умели. Образовательный уровень офицеров был низок. «Прапорщик З., — рассказывает мемуарист, — был счастлив и доволен, умея смело, храбро, без запинки писать «прапорщик», но производство в подпоручики принесло ему истинное несчастье: научиться писать слово «подпоручик» было дело не легкое, требовавшее немало времени и терпения»... Но и в Семипалатинске на долю Достоевского выпали встречи с благородными людьми, оказавшими писателю бескорыстную помощь в эти нелегкие годы. Среди них можно назвать А.Е. Врангеля — окружного прокурора Семипалатинска; П.П. Семенова, впоследствии известного ученого, исследователя Тянь-Шаня. В Семипалатинске Достоевский встретил свою будущую первую жену Марию Дмитриевну Исаеву...

       Постепенно условия жизни Достоевского улучшались. Хотя Семипалатинск по сравнению с Омском был крохотным провинциальным городком, но здесь писатель мог появляться в местном «светском обществе». Правда, радости ему это доставляло немного. Так, однажды Достоевский был у кого-то на «вечере» и вышел зачем-то в прихожую, где в ту минуту раздевался только что пришедший офицер. Бравый воин, увидя солдата, тотчас же подставил ему свою спину. Достоевский, не говоря ни слова, снял с него шинель, а потом с тем же офицером вошел в гостиную». С горечью и гневом Достоевский вспоминал, как он, будучи солдатом, получил от фельдфебеля подзатыльник за то, что не тотчас же исполнил какое-то его приказание. «Говоря про этот случай, — пишет мемуарист, — Достоевский ужасно волновался».

       Первые месяцы жизни Достоевского в Семипалатинске были скрашены знакомством с красивой сибирячкой Елизаветой Михайловной Неворотовой. Она рано осталась сиротой, и на ее плечи легла забота о младших братьях и сестрах. Девушка стала печь хлеб и продавать его с лотка на семипалатинском базаре. Там она и познакомилась с Достоевским. Не имея знакомых в городе, вынужденный терпеть тяготы солдатчины Достоевский разговорился с приветливой девушкой, а затем стал ее постоянным покупателем. Вскоре между ними установились отношения, перешедшие в «тесную дружбу», скрепленную чувством, быть может, еще более сильной сердечной привязанности». Об этой истории взаимоотношений Достоевского и Неворотовой известно благодаря статье Николая Васильевича Феоктистова, опубликованной в журнале «Сибирские огни» в 1928 году. В ней автор рассказывает о своих встречах с Елизаветой Михайловной Неворотовой. Он узнал ее 70-72 — летней старухой, молчаливой и набожной. «На пожелтевшем, сравнительно гладком лице, как-то осторожно прорезанном морщинами старости, живо выделялись большие карие глаза, не совсем еще утратившие блеск далекой молодости. На щеке сидела небольшая темная родинка, которая в молодости ее обладательницы могла отлично сойти за удачно поставленную мушку. Все в ее внешности говорило за то, что в далеком прошлом Елизавета Михайловна была красивой, видной женщиной». Как дорогую реликвию хранила она пачку писем, полученных от Достоевского. Феоктистову довелось держать в руках серую стопку исписанной бумаги, перевязанную «отцветшей от времени голубой ленточкой». И хотя Неворотова не позволила ему их прочесть, но на одном из писем Феоктистов сумел в словах «Милая Лизанька» узнать почерк Достоевского. Неворотова говорила, что Федор Михайлович любил ее, был очень вежливым и обходительным человеком. Больше от замкнутой и нелюдимой старухи добиться было ничего нельзя. Правда, она пообещала Феоктистову, что он получит письма Достоевского после ее смерти, но жизнь распорядилась иначе. Как пишет Феоктистов в своей статье, письма погибли в годы гражданской войны в недрах учреждения под названием «Губтрамот». И он так бы и не узнал, о чем писал «Лизаньке» Достоевский, если бы не Нина Готфридовна Никитина, племянница Неворотовой. В своем письме к Феоктистову, которое он цитирует в статье, она сообщает, что тетушка разрешила ей, единственной, читать послания Достоевского. Их было «более двух десятков». В них Достоевский якобы «подкреплял» Неворотову, без родителей воспитывавшую большую семью, «утешал ее тем, что задача ее велика, назначение свято, что она, как скульптор, может из того детского материала, который в ее распоряжении, вылепить хорошие изваяния, придав чертам будущего желательное направление честного человека и хорошего борца. Здесь Достоевский даже увлекался, идеализируя возможность и рисуя бедной тетушке хороший сбор плодов».

