BLUE BUS

               



                Посвящается той тетечке.


Не знаю – к сожалению ли, но большая часть моей жизни проходит обычно в автобусах, маршрутках, электричках и прочем общественном транспорте. Даже и не потому, что я так много разъезжаю везде, а просто дело в мировосприятии. 
Дома, например, я все время сплю (или как совершенно точно выразился Роджер Уотерс в своей Стене – have become comfortably numb). Даже когда ем, работаю, курю (часто), хожу из комнаты в комнату – все равно крепко сплю. И только вид за окном как-то иногда спасает – бывает, птица пролетит совсем рядом, в лучах заката – и я вздрагиваю, верчу головой по сторонам – мол, где это я?
На улице – совсем не до восприятия – тут как бы под машину не попасть, ногу не сломать, не замерзнуть, не засмотреться или по морде не получить. В толпе мне становится вообще дурно, и хочется куда-нибудь сразу сгинуть, схорониться в лифте, закрыться в туалете, зарыться в одеяле.
А транспорт – это совсем другой мир. Там человек как бы и в толпе, но каждый сам по себе, со своими мыслями, мечтами, тараканами. Такое закрытое пространство создает воображаемую защиту от окружающего враждебного мира, и, соответственно, простор для ухода в себя. И та же самая жизнь, наблюдаемая из окна – это уже совсем другая жизнь. Например – когда ты мокнешь и мерзнешь под дождем – это одно, а когда ты видишь дождь из окна автобуса – совсем другое, и разница – огромна! И ты знаешь, что не нужно ничего делать, беспокоиться, автобус привезет тебя домой сам, и остается лишь доверить свою жизнь воле Дао, откинуться на сидении и смотреть.
Я, конечно, не имею в виду такие патологические случаи вроде часа пик и прочих стихийных бедствий. А так же сочувствую жителям площади Дружинников и других подобных остановок, вынужденных ехать на работу к девяти, когда каждое утро стресс – норма жизни. Еще сочувствую всем учащимся на художников, дизайнеров и архитекторов, кому приходится впихивать в такие часы в переполненный автобус не только свое бедное тело, но и огромные планшеты, холсты, макеты, да еще умудряться сохранить это все дело в ажуре. Но у художников есть и свои плюсы, особенно когда везешь домой мужскую обнаженку 60х90, и наблюдаешь, как некоторым в автобусе становится дурновато как-то… Хе-хе!
Бывают и совсем веселые случаи. Один мой знакомый (только не помню, кто именно) рассказывал, как ехал однажды в таком дохлом ПАЗике, который был весь ржавый, вонючий, дырявый, все держалось на соплях, и казалось, стоит только чихнуть, и ПАЗик посреди дороги развалится к чертям собачьим вдребезги пополам. А в проходе стоял мужик и держался за поручень. Естественно, водитель, как у нас принято, очень сильно затормозил, поручень, наконец, оторвался, и мужик так грациозно, как метатель копья, с этим поручнем пробежал по инерции вперед и вонзил его в лобовое стекло. Мир разлетелся на тысячи осколков! Красота!
Со мною подобные штуки случаются редко, в основном какие-то внутренние переживания, озарения. Особенно, когда ты просто сидишь, едешь себе, а в окошке видишь дурацкий какой-то рекламный щит (shit!), и ни с того ни сего вдруг чувствуешь, что это и есть БОГ!?, и  что все в этом мире… Уже не говорю о людях, которые иногда появляются в автобусе или за окном, что расцветают в тебе лишь на одно мгновение, но остаются где-то там, глубоко внутри, НАВСЕГДА. То есть можно с успехом заявить, что автобус – это не просто средство передвижения, но и миниатюрная модель РЕАЛЬНОЙ жизни человека. Что вся жизнь – это что-то навроде поездки – туда и обратно. А капля – экзистенциальное доказательство океана. Во!
Но все же – кое-что веселенькое и не только – в порядке исключения, в виде поощрения…


