Тварь не мигая смотрела Навроцкому в глаза. Маленькое чудовище сидело в ногах художника, прижимая к лоснящейся пятнистой груди когтистые лапки. «Чертик… - отстраненно подумал Навроцкий, разглядев на голове чудовища маленькие кривые рожки, с пупырышками на концах. - И вовсе не страшный…»
Адское создание пошевелило бугристой челюстью и, вдруг, без предупреждения, впилось Навроцкому в щиколотку. Художник взвыл от боли и подскочил, стряхнув рогатую нечисть с ноги. Чертик отпрыгнул и беззвучно исчез в ближайших кустах. Навроцкий приподнялся на локтях и подтянул укушенную ногу: из четырех маленьких дырочек сочилась кровь. Похолодев от страха, он судорожно сжал щиколотку, выдавливая кровь из раны. Если тварь была ядовитой…
Вокруг монотонно шумел лес. Аромат нагретой солнцем хвои дурманил голову. От чего-то саднил правый бок… Оглядевшись по сторонам, художник тряхнул головой, пытаясь восстановить в памяти звенья цепочки событий, приведших его к нынешнему положению вещей. Цепочка обрывалась в комнате у сумасбродного ночного таксиста Люмберга, который, кстати говоря, лежал рядом, лицом вниз, сжимая в руке лямку потрепанного рюкзака.
- Сева, - окликнул приятеля Навроцкий. Собственный голос показался ему тщедушным и слабым, как после долгой изнурительной болезни. Таксист не подавал признаков жизни. «Еще труп»… - почти равнодушно констатировал Навроцкий: способность к эмоциональным реакциям его организм восстанавливать не спешил.
На всякий случай художник ткнул тело Люмберга в бок. Труп таксиста замычал и поднял всклокоченную голову, тупо уставившись на изумрудную травяную кочку перед носом. На его лице, испещренном розовыми отпечатками стеблей, появилось недоумение.
- Где я? - испуганно спросил он.
- Вроде на Гавайи собирались… - напомнил художник.
Сева поднялся на карачки, затем сел.
- А где пальмы? - нахмурился он: Заросли вокруг были буйные, но далеко не тропические. Макушки елок и сосен красноречиво свидетельствовали о суровой умеренности климатического пояса.
- Что случилось? - поинтересовался Сева уже более осмысленно.
- Понятия не имею.
- Да ладно… - отмахнулся Люмберг. - Как мы сюда попали? Я ничего не помню.
- Колдуна помнишь? Ты у него шкатулку увел.
- Помню.
- Мы у тебя в комнате сидели.
- Ну…
- Шкатулка взорвалась. Прямо у меня в руках… - художник посмотрел на свои ладони и пошевелил пальцами: пальцы, слава Богу, были на месте.
- Вспышка… - поморщился Сева, с трудом нащупав в подкорке соответствующий пласт нейронов.
- Точно, вспышка, - согласился Навроцкий. - Больше ничего не помнишь?
- Нет, - помотал головой таксист. Тут, он заметил свой рюкзак, и торопливо его распотрошил: и доллары, и скарб, собранный в дорогу, были на месте. Сева перевел дух:
- Не тронули. Надо же…
- Кто? - насторожился художник. Его доверие было основательно подорвано Севиными криминальными трюками.
- Кто… Тот, кто нас сюда затащил. Или… думаешь мы сами?
- У меня со вчерашнего дня во рту ни капли спиртного не было, - заметил Навроцкий.
Возле толстой кряжистой ели, под которой они вели эту мирную беседу, лежала круглая белая плита, похожая на огромную таблетку, диаметром метра два с половиной. Только ребро таблетки было угольно черным.
- А это что за шайба? - заинтересовался Люмберг.
- Спроси что полегче.
Сева встал и, по-капитански приложив ладонь ко лбу, обозрел короткий горизонт: вокруг замшелой болотистой поляны, на краю которой стояла ель, высилась непролазная лесная чащоба. Солнце стояло довольно высоко, и было жарко. В нескольких шагах, в траве, таксист заметил еще какой-то предмет, выпадающий из природного контекста, и направился к нему. Предмет оказался небольшим обугленным фрагментом паркетного пола. Сева, морща лоб, покрутил его в руке и бросил на место.
- Костер кто-то жег, - вытирая руку о штаны, заметил он глубокомысленым тоном. - Где-то рядом должна быть дорога…
Навроцкий, покусывая в задумчивости травинку, поднял взгляд, и обнаружил еще пару вещей, не только выпадающих из контекста, но и занявших совершенно не адекватную позицию: над головой у художника, в ветвях ели затаились обеденный стол и обшарпанный венский стул.
- На машине тут не проехать, - продолжал расследование Люмберг. - волоком тащили…
- Сева, - оторвал его от дела Навроцкий. - Это, не твоя мебель?
Таксист с минуту молча изучал новые улики:
- Похоже, - кивнул он.
- Еще что-нибудь скажешь, детектив?
- А что тут скажешь? Не полезу я за ними. Идем отсюда лучше…
Навроцкий поднялся с земли, отряхнул с одежды налипший лесной сор, и вышел на поляну, о чем тут же пожалел, провалившись по колено в болотную жижу. Чертыхаясь, он выбрался из трясины на твердую почву и влез на круглую плиту, оставляя на белоснежной поверхности грязные следы. Плита оказалась покрыта побелкой. «Потолок… - сообразил художник. Край плиты был ровный, словно ее вырезали гигантским дыроколом…
Наплевательское отношение таксиста к собственному имуществу не особенно беспокоило Навроцкого, а вот нынешняя дислокация этого имущества вызывала массу вопросов. Никаких разумных объяснений он не видел… Хотя, невольно напрашивалась некая абстрактная гипотеза, предполагающая, что и они сами, и мебель, и обрезок потолка каким-то образом были перемещены взрывом шкатулки из одной - вполне естественной для них точки пространства, в другую - гораздо менее естественную, а именно - в густую крону старой ели… Видимо, в отличии от мебели, Навроцкий с таксистом в кроне надолго не задержались, а проследовали далее - вниз, о чем косвенно свидетельствовали и болевые ощущения, которые испытывал художник в боку…
- Сева, тебе не кажется, что мы с дерева упали? - спросил Навроцкий.
Таксист хмуро поглядел на «материнскую» крону:
- Не знаю… - сказал он. - Слушай, пошли отсюда, а? Что-то мне это место не нравится.
- Ладно, идем. Куда только?
- Неважно куда. Найдем какую-нибудь дорогу, а там видно будет… Ориентируйся на солнце, чтобы не петлять.
Как только они углубились в лес, идти, ориентируясь по солнцу, стало довольно хлопотно: полусгнивший бурелом и густой подлесок смыкались в совершенно непроходимые комбинации, преграждая путь. Минут через сорок, приложив немало сил, они продрались сквозь чащу, и вышли к подножию холма. Лес немного поредел.
- Наконец-то, - вздохнул таксист.
- Хорошо бы…
- Сейчас сверху все увидим, - пообещал Сева.
- Что все?
В этот момент, откуда-то слева от них послышался трубный звук, разнесшийся в безветрии долгим эхом.
- Что это? - прислушался Сева. - Гудок какой-то…
- Не знаю… Похоже на тромбон.
- На тромбон?
- На похоронах тромбон первое дело, - меланхолично заметил художник.
- Кладбище?
Навроцкий пожал плечами:
- Пойдем, посмотрим. Может дорогу подскажут. Слава богу, хоть кого-то встретили, а то я уже подумал…
Новый приступ музыки прозвучал гораздо ближе, видимо тромбонист двигался во встречном направлении. Экспрессивная какофония звуков выстраивалась в некий гармонический ряд, однако неприятно резала слух.
- Что за мотив такой?
- Явно не похоронный марш, - хмурясь, заметил Навроцкий: теперь он уже совсем не был уверен, что звук был извлечен из духового инстумента.
- Джаз? - гадал Люмберг.
Тромбонист смолк. Некоторое время они шли вдоль подножия холма, старательно прислушиваясь.
- Эй, маэстро! - сложив ладони рупором, гаркнул Сева в поисках утерянного ориентира. В ответ послышался треск, затем лавинообразно нарастающее шуршание веток, и прямо перед ними рухнула на землю высокая сухая сосна. Приятели застыли на месте, настороженно вглядываясь в чащу. Падая, сосна образовала прореху в подлеске. Эту сумрачную прореху, словно в кошмарном сне, заполнила жуткая волосатая образина, взирающая на путников маленькими поросячьими глазками. Навроцкий осенил себя крестным знамением. Образина двинулась вперед, выпростав из зарослей огромный нос и гигантское волосатое ухо.
- Слон… - сказал Сева.
- Небритый… - шепотом заметил Навроцкий.
- Ага… Так это ж мамонт!…
Навроцкий едва успел оттащить вошедшего в ступор приятеля, когда еще одна сушина ударила своей ломкой кроной по земле, рассыпавшись на куски… Тромбонист поднял над головой свой природный инструмент, и свирепо затрубил. Оглушенные слушатели рванули к далекой вершине холма.
Небритый слон не стал пускаться в преследование и вернулся в заросли, так что Сева с Навроцким вскоре перешли на шаг.
- Ей богу, мамонт! - отдуваясь, ликовал Люмберг. - Живой!
Художник не разделял Севиной радости. Он любил природу, но не до такой степени. Присутствие в лесу древних млекопитающих его настораживало.
- Бог ты мой! - ужаснулся Навроцкий, когда они покорили вершину сопки: вокруг, насколько хватало глаз, тянулся холмистый лесной ландшафт, без каких-либо признаков жилья или коммуникаций.
Таксист вытащил из кармана брюк полупустую пачку Беломора и молча протянул Навроцкому папиросу.
- Чего молчишь? - спросил художник, затянувшись и выпустив струю дыма в назойливую мошкару, которая вилась вокруг его мокрого от пота лица.
- Глушь, - пожал плечами таксист.
- Глушь?!… - фыркнул Навроцкий. – Тонко подмечено… А мамонт что тут делает?
- Слон.
- Слон? Ты утверждал, что мамонт.
- Ну, это ж не реально, - невозмутимо парировал таксист. - Мало ли что с испугу в голову взбредет… Слон, - заключил он.
- А слон откуда?
- Из зоопарка сбежал.
- Ну, допустим… А почему волосатый?
- Холодно ему. Бомжи, вон - тоже все бороды отращивают…
- Издеваешься что ли?
- Я?…
- Ладно… - отступился художник, наткнувшись на Севин невинный взгляд. - Меня тут, кстати, ящерица укусила, - вспомнил он, - еще там, под елкой, - Навроцкий поднял штанину, демонстрируя маленькие почерневшие ранки.
- Змея? - встревожился Сева.
- Нет… Я же говорю – ящерица. Здоровенная… Вот такая, - художник развел ладони, демонстрируя габариты монстра. - С рожками… на чертика похожа.
- С рожками?…
- Не веришь?
- Ну, почему же… Всякое случается, - дипломатично уклонился таксист.
- По-твоему, слон волосатый - это нормально, а ящерица с рожками - глюк! - обиделся Навроцкий. - Ну что ты на меня так смотришь?! Я же не пью, ты забыл?… Она меня укусила! Вот - следы зубов остались.
- Да верю я, верю… Ну, может, рожки тебе померещились.
Навроцкий вздохнул.
- Я все это к тому говорю, - пояснил он, - что кроме мамонта, тут и другая живность водится, которой в природе не существует. В наше время, по крайней мере…
- В наше время? Ты хочешь сказать…
- Ничего такого я не хочу сказать, - мотнул головой художник, одновременно чувствуя, как предательский холодок страха растекается в груди. - Я домой хочу - у меня голова болит.
- А кто не хочет? - проворчал Сева, - И не надо так со мной разговаривать - не я же все это устроил.
- Извини, - взял себя в руки художник. - Так что? Куда мы идем?
- Я не знаю. Я такого не ожидал увидеть.
- Да уж… - согласился Навроцкий, с тревогой глядя на величественный зеленый мир, расстилающийся до самого горизонта. Лес выглядел пугающе девственным. Однако природа имела вполне привычные параметры: сосны, ели, осины, родные до боли березки, блёсткие пятнышки лесных озер вдалеке, излучина реки в просветах между холмами… Ничего не свидетельствовало о том, что тут должны водиться мамонты.
Художника терзали сомнения. Конечно, вряд ли ему стало бы легче, если бы вокруг торчали гигантские хвощи, а над головой вились оголтелые птеродактили, но… все же, хотелось какой-то определенности.
- Раз мы оба его видели - значит, он там был, - размышлял вслух Навроцкий. - Про ящерицу я не говорю, ящерица - это мелочь.
- Конечно, был. Он и сейчас там. Слышишь?…
Ветер донес до вершины холма новую руладу тромбониста.
- Это все твой калькулятор. Другого объяснения я не вижу… Точно - это он нас сюда отправил.
- Ты сам, между прочим, чего-то там нажимал, - огрызнулся Сева.
- Зачем он тебе понадобился?! Клептоман…
Люмберг, насупившись, молчал.
- И как теперь отсюда выбираться, скажи на милость?!
- Если эта шкатулка нас сюда перебросила - надо ее найти, - оживился роковой клептоман. - Раз мебель тут, значит и она должна быть. Ты же ее в руках держал… Наверно, где-нибудь под деревом валяется.
- Раньше надо было соображать. Как мы теперь это дерево найдем?
- Мы же по солнцу шли. Теперь пойдем в обратную сторону. Я дорогу примерно помню. На мамонта главное не нарваться.
- Мамонт, я думаю, это только цветочки, - мрачно предрек Навроцкий.
Найти исходную позицию оказалось сложнее, чем надеялся таксист. Ориентация по солнцу себя не оправдала: во-первых, солнце успело сдвинуться, а во-вторых, идти сквозь лес, строго соблюдая направление, было совершенно невозможно. Они все время петляли, обходя нагромождения валежника. Севин рюкзак цеплялся за сучья, и таксист с трудом поспевал за Навроцким.
- Проскочили, - заявил художник, после часа борьбы с развязно буйной природой. Он остановился, поджидая Севу, и отер со лба грязные разводы пота. - Возьмем левее?
Сева прищурился на розовеющее позади них светило, застрявшее среди еловых макушек:
- Пойдем зигзагами, - предложил он. - Метров по пятьсот. Тогда точно не промахнемся.
- Меня больше чем на пару таких зигзагов не хватит, - предупредил художник.
- Меня тоже. А что делать…
Время от времени на их пути попадались небольшие болотистые прогалины, заросшие мхом и осокой. Путники, с надеждой осматривали деревья вокруг, но заветная ель, плодоносящая мебелью, обнаруживаться не желала.
- Может мебель кто-нибудь забрал? - предположил Сева.
- Кто?
- Местные.
- Местные… - художник остановился и, переводя дыхание, присел на комель поваленной ветром осины. - Местные кто?
- Думаешь, люди еще обезьяны?
- Не думаю.
- А кто? Неандертальцы?
- Андертальцы, андертальцы, - вздохнул художник.
- Я серьезно.
- Я не могу воспринимать это всерьез.
- Не знаешь, так бы и сказал.
- Не знаю…
- Или питекантропы? - не унимался таксист.
- Были еще кроманьонцы, они помоложе, - заметил Навроцкий. - Тьфу, чушь собачья! Не верю…
- Тоже мне, Станиславский. Сам говорил: Мамонты, ящерицы.
Сева достал папиросы и протянул художнику.
- Экономить надо, - заметил Навроцкий, прикуривая. - Я все думаю… Если мы калькулятор не найдем… А если даже и найдем - я ведь не помню, что там нажимал. Чертова машинка.
- Да… Шкатулка с сюрпризом оказалась. А мужик то - действительно колдун. Надо же…
- Причем тут колдовство? Это прибор.
