Небо под наброски

Казалось, что соленый дождь был всегда. Вот уже вторую или третью вечность он продолжал свое неспешное падение на землю, разбивался об лужи и вновь начинал падать сверху вниз. Яркие краски быстро мокнут и желтое становится больнично-желтым, красное – тоскливо-красным, а оранжевое просто сливается с дождем в едином пенсионном оргазме, разбрызгиваясь коричневато-фиолетовыми выделениями. Жизнь удалась. Хотелось бы когда-нибудь во все это поверить.

Мимо скользили бледные лица, сгорбленные силуэты и тени с зонтиками. Вся эта масса спешила на встречи, свидания, собеседования.
- Какие могут быть дела, когда идет мерзкий дождь? – подумал я, доставая измятую пачку из заднего кармана облеванных джинс.
Щелчок пластмассовой зажигалки, огонь и глубокий вдох дыма тлеющего табака. Курить, вообще говоря, не хотелось, тем более натощак. Это все мерзкая погода. Это все из-за нее.
Капли упорно пытались загасить ярко-красный огонек, приходилось прикрывать ладонью.

Фея должна была прилететь через пару минут. Я бросил окурок в стоящую рядом с остановкой урну, немного поежился и спрятал ладони в карманах кожаной куртки. Сейчас все носят водоотталкивающую одежду, пытаясь спастись от излишней влаги в окружающем пространстве. Сейчас все вообще живут по-другому. Технологический прогресс, к которому мы стремились, вдруг со всего размаха пнул всему человечеству по лицу своим тяжелым ботинком. Падать с разбитым лицом в лужу было обидно, неприятно и больно. Но мы все-таки сумели подняться, не все – но сумели, и получили очередной удар. Технологии стали такими хитрыми, что обманули даже своих создателей.

- С добрым утром, Странник.

Она стояла прямо передо мной, переливаясь всеми цветами радуги. А еще, еще у нее были такие глубокие голубые глаза, почти как настоящие. Не понимаю, как я ее не заметил еще раньше. Она просто появилась передо мной, как будто из воздуха. Бац – и девушка, окутанная пыльным пузырем – прямо передо мной.
- Ну, пойдем, упадем куда-нибудь, - особо не напрягая свой мозг в поисках удачных выражений и нужных слов, сказал я.
 
***

Жизнь изменилась в один момент. Когда с неизвестных адресов из такого, казалось, уже изученного киберспейса, началась глобальная атака. Ни один подключенный к сети компьютер не выдержал. Умерли все машины одновременно, издав самый страшный стон в истории человечества, заодно прихватив с собой на божественный сервер и периферийные устройства в виде человеческих душ своих пользователей. Что это было – осталось неизвестно. Но цивилизация вернулась к своим истокам, начав свою эволюцию снова, опасаясь снова вернуться к тому самому морю, возле берегов которого плавают чудовищные акулы. Мы пошли другим путем. Снова вернулись пластинки и кассеты, телефоны и телеграфы, механические вычислители, обменивающиеся между собой электрическими импульсами. Была даже создана новая сеть с новыми протоколами для новых устройств и нового человечества. Киберспейс существовал только в умах и планах фанатиков, которые очень быстро умирали. Это, как лишить наркомана его дозы навсегда, он будет знать, что все равно умрет и мечтать только об одном – пусть это будет передоз.

***
За несколько месяцев до этой точки, завершающей цикл и кидающей в начало исполняемого кода, я вдруг потерял интерес ко всему.

Мне казалось, что я поймал за хвост бегущий вперед паровоз прогресса. Думал, что если пройду через все вагоны – то наконец побываю в кабине машиниста. Когда, наконец, добрался до своей цели, то увидел самого себя, в дрезину пьяным. Я просто сломался, наверное, поэтому и спрыгнул в кустарники, посаженные вдоль пути следования.

В день выпивал несметное количество алкоголя. Для разгона – пару бутылок пива, наслаждаясь наступающей эйфорией при полной работоспособности мозга. Тело становилось ватным, и с трудом отзывалась на все попытки, требующие мгновенных действий. Потом вливалась водка – наступало полное осознание мира. Такое четкое, как эта жидкость в граненом стакане. Непонятно откуда появлялась сила, выносливость и быстрота реакции. Ну а дальше просто наступал фатальный сбой всего организма. Мне было насрать на все – и это было здорово. По утрам я просыпался от жуткого желания пить. Сушняк добивал своей жестокостью и тупостью. Открывал глаза, видел серую действительность в комнате и за окном, и опять закрыл глаза. Так и лежал несколько минут, пытаясь вспомнить те времена, когда утро вызывало сказочное ощущение предстоящих открытий и свершений. Теперь все открытия уже открыты и все свершения свершены. Впереди – пустота и тяжесть низкого дождливого неба. А справа – совсем чужое тело, закутанное в белоснежное одеяло. Уже и не вспомнить того момента, когда я вдруг понял, что человек, к которому всегда бегал после школы с букетиком свежевырванных ромашек и одуванчиков, перед которым стоял на коленях, умоляя о прощении, который когда-то сказал  самое ожидаемое в истории «ДА», вдруг стал никем. Наверное, что-то перегорело. Так всегда бывает с лампочками, которые часто включаешь и выключаешь. В один прекрасный вечер, когда ты, вернувшись домой с полными сумками, набитыми продуктами и предметами быта, тянешь руку к выключателю - раздается щелчок, после которого ненадолго освещенная обстановка вновь погружается в темноту. Приехали. Полдесятого.
Потом быстро одевался и выбегал из дома. Ходил по улицам, которые вдруг становились совершенно незнакомыми, распугивая своей шатающейся походкой всех встречных людей.