       Процитированное письмо настораживает. Не в духе Достоевского возводить воспитание к изготовлению из определенного «материала» «хороших изваяний». Автор «Бедных людей» и «Неточки Незвановой» обладал способностью тонко чувствовать неуловимую изменчивость человеческой психики, пытался определить тончайшие переходы в настроении своих героев. Высокопарно говорить о «направлении честного человека и хорошего борца» мог скорее современник Феоктистова, нежели Достоевский.
«Идя ей (Неворотовой. — В.В.) навстречу ее желаниям иметь письменное общение с культурным человеком, — продолжает цитировать Никитину Феоктистов, — он иногда писал ей комплименты и на ее чисто полудетский лепет малограмотной женщины подробно, тоном старшего, отвечал страницами письма. Скорее он писал для себя, забывая своего адресата, писал то, что накопилось невысказанным за долгие тяжелые и одинокие дни. Та искренность и теплое чувство, которыми были проникнуты послания Достоевского, говорят уже о том, что он сам был рад возможности взяться за перо и писать человеку, бесхитростно ориентирующемуся в своих переживаниях».

       Последние слова Никитиной наиболее убедительны, потому что отражают реальное положение вещей. Достоевский, познакомившись с «Лизанькой» Неворотовой в 1854 году, еще только мечтал о настоящей литературной работе и был рад каждому случаю, чтобы выговориться «до конца». Об этом свидетельствует стилистика его писем этого времени.

       В целом статья Феоктистова, несмотря на приведенные в ней воспоминания Н.Г. Никитиной и рассказ о встречах с Неворотовой — адресатом Достоевского, — выглядит не достаточно достоверной. Все, о чем в ней говорится, могло быть, но чем подтвердить, что именно так было в действительности? Кроме честного имени Феоктистова, никаких других подтверждений не было.

       По моей просьбе дочери Феоктистова — Галина Николаевна и Юлия Николаевна — отыскали в архиве своего отца два письма.

       Одно из них — то самое письмо Никитиной, которое цитирует Феоктистов. Признаться, до тех пор, пока я не получил его в руки, не верил, что оно могло существовать. Казалось, что сам Феоктистов, создавая легенду, рассказал от лица Никитиной о содержании пропавшей переписки. Письмо написано из Петропавловска.

       Второе письмо пришло Феоктистову из Семипалатинска. В нем также речь идет о письмах Достоевского. Но в своей статье Феоктистов о нем даже не упоминает. Почему — сказать трудно, но можно попытаться восстановить ход рассуждений Феоктистова.
     
       Каждое из писем написано в определенной тональности. Одна — романтизированная, несколько сентиментальная. Другая — горькая, реалистичная, честная. У Феоктистова были причины избрать вариант, более работающий на создание определенной легенды, нежели тот, что был правдой. Вспомним, что его статья опубликована в 1928 году.

       Убеждая читателей в правдивости своего рассказа и в единственности приводимого им источника, Феоктистов писал, что Нина Готфридовна Никитина «была особенно дружна с покойной тетушкой. Только ей (здесь и далее курсив мой — В.В.) разрешила Елизавета Михайловна однажды прочесть хранившиеся у нее письма».
       
        Однако письмо из Семипалатинска, о котором Феоктистов не упоминает, свидетельствует, что не только Никитина читала письма Неворотовой. Более того, закрадывается подозрение, что Никитина вовсе не читала писем, а лишь слышала об их содержании во время семейных разговоров. Странно и то, что Феоктистов вносит сознательную путаницу в датах. Он указывает, что получил цитируемое письмо в конце 1927 года. Но на оригинале стоит точная дата: 20 марта 1927 года. Это непонятно, тем более что второе, семипалатинское письмо, пришло к нему также в первом полугодии 1927 года — 2 июня. И еще один вопрос остается без ответа. Женщина, написавшая Феоктистову из Семипалатинска, могла возмутиться вопиющим несоответствием между статьей о пропавших письмах и их подлинным содержанием. Может быть, Феоктистов знал, что никакого возмущения не будет?..

