Я твоя тень

                Откуда я знаю, что мне нужно делать? Откуда приходят ко мне все эти ритуалы, жесты, слова… Откуда я знаю, что это все – правильно и необходимо? Кому? Почему?
Я зажгу свечи, и должно быть семь. Я застелю стол белым. И задерну шторы, они должны быть красными. Я оденусь в новое, и в нем не должно быть швов. Так надо. Так правильно. Я сяду на стул и буду ждать. Таков ритуал – так надо.
Наконец, пламя дернется, тени метнутся по углам. Как крысы. Ничего. Это просто дыхание. А сердце все равно рванет: может, обойдется, может, ничего сегодня не будет? Но руки вдруг задрожат, запляшут, выписывая вензеля, сплетутся, выламывая пальцы. И придут слова – откуда? зачем? – эти слова, которые я прошепчу – прокричу; хрипя и задыхаясь, выплюну их вместе с кровью. Россыпь темных пятнышек на белом – в них, наверное, есть какой-то смысл. Но я не помню – какой.


«Что же делать, что же делать… Как выбраться – выбраться – выбраться?!» - забьется мысль, противно и тупо, словно не к месту задергавшееся веко. И тебе сейчас кажется, что ты спокойно пробиваешь варианты: разобраться – выбраться. Злой не соврал, не подвел, а вот Косой подставил, да, - а Косой подставил, он, больше некому. Так как же – разобраться или выбраться? Не льсти себе, ох, не льсти – ты же просто в панике – твои мысли скачут как зайцы, да и сам ты… Почему, скажи, ты вылез из заснеженных прибрежных кустов, из оврага, где еще можно спрятаться, зачем бежишь по льду этого проклятого озера, напоминая собой мишень из привокзального тира. Как ты мог забыть, что правую полу твоей куртки оттягивает «макаров» – но ты бежишь, а это значит, ты загнан, ты пропал. И они чуют – знают лучше всех охотничьих собак на свете. Они даже стволы свои попрятали. Просто идут вперед, идут за тобой. Гасить решили вручную – чтоб знал. Да и куда ты денешься? И что ты против них – темное пятнышко на белом. Всего лишь пятнышко, которое, пыхтя и потея, пытается выжить


           - Дверь никому не открывай, к окнам не подходи, трубку не снимай, - сказал он, натягивая куртку. Зазвенел ключами. Она не ответила, просто стояла, смотрела в пол, задумчиво шевеля пальцами ног – пол был холодным.
- Ясно?
- Да.
- Ты вернешься? – она, наконец, подняла глаза. – Сегодня вернешься?
- Не знаю. А что?
- Я боюсь за тебя, - она встала на цыпочки, потянувшись к губам. От нее пахло сном, пыльными подушками и шампунем, а от него – куревом, кожей, бензином и еще чем-то тревожащим, заставляющим вздрагивать ноздри, а что-то внутри – замирать, умирать. А потом мерно и жутко пускаться вскачь и мчаться, мчаться… Словно кровью старой запекшейся пахло.
- Я люблю тебя, - прошептала она. – На, вот… - сунула что-то в его карман.
- Ладно, опаздываю…
Загрохотали вниз по лестнице тяжелые шаги. Она закрыла один замок, второй, третий… Устало опустилась на пол.
«Ведь это неважно, что ничего нет, что везде пусто, что живем – как прячемся, что не знаю ничего… Ведь если есть настоящее, если это настоящее – то уже неважно. И ничего не страшно. Только бы ты жил, только бы ты выжил, только бы ходил где-нибудь по этой земле, по одной со мной земле. Больше ничего мне уже не надо – ни денег, ни квартир, ни колец венчальных – ничего. Только тебя уберечь».
Она встала и шатаясь побрела. Задела крайнюю из шеренги пустых бутылок, выстроившихся у стены. Бутылка, звеня, откатилась к двери. А она вошла в комнату: голые сены, телевизор на полу, продавленный диван. И больше – ничего.