- Это машина времени, - заключил Люмберг, - только маленькая.
Художник возражать не стал.
- Смотри, какие на сосне иголки длинные, - заметил он. - По-моему, у нас короче.
- Нормальные иголки. Чего ты все высматриваешь?
- Длинные, - настаивал Навроцкий.
- Иголки, как иголки… Блин! Только я разбогател, а тут…
- Сам виноват. Обобрал покойника, - подлил масла в огонь Севиных терзаний художник. - И меня еще зачем-то втянул.
- Кто кого втянул – это вопрос спорный. Ты же меня туда затащил.
- Идем, - поднялся Навроцкий.
Они скорректировали курс и пустились в очередной зигзаг.
По дороге художник продолжал приглядываться к сосновым иголкам, срывая пучки с разных веток, и сравнивая их с другими образцами. Вскоре у него набился полный карман хвои.
- Кроманьонцы… - бубнил позади Сева. - Звучит, вроде бы, неплохо. Надеюсь, они не людоеды?
- Вряд ли, - рассеянно откликнулся художник, погруженный в свои ботанические изыскания. - Людоеды обычно на островах живут.
- Хорошо, что мы не на Гавайях провалились, - обнаружил таксист положительный аспект ситуации. - А как они на мамонтов охотятся?
- Ямы роют… Ты, кстати, под ноги смотри - наступишь на какую-нибудь бабочку.
- И что?
- Да, так… Бредбери вспомнил.
Не смотря на сопротивление рассудка, художник понемногу примирялся с мыслью о том, что они угодили в прошлое: видимо сравнительный анализ иголок его добил.
- Ну что, так и будем зигзаги нарезать? Дело к вечеру, нужно как-то подготовиться. - поежился он, взглянув на жмущееся к земле светило.
- Привал лучше сделать поближе к воде, - заметил практичный таксист.
- Хочешь прорываться к реке? – уныло спросил художник: Они оба валились с ног от усталости. - А как же шкатулка?
- Завтра найдем, на свежую голову. Не ночевать же из-за этого в лесу.
- А у реки что? Гостиница? - проворчал Навроцкий. - Хотя… пить хочется, тут ты прав.
Они повернули на запад - в сторону реки, которую разглядели еще с холма. Оттуда казалось, что река совсем рядом, но впечатление было обманчивым. Они уже не выбирали дорогу – продирались сквозь заросли напрямую. Очень хотелось добраться до реки засветло, а солнце закатывалось просто стремительно. Люмберг цеплялся рюкзаком за сучья, и ему, то и дело, приходилось останавливаться. Идущий налегке Навроцкий вскоре оторвался от Севы и пропал из виду. Люмберг слышал впереди хруст ломающихся веток и изо всех сил старался не отставать. Когда впереди забрезжил просвет, и художник вышел на край большой поляны, измученный таксист тащился шагах в двадцати позади него…
Добравшись до открытого пространства, Люмберг тревожно огляделся по сторонам: Навроцкий как сквозь землю провалился. Сева окликнул товарища, спугнув стайку каких-то пичуг, затеявших вечерний концерт для своих пернатых дам. Художник не откликался. Люмберг поорал еще, обошел поляну по кругу, приглядываясь мимоходом - не растет ли где наряженная мебелью ель. Но ни мебели, ни Навроцкого ему обнаружить не удалось. Запаниковав, Сева вновь бросился на штурм зарослей, за которыми сквозило уже совсем багровое, неумолимо сползающее за горизонт светило. Из последних сил таксист рвался к этому дразнящему кровавому пятну, словно обезумевший бык, не различающий ничего, кроме плаща тореро.
Сева ломился сквозь чащобу с треском и воплями. Он звал Навроцкого по имени, по фамилии, но больше все-таки по матери. Одиночество пугало его сильнее, чем какие бы то ни было скачки во времени, безжалостные кавказские мафиози или небритые слоны.
К самому закату он добрался, таки, до реки, и одурело посмотрев на ее величавые темные воды, принялся метаться по обрывистому берегу, срывая голос. Сева разогнал всю живность в округе, но художник так и не нашелся…
Окончательно осипнув, Люмберг притих. Он совершенно обессилел. Ночная мгла окутала берег, превратив лес в черную зубчатую стену, нависшую над рекой. Где-то пронзительно заухала сова, нагнетая жути.
Таксист скинул рюкзак, набитый бесполезными сокровищами, и присел в корнях старого ясеня, на краю речной балки. Тоскливо глядя на рассыпанные в небе, с детства знакомые созвездия, он погрузился в оцепенение. Вскоре усталость взяла верх над лихорадочным смятением разума, и Люмберг задремал. Во сне Сева совершенно не чувствовал грубых укусов неуклюжих первобытных комаров…
Глухой равномерный стук, буравящий мозг, вырвал Навроцкого из небытия. Какие-то жуткие подвывания, сопровождавшие стук, искусно усиливали болезненный для нервов эффект, будто кто-то нарочно старался свести художника с ума. Звуки доносились сверху, со стороны малахитового круга, сияющего загадочным теплым светом… Мгновением позже встрепенулась острая боль в ноге, сразу же овладев сознанием. Болела и голова, но не так сильно. Тут Навроцкий вспомнил, что куда-то провалился…
Вообще, его память содержала довольно странный набор воспоминаний… Они с Севой угодили в прошлое и напугали мамонта… Нет… сначала его укусил чертик, - теперь понятно, почему так болит нога… Еще они ходили к мертвому колдуну… Потом Люмберг украл у соседей кучу долларов.… А еще Лидка заколдовала его от выпивки и ушла. Стоп… Так я же в запое! - обрадовался Навроцкий. - Просто пьяный бред. Но почему так болит нога?…
Художник попробовал пошевелить ногой, и чуть снова не потерял сознание от боли.
Малахитовое сияние над ним стало немного отчетливей, а стук и подвывания непрерывно нарастали. Наконец он понял, что сияние создает обычная зеленая листва, фильтрующая солнечные лучи.
«Яма», - догадался Навроцкий. Он повернул голову, и обнаружил неподалеку несколько острых деревянных кольев, торчащих из земли.
Отчаянный вопль загнанного «тромбона», раздавшийся наверху, окончательно прояснил картину. Навроцкий ужаснулся, представив себе, как бьющаяся в агонии гигантская волосатая туша размазывает его по окровавленному дну ямы. Хватаясь за рыхлую земляную стену он попытался встать, не опираясь на раненую ногу. Его била крупная дрожь, а окоченевшие мышцы почти не слушались, но ужас придал художнику сил. Глубина ямы оказалась больше человеческого роста, и добраться до ее края по отвесной стене не было никакой возможности. Навроцкий схватился за один из кольев, и принялся раскачивать его из стороны в сторону. Кол подался и медленно вышел из грунта. Художник поднял его над головой и раскидал навес из веток, кропотливо уложенный над ямой…
Возмущенный рев первобытного тромбона, дрожь стен и струящаяся с краев ямы земля, поведали Навроцкому, насколько близки они с мамонтом были к печальному исходу…
Барабанная дробь и подвывания разочарованно смолкли. Тромбон презрительно тявкнул напоследок, счастливо миновав западню.
Навроцкий прислушивался снизу к насыщенным эмоциями звукам. Он стоял посередине ямы, опираясь на кол, и улыбался перекошенной неврастенической улыбкой. Запойный кошмар продолжался…
Что-то заслонило солнечный свет. Навроцкий поднял голову. У края ямы стояли загонщики. Это были коренастые бородатые люди, облаченные в одежду из шкур - простые местные парни. Они молча смотрели вниз, на пойманного художника…
Прошло уже два дня с момента взрыва на Басковом, отбросившего две случайные жертвы на тысячелетия назад, когда Сева впервые заметил струйку дыма, поднимавшуюся среди холмов выше по реке. Сердце сладко заныло в порыве внезапной надежды. Кто дымил в лесной чаще, - потерявшийся Навроцкий, или кто-то другой, - было для Севы уже не столь важно: главное, что какое-то разумное существо было рядом, отравляло своим одиноким костерком постылую девственную атмосферу.
Самому Люмбергу пришлось все это время обходиться без огня. Нечем было даже прикурить оставшиеся папиросы. Зажигалка осталась у художника, а рекомендации по добыванию огня, почерпнутые из беллетристики, теперь казались ему злой насмешкой. Четыре часа он пытался заставить тлеть сухую щепку. Эта утомительная процедура не принесла никаких результатов, кроме волдырей на обеих руках.
В основном таксист проводил время, плутая по лесу в поисках заветной поляны с мебельным деревом, и без вести пропавшего друга. Голод Сева кое-как заглушал ягодами. Кричать он уже не мог, так как сорвал голос, и только прислушивался к таинственным лесным шорохам. Иногда до него доносились наполненные экспрессией эскапады могучих лесных тромбонистов. Один раз прямо у Севы из-под ног выскочило и умчалось прочь что-то пятнистое, размером с зайца, напугав его до коликов в животе, но больше никого ему встретить не привелось. Обитатели леса чуяли Севу издали, и на всякий случай держались от него на почтительном расстоянии. Однако чувство опасности не покидало Люмберга, и не зря. Опасность ходила за Севой по пятам, удивляясь путаности его маршрута: Это был молодой любопытный саблезубый, бесшумный в своей грациозной кошачьей мощи. Нападать на Люмберга он пока не собирался, так как был сыт, но неведомые ароматы, исходящие от пропахшего табаком и бензином таксиста, будоражили его провинциальное воображение остротой и загадочностью. Саблезубый наслаждался своим умением незаметно красться по следу жертвы, так как с другими этот фокус у него проходил не часто. Жертва, между тем, и представления не имела о том, что с ней играют в кошки-мышки.
К вечеру Сева вернулся на берег реки и, отыскав полюбившееся дерево, на скорую руку соорудил под ним шалаш. Даже не дождавшись темноты, он опять уснул мертвецким сном. Усталость и свежий воздух, как наркотик сковали расшатанную мегаполисом нервную систему.
На следующий день Люмберг увидел на горизонте дым. Владеющее им отчаяние сразу же отпустило. Утро было таким же безветренным и солнечным, как и предыдущее. Сева ополоснулся в реке, напился и заправил водой фляжку. Подхватив рюкзак, блудный таксист пустился в путь. Что же может быть желаннее для скитальца, чем ясный ориентир, питающий призрачную надежду?
Навроцкий лежал в прохладной глубине пещеры на настиле из шкур и торопливо терзал зубами большой жареный кусок какого-то животного, скорее всего оленя. Женщины смиренно ждали, пока он закончит трапезу - так у них было заведено. Первое время художник пытался внести коррективы в здешний этикет, и подбить дам к совместному потреблению пищи, но джентльменские штучки тут не проходили. Вынужденный смириться с этой половой дискриминацией, Навроцкий старался насытиться как можно быстрее - цивилизованная натура сопротивлялась архаичным порядкам.
Всего женщин было четыре. Самой старшей на вид можно было дать лет тридцать пять. Остальные выглядели моложе. Одна была совсем юной, Навроцкий даже подозревал ее в несовершеннолетии, хотя она единственная из дам имела на руках младенца. Младенец - очень подвижный, не чета инфантильным, запечатанным в памперсы сверстникам конца двадцатого столетия - практически никогда не плакал, и вообще был довольно молчалив. Младенца звали Гню, и это имя стало первым словом, которое усвоил художник на местном наречии. Гню очень интересовался новым жильцом. Он так и норовил подобраться к художнику поближе, но женщины его не пускали.
С найденным в яме пришельцем обходились вполне по-христиански. Художника перенесли в поселок, соорудив из подручных материалов подобие носилок. На рогатую ящерицу Навроцкий грешил напрасно. Ногу он вывихнул при падении в яму. Однако зачем его поместили в женскую пещеру, художник до сих пор терялся в догадках. В голову лезли всякие мысли по этому поводу, иногда довольно экзотические, но он пока придерживался самых невинных, полагая, что находится в лечебном учреждении.
Прием пищи был не единственным испытанием для нравственных устоев Навроцкого. Не смотря на суровые условия эпохи и отсутствие приличной косметики, местные дамы были совсем не дурны собой. Одевались они довольно скупо, и вели себя совершенно раскованно. Навроцкий даже испытывал некоторую неловкость, наблюдая за ними из своего угла. Между тем, для обычного медперсонала женщины определенно были слишком игривы. Они явно ластились к художнику.
Хотя уход за ним был прекрасный, тревожные мысли не покидали Навроцкого. Его беспокоила судьба Люмберга. Куда подевался Сева? А вдруг таксиста кто-нибудь съел? Вон, какие украшения здесь в ходу - страшно представить, что за твари вокруг шастают… Размышляя, Навроцкий рассеянно теребил в руках тяжелое ожерелье из длинных желтых клыков.
Ожерелье художник выменял на очки, еще по дорогое в деревню. Он не планировал расставаться с очками, но вожак охотников был настолько потрясен достоинствами оптического прибора, что художнику пришлось уступить. Возможность видеть мир в ином свете просто заворожила местного предводителя. Примерив очки, он долго стоял, обозревая потускневшие окрестности. Эвристическая улыбка скользила по его скуластому лицу.
Взамен очков художнику предложили ряд украшений. Навроцкий отказался. Он и не думал торговаться, просто дал понять, что готов отдать очки безвозмездно. Но поскольку переговоры велись на языке жестов, видимо туземцы его не совсем правильно истолковали, и еще долго продолжали уговаривать. В конце концов, ему даже сунули под нос «козу» - выразительную комбинацию из двух растопыренных пальцев. Следуя элементарной логике, художник воспринял жест, как угрозу лишить его зрения, чтобы он отступился от очков. Навроцкий снова принялся объяснять, что готов отдать очки безо всякой компенсации. Однако туземцы упорно не желали в это верить. Ему снова сунули под нос комбинацию из пальцев, и на этот раз уже из трех. Художника посетила очередная лингвистическая догадка: видимо за очки предлагали тройную цену. У него отлегло от сердца. Вскоре комбинация из четырех пальцев подтвердила его лучшие подозрения. Тот факт, что туземцы умеют считать, - по крайней мере до четырех, - порадовал Навроцкого. Возможно, не так глубока была пропасть отделяющая их от цивилизации. Он даже попытался выяснить - способна ли местная научная мысль преодолеть естественный пятипалый барьер, но этого ему сделать не удалось. Вожак потерял терпение, стал возмущенно рычать, потом сорвал со своей шеи ожерелье, и бросил его упрямому чужеземцу. Навроцкий понял, что торги закончились…
Теперь, отлеживаясь под присмотром заботливых сиделок, художник перебирал нанизанные на жилу клыки, словно монашеские четки, находя в этом древнем психотропном занятии успокоение для нервов.
Навроцкий ожидал какого-то развития событий, но ничего не происходило. Казалось, он уже вечность находится здесь. Сначала художник много спал, но, по мере того, как боль в ноге начала утихать, и самочувствие его улучшилось, он стал маяться неопределенностью своего положения. Кем он был для этих людей? Гостем? Пленником? А может быть, просто неведомой зверюшкой? И почему так страстно опекали его миловидные туземки?…
После ужина Навроцкому захотелось пить. Он жестами выразил свое нехитрое желание. Одна из девушек, - смуглая, с густой гривой длинных медных волос, - протянула ему глиняную кружку. Она улыбнулась и заботливо поправила шкуры в изголовье лежанки, склонившись над раненым. Упругий карий сосок невзначай коснулся небритой скулы художника. По коже Навроцкого от этого прикосновения пробежали мурашки. Молодая туземка благоухала чем-то дразняще терпким, тревожащим естество. Выпрямившись, девушка грациозным движением откинула волосы назад. Она явно сознавала, что делает.