       Что же писала Феоктистову его загадочная корреспондентка, подписавшаяся фамилией Губенко?

       Содержание письма разительно отличается от приведенного Феоктистовым. Оно написано отнюдь не так цветисто, как первое. В нем, действительно, нет «личных сентенций и ламентаций», зато есть достаточно много «фактического материала», на отсутствие которого сетует Феоктистов.

       Как выясняется, не «Лизанька» искала общения с Достоевским, а сам он во всех письмах «признавался в любви Неворотовой и настойчиво искал ее руки, предлагая свою жизнь в помощь воспитания ее малолетних сестер». Такой тон более «похож» на Достоевского — не велеречивые рассуждения, а вся жизнь, предложенная открыто и просто.

     Читая письмо Губенко, не испытываешь сомнения, как при чтении письма Никитиной, веришь ему, как горькой, но честной истине. И вот еще о чем думаешь при чтении этого письма. В писателе, чье творчество в первую очередь обращено ко всему духовному в нас, каждому хотелось бы разглядеть его человеческую сущность, разгадать тайну художественной одаренности. Мемуары современников, переписка, документальные свидетельства позволяют приоткрыть плотно задернутые занавеси личной судьбы. И, увидев в самых больших художниках человеческие слабости, осознав, как незаслуженно много страдали они от людской нетерпимости, приходишь к чувству вины перед ними, кого судил слишком строго, кого пытался уложить в прокрустово ложе обывательской морали, приговаривая: «тебе много дано, с тебя много и спросится».

       «Характерно, что во всех письмах Достоевского, — пишет Губенко, — было выражено чувство не как только к женщине, а как к человеку, в котором он искал найти не только женщину, а друга. Кроме того, проживая в Семипалатинске, Достоевский, судя по содержанию писем, а также из рассказов Неворотовой, был склонен к употреблению спиртных напитков, сознавая их пагубное действие, что им было всегда отмечено в письмах Неворотовой вроде такого выражения: что согласие на брак, кроме удовлетворения его чувственных качеств, спасет его от алкоголя. Всех писем было 18, из коих одно было написано в стихах, что меня крайне и поразило».

       Как не испытать сострадание к Достоевскому, терпящему унижения в годы солдатчины... Страдания писателя лишь увеличивались от употребления алкоголя, и, стремясь вырваться из его плена, Достоевский логично и разумно набрасывает своей избраннице черты будущего счастья... Вскоре Достоевский избавился от этого недуга. А.И. Исаев, муж Марии Дмитриевны, умер от белой горячки, и, всем сердцем стремясь облегчить горе становившейся ему все более симпатичной женщины, писатель должен был понимать, что потеряет ее, если она увидит в нем возможность повторения судьбы погибшего мужа... Кстати сказать, есть в этом письме еще одна деталь, подтверждающая подлинность описанных в нем событий. Одно из писем было написано в стихах — указывает корреспондент Феоктистова. Именно к семипалатинскому периоду жизни Достоевского относятся его упражнения в стихосложении. Достоевский писал стихи высокому начальству. Пытался обратить на себя внимание и добиться изменения своей участи. Стихи получились неудачными, и писатель всю жизнь потом сожалел как о тех поводах, что побудили его взяться за перо, так и о том, что придал их огласке. Думается, что если бы на самом деле письма Достоевского к «Лизаньке» не существовали, то Губенко не могла бы ничего знать о поэтических опытах Достоевского.

       «Подлинность писем у меня не вызывает сомнения, — продолжает Губенко, — она подтверждается, кроме знакомого мне характерного почерка Достоевского, кроме того, и тем воспоминанием о Достоевском и отношением к его письмам Неворотовой, кои она хранила до глубокой старости (88 лет) как святыню. При разговоре всегда говорила: один только Федор Михайлович меня любил, но я своего счастья устроить не могла, т.к. должна была воспитывать малолетних сестер».