- Гы-гы, - сказал Амбал. – Стихи, бля.
- Отдай.
« Как она достала меня этой своей сентиментальностью, - думал Он, вертя в руках маленький кусочек картона. - Открытка: сердечки, цветочки, котятки. И так каждый день. А теперь вот и до стихов дожили. Достала. Насмотрелась чепухи. Не бывает мелочей, видите ли… Кончать надо с этим всем. Надоело».
- Дай-ка, - Злой перехватил открытку.
- На дорогу смотри, - недовольно буркнул Он, но карточку дал.
- У-у. Как тут все запущено, - улыбнулся Злой своими злыми узкими глазами, в зеркальце были видны лишь они, но вид все равно был мерзкий: улыбка без тени улыбки. «А чего от него ждать – Злой он и в Африке – Злой». – Падари, дарагой, да?
- Забирай, - равнодушно пожал Он плечами. И уточнил, - бабу забирай, а это я себе на память оставлю.
Открытка мгновенно исчезла в кармане.
Амбал захохотал. И Он тоже. Хорошая вышла шутка.


Когда-нибудь ты остановишься – ты сам это знаешь. А те, кто идут за тобой, знают это куда лучше, чем ты.
Однажды у тебя спросили – а что остается человеку, когда веры уже нет, и любви больше нет и надежды не осталось. Когда все исчезло и все позабыто, и сбивает с ног нежная-снежная метель, и слышен только ветра свист, и не видно вообще ничего. И тогда начинает казаться, что не ветер это вовсе, а бесы, маленькие снежные бесы: вьются, кружат, куражатся, вот то копытце мелькнет, то хвостик, а то и рыло рогатое проглянет… И не ты вовсе виновен в том, что идешь в никуда, а бесы: толкаются, налетают кучей, спихивают с пути. Бесы они и есть бесы – какой с них спрос?
Ты ответил тогда: « Не грузи. Не бывает такого, чтоб не осталось ничего». Всегда остается что-то такое, о чем ты не подозреваешь и сам. Что обрел случайно. Или чего не заслужил – а все бесы…
И ты останавливаешься. Уже нет никаких вариантов, никаких мыслей, и, кажется, нет ничего вообще. Просто стоишь и ждешь. А они просто проходят мимо тебя, в двух шагах от тебя. Ты видишь их, видишь, как работают их челюсти, перекатывая жвачку, как блестят их пустые одинаковые глаза. И до тебя не сразу доходит, что произошло. А потом – словно лед к синяку – обожжет: «Они, чё, меня не видят, что ли?» Сматываться надо. Но ты сунешь руки в карманы, полезешь за перчатками и…