Резкий порыв ветра, ворвавшись в пещеру, наполнил ее дымом костра. Навроцкий закашлялся: приходилось терпеть некоторые неудобства. Впрочем, он уже свыкся с ними. Зато ночью от горячих углей по пещере распространялось уютное тепло...
Чья-то хрупкая фигура возникла на пороге помещения. Художника редко кто-нибудь навещал. Обычно к нему раз в день заходил угрюмый худой старик - осматривал ногу, перебрасывался с женщинами парой слов, и вновь исчезал.
- Му… - нерешительно сказал посетитель, переминаясь с ноги на ногу. Это был тщедушный юноша с тихим голосом.
«Му»… - озадаченно повторил Навроцкий. Никаких ассоциаций, кроме, разве что, филологических потуг несчастного Тургеневского Герасима, это слово у него не вызывало. Однако чуткое ухо юноши сумело уловить бормотание Навроцкого.
- Ласа му! Тупай, - заявил он, пробираясь вглубь пещеры. Женщины оживленно защебетали, склоняя загадочный «тупай» на свой манер.
Приветливо улыбаясь, юноша обнажил ряд крупных белых зубов с чрезмерно выдающимися клыками вампирической формы. В отблесках костра эти признаки атавизма выглядели довольно зловеще. Оценив устрашающие показатели улыбки, Навроцкий опустил глаза чуть ниже, и обмер: До боли знакомые зеленые купюры с овальными портретами Бенджамина Франклина, веером охватывали загорелую шею посетителя. В полумраке было трудно определить, что на портретах именно Бенджамин, но достоинство купюр не оставляло сомнений…
- А ты богатый парень, - заметил художник, мгновенно сообразив, что источником конвертируемой волюты в данной местности, скорее всего, мог быть только Севин рюкзак. - Ограбил туриста? - с надеждой пожурил он охотника. Юноша радостно скалился в ответ. Навроцкий и не надеялся, что тот вдруг заговорит по-русски и, как умел, воспользовался языком жестов:
- Где ты это взял? - требовательно ткнул он пальцем в глаз одному из Франклинов.
Юноша явно гордился своим украшением. Он нежно погладил хрустящую бумажку, и принялся степенно что-то рассказывать. Начавшаяся экспансия американского доллара на рынке каменного века, похоже, нисколько его не удручала.
Художник безнадежно махнул рукой и взялся за посох, который осваивал, пытаясь самостоятельно передвигаться: Не мог же Навроцкий отлеживаться в уютной пещере, когда цепочка зеленых следов пропавшего товарища сама протянулась к нему. Необходимо было что-то предпринять - выяснить откуда текут валютные поступления.
Вечер был ветреный, но теплый. Почти стемнело. Пещера располагалась в основании известняковой скалы, и множество подобных человеческих нор испещряли ее покатый склон. Мерцающий свет вечерних костров лился из этих щербатых отверстий, подсвечивая окрестности. Казалось, будто тлеет каменная утроба скалы. Черепичные навесы, увитые плющом, веранды и выдолбленные в камне ступеньки придавали поселению просто сказочный вид. У подножия скалы, на просторной поляне, за которой скользила речная гладь, находилось несколько деревянных построек. Лениво пускала клубы сизого дыма кособокая коптильня. С десяток лохматых псов шлялись возле нее, влюбленно поглядывая на длинные темные полосы мяса, подвешенные в ольховом чаду. Бивни мамонтов, сложенные штабелем под навесом, тускло отсвечивали охрой. Посередине поляны располагалось большое кострище, окруженное бревнами. Толстые еловые чурбаки яростно полыхали, выбрасывая в небо снопы медленно гаснущих искр.
Обозревая эту жизнеутверждающую панораму неолита, художник обратил внимание на группу местных жителей, скопившихся возле кострища. Группа вела себя слишком возбужденно для обычного вечера. Возгласы восторга и ликования, то и дело, взрывали это сборище. Присмотревшись, Навроцкий понял, что эпицентром взрывов служит чернобородый мужчина производящий руками какие-то манипуляции, похожие на пассы. Толпа так плотно обступила его, что видна была только смоляная голова и мелькающие время от времени руки мужчины. Что-то знакомое показалось Навроцкому в уверенной посадке этой курчавой головы. Кроме того, жгучие брюнеты в этих краях ему пока не встречались.
Сопровождающий Навроцкого охотник указал в сторону сборища и, оправив свое шелестящее колье, что-то доверительно ему сообщил, но художник уже и так все понял.
- Сева!!! - как полоумный заорал Навроцкий.
Таксист, обросший за время скитаний добротной буланой щетиной, обернулся и, растолкав зевак, бросился к художнику. Минуту спустя, две невинные жертвы лжекалькулятора душили друг друга в объятиях.
- Куда же ты пропал, Петя? - прослезившись, спросил Люмберг. - Я уж думал тебя сожрали.
- Я про тебя тоже всякое думал… Ну, слава Богу, живой.
- Да уж…
- Елку нашел?
- Елку? Да их тут тысячи…
- Я в курсе.
- Нашу не нашел.
- Жаль. А что за митинг? Проповедовал что ли?
- Фокусы показывал. Так, это… кроманьонцы?
Аборигены подтягивались к подножию скалы, оживленно переговариваясь между собой.
- Видимо, - вздохнул художник.
- Значит, правда…
- Это тебе уже не иголки… А что за фокусы? Чего они такие взбудораженные?
- Пальцы отрывал, - усмехнулся Сева. - Детские фокусы.
- Смотри, Гудини, тут народ темный, - покачал головой Навроцкий. - Решат, что тебя по частям разобирать можно - открутят что-нибудь на память.
- Да ладно… - покосился таксист на аудиторию.
- Шучу, - улыбнулся художник. - Хотя… кто его знает, что у них на уме, - заметил он, ощутив на себе бездумный тягучий взгляд одного из почитателей Севиного таланта. - Я тут чуть глаз не лишился, когда они очки на мне увидели.
Кроманьонцы, похоже, не торопились расходиться.
- Пойдем ко мне, - предложил художник.
На фоне вновь прибывшего скитальца, Навроцкий неожиданно ощутил в себе эфемерные зачатки старожила. Бесконечные часы, проведенные в каменном мешке, исподволь подточили отчуждение, которое художник испытывал к этому затерянному в глубинах времени ограниченному кусочку пространства. Холодные стены пещеры, замысловатый рельеф которых он изучал, коротая долгие часы вынужденного безделья, стали как будто бы чуть теплее. И вот забавная игра психики: под их довлеющим укрытием, он уже чувствовал себя увереннее, чем снаружи.
- А что с ногой? - спросил Сева. Обогнув тлеющий в прихожей костер, он с любопытством огляделся по сторонам. Тщедушный туземец, который принес Навроцкому зеленую весточку о друге, увязался с ними.
- В яму упал. Там они меня и нашли. Это ловушка была для мамонта, - пояснил Навроцкий. - А попался я.
- Сломал?
- Вывихнул вроде.
Расположившись на шкурах, Люмберг достал две папиросы:
- Для тебя берег.
- Бог ты мой! Никотин! - обрадовался художник и, порывшись в карманах, протянул приятелю зажигалку.
Женщины с любопытством вслушивались в непонятный разговор чужеземцев.
Таксист чиркнул колесиком, вызвав к жизни синеватый язычок пламени. Дамы обмерли от восторга, наблюдая за действиями мага. Когда же Сева с Навроцким принялись извергать клубы дыма, пропитавшие воздух диковинным благородным ароматом, свидетели буквально впали в транс.
- Это когда мы к реке шли, ты в яму упал? - уточнил таксист.
- Точно, - подтвердил Навроцкий.
- А чего молчал?
- Отключился.
- Я по всему лесу тебя искал. Голодный, как собака… Думаю, не один я тут такой… а кто-то, видно, тобой и поужинал.
- Есть хочешь? - спохватился Навроцкий.
- Спасибо, я сыт, - помрачнел Сева - Дороговато, правда, ужин обошелся…
- Валютой платил? - бросил художник взгляд на рюкзак.
- Ну… Филателисты, блин.
- Незачем было деньгами швыряться, - пожал плечами Навроцкий с беспечностью человека, не обремененного финансовым грузом. - Меня бесплатно кормят.
Для Севы это был удар. Падение индекса Доу Джонса до нулевой отметки, вероятно, произвело бы на него меньшее впечатление. Таксист долго молчал, сосредоточенно глядя в стену и нервно пыхая папиросой. Художник сразу пожалел о том, что так легкомысленно обесценил доллар в Севиных глазах.
- Не понимаю, - сказал, наконец, Люмберг, - Какого черта… А главное - для них же эти доллары все равно, что фантики! - он укоризненно посмотрел на клыкастого вымогателя, щеголяющего, как минимум, в тысячедолларовом колье. Охотник по-прежнему жизнерадостно скалиться. Таксист вздохнул: именно этот шустрый малый первым сообразил чего хочет получить за свои хрустящие бумажки голодный иностранец, и хапнул самый большой куш, предложив Севе кусок копченого мяса.
- Абсурд, - продолжал ворчать Сева, потуже затягивая шнурок рюкзака. - Ну, на кой хрен им баксы?
- Да ладно тебе… Хорошо хоть сам цел, - Навроцкий втянул в себя остатки дыма из подгорающего бумажного мундштука, и бросил окурок в костер. - Папиросы то есть еще?
- Это последние, - разочаровал его Люмберг.
Проснувшись утром, Навроцкий ощутил родственное переплетение ног под колючим одеялом. Медноволосая искусительница сладко потянулась в его объятиях. Приподняв голову, художник увидел, что его верный товарищ тоже не был обделен женским вниманием. Еще с вечера Сева норовил пристроиться на настиле поближе к дамам, и теперь уютно пролегал в теплой лощине меж двух спящих красавиц. Навроцкий понимающе усмехнулся: трудно было устоять против активной сексуальной энергии, которой были заряжены первобытные красотки.
Юная мамаша Гню тихонько посапывала, положив голову таксисту на плечо. Самого Гню рядом не было, видимо он уже куда-то уполз спозаранку. В подтверждение этому, с улицы послышался довольный возглас ребенка, и наставительные женские увещевания. Одна из девушек готовила завтрак на террасе, а Гню обычно принимал в кухонных делах самое активное участие.
- Му, - послышалось у порога знакомое приветствие.
Сева беспокойно заворочался в своей эротической лунке.
- А… Муму, - благодушно отозвался Навроцкий, натягивая брюки. - Что новенького?
Охотник шагнул в помещение и бережно поставил на пол обшарпанный венский стул.
- Это мой, - подал заспанный голос Сева, разбуженный приходом посетителя.
- Вижу, - кивнул художник. - Нашли, значит, наше дерево. Хорошо…
- Смотри, он тебе кланяется, - заметил Сева.
- Тут потолки низкие, - пожал плечами Навроцкий. - Как бы у него насчет шкатулки расспросить?
- Не нашел он шкатулку… А то бы уже куда-нибудь подвесил, на видное место, - проворчал таксист: Роскошное колье из «Франклинов» по-прежнему вызывало в нем чувство досады.
Охотник на секунду присел на стул, демонстрируя назначение предмета, сделал блаженное лицо и тут же поднялся, жестом предложив Навроцкому самому опробовать находку.
- Спасибо, Муму, - поблагодарил художник, устроившись на стуле. Он закинул ногу на ногу и ностальгически вздохнул.
- Ну вот, и обстановка кое-какая появилась, - заметил Навроцкий, по хозяйски оглядев шершавые стены.
Настроение у художника было умиротворенное: Нога почти не болела, нашелся пропавший друг, наладилась интимная жизнь в пещере, да еще и услужливый Муму порадовал утренним стулом: Возможность отыскать злополучную шкатулку теперь казалась гораздо более реальной. События, похоже, развивались вполне благоприятным образом. Невероятная способность человеческого разума к адаптации принесла свои плоды. Пропасть между двумя мирами, разнесенными во времени на многие тысячелетия, перестала казаться всепоглощающей бедой, а маленькие радости нового бытия, наоборот - приобрели весомость и смысл.
Охотник, довольный тем, что пристроил стул в хорошие руки, незаметно ретировался.
Завтракали печеной рыбой. Сева ел нежное розовое мясо лосося и стонал от удовольствия.
- Смотри-ка, - вспомнил художник. - Хотел ты на природе обосноваться - рыбку ловить… Мечты сбываются.
- С нашими знаниями полезнее заняться развитием прогресса, - весомо заявил таксист, - если, конечно, шкатулку не найдем, - оговорился он.
- Если не найдем, боюсь, туго нам придется. Это сейчас ничего - птички вокруг поют, а представляешь, как тут зимой?
- Само собой, - согласился Сева. - Тем более, не стоит сидеть сложа руки. Надо быт налаживать.
- В каком смысле? Теплый санузел строить?
- Во всех смыслах, - пожал плечами Сева, обгладывая кость. - Изобретать…
- Что?
- Все, чего у них нет.
- Что все? Двигатель внутреннего сгорания, что ли? Хочешь стать тут первым таксистом?
- Двигатель, конечно, рановато, но колесо, к примеру, не помешало бы, - рассудил Сева.
- Ага… Только сначала дороги придется вытоптать.
- Можно и не колесо, - легко отступился прогрессор, - можно порох, электричество - да мало ли… Водку, в конце концов.
- Водку… - вздохнул Навроцкий. - Без водки то, действительно, труба… Знаешь, долго мы тут не протянем, Сева. - уныло заключил он: Пропасть между двумя мирами, скраденная погожим утренним настроением, снова возникла перед его внутренним взором ужасающей бездонной прорвой, словно нелепое Севино прожектерство сорвало зыбкую пелену оптимизма.
- Водку я сделаю, - уверенно заявил таксист. - Самогон. Чего тут сложного? Поставить брагу и перегнать.
- Брагу сделаешь, - кивнул художник. - А перегнать - вряд ли. Это же каменный век. Металла нет. Им даже суп не в чем сварить.
- А это что? - кивнул Люмберг на браслет из желтых металлических пластин, украшавший щиколотку одной из женщин.
Пластины слегка отличались друг от друга размером и формой, но в большинстве своем были почти круглые - пару сантиметров в диаметре.
- Это золото, - пояснил Навроцкий. - Самородное, наверно.
- Золото? - приятно удивился таксист. - Здорово… Тут, видно, золота полно, раз они с ним так небрежно обходятся.
- И что? Прииск откроешь?
- А почему бы и нет. Чем золото не металл? Расплавить его легко. Сделаем перегонный аппарат из золота, раз ничего больше под рукой нет.
- Ты серьезно?
- Не боги горшки обжигают, - заметил таксист. - У меня, кстати, еще гантель с собой. Ее тоже можно в дело пустить.
- Фигня это все, - отмахнулся Навроцкий. - Шкатулку надо искать.
- Естественно, - согласился Сева. - Только ты, ведь, все равно еще ходить не можешь. А один я туда не пойду. Вот и займусь пока…
- И девка эта пропала, и мужик ее: как в воду канули… Водила, который взрыв у себя устроил, тоже исчез, - колыхнув складки своего необъятного живота, Магамед, отдуваясь, затушил вонючую кубинскую сигарету и откинулся в кресле. Пот лил с него в три ручья, словно он только что вышел из сауны.
Миша Першинг - хладнокровный как рептилия и уравновешенный как атом - полировал крепкие розовые ногти маленькой пилочкой. Миша принадлежал к особой касте профессионалов, для которой социальные катаклизмы служили плодородной почвой. Першингом Мишу прозвали товарищи по оружию, еще в спецназе ГРУ, когда он был молодым перспективным лейтенантом. Простая русская фамилия «Першин» легко трансформировалась в данном направлении, а такие боевые характеристики, как целеустремленность и неуязвимость, присущие одноименной крылатой ракете, вполне соответствовали личным качествам лейтенанта. В те лишенные идейной зыби биполярные времена, Миша славно послужил отчизне. С комсомольским огоньком он выполнял самые неприятные ее задания, смиренно получая взамен спецпайки и скупые генеральские благодарности. Героическая стезя отчеканила Мишино мастерство и укрепила жизненные принципы, подразумевающие четкое разделение между служебной и общепринятой моралью.