Однажды подошел к памятнику Пушкину и стал с ним разговаривать:

- Ну, здорова, Саня. Здорово ты, блин, поднялся. Тебе даже памятник поставили. Все тебя любят и все тебя читают. Ты здорово писал. Хоть и говном был по жизни. Но писал ты здорово. А, может быть, и ни фига ты не здорово писал. Просто заплатил кому-то, просто переспал с кем-то, просто разбил морду кому-то, и тебя стали впихивать всем детям еще с детства. Рассказывали твои сказки и говорили, что это красиво. Учили жизни с помощью твоих стишков и долбаных рассказов. Если твердить каждому в течение первых двадцати лет его жизни, что Пушкин – это красиво, а вот Шольстер – это ***ня, мы же ведь поведемся. Мы все повелись. Хотя…ты все-таки здорово писал. Ты много всего знал. Так расскажи мне то, что ты не успел рассказать всем. Научи меня. Я прошу тебя, нигер.

Пушкин все стоял в своей гордой позе и смотрел поверх потока людей и машин. Наверное, думал о своих новых стихах, которые не суждено нам услышать, а ему – рассказать. Казалось, что нет под ним никакого помоста - он просто висит в воздухе, удерживаемый своим распухшим, как воздушный шарик, мозгом.

 - Ну, Саня, я понимаю, что ты не ангелом был. Но ты ведь просто умел видеть в этой гребанной жизни то, что нужно было видеть, чтобы не считать, что мир – дерьмо. Я не прошу тебя со мной разговаривать, ты же ведь сейчас только памятник. Я прошу лишь об одном – давай выпьем. Ты же любишь, я знаю. Мы оба любим одно и то же, но вот только ты – Пушкин, а я – Непушкин.

Уже удаляясь по тропинкам аллеи, я вдруг прочитал надпись на памятнике – ЛЕРМОНТОВ.

- Блин, старый парусный романтик, наебал.

Мысль посетить библиотеку появилась совершенно спонтанно. Последний раз я там был на экскурсии вместе с классом. Тогда я не понимал – зачем вообще переводить все на бумагу, расставлять по полочкам. Когда можно с легкостью получить все эти тексты через пару секунд, после ввода одной команды в своей деке. Но меня впечатлили тогда огромные стеллажи, забитые стопками текстов в картонных и кожаных переплетах. А еще этот запах пыли вводил в какое-то загадочное и полу-мистическое состояние.
Я стоял перед библиотекарем, пожилой женщиной, со совей дурацкой пьяной улыбкой, стараясь не дышать на столь уважаемых мною людей.
- Добрыыыый день, а у вас, правда, можно просто так взять почитать любую книгу.
- Конечно, молодой человек. Ведь книги всегда печатались для людей. А мы просто помогаем им сделать свой выбор.
- Понимаете, мне вот все надоело. Нет, АБСОЛЮТНО все надоело, понимаете. Я забыл, что значат такие слова как ДРУЖБА, ЛЮБОВЬ. А может, просто совсем недавно осознал, что никогда, собственно, и не знал их значений. Мне не надо книг про любовь, детективы или фантастику, не нужны мемуары, уродские стихи и непонятные псевдофилософские рассуждения. Я хочу что-нибудь для той своей части, что расположена между вторым и третьим позвонком – для души. Понимаете?
Женщина долго рассматривала меня через линзы в дорогой серебряной оправе Диор. Потом грустно улыбнулась и растворилась среди океана книг. Дожидаясь ее, я сделал пару глотков из открытой бутылки портвейна и занюхал рукавом. Жизнь становилась интересной и, кажется, впереди дожидалось меня необычное открытие.
Когда она вернулась – то протянула мне потрепанную книгу с несколькими загнутыми листочками. На этикетке значилось «100 лет одиночества. Маркес»
- Прочитайте Правила Пользования Абонементом и распишитесь вот здесь.