В дверь долбили так, словно хотели разнести ее в щепки. Уже не звонили – грохали и матерились. Она сидела в углу прихожей, скорчившись на полу, и с ужасом смотрела на дверь. Он ушел три дня назад. Собрал свои вещи и ушел. «А я?»
- А я?
- Возвращайся домой.
- Но…
- Не знаю, - отрезал он. – как хочешь. Хочешь, оставайся здесь и плати сама, хочешь – уходи. Мне все равно. Ясно? – Бросил ключи. И пачку открыток: сердечки, кружочки, прямоугольнички разлетелись по полу.
Три дня прошло, а теперь вот это. «Дверь никому не открывай». Она поднялась и открыла дверь. Влетел Злой и, схватив за плечи, грубо встряхнул:
- Уехал?
- Да.
- Давно?
- Три…
- Собирай манатки. Живо! – заметался по комнате, швыряя в сумку все подряд.
- А…
- Одевайся. Быстро.
Вытащил на лестничную площадку, запер дверь:
- Быстрей, спускайся. Тачка за углом, у аптеки.
Ключи в мусоропровод. Вниз – бегом. Зачем?!
В машине у Злого висели китайские бронзовые колокольчики с длинными красными кистями. И стекла были темными. Очень темными.
- Смотри, - кивнул Злой, выруливая на проспект. – За твоим ненаглядным явились. – Во дворе остановился зеленый джип, из него вылезли четыре человека и неторопливо зашли в подъезд. Их подъезд.
- Они думают, он там отсиживается. А он уже тю-тю. Улетел. Рассчитывал, что, пока они с тобой повозятся, сумеет на край света убежать.
- Повозятся… Со мной…
- Ага. Ну там, пальчики, ушки предъявлять будут. В коробочках. Чтобы он как бы «по-хорошему» отдал. А твой дорогой друг, тенью которого ты так неосмотрительно хотела стать, плевать хотел и на тебя, и на то, что с тобой будет.
Она покраснела и отвернулась. Значит, всем читать давал, все были в курсе.
- Твой дорогой друг, - задушевно продолжал Злой, - оказался оч-чень дорогим другом. Очень уж много денюжек спер у очень нехороших ребят. И как ему удалось это провернуть, как он все это придумал – вот чего я никак не пойму. Тайна есть великая сия, - он многозначительно посмотрел на нее.
- Я не… - испуганно залепетала она. Злой рассмеялся.
- Да уж знаю, что ты – «не». А они – знают? Повезло тебе, что ты стишки писала вместо того, чтобы со своим дорогим другом по кабакам шастать. Ох, повезло, не то, что некоторым, - и не знает тебя почти никто. Не видел.
Злой остановил машину в каком-то замусоренном дворике и повернулся к ней. И она, наконец, почувствовала, как ей страшно. Страшно было даже вздохнуть - заполошно металось сердце. Она вдруг поняла, что все всерьез и въявь. Или даже хуже.
- Я, правда… Я ничего…
- Слушай сюда. Очень внимательно. Сейчас ты берешь свои шмотки и идешь домой. К маме и папе. И сидишь очень-очень тихо. Словно ничего не было. Туда, - неопределенно мотнул головой, - чтобы дрогу забыла раз и навсегда. Даже если там что-то и осталось. Понятно?
- Да.
- Найдут – никто не поверит, что ты ничего не знаешь. Так что…
- А ты? Если тебя… - Он молча показал ей авиабилет. – В край белого хлада и снежной пурги. – Улыбнулся.
- Туда же…
- В никуда.  Ну, бывай, «тень», иди…
- Ты меня отпускаешь?
- Нет, - язвительно и правдиво. – Забираю. На, вот, пригодятся, - сунул в руку деньги и вытолкнул из машины. – И, это, - не жди ничего. Никого не жди. Все.
Она постояла с минуту, глядя на темные стекла, за которыми все равно не было ничего видно, и пошла. Маленькая сутулая фигурка в промозглое туманное осеннее утро. Он смотрел вслед. Почему-то вспомнился тот разговор двухмесячной давности. Пошутили - и забыли. А Тупому вдруг поперло, да и еще как. Умнеть стал Тупой, подниматься потихоньку. И вот, пожалуйста вам, поумнел настолько, что смог такое дело провернуть. Разные суммы, ох, разные называют… И смыться с ними сумел, крыса…
Злой усмехнулся – «я ведь найду тебя. Заберу тебя. Отпущу на волю». Когда девушка скрылась из вида, большая машина с темными стеклами бесшумно тронулась с места.


А вот это ты напрасно. Всю обойму – им  в спины. Кто же так делает? Впрочем, так делаешь ты, ты же неуязвимый, верно? Они лежат а тонком кружевном покрывале – темные пятнышки на безбрежно, безнадежно белом. А ты идешь назад, к берегу. Сигарета пляшет в зубах. Самое время задать кое-какие вопросы, но твои бесы молчат. А сам ты боишься. Гораздо проще считать себя просто счастливчиком, не так ли? Ты думаешь, что человек – хозяин своей судьбы, если хозяин своей судьбы, то можно все. Возможно все. «Моя судьба в моих руках, моя дорога в моих ногах», - стучит железными молоточками где-то у виска. Стучит – постукивает. «Когда стреляют в упор – и мажут, машину взрывают – на секунду раньше, приходят на минуту позже и, загнав в тупик, проходят мимо… Моя, моя, моя. И только моя судьба. В моих руках…» Открываешь дверцу своей машины.
«Твоя судьба действительно в твоих руках». Человек, вышедший из-за деревьев, вертит в руках маленький картонный прямоугольник с затертыми обтрепанными уголками. Ты выронил его, когда вытаскивал из бардачка пистолет. Пистолет в карман, открытка – на снег. И ты газанул, как всегда не обращая внимания на то, что осталось позади. Открытка порхнула из-под колес. Прямо ему под ноги.
«Твоя судьба в твоих руках. Все как всегда. И не сразу заметишь, что все переменилось. Твоя судьба оказалась в твоих руках ...» – где то вдали завоют полицейские сирены. Человек щелкнет зажигалкой. И к небу, экологически чистому и ясному небу, где-то над каким-то швейцарским See, полетят нездешние слова:
Я – твоя тень.
Я – твоя боль.
Где бы ты ни был,
Я вечно с тобой.
Я твоих крыльев
Сребро за спиной,
Куда б ни летел ты,
Я вечно с тобой.
Я бред твоих снов,
Я твой вечный бой,
Где б ты ни сражался,
Я вечно с тобой.
Я – твоя тень,
Серый камень простой.
Ты – здесь похоронен…
             Я – вечно с тобой…