Когда меченный провидением новатор отпустил вожжи, и страна галопом понеслась под откос демократии, Першинг довольно быстро сориентировался: крылатая ракета получила новые вводные. Миша не стал дожидаться почетной офицерской пенсии, голодая по гарнизонам, а подался в отставку - на вольные хлеба. В стремительно расцветшем палисаднике российского криминала легко нашлось местечко для специалиста такого класса, как Миша. Зарабатывать он стал настолько хорошо, что привитый на службе аскетизм пришлось лечить у модного психоаналитика, поскольку Миша просто не знал, куда девать деньги. Психоаналитик помог: внушил пациенту тягу к дорогим вещам и привычкам, да и сам недешево обошелся. Миша кардинально изменил образ жизни, и стал настоящим фатом. От прежних праведных времен осталась только армейская кличка, которую не блиставшие эрудицией новые знакомые иногда принимали за настоящую фамилию. В таких случаях Першинг никого разубеждать не пытался.
- Ты сам то эту гантель видел? - задумчиво спросил Миша Магамеда, не отрывая взгляда от ногтей.
- Да что мне гантель! - сердито тряхнул тот седой головой. - Ты бы баксы нашел.
- Баксы по всему свету разгуливают, как триппер. Кого ты ими удивишь? А гантель - хорошая зацепка, - лениво пояснил Миша, рассматривая обработанный ноготь под углом к свету, - Необычная вещица - обязательно где-нибудь выплывет.
- Видел я гантель, в руках держал, - подтвердил Магамед. - Как настоящий, только маленький.
- А девчонка, значит, красивая?
- Кадыр ей поверил - значит красивая: у него красивые бабы всегда слабое место находили.
- Кто же наколку дал? - вздохнул Миша.
- Никто не мог! - развел руками Магамед. - Мои пацаны все проверенные.
- Не зарекайся, Магамед, - мягко протянул Миша. - Ты, конечно, человек не бедный, но доверчивость тебе вряд ли по карману.
- Хорошо, можешь и моих пощупать, - нахмурился толстяк, - только не горячись - они ребята обидчивые, если что.
- А взрыв зачем устроили? Был кто-нибудь в квартире?
- Не было никого. С этим взрывом, вообще, непонятный расклад: в потолке дыра метра два, а на полу чисто.
- В каком смысле? - оторвал, таки, взгляд от ногтей Миша. - Хочешь сказать, они за собой и мусор убрали?
- Получается так, - подтвердил Магамед. - Аккуратные, сволочи! Как будто издеваются!
- Да, забавные ребята, - оживился Миша. - Такого я еще не слышал… Чисто, значит, работают.
- Нравится, да? - угрюмо осадил его толстяк. - Покойники тебе нравятся?
- Всех мочить, что ли? - буднично поинтересовался Миша.
- А как же, - мстительно выгнул мясистые губы Магамед.
- Менты то что говорят?
- Менты совсем охренели! Говорят Кадыр и Яша сами застрелились! По пулям определили, умники долбанные… Не хотят работать, паскуды!
- Может, оно и к лучшему, - рассудил Миша. - Мне спокойнее будет. Он спрятал пилочку в карман пиджака и поднялся из кресла. - Дыру заделал?
- Нет пока.
- Можно взглянуть?
- Конечно, - пожал плечами Магамед.
Миша зашел в соседнюю комнату и посмотрел вверх: дыра, действительно, была нешуточная. Практически идеальная окружность с обугленными краями зияла темнотой в бетонном перекрытии потолка. С очень уж большой натяжкой ее можно было ассоциировать с последствиями взрыва. Таких последствий Миша на своем веку повидал не мало, а кое-какие сам и оставил. Ассоциация, которая возникла у него в голове в данном случае, имела ко взрывам весьма отдаленное отношение: дыра напомнила ему классическое «очко» казарменного сортира, только очень большое.
- А что наверху?
- Комната этого таксиста.
- Ты туда заглядывал?
- Нет, - покачал головой Магамед. - Что там искать, обгоревшие тапочки?
- А лестница есть?
- Алик! - позвал Магамед. - Принеси лестницу.
Молодой жилистый парнишка, смуглый и кудрявый - тот самый, что проспал Севино опустошительное вторжение - принес из кладовки металлическую стремянку.
Миша снял свой неброский, но ужасно дорогой пиджак, скрывавший, помимо мощного торса, еще и укрепленную подмышкой кобуру, и стал подниматься наверх по рифленым ступенькам. Как только его голова пересекла плоскость потолка, он почувствовал легкое гудение в ушах, и какую-то электрическую вибрацию во всем теле. «Старею, что ли?» - удивленно подумал Миша, и решительно прибавил ходу. Наверху было темно, и со всех сторон оказались навалены какие-то ветки - еловые или сосновые, благоухающие острым смоляным запашком, словно он очутился на новогодней помойке. Миша перебрался со стремянки на край перекрытия и сделал шаг в эти заросли. Плоская деревянная поверхность, на которую он ступил, неожиданно накренилась, и Миша, соскользнув, упал на нее грудью, успев зацепиться руками за одну из веток. Какая-то штуковина - что-то вроде портсигара, прошуршав по деревянному склону, уткнулась ему в плече. Миша скосил на штуковину глаза, и попытался подтянуться. Поверхность под ним накренилась сильнее, вызвав трескучее напряжение в еловых ветвях, и вдруг ухнула куда-то вниз. Миша повис на руках, судорожно перебирая нижними конечностями в поисках опоры…
- Что это? - спросил таксист, уставившись на скалу: искупавшись после завтрака, они с Навроцким возвращались к пещере.
- Что… - проследил за его взглядом Навроцкий, и запнулся.
Прямо над пещерами, в скале была выбита надпись. «Вы здесь?» - прозаично вопрошала надпись полуметровыми буквами на русском языке. Вероятно, художник действительно был плох, когда его доставили в поселок, иначе он бы наверняка увидел надпись. Только слепой мог ее не заметить…
Вокруг надписи, наподобие стилизованного комикса, пестрели многочисленные примитивные рисунки, выполненные, скорее всего, местными авторами. В основном, это были схематичные сцены охоты, или просто изображения животных. Словом, классика жанра… Если бы не странная надпись, служившая сердцевиной первобытного живописного панно, все было бы вполне логично и объяснимо, но четкие литеры цивилизованного языка, своим эгоцентричным расположением, привносили в народное творчество неолита какую-то пародийную ноту. Однако подозревать, что простодушные кроманьонцы способны на такой розыгрыш было бы нелепо.
- Интересная композиция, - заметил Навроцкий, разглядывая рисунки. При детальном изучении, становилось ясно, что надпись не задевает ни одного изображения, а это могло означать только одно - текст появился на скале раньше рисунков… А, скорее всего, именно он и послужил толчком для создания галереи.
- И что это значит? - напомнил о себе таксист, оторвав товарища от искусствоведческих изысканий.
- Ищут нас видимо.
- Кто?
- Понятия не имею. Может быть из за шкатулки спохватились. Вещица то не дешевая наверно.
- А когда они это написали?
- Судя по всему, давно. Может быть, даже до того, как тут деревня появилась… Видишь сколько граффити местные вокруг добавили?
- Мы же тут всего пару дней.
- Ну, это можно объяснить… Если они предполагают, что мы здесь, но не знают точно, когда мы сюда попали, то просто оставили надпись заранее, - размышлял художник. - Понимаешь?
- Не особенно, - покачал головой Сева. - Они что, знали, что мы сюда попадем? Тогда, зачем вся эта канитель?
- Ладно… - вздохнул Навроцкий. - Замнем для ясности.
Ууверенности в том, что он верно трактует ситуацию у художника не было.
- И что теперь делать? - охотно вернулся в практическую плоскость Сева.
- Надо откликнуться, - сказал Навроцкий. - Интересно, как они, вообще, на нас вышли. Может быть, по скелетам определили?
- По каким скелетам? - насторожился Люмберг.
- Да, это я так… соображаю. Придется скалу долбить.
- Зачем?
- Ответ писать.
- Обязательно долбить?
- Обязательно, - авторитетно подтвердил Навроцкий. - Иначе не дойдет.
- Давай долбить, - покорно согласился таксист.
Так как больная нога Навроцкого не позволяла ему лазать по крутому склону, ваять ответную надпись пришлось Люмбергу. Навроцкий руководил работами снизу. Около двух часов у таксиста ушло на то, чтобы острым осколком камня выдолбить в известняке две буквы и восклицательный знак. Послание вышло неказистое, но лаконичное: «Да!» - ответил Сева на поставленный историей вопрос. Местные жители наблюдали за этой работой не вмешиваясь, хотя Люмберг загубил часть их картинной галереи.
Затем хромой художник, совершенно вымотанный руководящей работой, отправился передохнуть под сенью своего оздоровительного сералая, а неутомимый таксист занялся бизнесом. Не смотря на скепсис Навроцкого, Сева всерьез загорелся идеей создания первого в мире самогонного аппарата. На этой почве его охватила уникальная и, практически, бескорыстная форма золотой лихорадки. Люмбергу требовалось золото лишь в качестве подходящего материала.
Обдумав все как следует, Сева отказался от идеи организации прииска. Как высокоразвитый индивидуум, он нашел более короткое и эффектное решение задачи: наладил скупку золота у населения.
Сытый Люмберг явно соображал лучше, чем голодный. Прежде чем пустить в ход доллары, Сева благоразумно избавился от бесполезных в данном историческом периоде вещей. Старенькая электробритва «Эра» ушла по совершенно немыслимой цене: десять крупных самородков выложил за нее тучный джентльмен, заведующий коптильней, судя по всему - большой любитель техники. Связав шнур, он повесил бритву на шею, и в умелых руках, казалось бы, бросовая вещь - превратилась в элегантный кулон. Титульный лист журнала «Телевик», с портретом Наоми Кэмпбелл, в который были завернуты Севины запасные носки, потянул немногим меньше. Экзотическая Наоми глянулась всей мужской половине деревни, и торги за нее затянулись надолго. Набравшись опыта, таксист принялся расчетливо обменивать банкноты. В желающих заполучить хрустящую бумажку с портретом пожилого лысеющего американца, как ни странно, недостатка не было. Испанские конквистадоры, и те вряд ли богатели более стремительно, чем проворный таксист. Придирчиво прикидывая на ладони вес товара, Сева так выгодно пристроил несколько купюр, что в результате, по цивилизованным ценам, оказался в значительной прибыли.
Следователь уголовного розыска Арамис Юрьевич Колупаев с угрюмым видом шествовал по Мытнинской, в направлении райотдела УВД. Такое примечательное имя Арамис получил вовсе не в честь известного литературного персонажа, как логично было бы предположить, но об этом никто не знал, в том числе и сам следователь. Имя появилось в метрике новорожденного Колупаева по инициативе его отца, которого Арамис никогда не видел: Одарив сына нестандартными анкетными данными, отец вскорости бесследно исчез из его жизни. Видимо «автор» Арамиса, как это нередко случается с легкомысленными экспериментаторами, неожиданно потерял интерес к предмету своих демографических опытов.
Колупаев, конечно, мог бы сменить имя, достигнув совершеннолетия, но в принципе, оно не приносило ему каких-то существенных неудобств. Близкие и друзья звали Колупаева просто Ариком.
Мать Арика трагически погибла, когда ему едва исполнилось три года. Она выпала из окна четвертого этажа, пытаясь дотянуться до ночного мотылька, которого приняла за микроскопического ангела. (Надо отметить, что родительница Колупаева была женщина романтическая, и при этом сильно пьющая). Мальчика взяла к себе на воспитание тетка, родная сестра покойницы. Усыновив маленького Арамиса, тетка в дальнейшем утаила от него данный факт, и Колупаев вырос в счастливом неведении о своем полном сиротстве. Тетку он считал родной матерью.
Тетка проклинала пьяниц, сама никогда не притрагивалась к спиртному, и возводила зеленого змия в сан самого заклятого врага человечества. Даже Люцифер был ей менее ненавистен. Переживая за дурные гены племянника, и стараясь внушить ему страх перед рюмкой, она с детства пугала Арамиса душераздирающими историями о беспутных жертвах зеленого чудовища. В результате этих неустанных усилий, к моменту вступления в самостоятельную жизнь, у Арамиса развился комплекс заядлого трезвенника. И до сих пор, уже находясь в относительно зрелом возрасте - тридцати трех лет от роду, Колупаев еще ни разу не попробовал ничего крепче кваса. Естественно, что такая воздержанность повлияла на его отношения с обществом. Постоянно выпадая из обоймы питейных мероприятий, без которых не обходится на Руси ни один мало-мальски дружный коллектив, Арамис Юрьевич прослыл личностью некомпанейской и замкнутой…
Неприязненно поглядывая на бритые затылки тинейджеров, охмуряющих возле гастронома двух вульгарных, не первой свежести девиц, следователь переживал в душе глубокий внутренний разлад с разнузданной действительностью. Юноши посасывали баночное пиво, беззастенчиво матерились на всю улицу и щипали девиц за аппетитно выступающие детали. Те отзывчиво хихикали, реагируя на плоские скабрезные шуточки, и сами норовили потягаться в острословии с подростками. Арамиса Юрьевича подобные сцены раздражали. Времена, когда всякая бабулька могла пристыдить на улице малолетних сквернословов, безвозвратно канули в лету. Ныне старушки бывают счастливы, если им удается опередить проворных скаутов, и занять сидячие места в общественном транспорте.
Размышляя о направлении, в котором катится мир, Колупаев, однако, не предпринимал персональных попыток изменить эту увечную траекторию.
На службу к Фемиде Арамис Юрьевич устроился не сразу. Выпускник истфака Ленинградского университета, он переметнулся в правоохранительные органы уже в постсоветские времена, когда понял, что полученная в вузе специальность, при отсутствии государственной поддержки, не способна даже прокормить, не говоря уже о каких-то перспективах.
Важным критерием при выборе работы, явилась для Колупаева возможность легального обладания оружием. Не смотря на благородное имя, Арамис не отличался врожденными ратными качествами. Скорее в нем можно было обнаружить склонность к духовным исканиям, некогда толкнувшую одноименного персонажа Дюма на религиозное поприще. Вероятно, сыграло свою роль и отсутствие мужского вектора в процессе воспитания юного Колупаева. Привить Арику навыки агрессивного поведения оказалось некому, и показывать зубы Колупаев не умел.
Наступление половой зрелости только усугубило противоречия между домашним Ариком и беспощадным миром улиц. Если раньше с него требовалось лишь вовремя отдать двадцать копеек, чтобы не подвергнуться насилию, то теперь его в любой момент могли унизить на глазах знакомой девушки. А тут еще сработал эффект от проведенной теткой антиалкогольной компании. Таким образом, Колупаев окончательно потерялся для современного общества. Своим для этого общества он уже не мог стать ни под каким предлогом. А общество, между тем, было буквально пропитано агрессией.
Закон, по мнению Колупаева, совершенно не поддерживал добропорядочных граждан. Если гражданин давал преступникам вооруженный отпор, он сам оказывался вне закона. Иметь оружие добропорядочным гражданам не полагалось. Другое дело - полномочия работника милиции…
Согретый подмышкой служебный «Макаров», наконец-то, принес Арамису Юрьевичу успокоение, но, увы, ненадолго. Сбежать от самого себя еще никому не удавалось. Напрасно старался скрыться за шорами полномочий и Арамис Юрьевич…
Как-то вечером, будучи в прекрасном расположении духа, Колупаев возвращался домой. По дороге он отважно завернул пропустить стаканчик сока в одно из тех дешевых питейных заведений, которых немало расплодилось в городе на ниве запущенных прежде подвалов.