                Намбер уан

Как-то раз в студенческом профкоме нам выдали – совершенно безвоздмездно и практически даром (за то, что мы выступали на концерте) – билеты на какой-то теле-лохотрон под названием «Остров сокровищ». Надо сказать, билеты стоили каких-то десять рублей, но по тем временам для бедного студента это было о-го-го – на них можно было прокатиться на автобусе десять раз, купить на вахте кучу анакомов или две пачки LMа, а также четыре хот-дога или шесть с половиной пирожков с печёнкой. И мы с другом решили, что такие деньги на дороге не валяются – а вдруг повезет и мы какой-нибудь кайф выиграем, или же нас по телеку покажут, или просто хотя бы повеселимся. На том и порешили и при параде (возможно, даже надуханенные!) поперлись на другой конец города, на двух автобусах с пересадкой – посмотреть на это всё вот это.
Короче, весельем это не оказалось, а была то такая гнусная дурь, такое недоразумение, тем более – мы ничего не выиграли, в камеру нас не сняли, и надо было свалить сразу, а лучше бы – вообще туда не ходить, деньги на проезд не тратить. Настроение после этого всего кошмара было каким-то на грани нервного срыва, только непонятно было, в какую сторону повернет – в «эх, развернись душа, раззудись гармонь» или депрессию. Да, повеселились так повеселились…
В крайнем разочаровании мы со Стасом залезли в автобус и стали ехать обратно. Свободных мест не было, мы стояли посреди салона и какое-то время ошалело смотрели друг на друга и в один момент, совершенно ни с того ни с сего – рассмеялись. Водитель оказался нервным и так резко затормозил, что я, тем временем расслабленный и согнутый пополам, оторвался от поручня и, пробежав в таком положении метра три, врезался головой в перекладину. Не очень чтобы больно, но невыносимо как смешно. Кое-кто из автобуса улыбнулся, а мы со Стасом, вцепившись друг в друга, ржали полдороги, как полоумные. Мы вспоминали дурацких пиратов, дебилов-ведущих и всю эту игру, больше похожую на неудавшееся новогоднее представление в детском саду. Короче, веселье припоздало, но лучше поздно, чем никогда.
Насмеявшись до колик, мы кое-как, со всхлипами, начали успокаиваться. Впереди как раз освободились места – и мы пошли туда. Люди в проходе как-то странно себя вели, я это почуял, но в чем тут дело – не понял.
Проходя вперед, схватился за поручень, а он вдруг – ТАК ВНЕЗАПНО – и совершенно беспрепятственно поехал в сторону, что аж в сердце ёкнуло, и я на какой-то момент сильно засомневался в материальности этого окружающего мира…
Но тут до меня, наконец, дошло! Рядом сидела по-дачному одетая бабуля с граблями и очень недобро на меня смотрела, а я сейчас как раз держался за ручку этих  самых ее граблей…
От нового приступа смеха я вообще чуть не упал и кое-как добрался до места, которое открывало обзор на весь салон. (Веселье, оказывается, только начиналось).
Бабуля сидела насупившись, а Стас, проходя мимо, тоже взялся за грабли. Бабуля недобро зыркнула теперь уже на него. Стас в недоумении отскочил от злой бабки, и, само собой, тоже прыснул со смеху.
(А я на сидении уже лежал и чуть не скатился вообще на пол, в глазах у меня темнело).
Часть пассажиров передней половины автобуса посмеивалась, другая – давала какие-то советы, вроде мне, — я же бился в истерике, Стас от меня не сильно отставал.
Стоило нам хоть немного успокоиться и отдышаться – как  очередной пассажир, проходя к выходу, хватался за эти чертовы грабли, старушка на него зыркала – причем каждый раз одинаково. Обычно проходившие смеялись, особенно если врубались в причину всеобщего веселья, но некоторые пожилые женщины даже за сердце хватались от испуга. Наконец, злая бабуля, не разделявшая нашей радости, не выдержала и высказала все очередному мужику, посягнувшему на ее святые грабли. Пол-автобуса  уже просто ухахатывалось, а я вообще рыдал, зарывшись в подмышку к Стасу. Да, такого веселья со мной еще не случалось.
Через пару остановок бабуля поднялась к выходу.
Когда проходила мимо, наши глаза встретились, и она зловеще молвила что-то типа – то ли бога, то ли черта, то ли суда на меня нет – не помню уже. (Я оказался самым виноватым.) А у меня в животе все свернулось, скулы свело, глаза слезились, и шишка на голове начала болеть, и я так и не придумал, что ей ответить. До сих пор вот мучаюсь – ни одной мысли в голову так и не пришло …



                Намбер ту


Когда я ехал с работы, невольно крутилась в голове одна песенка:

В последнее время я обеспокоен
А также взволнован я не на шутку
Мне каждую ночь звОнит Бетховен
И долго молчит, молчит, сука, в трубку…

Я ехал с работы, я видел животных
Они убивали зубами решетку
Они разгрызали детей беззаботных
Я ехал и думал – где взять денег на водку…

А люди страдают, гниют-умирают
На свежих могилах цветут орхидеи
Я все понимаю – такое бывает
Поэтому я ненавижу музеи…