Он стряхнет с рукава куртки пепел. Все. «Лети, куда хочешь, Иди, куда знаешь, Служи, кому сможешь…»
«Странно, - будет размышлять он, собирая вещи. Как странно: кто-то идет сам, кого-то ведут под руки, кто-то видит свои сны, а кто-то чьи-то. И как понять, чьи сны приходят к тебе самому? Кто-то картишки малюет, кто-то деньги ворует, а кто-то просто станет твоей тенью – и получит твою боль, твою пулю, твою овердозу, весь огонь и лед, предназначенный тебе. И будет совсем неважно: по своей воле или – против. Просто кто-то должен стать чьей-то тенью, просто потому, что он – твоя тень…»
Портье спросит:
- Герр Смирнофф уезжает?
- Да.
- Домой? – Он усмехнется: улыбка без тени улыбки еще хуже выглядит, чем улыбка без тени кота.
- Да, братан, домой, - посмотрит вверх, где должно быть небо. И портье поежится – эти русские! – они возят свое небо с собой – в своих глазах.



И когда будет произнесено – принесено последнее слово, все схлынет, пройдет, исчезнет. Словно грязная вода втянется в слив ванны. Словно и не было. Только я-то – помню, что было. Я запишу слова в тетрадку, тетрадка должна быть тонкой. Так надо. И поэтому их накопилось так много. Вытру лицо подолом платья. Быстро стяну его через голову, скомкаю. Как мерзко, господи. Уберу свечи. Теперь скатерть – забавно сегодня легли пятна – словно два человека в каких-то нелепых позах. «Так, как упали,» – мелькнет мысль. Какие веселые человечки. Впрочем, долой скатерть – все в ведро: белое нужно сжечь. Так надо. Таков обряд. Господ, как гадко-то, погано на душе. Словно что-то отвратительное, грязное творю. Если б узнать, как бы узнать – что?
Между шторами проклюнется рассвет – на работу. Так надо. Спросят: «Что ты такая бледненькая – грипповать собралась?» Улыбнусь, как сумею. А сумею хорошо – это я умею. «У меня все в порядке,» – отвечу. И это будет правда – так надо. Таков ритуал.
А вечером я пойду в церковь. Куплю свечей и, обойдя по кругу, одарив всех, я, наконец, подойду к Нему. И свечки Ему, как всегда, почему-то не хватит… «Когда же, - спрошу я Его. – Когда же ты накажешь нас за нашу веру, нашу любовь? Когда? Когда Ты перестанешь любить нас, заботиться о нас? Зачем нам сила, если мы не хотим ничего, зачем власть – несознаваемая, ответы -  на незаданные вопросы, выбор – который мы все равно не сделаем? Когда же ты отпустишь нас, а?»
Он хмуро взглянет на меня своими злыми усталыми глазами. Иди. Куда. Хочешь. И я пойду – побреду прочь.
А там, снаружи – солнце, и жаркий июльский ветер швырнет мне в лицо пригоршню снежных – нежных пушистых хлопьев. И мне все равно – снег ли это, тополиный ли пух или просто мягкий легкий пепел. За долгие годы мне впервые вдруг захотелось засмеяться по-настоящему. И я смеюсь, я иду прочь. Так не надо, я знаю. Но я счастлива, счастлива оттого, что я – есть, и немного оттого, что я – такая…

Май 2002.