Дружная когорта местной гопоты отмечала в этом заведении очередную пятницу. Не успел Арамис Юрьевич облокотиться на стойку бара, как ему было предложено выступить на вечеринке в роли спонсора. Колупаев напыжил спину, рассчитывая, что инцидент может быть молчаливо замят. В расчетах он ошибся - компания настаивала.
Тут-то Арамис Юрьевич и ступил на скользкую тропинку, выложенную иллюзиями. Наивное заблуждение о первичности материи над духом ввергло следователя в блуд. Арамис Юрьевич обернулся к вымогателям с надменным лицом, и выудил из кобуры табельное оружие. Будь Колупаев кадровым офицером, он бы наверняка так не поступил. Осадить зарвавшихся завсегдатаев подвальчика, несомненно, следовало, но «Макаров» - это было уже слишком. Вероятно, какой-то важной субстанции недоставало в замысловато устроенном организме Арамиса Юрьевича - то ли мужских гормонов, то ли еще каких ингредиентов, но следователь не сумел соразмерить свой поступок с обстоятельствами… Однако, в руках Колупаева даже этот, казалось бы, железный аргумент, не произвел впечатления на хулиганов.
Надменно изогнутый рот и выпяченный подбородок «мушкетера» показались подвыпившей компании зрелищем скорее комичным, чем пугающим, а в реальность «Макарова» никто просто-напросто не поверил: «Муляж… Ну, максимум - газовый. На большее Арамис не тянул».
«Достал оружие - стреляй» - гласит мудрый ковбойский кодекс, входя при этом в грубейшее противоречие с кодексом уголовным. Два кодекса сцепились зубьями несовместимых принципов в голове Колупаева, приведя следователя в состояние ступора. Он осознал, что стрелять не станет, поскольку возможные последствия подобного поступка беспокоят его куда больше, чем собственный мушкетерский имидж. В этот момент кто-то из компании выкрутил пистолет из вялой руки Арамиса.
- Отдайте! - опомнился Колупаев. - Он заряжен! Что вы делаете! Я следователь!
С хохотом, охальники куражились, пустив по рукам личное оружие Колупаева. Арамис Юрьевич в состоянии тихой паники метался между тесно расставленными столиками, пытаясь поймать ускользающий служебный инвентарь. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то из участников эстафеты не улучил время, чтобы разобраться с предохранителем. Последовал шальной выстрел: пуля визгнула мимо красного от позора уха следователя, и разбила бутылку коньяка, выставленную на витрине за стойкой. В баре наступила мертвая тишина.
Арамис, наконец, добрался до наблудившего Макарова, сунул его в карман, и ретировался с места своего морального фиаско. Никогда и никому он об этом не рассказывал…
Такие вот безрадостные, тусклые картинки, из «частной жизни инспектора уголовного розыска», проплывали перед мысленным взором Арамиса Юрьевича всякий раз, когда он сталкивался с бытовой развязностью населения в общественных местах. Колупаев хмурился, внутренне негодовал, и проходил мимо, испытывая досадную неловкость.
Между тем, работником, Арамис Юрьевич был прилежным, и отличался редкой проницательностью. Это была настороженная проницательность потенциальной жертвы, позволявшая Колупаеву замечать некоторые мелкие тревожащие детали, которые, как правило, ускользали от его более уверенных в себе коллег. Иногда ему удавалось распутывать самые безнадежные дела, и начальство ценило аналитические способности выпускника «истфака». Принимая участие в каких-либо оперативных мероприятиях, Колупаев старался не проявлять активности. Боялся он при этом скорее себя, чем преступников: того, что сделает что-то не так, как надо, и подведет товарищей. А товарищи подходили к этому вопросу с пониманием, благородно списывая нестроевые слабости Колупаева на его «слишком гуманитарное» образование…
Проскользнув через тяжелые металлические двери отделения, Арамис Юрьевич обменялся кивками с дежурным и поднялся к себе в кабинет, на второй этаж. «К себе» - это, конечно, сильно сказано. Помещение, помимо Колупаева, занимали еще двое сотрудников.
- Меня кто-нибудь спрашивал? - поинтересовался Арамис Юрьевич.
- Я только с обеда вернулся, - покачал головой лейтенант Нарымов, покусывая шикарный гвардейский ус.
- Заглядывала одна Миледи. Телефон оставила. Ничего - симпатичная… - улыбаясь, сообщил Костя Драгомыш - вечный оппонент Нарымова в футбольных прениях. - Опять в этот балаган, на Басков ходил?
- Ходил… - кивнул Колупаев. - ФСБ теперь там туману напускает. Бродят вокруг дырки надутые, как индюки.
- С чего бы? Шпиёнский заговор раскрыли? - развеселился Костя.
- Я внизу был. У этих абреков - братьев покойного Гасанова. Они мне совсем голову заморочили: утверждают, что у них в отверстии гость пропал, один пиджак остался. Хороший пиджачок, между прочим, цены не малой.
- Что значит пропал?
- Поднялся по стремянке, а обратно не вернулся. Говорят, лазали, искали - нет гостя! Непонятно только, зачем этот гость вообще туда сунулся.
- Через дверь вышел? - догадался Драгомыш.
- Там опечатано все. Никто никуда не выходил.
- Гонят… - фыркнул Нарымов. - Мне, как-то, одна бабка такого наплела! В свидетельницы набивалась.… Пока ее соседка не объяснила, что у старухи инвалидность после черепно-мозговой.
- Клялись Аллахом, - заметил Арамис Юрьевич. - Напуганы, как дети - квартиру собираются продавать. Пиджак мне всучить хотели, еле отделался.
- Да, - покачал головой Костя. - Черт их разберет, этих черных… А с виду солидные люди.
- А знаете, что самое забавное? - оживился Колупаев, устроившись за своим рабочим столом, самым аккуратным в отделе. - ФСБэшники уфолога пригласили для консультации.
- Уфолога? - переспросил Нарымов.
- Это по пришельцам, что ли, специалист? - усмехнулся Костя.
- Тут уж, скорее, по ушельцам, - ввернул Колупаев. - Ладно… Что там за дама ко мне сваталась?
Драгомыш порылся в нагрудном кармане и передал следователю визитную карточку.
- Хочет забрать какую-то картину из комнаты того парня, который пропал. Утверждает, что это ее собственность, - пояснил он.
- Вот, ведь, повадился народ исчезать! - покачал головой Нарымов, перелистывая чье-то не в меру располневшее дело. - Прямо эпидемия. Может, на квартиру кто-нибудь глаз положил?
Миша Першинг, в разодранной на плече рубашке за триста долларов, в брюках от «Версачи» и в туфлях из крокодиловой кожи, сидел на перевернутом обеденном столе посреди ночного леса и задумчиво вертел в руках расколотую черную коробочку с электронной требухой. Он уже несколько раз облазил дерево сверху донизу, в поисках гигантского бетонного «очка», куда неожиданно провалился, как в тартарары, весь цивилизованный мир, но так и не нашел этой загадочной дыры. А нашел только крышку от нее, иначе говоря - «дырку от бублика»… В бога Миша не верил, и не склонен был считать, что попал на небеса, не смотря на вполне райские с виду кущи вокруг. Как человек действия, он привык принимать данность без особых душевных метаний, мешающих поступательному движению вперед, и всегда быстро адаптировался в незнакомой ситуации - это был его хлеб. И все же, провалившись из городской квартиры в дебри девственного леса, Миша немного растерялся…
Саблезубый, начинающий привыкать к появлению странных пришельцев в его охотничьих угодьях, успел утратить изрядную долю любопытства к ним. Теперь он подумывал о собственных неотъемлемых правах. Пришельцы распугивали дичь своим нескромным поведением и резкими запахами, а он уже нагулял аппетит.
В предвкушении скорого экзотического обеда, тигр неслышно подкрадывался к задумчивому объекту сзади. На расстоянии нескольких метров, укрывшись в кромешной тьме, за пышным кустом бузины, он замер, и приготовился к прыжку. Однако, на этот раз саблезубый жестоко просчитался: невинно выглядевшая жертва совсем не была невинной. Миша Першинг, всю свою сознательную жизнь посвятивший науке выживания, инстинктивно почуял надвигавшуюся опасность. Едва уловимый шорох тяжелых кошачьих лап не остался незамеченным. Миша отточенным движением вытащил пистолет из кобуры, снял его с предохранителя и, кувырнувшись вперед, вжался в грунт. Саблезубый прыгнул, оскалив огромные клыки и выпростав когти. Две пули в грудь и одна в голову отправили тигриную душу в тигриный рай. Миша, привычно готовый к любым неприятностям в стиле «Дум», все же никак не предполагал, что на него охотится огромный полосатый кот. Он приподнялся на локтях, изумленно глядя на ощеренную саблезубую морду, уткнувшуюся в перевернутый стол, и озабоченно потрогал свой лоб.
Решив, в конце концов, что утро вечера мудренее, Миша забрался на злополучное мебельное дерево и, устроившись поудобнее, заснул как младенец: костюм от «Версачи» и туфли из крокодила нисколько не повлияли на стойкую армейскую закалку.
Явление Навроцкого и Севы трудно было квалифицировать, как природное, и местное население находилось в некоторой растерянности по этому поводу. Опознать в пришельцах инопланетян не позволяло отсутствие научной базы, а мистические представления охотников об окружающем мире тоже пока не предусматривали подобных ситуаций. Во всяком случае, отношения с Творцом не были налажены до такой степени, чтобы ожидать появления его эмиссаров в человеческом обличии. Местные охотники, безо всякой задней мысли, открыто поклонялись «Великому саблезубому». Создавать идола «по образу и подобию своему» было бы просто нескромно: Природное совершенство, которое воплощали собой огромные дикие кошки - изящные, безукоризненно приспособленные для убийства твари - не шло ни в какое сравнение с жалкими физическими данными приматов. Никто пока и не подозревал, что человек венец творенья.
Еще труднее было угадать истинное положение вещей. Слишком протяжная динамика развития человечества той поры превращала график научного прогресса в линию, практически, параллельную временной оси, совершенно скрывая исторические перспективы от взглядов самых смелых прорицателей. В подобных условиях, даже если бы кому-нибудь и пришло бы в голову, что путешествия во времени возможны, он бы тут же выкинул эту затею из головы, как лишенную всякого смысла. В общем, не ждали местные старожилы гостей из будущего.
Однако элементарный жизненный опыт учил кроманьонцев, что к незнакомым явлениям лучше относиться почтительно. Поэтому весьма нетрадиционно одетый бродячий художник, найденный с поврежденной конечностью в слоновьей ловушке, был аккуратно извлечен из нее, и со всеми предосторожностями переправлен в деревню. Уже в дороге выдался случай убедиться, что странный пришелец далеко не прост. У него обнаружилась дополнительная пара глаз, причем особых - солнцезащитных.
Вождь Маас сильно заинтересовался диковинным оптическим приспособлением и пожелал приобрести его за любую цену. Пришелец сначала отказывался расстаться с запасными глазами, и все же, после отчаянных торгов, уступил. Вождю пришлось отдать священное ожерелье из клыков саблезубых, и четырех жен из своего гарема, причем у самого монарха осталось теперь всего две спутницы жизни. Впрочем, это было поправимо. (Если бы Навроцкий сумел верно истолковать жесты переводчика и понял, что количество пальцев символизирует число предложенных ему браков, он бы наверняка не рискнул пойти на такой обмен). Правда, все более-менее утряслось: Женам вождя новый супруг приглянулся, и дело обошлось без скандала.
Когда в деревне объявился еще один нечеловечески одетый иноземец, и принялся сорить деньгами, выманивая продукты, а потом проделывать фокусы с пальцами, жители стали всерьез задумываться о происходящем, что раньше им было совершенно не свойственно. Что-то явно творилось с мирозданием. И некоторым это не особенно нравилось…
Больше всех забеспокоился Керих - шаман племени. В его арсенале конкретных чудес не значилось. Имел он, конечно, кое-какие снадобья, позволяющие устанавливать связь с Великим Саблезубым, ворожил, делал вполне надежные амулеты на все случаи жизни, но чтобы вот так - без подготовки - пальцы рвать… Пришлый шаман явно работал на публику - прямо не шаман, а шоумен какой-то…
Севины членовредительские фокусы задели профессиональное самолюбие пожилого служителя культа, не говоря уже о том, что пришелец мог оказаться опасным конкурентом. Четырехугольные листья с рисунками, которые распространял среди паствы пришлый чародей, буквально подкупали народ. (Сам Керих склонен был считать эти листья фальшивкой, поскольку никто никогда не видел таких листьев на деревьях). Шаман нутром чуял наметившийся сдвиг в сознании прихожан. Какой-то вольный дух - дух перемен витал в воздухе. Ну просто как дети, ей богу!… Хорошо хоть пришлые смутьяны не умели говорить по-человечески… А эти вздорные сплетни, которые распустили о них женщины… Будто бы пришельцы выдыхали огонь. Это ж надо такое придумать!
Однако и тут не все было гладко: единственный сын и наследник Кериха, Беркш, на которого старик возлагал большие надежды, оказался замешан в этом скандале самым непосредственным образом… Да… вырастил сынка на свою голову… Он, видите ли, собственными глазами этот дым наблюдал!… Дым!… И нашим и вашим… Однако ж, дыма без огня не бывает… И в глазах у сына старик стал замечать какой-то лихорадочный блеск, подозрительно напоминающий религиозный… Еретические настроения в народе возбуждает. Нашел кому поклоняться, гнусный изменник!
Раздобыл где-то в лесу совершенно несуразную подпорку для задницы, - тоже явно не местного производства, - и нет, чтобы, как положено - отдать находку в руки церкви, для разбирательства… В пещеру к пришельцам понес, отступник…
А теперь иноземцы осмелились поднять руку даже на священную скалу, на которой Сам Великий Саблезубый когти точил! И ведь никто их не остановил - вот что самое страшное. Стояли и смотрели… И шепчутся меж собой о чем-то… Свежее мясо шаману перестали носить, норовят тухлятиной отделаться… А иноземцам носят - и мясо, и рыбку… Жилье предоставили отдельное… Разброд и шатание наступали в деревне. Что, интересно, сказал бы на это Покровитель? Саблезубым богам милосердие не свойственно…
Чернобородый соперник задумал, тем временем, какую-то новую пакость: скупил у прихожан все мягкие камни и, с помощью огня, делал из них что-то непотребное… Зачем?… Что за колдовство затеял коварный иноземец? Шамана охватило острое предчувствие надвигающейся беды.
Керих пытался заручиться поддержкой вождя - уговаривал зарезать пришельцев, от греха… но тот и бровью не повел. Как эти бельма импортные нацепил - так, будто совсем ослеп. Не видит, что вокруг творится… И у самого теперь в глазах ничего не разглядишь - темь сплошная. Ходит, улыбается, как придурошный, стеклами поблескивает… Даже спит в них… Все на самотек пустил, охоту забросил… Оставшиеся жены, и те жалуются на невнимание супруга.
Видимо очки действовали на главу племени наподобие наркотика. Суровые тона действительности, скраденные волшебными стеклами, перестали раздражать дремучую нервную систему. Вождь ощущал себя словно лошадь в шорах - спокойно и безопасно…
Сторонники у Кериха были, и не мало. Особенно среди людей зрелых, понимавших, что переменами сыт не будешь. Брожение умов наблюдалось в основном среди молодежи. Чего-то им такого хотелось, этим молодым, чего-то «этакого»…
Беркеш шел по лесу в приподнятом настроении, радостно скаля свои гипертрофированные клыки. Наконец то его жизнь обретала смысл… Сын шамана был юношей застенчивым, но довольно смышленым. Он всегда выделялся на фоне сверстников какой-то отстраненной, задумчивой серьезностью. Основной обязанностью Беркша был сбор лечебных трав, и он часто пропадал в лесу один. Принадлежность к оккультной династии освобождала его от ежедневного, тяжкого труда добытчика, и он мог позволить себе расходовать время на всякую чепуху. Такая возможность в каменном веке выпадала немногим. Суровая жизнь членов общины, наполненная борьбой за существование, обделяла их досугом.