      Иначе рассказывает Губенко и о судьбе, постигшей письма Достоевского. И опять больше веришь ей, чем Феоктистову, отнесшему гибель писем за счет канцелярской бюрократической неразберихи. Вот что писала Губенко:

      «Постигшая судьба писем довольно трагична: письма были отобраны ЧК 14 кав. дивизии во время обыска и, несмотря на уверения, что письма никакого отношения не имеют к политической стороне и принадлежат перу писателя Достоевского, на производившего обыск никакого впечатления не произвели. Последний по своему недостаточному развитию, а главное, по недоверию, все же письма изъял со всей прочей перепиской, дальнейшая судьба их мне неизвестна. Письма по родовой линии Неворотовой перешли в ведение моей семьи и лично мной хранились в отдельном портфеле и изредка прочитывались при воспоминании о Неворотовой».
Нетрудно понять, почему Феоктистов предпочел создать легенду, выбирая письмо Никитиной.

       Разве мог он в 1928 году процитировать слова, так характеризующие сотрудника Чрезвычайной комиссии по борьбе с преступностью и саботажем?

       Разве мог Феоктистов написать, что Достоевский «склонен к употреблению спиртных напитков», в то время, когда в условиях ожесточенной литературной борьбы отношение к творчеству писателя только вырабатывалось?

       В 1928 году увидел свет первый том академического издания «Писем» Достоевского, подготовленный к печати А.С. Долининым. Последующие три тома будут выходить с большим трудом на протяжении тридцати лет. В этом же году появились первые после большевистского переворота тома полного собрания сочинений Достоевского под редакцией Б. Томашевского и К. Халабаева. Сближая Достоевского с Шекспиром, как с «художником, выразившим и гигантский развал, гигантские сдвиги и неожиданные столкновения своей эпохи» (Луначарский), современники Феоктистова, принадлежавшие к разным политическим лагерям, наперебой объявляли его своим идеологом. Неосторожно приведенные новые факты биографии Достоевского могли стать острым политическим оружием. Не секрет, что до сегодняшнего дня есть в переписке друзей Достоевского обстоятельства, о которых предпочтительнее молчать из опасения всколыхнуть новую мутную волну нездорового интереса к его биографии.

       Феоктистов понимал, что находится в выгодном положении по отношению к читателям. Он держал в руках всю пачку затем утраченных писем, прочел даже несколько слов из них. Он получил два названных письма и, опросив краеведов, пришел к выводу, что никто из них ни о знакомстве Достоевского с Неворотовой, ни об их переписке ничего не знает...

       Но был в этой истории еще один момент, который нельзя не осознавать, спустя годы анализируя интерпретацию известной лишь Феоктистову истории сибирского «романа» Достоевского. Автор статьи в «Сибирских огнях» учитывал не только широкую политическую конъюнктуру, но и обстоятельства собственной судьбы. Дело в том, что в 1918 году в доме Никитиных находился белогвардейский штаб, а Феоктистов до гражданской войны был дружен с Никитиными. Чекисты делали в доме обыск, значит, семья Никитиных находилась под подозрением в сотрудничестве с белыми. Укажи Феоктистов в своей статье все обстоятельства дела, как об этом писала Губенко, — и его личная судьба могла сложиться иначе, да и сама история с письмами Достоевского Неворотовой могла остаться неизвестной. И вот Феоктистов, глубоко симпатизируя, сострадая Достоевскому, полагая, что для любви широких масс к писателю необходимо создать приподнятый, идеализированный его образ, реконструирует в своей статье реальную историю, расцвечивает ее романтическими деталями, облагораживая и возвышая облик писателя.

       Он отвергает даже слышанные им самим воспоминания А.И. Згерской-Каша о том, что та танцевала с Достоевским и что он был «учтивым и любезным кавалером». То есть Феоктистов отвергает все, что позволяет увидеть писателя обычным человеком, и проводит свою, идеализированную концепцию пребывания Достоевского в Семипалатинске. Там Достоевский — «изгой». И только «старый семипалатинский базар с веселой, молодой калашницей Лизой подарил ему первые радости возвращавшейся жизни...»

       Легенда о пропавших письмах Достоевского и история его любви к семипалатинской красавице не единственная в биографии писателя. В переписке Достоевского упоминается немало людей, чьи судьбы совершенно неизвестны. О них нет не только легенд, возникающих на основе хотя бы каких-то фактов, но никакой информации вообще. А разве может быть полной научная биография писателя без исчерпывающих сведений о тех, кто окружал его, о взаимоотношениях между ними?