Весной

Чистое, белое... Шелестит, трепыхаясь на столе от здешних сквозняков.
/Знаешь, бумагой можно пораниться... Знаешь ли? Кромка листа оставляет тонкие, ровные, плохо заживающие порезы, еще тоньше, чем иногда жесткая августовская трава, не скошенная в июне/
Это чистое-белое вызывает пpoтecт, вызывает желание всей сутью моей выплeснуться на него, перечеpкнyть xoть чeм-тo, хоть пapoй стpoк, хоть нeчaянной кляксoй.
/Разве не оттого, что сами мы уже давно не чисты и не белы, и можем только лишь запятнать эту дышащую холодом нетронутость, чтобы не видеть ее - не видеть рядом с собой - с тем, что уже не смыть и не разгладить. Тебе ведь это знакомо тоже, этот мучительный стыд - брезгливость пополам с раскаянием? Не только мнe?.. /
Эта безумная навязчивость,с которой письмена заставляют выводить себя - хоть что-нибудь, может, что-то из старого, и теперь уже - навсегда, начисто?.. Но меня тошнит от моего старья, всего, что прожилось-сказалось-отболелось и что грядет, от старья моих чувств.
/Не лучшее, что возможно для заблудившегося в бесконечности собственных дежа вю, но когда мы вольны были выбрать?/
Этой весной - я боюсь солнца в городах, даже яркие цвета кажутся в слепящем свете поблекшими от пыли.
/Или действительно выгорели?/
Боюсь.
/Привычная, успевшая уже стать привычной вызываемая ярким светом резь в глазах становится нестерпимой. Нежелание продолжать смотреть где-то на границе боли. Глаза слезятся, это - одна из причин, почему здесь до сих пор помнят, как выглядят слезы/
Что-то сгорело, что-то, что после себя оставляет на пепелище то чистое-белое, нежеланное, бессмысленное - во мне. На котором вырезаются другие письмена.
/Плотная, затейливая вязь знаков. Распадается под пальцами/
Этой весной у меня остался букетик из засохших осенних кленовых листьев. Когда прикасаешься к ним, они рассыпаются в прах.