Часто Беркш слонялся по лесу и без определенной цели - размышляя, анализируя, задумываясь о вещах, думать о которых может позволить себе только праздношатающаяся личность. Так, под воздействием едва прикрытой праздности, ростки будущего прогресса укоренялись в генетической почве высших приматов. Отклонения от нормального развития индивида, - казалось бы вредные, асоциальные и даже в чем-то порочные, - по маленькому кирпичику складывались в фундамент величественного здания, строить которое предстояло поколениям далекого будущего… Однако будучи натурой ищущей, открытой всему новому, юноша остро ощущал свое одиночество среди косных соплеменников, озабоченных лишь удовлетворением насущных потребностей.
Появление Навроцкого взволновало Беркша. Загадочный незнакомец разительно отличался от местной публики - как внешне, так, судя по всему, и внутренне. Определенно, человек этот явился из совершенно другого мира. Из такого мира, где, возможно, и Беркш сумел бы найти себе друзей…
Когда художника принесли в стойбище, юноша помог отцу наложить ему шину на поврежденную ногу. Уже тогда сообразительный отпрыск шамана, сумел разглядеть в мутных от боли глазах раненого тление некоего внутреннего огня. Огонь этот таился под слоем растерянности и физической муки, словно пожар на торфяном болоте. Беркш не мог дать точное определение своему открытию, а сам Навроцкий и не подозревал, что его похмельный огненный взор произвел такое впечатление на пытливого юношу. Однако вряд ли дело было только в лопнувших капиллярах. Видно Беркшу действительно удалось обнаружить что-то необычное на глазном дне художника: То ли это были следы творческих исканий, то ли на юношу повеяло мощью футуристического разума. Как бы то ни было, ученик знахаря потянулся к этому огоньку всей своей одинокой душой…
Ранним утром Беркш отправился в путь, вниз по реке - туда, где в ловушку попался чужеземец. В предыдущую вылазку ему удалось найти в тех местах ряд предметов неизвестного происхождения: огромный каменный круг на земле и пару деревянных конструкций, висевших на старой ели. Как они туда попали, можно было только гадать. Сама собой напрашивалась мысль, что все это свалилось прямо с неба.
Беркш повел себя как истинный естествоиспытатель. Взобравшись на круглый камень, он оставил на гладкой поверхности несколько грязных отпечатков босых ступней, зато сами ступни побелели. Отметив этот любопытный факт, наблюдательный юноша продолжил исследования. На камне уже были чьи-то следы, и он даже знал чьи: Оба чужеземца носили на своих ступнях особую одежду. Именно такие следы оставляла эта странная одежда…
Затем юноша вскарабкался на ель и сбросил на землю одну из деревянных конструкций. Он всесторонне изучил загадочный объект. Для девственного кроманьонского ума венский стул, хоть и был создан из обычного материала, по существу выглядел ничуть не менее фантастично, чем подфарник от летающей тарелки. Однако после нескольких практических опытов, юноша убедился, что пытливая задница любой вещи способна найти применение.
Трезво оценив свои силы, за другой конструкцией Беркш решил прийти в следующий раз, и пока не стал ее тревожить. Она была значительно больше первой, висела выше, и плотно застряла в ветвях. Достать ее было не так просто.
Вооружившись стулом, юноша вернулся в деревню. Связать мебельную ель с визитом пришельцев не составило особого труда: кто бы еще мог создать такое грандиозное сооружение, как подпорка для задницы, если не представители высшей цивилизации? Не говоря уже о здоровенном каменном круге, покрытом белой грязью…
Беспокоясь о том, как бы перетащить в деревню и камень, Беркш вдруг натолкнулся на мысль, что такую идеально круглую вещь можно было бы просто катить, главное как-то удержать ее на ребре… Это была гениальная идея… (Севу бы очень порадовал такой вираж первобытного сознания).
Однако гениев, как известно, при жизни не ценят. Гении слишком торопят события. В деревне идея колеса, изложенная Беркшем, никого не привела в восторг, а лишь вызвала недоумение. Впрочем, как и подпорка для задницы - вещь начисто лишенная практического смысла.
Лишь Навроцкий сумел по достоинству оценить находку. Он сразу же употребил стул по назначению и, судя по всему, был благодарен Беркшу. Это окончательно укрепило юношу в мысли, что плоды ели принадлежат пришельцам…
Нынче молодой шаман намеревался разобраться с обеденным столом. Это была нелегкая задача, но он надеялся, что справится. Такое благородное дело, как бесплатная доставка мебели, и не могло быть легким…
Достигнув памятного места, юноша увидел возле дерева большую, недавно освежеванную тушу и развешанную на кустах шкуру тигра. Беркш расстроился: кто-то опередил его, и побывал здесь раньше. Он огляделся по сторонам, в поисках счастливого конкурента, и уперся лбом в дуло пистолета. Колючие, как осколки кремния глаза человека, державшего пистолет, принудили юношу застыть на месте: в них таилось пламя, рядом с которым духовное тление Навроцкого имело бы не много шансов быть обнаруженным. Однако природа этого пламени была совсем иная, более знакомая Беркшу - бесстрастная сила великого охотника полыхала в глазах незнакомца.
Благодаря своему редкостному чутью юноша сразу догадался, что направленный на него блестящий черный предмет, это оружие. И видимо оружие опасное: развешанная на кустах тигриная шкура красноречиво это подтверждала. Незнакомец окинул взглядом смиренное лицо юноши, его простое одеяние из оленьих шкур и, наконец, зафиксировал свой острый прищур на бумажном ожерелье.
- Ты кто такой? - насмешливо спросил Миша. - Робинзон Крузо?
Беркш безмолвствовал.
- Чего молчишь? Язык проглотил?
- Му… - на всякий случай поздоровался Беркш, понимая, что от него хотят что-то услышать.
- Му?… Немой что ли? - поморщился Першинг, следуя по стопам Навроцкого, в направлении школьного курса Тургеневской прозы.
Юноша снова промолчал, так как побаивался рассердить великого охотника своим непониманием.
- Откуда это у тебя? - показал Миша на доллары.
Беркш вежливо улыбнулся.
- Ну и пасть!… Ты, часом, не оборотень? - подозрительно спросил Першинг, и покосился на ободранную тигриную голову, с огромными кривыми саблями клыков. - Что это за местность такая? Зубастые все, как на подбор… Ладно, молчун, давай - показывай дорогу… где-то ж ты зеленью разжился.
Миша сорвал с Беркша его зеленую манишку и, сложив доллары в пачку, засунул к себе в карман:
- Ни к чему они тебе, - назидательно заметил он. - Не умеешь ты с деньгами обращаться… На-ка, вот, понеси пока мое барахлишко, - Першинг стянул с кустов шкуру. - Дома на стенку повешу. А то ведь никто не поверит…
- Неплохой тазик, - тактично согласился Навроцкий, рассматривая Севину работу. Золотая емкость, которую Люмберг второй день упорно ковал из расплавленных самородков, была в диаметре раза в полтора больше футбольного мяча. Сверкая неровностями, тазик излучал спокойствие и уверенность, доступные только изделиям из вечного металла. Откровенно говоря, он не был уж настолько хорош собой, но тазик это явно не беспокоило: цену себе он знал.
- Это не таз, - оскорбленно возразил таксист. - Это полусфера.
(До полусферы тазик явно не дотягивал).
- Отличная полусфера, - уступил Навроцкий.
- Нужно немного загнуть края, а потом сделать вторую такую же. И соединить их по шву. Уйма работы… И снова баксы придется менять, - вздохнул Таксист.
- А змеевик?
- Что-нибудь придумаю.
- Тяжелый, - уважительно заметил Навроцкий, присев и качнув тазик рукой.
- Ничего, донесем, если что.
- Куда? - насторожился Навроцкий.
- Домой… У меня стоматолог знакомый есть, - пути к отступлению Люмберг, все же, предусмотрел.
Трудился Сева возле коптильни. Здесь, инспектируя хозяйственные пристройки, он обнаружил большую каменную печь, которую кроманьонцы использовали для обжига посуды и черепицы. Аренда печи обошлась еще в сотню долларов, зато Севе добровольно вызвался помогать коптильщик - натура, несомненно обладающая технической жилкой.
- И зачем тебе все эти заморочки? - покачал головой художник. - У тебя же денег полный мешок.
- Запас карман не тянет, - возразил таксист. - И, потом… ты сам водки просил.
Навроцкий вздохнул.
Глухой барабанный бой и режущие слух завывания, хорошо знакомые художнику, неожиданно нарушили спокойный сонный ритм летнего дня. Навроцкий, неприязненно поморщившись, обернулся на звук. Сквозь бордовый частокол мясной нарезки, гроздьями свисающей с потолка коптильни, он увидел, как голый худой мужчина в годах, раскрашенный в крупную черную полоску и нацепивший на голову сушеный череп с огромными клыками, отплясывает что-то зажигательное. Позади у танцора болтался длинный пушистый хвост. В одной руке мужчина держал кожаный барабан, а в другой берцовую кость какого-то животного. Этой костью он и извлекал из барабана музыкальное сопровождение для своей тигриной песни. И череп, и хвост, и примитивный бодиарт - неоспоримо свидетельствовали о желании исполнителя походить на грозного хищника. К кострищу постепенно стекался народ, привлеченный этим кошачьим концертом.
- Праздник какой-нибудь? - спросил у Навроцкого Сева.
Художник пожал плечами.
Шоу, между тем, развивалось по определенному сценарию. Когда публики собралось достаточное количество, танцор внезапно оборвал стремительный ритмический ряд мелодии, и перешел на плавные, тягучие тона, продолжая, время от времени, фиксировать ударами в барабан окончания отдельных фраз. Теперь он скорее говорил, чем пел, но говорил с выражением, очень эмоционально. Публика внимательно слушала танцора. Кое-кто даже слегка покачивался в такт его заунывным возгласам, особенно женщины.
Умеет… - задумчиво сказал Сева, отметив глубокое, молчаливое внимание публики, которое концентрировал на себе оратор.
Керих, надо отдать ему должное, действительно кое-что умел… Умел самое главное - настроиться на нужную волну. Что это была за волна - вопрос отдельный, но некие гармонические колебания мирового эфира, проходя сквозь черепную коробку старого колдуна, получали там достойный резонанс. В каком-то из темных углов вселенной скрывался суровый, голодный демиург Кериха, посылая ему оттуда повелительный сигнал, и колдун служил своему божеству верой и правдой…
Не смотря на горькую родительскую обиду, старик не хотел травмировать свое непокорное дитя, и выбрал для культовой миссии момент, когда Беркш отсутствовал. Собравшись с духом, пожевав сушеных поганок и хлебнув для верности настоя белены, племенной шаман вышел на связь с Великим Саблезубым.
Понимал бы Сева хотя бы половину того, о чем толковал местный божок устами своего жреца, не стоял бы он так безмятежно, любуясь древним культовым обрядом и почесывая за ухом. Нелестно, очень не лестно отзывался о Севе Саблезубый…
Прихожане смиренно внимали словам жреца. Впрочем, беспокоился за свою паству Керих напрасно. Никто из охотников пока и не помышлял кардинально менять вероисповедание. Так… дали малость слабину на почве природного любопытства… Теперь присмирели. Слушали, затаив дыхание. Наполнялись культовой ответственностью…
Нарисовался и светский властитель, в своих «розовых» очках. Молча встал рядом с людьми, возвышаясь надо всеми на добрых пол головы. Тоже слушал. Не вмешивался… Охотники все чаще поглядывали в сторону пришельцев. Толстый коптильщик, работавший у таксиста в подручных, со скучающим видом отошел в сторонку, а затем, переваливаясь, побрел в направлении кострища - слился с толпой. И жены Навроцкого были тут, но стояли поодаль, с растерянными лицами. Керих действовал наподобие водоворота, затягивая в глубину своего подсознания всякую плывущую по течению душу.
Вождь, вдруг - в разгар солнечного дня, стыдливо стянул с себя очки, и незаметно спрятал их за пазухой. Это не укрылось от внимания Навроцкого: художнику очков сильно не доставало, и он невольно присматривал за ними.
В этот момент проникновенные стенания Кериха неожиданно смолкли, а взгляды собравшихся слились в одном направлении.
- Смотри, «Наши»! - дернув приятеля за локоть, взволнованно воскликнул таксист. Навроцкий обернулся.
Странная парочка, появившаяся из-за ближайших деревьев, могла бы соответствовать Севиному определению лишь на половину, однако вовсе не на ту половину, на которую уповал Люмберг: впереди шел Беркш, сгибаясь под тяжестью тигриной шкуры, а за ним следовал Миша Першинг, в разодранной белой рубашке, в галстуке и со стволом в руке. Если сын шамана и мог считаться потенциальным сторонником пришельцев, то Миша, как охотник за украденными долларами, уж скорее был их злейшим врагом.
Он вооружен, - заметил Навроцкий, глядя на Першинга.
- Конечно! - радостно подтвердил Сева. - Он же здесь не случайно оказался… Слава богу! Вытащат нас отсюда!
Похожие надежды, как ни странно, питал в отношении двух цивилизованно одетых людей и Миша, подозрительно косившийся на добрую сотню полуголых босых селян, кое-как задрапированных мехом.
Керих от неожиданности чуть не выронил барабанную кость, увидев шкуру тигра на плечах своего тщедушного отпрыска. Шкура поразила его даже больше, чем вооруженное сопровождение ренегата. Охота на священных животных была официально запрещена, хотя никто особо и не стремился нарушать этот запрет. Только в случае самообороны разрешалось посягать на жизнь саблезубого. Сами тигры редко нападали на людей, а если и нападали, то самооборона чаще всего успеха не имела. Поэтому не многие из охотников могли похвастаться подобными трофеями. Трофеи передавались по наследству - от отца к сыну, и так далее… Правда, иногда тигры попадались в ловушки, вырытые для мамонтов, (такое случалось и с художниками). Тигриные шкуры и прочие долговечные детали хранились у шамана племени для всяких культовых нужд. Однако Керих старался поменьше трепать аксессуары. Он предпочитал бодиарт, особенно летом: танцевать в меховом костюме в жару старику было тяжеловато.
Шкура, которую нес Беркш, была еще сырой. А ведь у юноши даже не было с собой копья, когда он уходил в лес. Как он смог добыть ее?… Да… Сынок явно набирал силу… Еще и нового иноземца привел… Откуда они сыплются, как саранча, неужели действительно с неба? Что происходит в подлунном мире?
- Добрый день, - поздоровался Першинг, остановившись в нескольких шагах от Навроцкого и Севы. - До города далеко? - задал он заурядный вопрос жителя иных временных широт.
- До города? - удивился Сева. - До какого?
- До ближайшего, - конкретизировал Миша.
- А вы… А вы кто? - спросил таксист.
- Конь в пальто! - раздраженно осадил его Першинг. - Я что, не по-русски выражаюсь?
Царящий вокруг абсурд действовал Мише на нервы.
- Послушайте, любезный, - вмешался Навроцкий. - Боюсь, вы не совсем ясно представляете себе, где находитесь.
Нелепый вопрос незнакомца скорее всего свидетельствовал о том, что перед ними вовсе не долгожданный спаситель, а, увы - такая же случайная жертва, как и они сами.
- Это ты верно подметил, - согласился Миша. - Так, может, просветишь?
- Может быть… - хмуро согласился художник. Высокомерный тон собеседника его задел. - Каменный век устроит?
- Шутить любишь? - холодно поинтересовался Миша.
- Какие уж тут шутки, - откликнулся художник, печально глянув на кроманьонцев, занявших выжидательную позицию. - Это, по-твоему, похоже на шутку?
Миша сдвинул брови. Аналитический ум явно пробуксовывал на скользком фундаменте предложенных обстоятельств. Однако через некоторое время лицо Першинга просветлело:
- Кино снимаете? - усмехнулся он.
- Ты, случайно, не с дерева упал? - уточнил Навроцкий.
- Точно! - снова насторожился Миша, и нервозно повел стволом пистолета. - Откуда знаешь?
- Интуиция, - пожал плечами художник.
Между тем, Керих оправился от шока, и вернулся к прерванной миссии. Дело нужно было доводить до конца. Он ударил костью в барабан и решительно двинулся в направлении коптильни, возле которой сосредоточились зловредные пришельцы. Мрачная орава правоверных молча следовала за своим духовным предводителем.
- Кто это такие? - угрюмо спросил Миша у Навроцкого, внимательно разглядывая надвигающуюся толпу.
- Не похоже на массовку? - язвительно поинтересовался художник.
- Пускай стоят на месте! - не очень уверенно распорядился Миша.
- Ты их и попроси, - злорадно предложил Навроцкий.
- Всем стоять! - грозно гаркнул Першинг, подняв пистолет над головой.
«Массовка» не обратила на этот окрик никакого внимания. Керих вновь затянул свою песню, и толпа откликнулась воинственными возгласами.
Навроцкий только теперь осознал, что настроение толпы было далеко не праздничным, и во что может вылиться эта неожиданная агрессия - лучше было бы не испытывать.
- Стреляй! - осипшим от волнения голосом, воскликнул Сева, которого одновременно посетила та же мысль.
- Стрелять? - удивился Першинг.
- Стреляй… - удрученно подтвердил Навроцкий.
Почувствовав себя в родной стихии, Миша мгновенно прицелился и нажал курок.
Выстрел грянул, словно гром среди ясного неба. Берцовая кость в руках шамана разлетелась вдребезги. Затыкая уши руками, кроманьонцы разбегались в разные стороны. На месте остался только сам Керих, находившийся под воздействием мощных психотропных средств, и вождь Маас, судорожно нацепивший спасительные очки-транквилизаторы. Носильщик Першинга рухнул на землю, как подкошенный.
- Ты куда стрелял? - растерянно спросил Навроцкий.
- Куда надо, - заверил его Миша, одной рукой поднимая на ноги дрожащего шкуроносца.
- Людмила Степановна, - неодобрительно покачал головой Колупаев, - неужели вы не понимаете, что отдать вам картину я не имею права. Вот объявится хозяин - с ним и разберетесь.
- А чего мне с ним разбираться? - возразила Милка. - У меня ключ есть от комнаты, а вы дверь опечатали… Я бы картину забрала, и все. Не беспокойтесь, это не Шагал какой-нибудь… Обычная копия, с Айвазовского.
- Ключ? - насторожился Арамис Юрьевич. - А откуда он у вас?
- Лида мне оставила, жена его. Специально, чтобы я за картиной сходила.
- А где она сама?
- Уехала куда то.
- И не сказала куда? Вы ведь подруги, насколько я понимаю?
- Не сказала! - с вызовом ответила Милка, которой самой было ужасно обидно, что у лучшей подруги появились от нее какие-то тайны. Мало того - тайны эти были, судя по всему, по-настоящему серьезные и даже опасные, от этого Милкино любопытство превратилось просто в какое-то болезненное ощущение…
- Совсем ничего не сказала? - потеребил Колупаев Милкину душевную ранку, чувствуя, что нащупал больное место.
- Ей какую-то работу хорошую предложили, связанную с поездками. Это все, что я знаю, - отрезала Милка.
- Так это ее картина?
- Угу… - подтвердила Милка, ощущая, что ее собственная миссия окончательно разваливается. «Попробуй забрать картину, и заодно выяснить, что там происходит вокруг Петиной комнаты: почему ее опечатали, и, вообще - куда делся Навроцкий…» - попросила Милку Лидия… До визита в милицию, Милка побывала в квартире, и разговаривала с соседями. Соседи страшно ругались на таксиста Люмберга, по их словам, хранившего у себя под кроватью взрывчатку, и устроившего против них террористический акт сионистов прямо на дому. А про Навроцкого ничего не знали. Сорвать печать и проникнуть в комнату художника, чтобы забрать фальшивого Айвазовского, Милка не решилась.
Лейтенант Нарымов, деловито перебирая бумаги, на самом деле внимательно прислушивался к разговору. Загадочная история, произошедшая в квартире на Басковом переулке, интриговала весь отдел.
- Значит, вы поддерживаете с гражданкой Тумановой связь? - продолжал «рыть» Колупаев, уцепившись за скользкий хвост неосторожного червячка, попавший к нему в руки.
Лидия Туманова, в соответствии с оперативными данными, проходила по делу как участница тройного убийства на Басковом, или, по крайней мере, как важный свидетель - в зависимости от невыясненных пока обстоятельств. По месту прописки, у матери, Туманова не проживала. Где она находится установить не удалось. Стоило подергать червячка за хвост. Главное не оборвать…
- Я, пожалуй, пойду, - заявила Милка, по-женски наивно пологая, что червячий хвост еще можно спасти. - Раз вы мне ничем помочь не можете…
- Вы мне не ответили! - остановил ее Колупаев. - Сядьте.
Милка уселась на стул с независимым видом.
- Это что, допрос? - притворно возмутилась она. - Я, между прочим, никаких преступлений не совершала.
- Возможно, - согласился Арамис Юрьевич. - Я вас пока ни в чем и не обвиняю. Только, если вы намерены что-то скрывать от следствия, я буду вынужден принять соответствующие меры…
Многозначительная угроза Милку напугала. Что скрывалось за этими холодными, казенными словами, она представляла себе смутно, однако, ничего приятного такие слова явно не сулили. «Скрывать от следствия»! – ужаснулась про себя Милка. Что за жуткие уголовные неприятности нависли грозовой тучей над ее безобидной подружкой…
- Лида мне иногда звонит, - выдавила она под настойчивым, строгим взглядом Колупаева. - А что она такого сделала?
- В следующий раз, когда Туманова с вами свяжется, - категорично сказал следователь, игнорируя Милкин вопрос, - попытайтесь выяснить, где она проживает, только аккуратно… Как добропорядочная гражданка, вы обязаны с нами сотрудничать. Если вас это не убеждает - воля ваша… Только потом не рассчитывайте на снисхождение со стороны правосудия, когда вам будет предъявлено обвинение в даче ложных показаний.
Арамис Юрьевич сознавал, что говорит это все скорее для проформы: не захочет Людмила Степановна сотрудничать с органами - заставить ее будет ой как хлопотно. Почти невозможно.… Но, шанс воздействовать на гражданскую сознательность, или вызвать наивный страх перед не работоспособными статьями кодекса, всегда оставался.
- Так, я могу идти? - недоверчиво уточнила Милка.
- Идите, - вздохнул Колупаев. - Мой телефон у вас есть… Надеюсь на ваше чувство самосохранения. Кстати, разве Туманова с Навроцким состоят в браке?
- В гражданском, - пояснила Милка.
Лейтенант Нарымов проводил посетительницу задумчивым взглядом, по достоинству оценив ее стройные ноги, и, дождавшись пока захлопнулась дверь, подмигнул Колупаеву:
- Последить бы за ней, а, Дартаньян? А еще лучше, поближе познакомиться. Симпатичная девица…
- А это что за тип? - спросил Миша.
- Вожак, - пояснил Навроцкий.
- А очки у него откуда?
- Мои… - вздохнул художник.
Маас с независимым видом торчал неподалеку, неподвижно, словно восковая фигура древнего человека из коллекции мадам Тюссо, на которую какой-то шутник нацепил очки. Остальные кроманьонцы близко не подходили. Старый Керих, поджав хвост, скрылся в своей пещере: его крестовый поход потерпел поражение… (Хвост у шамана действительно имелся, и не только бутафорский - а самый настоящий, правда небольшой. Редкий даже для кроманьона атавизм служил предметом особой гордости Кериха. Благодаря ему, шаман ощущал себя существом, хоть в чем-то богоподобным).
Трое пришельцев разговаривали, сидя возле коптильни.
- Значит, каменный век… - все еще сомневался Першинг. - А почему?
- Важнее - «как», - заметил Навроцкий.
- В смысле?
- Как ты сюда попал?
- Не знаю, - пожал плечами Першинг. - Расскажи… А вы сами то, кто такие? - прищурился он.
- Я Навроцкий… Петр, - протянул руку художник. - А это Сева.
- Капитан Першин, - мгновение подумав, представился Миша.
- Капитан?…
- Капитан, капитан, - кивнул Миша. - Так что ты насчет дерева говорил? - напомнил он. - Как я с дерева упал?… Вернее, как я на этом дереве оказался? Вашими, что ли, молитвами? Вы тут банкуете?
- А мебели там не было? - уточнил Навроцкий.
- Мебели?… Стол был.
- Все правильно, - кивнул таксист. - Получается, проход остался!
- Нету там никакого прохода, - разочаровал его Миша. Я это ваше дерево все облазил, только, что гнезда не свил.
- Значит, мы тут, как караси в мережке? - озабоченно рассудил Навроцкий. - Сюда можно, а обратно нет?
- А шкатулка там нигде не валялась? Черная такая? - спросил таксист.
- Шкатулка?… Эта что ли? - Миша вытащил из кармана черную коробочку и, поколебавшись, протянул ее Севе.
Люмберг схватил шкатулку жадными руками и открыл. Косая трещина на тыльной стороне прибора оказалась не единственным повреждением - внутри дела обстояли не лучше… Маленький экран высыпался тонкими, как слюда желтоватыми осколками, часть которых застряла в рамке. В глубине чернели оплавленные элементы таинственной электронной требухи…
- Что вы с ней сделали?! - тихим от ужаса голосом, вопросил Сева Першинга.
- Ничего я с ней не делал, - неуверенно пожал плечами капитан, чувствуя себя, как будто даже немного виноватым, из-за явственно ощутимой глубины Севиного горя. - Наверно о камень ударилась… Из любопытства ее прихватил - никак не разберусь, что за прибор.
- Вот почему прохода нет, - заключил Навроцкий.
- Что это такое? - спросил Миша.
- Это машинка времени… Мы на нее так рассчитывали, - уныло пояснил Сева.
- Машинка времени?… Такая маленькая? - поднял брови Першинг. - Ваша?
- Если бы… Мы сюда случайно попали, как и ты, - сказал художник.
- Как и я?...
- Ты из квартиры на дерево попал?
- Из квартиры?… Вы, что, Магамеда знаете? - насторожился Миша.
- Нет… Магамеда мы не знаем. Так ты не в нашей квартире провалился?
- Я не провалился, я по стремянке поднялся… Там дыра в потолке была. После взрыва…
- В потолке? - удивился Навроцкий.
- Так это ж у меня в полу дыра! Помнишь, круг бетонный лежал? - вставил Сева, и тут же осекся, встревожено глянув на Першинга: Сопоставив восходящий маршрут капитана к дыре, наличие у него оружия, и свои последние прегрешения в двадцатом веке, Люмберг прикусил язык. Однако было уже поздно.
- Ага… - хищно прянул ноздрями Першинг. - Так ты тот самый таксист…
- Что значит, тот самый? - попытался вывернуться Сева. - Вы о чем?
- Сам знаешь, - отрезал Миша, направив ствол на побледневшего Люмберга. - Баксы где?
- Послушайте, капитан, - поднялся на ноги Навроцкий. - По-моему…
- А ты, наверно, хахаль той шалавы, которая Кадыра подставила… - оборвал его Першинг. - Так вот куда вы соскочили… Ну-ка, три шага назад, Петя!
Навроцкий, хромая, отступил, подчинившись хорошо поставленному командному голосу.
- Так вы не из милиции? - растерянно спросил он.
- Баксы где? - повторил Миша.
- Баксы у нас, - сознался Сева.
В пещере было пусто. Женщины прятались у соседей. Распотрошив Севин рюкзак, Першинг пересчитал деньги.
- Здесь не хватает, - сказал он. - Нескольких тысяч… И гантели я не вижу.
- Гантели нет, - подтвердил Сева. - Я ее переплавил.
- Переплавил?
- Нам металл был нужен…
- В миску, что ли, переплавил? Которая у сарая валяется? - сообразил Першинг. - Так она золотая…
- Это не миска.
- А деньги где?
- Деньги у этих… Я еще золота купил.
- Что ж ты бабки так разбазариваешь? - покачал головой Миша. - Да еще и не свои…
- Золото дороже стоит, - заметил Люмберг.
- Ладно… - вздохнул Миша и на мгновение задумался: «Дело он сделал, вернее… почти сделал… и быстрее, чем рассчитывал… только, вот, дальше что? Где теперь ту стремянку искать»…
- Можно вопрос? - прочувствовав момент, вежливо поинтересовался Навроцкий.
Першинг взглянул на него исподлобья:
- Валяй.
- У вас есть какой-то план?
- Есть… - кивнул Миша. - Я планирую пристрелить вас обоих.
- Я же все вам отдал! - возмутился Сева.
- Это была первая часть плана, - подтвердил Першинг.
- Думаю, патроны вам тут еще пригодятся, капитан, - рассудительно заметил Навроцкий. - Доллары - вряд ли, а вот патроны могут…
- Спасибо за совет, я им воспользуюсь… Веревку найдете?
- Мы тут уже несколько дней, капитан, - заметил Навроцкий. - Поверьте, одному вам будет нелегко… Не с кем даже поговорить.
- Не люблю болтовни.
- Есть шанс отсюда выбраться, - уныло выложил художник последний козырь.
- Это интересно… - согласился Миша.
Интерес капитана значительно поугас, когда он увидел «шанс» своими глазами.
- И что это значит? - скептически уточнил Миша.
- Это не мы написали… - пояснил Навроцкий. - Вернее - не всё…
- А кто?
- Нас ищут.
- Я в курсе…
- Владельцы шкатулки.
Художник вкратце обрисовал Першингу ситуацию.
- Посмотрим… - буркнул капитан, выслушав подробности о наскальной переписке с неизвестным адресатом. На этом дело и закончилось. Болтать капитан, действительно, не любил. То, что он отменил, или, по крайней мере, отложил свой приговор, отнюдь не было результатом сделки. Навроцкий это понимал, тем более что Миша не высказал ничего определенного. Надпись на скале явно не внушила капитану особого доверия. Вероятно, слегка пораскинув мозгами, Першинг автономно пришел к выводу, что Навроцкий все же прав - уничтожать «себе подобных» в таких обстоятельствах просто глупо.
Местные жители гостей больше не тревожили. Керих, опустошенный эмоциональным выплеском, с трудом отходил после лошадиной дозы психотропных средств. Беркш ухаживал за родителем. Разбуженные жрецом культовые страсти улеглись после выстрела Першинга, словно буря в стакане воды. Жизнь в деревне потекла своим обычным чередом, как будто ничего и не случилось. Ярые идолопоклонники убедились, что у пришельцев имеются более серьезные покровители, чем Великий саблезубый.
Дежурить возле надписи в ожидании неведомых спасателей Миша, естественно, не стал. Свойства натуры побуждали его к действию. Прихватив с собой конфискованную валюту, он отправился обследовать окрестности.
- Может, совсем ушел? - с надеждой предположил Сева, через пару часов после того, как капитан скрылся из виду.
- Куда?… - флегматично пожал плечами художник. Они отсиживались в пещере, все еще опасаясь провокаций со стороны туземцев.
Вскоре из леса послышался выстрел, заставивший вздрогнуть население деревни.
- Это он, - сказал Сева.
- Больше некому, - согласился Навроцкий.
Капитан вернулся из рейда, волоча за ноги тушу оленя. Настроение у него, кажется, выправилось.
- Жрать хотите? - спросил он, ухмыляясь.
- Нас тут кормят, - сообщил Сева. - Кормили… - поправился он, с оглядкой на возможные последствия религиозного конфликта.
- Зря… - заметил на это Миша.
Ближе к вечеру в пещеру вернулись женщины. Они молча принялись готовить ужин из разделанного капитаном оленя. (Помимо пистолета, у Першинга имелся в запасе и очень приличный складной нож).
- Я смотрю, вы тут неплохо устроились… - бесстрастно разглядывая хозяек, заметил Миша. Спорить с ним никто не стал.
Мясо оказалось жестковатым: То ли женщины слишком торопились с ужином, то ли Першинг подстрелил не того оленя, во всяком случае, Сева с Навроцким ели без аппетита.
Вскоре сгустились сумерки. Это сближало. Когда ночь подступила черной безлунной бездной к порогу пещеры, а от костра остались только тлеющие угли, Миша окончательно осознал, что навернулся со стремянки не слишком удачно. Непроглядный мрак окутывал будущее - по крайней мере, несколько тысяч ближайших лет…
Целую неделю шли дожди. Жизнь стала совершенно невыносимой. Время двигалось медленно и тяжело, словно дорожный каток. Бесконечные, неотличимые серые дни монотонно сменяли один другой, норовя слиться в одну большую серую вечность. Повсюду была сырость. Нервозный Люмберг сходил с ума от безделья без папирос и телевизора. Иногда Сева был близок к истерике. Он начал курить мох. Только ночные развлечения с дамами как-то скрашивали существование. Работы по созданию перегонного куба, а точнее шара, заглохли сами собой. Наскальная переписка тоже…
Першинг единственный стоически переносил тяготы пещерной жизни. Казалось, этому человеку - все нипочем. Не смотря на свой динамичный характер, он мог пролежать целый день, спокойно уставившись в потолок, и не произнести за это время ни единого слова, а потом запросто уснуть, с наступлением темноты. Нервы у капитана были стальные. Миша не принимал участия в сексуальной жизни социума - он держался особняком и спал у самого входа, положив под голову Севин рюкзак. Оружие всегда было при нем. Зато капитан проявлял живой интерес к промысловым делам. Вскоре он где-то разжился накидкой, сделанной из меха выдры, и теперь, не смотря на дожди, стал ходить с местными на охоту. Художник замечал, что Першинг уже кое-как объясняется с ними. Часто капитан пропадал на целый день, а раз даже не пришел ночевать. Выстрелов из леса слышно больше не было. Миша следовал совету Навроцкого, и берег патроны. Охотился как все, и довольно удачно: свежее мясо всегда было в пещере.
Наконец, дожди закончилась. Выглянуло солнце. Настроение, а с ним и деловая активность пришельцев резко повысилась. Сева организовал поход женщин в лес - за ягодами для браги. Его честолюбивые планы, угасшие в период дождей, разгорелись с новой силой.
Как-то заглянул Беркш - принес шкуру убитого Мишей саблезубого, уже выделанную. Капитан был страшно доволен.
- Будет, что дружбанам показать, - заявил он.
Сева неприязненно покосился на ликующего киллера.
- Чего такой кислый? - усмехнулся Миша.
- Дай десять тысяч, - неожиданно попросил Сева.
- Что?!… - поднял брови капитан.
- Золота куплю, - пояснил таксист. - Аппарат доделывать надо.
- Какой аппарат?
- Перегонный, - кивнул Люмберг на драгоценную полусферу, сиротливо лежащую у стены. - Я дешево куплю. Потом дороже продашь…
Миша молча покачал лохматой головой, в которой застряло несколько сосновых иголок. Сева разочарованно вздохнул, но не отчаялся: впереди у Миши были тысячелетия, чтобы успеть обдумать этот насущный вопрос - целый вагон времени…
Однако время все же двигалось…
Сидя на террасе, Навроцкий озабоченно рассматривал верхушку березы, кренившуюся к реке: с каждым днем верхушка все больше желтела. Банальная примета, способная в иные времена лишь навеять легкую грусть, вселяла в него настоящий ужас. Осень, а потом зима… На фоне текущих обстоятельств эта зима запросто могла стать последней в его жизни.
Можно сколько угодно умиляться красотами дикой природы, но когда этим красотам нет другой, - пускай уродливой, - но более цивилизованной альтернативы, становиться не до красоты. Как ни крути, а величавая осанка природы является следствием жестокого естественного отбора, который безжалостно косит тех самых, - слабых и беспомощных уродцев, - единственно и способных умилиться этой беспощадной злой красотой. Найдется ли среди такой суровой гармонии место для художника? Хороших мест всегда недоставало…
«Боже, - в который раз усомнился Навроцкий, - неужели все это действительно происходит?»…
Как нередко случается, именно в тот момент, который художник избрал для сомнений, изощренное в подобных уловках проведение подбросило ему весточку: Поверхность реки вздыбилась неподалеку от берега, и над водой показался алый панцирь фантастического чудовища. Снизу донеслись встревоженные возгласы туземцев.
«Этого точно не может быть… порадовался Навроцкий, глядя как чудовище, похожее на огромную вареную лангусту, выбирается на берег, тяжело переваливаясь с боку на бок. Однако ускользнуть в мир иллюзий ему снова не удалось… Под алым панцирем лангусты, медленно ползущей к коптильне, вращались обычные колеса, оставляя на влажной земле четкие следы протектора.
- Сева… - окликнул художник товарища, погруженного в инспекцию глиняного чана с брагой. (Люмберг упорно шел к поставленной цели).
Таксист выглянул на улицу, вытирая рукавом липкие губы. Следом за ним устремился маленький Гню, но его тут же подхватила мать. Заметив чудовище, она тихо вскрикнула, и испуганно отшатнулась, прячась под прикрытие скалы. Остальные женщины мгновенно переполошились.
- Собирай манатки, - сдавленным голосом сказал Навроцкий, - это за нами…
- У меня все собрано, - спокойно заметил Сева. Он нырнул обратно в пещеру, и через пару секунд появился с рюкзаком на плече: Однообразное течение местного бытия усыпило Мишину бдительность, и капитан перестал брать наличные с собой.
- Ты собираешься бросить его здесь?… - спросил художник, взглянув на рюкзак.
- С какой стати… - удивился Сева.
- Я капитана имею ввиду.
- А…
- Что?…
- А ты на тот свет торопишься?
- Нельзя так с человеком обходиться. Он ничего плохого нам не сделал.
- Пока не сделал…
- Сева, мы обязаны его дождаться, - покачал головой художник.
- Дождешься… Он тебя еще и могилу копать заставит.
- Это ты из-за денег.
- Так и он из-за денег, - пожал плечами таксист. - Только я, в отличии от него, убивать из-за них никого не собираюсь.
- А с ним что будет? Это, по-твоему, не убийство?
- Ничего с ним не будет… Да ему даже тут нравится. Он же по жизни охотник. Ты что, не видишь?
- Сева, я не намерен в этом участвовать… - твердо заявил Навроцкий.
- Он и про Лидку что-то говорил, - напомнил таксист. - убьет ведь… Давай хоть подготовимся как-то. В милицию заявим… Скалу то у него не отнять.
Севины слова попали в цель. Праведная решимость Навроцкого мгновенно улетучилась: рисковать жизнью любимой художник не мог.
- Ладно… - взвесив этот деморализующий аргумент, согласился он, - Пускай у нас будет фора… Оставлю ему записку.
Навроцкий попросил у Люмберга авторучку и сто долларов. Таксист, скрепя сердце, выделил требуемую сумму, и художник написал на банкноте несколько строк.
- Вряд ли он это оценит, - заметил Сева.
- Не брал бы ты лучше рюкзак… - посоветовал Навроцкий.
- Ну, нет! - возмутился Люмберг. - Деньги мои… Да и зачем они ему тут?
Художник пожал плечами. Более не мешкая, они спустились на поляну. Деревня словно вымерла: никто, кроме пришельцев, не отважился выйти навстречу чудовищу. Когда они приблизились, одна из панцирных пластин на спине монстра сдвинулась вперед, и оттуда высунулся по пояс худощавый старик, с курительной трубкой во рту.
- Кто такие? - спросил он, недружелюбно разглядывая двух потрепанных временем странников.
- Люди, - сказал таксист.
- Люди… И как вас сюда занесло?
- Случайно, - пояснил Навроцкий.
- Я сейчас, - спохватился вдруг Сева. Он отдал художнику рюкзак и побежал обратно к скале.
- А трансхронатор откуда? - продолжил допрос старик.
- Трансхр?… А… - сообразил Навроцкий, - Нашли.
- Где?
Затруднившись с ответом, художник достал из кармана разбитую шкатулку и протянул старику:
- Сломался…
Старик покрутил шкатулку в руке, открыл ее и шмыгнул носом
- Старье, - буркнул он, засунув прибор к себе за пазуху.
Навроцкий смиренно проводил устройство взглядом.
- Из какого секта? - спросил спасатель. На вид ему было лет семьдесят, если не больше, и он шамкал, плохо выговаривая слова. Трубка во рту тоже не способствовала хорошей дикции.
- Простите, как? Секта? - не понял Навроцкий.
- Напряли перда по скалам ползать… - проворчал старик, пропустив вопрос Навроцкого мимо ушей. - Руки б оторвать тому мудаку, который хрон посеял.
- Что? - растерянно переспросил Навроцкий.
- Где второй?… - Спасатель определенно игнорировал вопросы в свой адрес.
- У нас один был.
- Друг твой где?
- Вон он… идет.
Сева спускался со скалы, приволакивая золотой таз. Его сопровождала ватага ребятишек, которые первыми отважились покинуть укрытие: За время работы над перегонным устройством, Люмберг успел нажить нескольких малолетних друзей, заинтересованных техническими опытами.
Все мужчины, кроме нескольких стариков, с утра выдвинулись в лес: Загоняли стаю кабанов на дальнем болоте. Там же пропадал и Першинг, легкомысленно пренебрегший данными о наскальных переговорах. В поселке остались только женщины и дети.
Приемные жены Навроцкого, обеспокоенные подозрительным поведением мужа, который, похоже, намеревался окончательно развалить семью, преодолели страх, и тоже спустились вниз. Медноволосая разрыдалась, и повисла у художника на шее, причитая, и прижимаясь к нему своим гибким телом. Навроцкий, как умел, ее успокаивал. Севины подружки вели себя более сдержанно, но тоже расстраивались. Лату размазывала слезы по похлым девичьим щекам.
- Это я не возьму, - категорично заявил водитель, когда Сева подтащил драгоценный сосуд к машине. Старик даже трубку вынул изо рта.
- Но это же чистое золото… - возразил потрясенный до глубины души таксист. - Мы поделимся, - попытался он утрясти проблему привычным цивилизованным способом.
- Не возьму, - проявил редкостную неподкупность старик. - Садитесь, живо… Вас двое?
- Двое… - поспешно заверил его Сева, сразу бросив свое сокровище. Он вскарабкался на крышу машины, хватаясь за швы панциря. Простившись с пещерными родственниками, Навроцкий последовал за ним.
Пассажиры спустились в салон, и неподкупный водитель задвинул крышку люка. Машина развернулась, и поползла к реке.
Изнутри стены амфибии оказались почти прозрачными, и Навроцкий с Севой почувствовали себя довольно неуютно, наблюдая как вокруг них бурлит вода, постепенно поднимаясь к самой крыше.
- Я плавать не умею, - предупредил Люмберг.
- С какого года? - прошамкал старик.
- Я?…
- Не я же.
- А… - сообразил Сева, и с ностальгической нежностью в голосе озвучил родимую цифру.
Счастливый финал злоключений, похоже, был неминуемо близок…
- Коммунисты? - спросил спасатель.
- Почему? - удивился художник, но тут же понял, что удивляться нечему. Скорее всего, представления спасателя о двадцатом веке основательно размыл ток времени. Вероятно, они с Севой были для старика не менее анахроничны, чем Карл Маркс, или Александр Македонский.
- Коммунисты… - усмехнулся Сева. - Ну ты хватил, дед.
- Дело ваше, - равнодушно откликнулся водитель.
- А как узнали, что мы здесь? - попытался Навроцкий проникнуть в сокровенные тайны «исторических» деятелей.
- По руинам, - снизошел до ответа речной волк, направляя машину вниз по течению. - Всю историю перетрясли, чайники…
- По каким руинам?
- Цивилизации вашей.
- Нашей? - зачарованно переспросил Сева. Он даже выпрямился в кресле и расправил плечи, ощутив историческую значимость своей фигуры.
- Странно, что самих вас не прибило… Выпить захотелось идиотам…
- В каком смысле? - растерялся Люмберг.
- Водку гнали?
- Собирались… Значит, все-таки, получилось… - Не смотря на укоризненный тон спасателя, Сева был вполне собой доволен.
- А что, алкоголь как-то влияет на… - заинтересовался художник.
- Влияет, - коротко отрезал старик. Отвечать на вопросы спасателю быстро надоело. - Все… Кранты теперь вашей цивилизации, - ехидно заметил он.
Резкий хлопок, похожий на выстрел, прервал этот историко-аналитический диспут. Корпус машины содрогнулся, и вода за ее прозрачными стенками вскипела. Через минуту все улеглось.
- Мать твою… - выругался Сева. - Предупреждать же надо.
- Приехали, - флегматично сообщил спасатель, поворачивая к берегу. Обваренная краснобокая лангуста снова выбралась из воды, и поползла вперед, подминая под себя хрустящие кусты орешника и молодой ольхи.
- Выходите, - велел старик, когда машина достигла асфальтированной дороги.
Пассажиры выбрались наружу. Ощущение ровной поверхности под ногами, от которого они успели основательно отвыкнуть, сладкой волной колыхнуло фибры урбанистических душ.
- Цивилизация! - провозгласил таксист, пьяно покачнувшись на твердом асфальте. - Мы дома, Петя! Не могу поверить…
- Больше не лазьте, куда не следует, - высунувшись из люка, предупредил старик.
- Можешь не беспокоиться, отец, - заверил его Сева. - Спасибо, что подвез!
«Временщик» скрылся под панцирем, и лангуста рванула обратно в воду.
- Стой! - опомнился художник. Но было уже поздно… Добежав до реки, Навроцкий успел лишь проводить взглядом уходящую под воду алую корму. Через мгновение поверхность реки вздыбилась белой пеной неподалеку от того места, где погрузился вездеход. О затерянной во времени «крылатой ракете» никто не обмолвился ни словом…
Миша огласил пещеру воинственным воплем, тряхнув нанизанной на копье окровавленной кабаньей головой. Он затеял бенефис в лучших традициях персонажей Уильяма Голдинга. Имидж «повелителя мух» всегда вдохновлял Першинга, а удачная охота делала по настоящему счастливым. Миша хотел поделиться праздником души со своими несостоявшимися жертвами, поскольку, волею обстоятельств, здесь они стали самыми близкими ему людьми.
Увы… Праздник не состоялся. Брошенные супруги Навроцкого испуганно жались к стене: Мишу они все еще побаивались. Першинг медленно опустил копье и нахмурился. Послание Навроцкого, прижатое камнем, лежало у самого порога. Это была стодолларовая купюра, исписанная мелким убористым почерком.
Свинья, которую подложил Герберт Часть вторая
© Copyright: Дмитрий Иванов, 2005
Свидетельство о публикации №205061000203
Свидетельство о публикации №205061000203
Рецензии