Все было в таком примерно духе. Внутри – черная, какая-то до мошек в глазах усталость, неудовлетворенность типа жизнью, на улице – грязь, и не какая-нибудь там песочек-глина, а этот грёбаный чернозем; народ весь унылый, серый и – как принято в нашем чудесном городе – очень замкнутый и даже злобный.
Вот говорят, что где-то за границей или в других городах нашей необъятной родины – там люди улыбаются – так принято. И – если кто тебе вдруг улыбнулся, то это совсем не значит, что тебя клеят, – ведь может же быть у человека просто хорошее настроение. А если очень даже незнакомый встречный паренек угостит девушку (ну, или кого другого – в меру своей распущенности) кофе или прокатит на машине, то совсем необязательно за это с ним спать. У нас же – если желаемого секса паренек (чаще – урод-олигофрен на джипе) не получит, то это будет таким западлом! таким кидаловом! Что дай бог потом ноги унести…
Еще в других городах водители хоть иногда соблюдают правила, – у нас же такой роскоши практически не встретишь. И если машина вдруг останавливается перед зеброй, то пешеход пугается аж! Мне рассказывали многие люди, попавшие сюда впервые, что через полчаса поездки по центру они просто зверели и начинали материться, показывать факи другим водителям из окон, а также нагло проезжать на красный, подрезать, вклиниваться, и  материться, материться – потому что иначе – зашибут!
Итак, — было серое, унылое, мерзкое утро (а я работал сутками, и это походило на какую-то пытку бессонницей), и не так уж много людей ехало в этом автобусе – все самые рабочие давно уже работали на своих работах. Пассажиры сидели, проход пустовал, открывая мрачный вид месива грязи, нанесенное уже не одной сотней ног.
От этого настроение портилось еще сильнее, и тоска становилась еще невыносимее. Я боялся уснуть в автобусе, и еще боялся не заснуть потом дома, особенно если кому из соседей взбредет в голову долбить весь день стены, как в прошлый раз.
Пытался даже рассматривать в салоне людей, но, как назло, глазу зацепиться было не за что. И вот я начинал уже клевать носом, как вдруг среди всей этой враждебной серости и слякоти в автобусе материализовались две девочки-близняшки лет двенадцати – в ослепительно белых шубках и оранжевых вязаных шапочках, как два живых апельсиновых сока, – и с такими блаженными лицами!, что за их душевное здоровье трудно было на сто процентов поручиться.
Девочки стали друг напротив друга на средней площадке, и пока я за ними наблюдал,  корчили рожицы, строили глазки, лукаво улыбались – сами с собой, будто кроме них не только в автобусе, но и на всем белом свете никого никогда не существовало. Они даже держались не за поручни, а друг за друга, все ухмыляясь и подмигивая, подмигивая и ухмыляясь. Мило, мило. В общем, я увлекся их игрой, спать перехотелось, и даже невозможно было теперь оторвать глаз от этого пушистого безумия.
Потом в ход у них пошли языки, и я даже представил, что сейчас близняшки начнут бить друг друга по своим веселым шапкам – было бы очень забавно – как вдруг автобус неожиданно и так резко затормозил, что я чуть башкой о переднее сиденье не стукнулся, но все же успел увидеть, как девочки, вцепившись друг в друга еще крепче, качнулись, на мгновение зависли в воздухе и грохнулись набок – прямо в пустой проход, в грязь, и даже слышно было такое смачное – чавк!..
Весь автобус замер – и, казалось, даже мотор заглох. Мое же сердце не выдержало, я закрыл лицо руками и мысленно приказал себе оставаться спокойным. Но такой уж я человек, что ни смеха, ни слез сдержать не могу – ну, никак!
Не отнимая рук от лица, я, насколько мог тихо, заржал.
Смеяться, наверно, было очень плохо, но от этого – хотелось еще сильнее, до слез.
Я ничего не слышал и не видел дальше, а когда, наконец, немного пришел в себя, то чудо-близняшек в автобусе уже и след простыл, и оказалось, что проехал я на пару остановок дальше.
Вышел. Погодка была отличная – можно и прогуляться перед сном.
И главное – день начался удачно…

               

                Намбер сри

Это была, конечно, глупая идея – сорваться посреди дня рождения, не попрощавшись, и слинять. Не знаю, что на меня тогда нашло – то ли дебильные шутки гостей, то ли доставшая за два года проживания в этой коммуналке обстановка, то ли карма. Или не хотелось потом переться в этот клуб и танцевать под мрачную какую-нибудь кислотню. Но скорее всего не давала покоя мысль, что меня дома, на новой квартире, может, ждут…
Во всяком случае, зря я так извращался с нарядом и особенно с прической, потому что среди рабочего люда в автобусе смотрелся, как клоун, да еще прихватил эту сушку для посуды, которую сначала оставил в коммуналке, а теперь решил забрать, пользуясь случаем, – посуду некуда было ставить, а сушка была еще совсем новая, алюминиевая.
Вот так я и стоял, как псих, в потертых джинсах клеш, рубашке в красно-желтую полоску, оранжевых ботинках, весь в лаке донельзя – и с этой бандурой. Ну, как Филипп Киркоров в метро с лопатой. И при этом еще пытался придать лицу серьезное выражение.
За окнами автобуса, как говорится, смеркалось, а на расстоянии полуметра, обнявшись с поручнем, качался тип, очень похожий на Шарикова из «Собачьего сердца», но гораздо более потрепанный. Не мылся и не причесывался он, наверно, с месяц; коричневые штаны и спинжак его были все в жирных пятнах. А к груди этот тип прижимал синий пакет – настолько бывший в употреблении, что даже мусор в него выкидывать лично мне было бы противно. Даже выпивши, я чуял, каким перегаром от него несло.
Пару раз он чуть не упал, а последние несколько остановок (наверное, увидев яркое пятно) — в упор таращился на меня. Я отошел насколько мог подальше – Шариков уставился мне в ботинки. Потом подозрительно прошелся взглядом снизу вверх до моей прически, потом опять вниз, – и впился глазами в сушку. Потом опять – в ботинки – и так далее.
Он будто бы пытался понять: с какой планеты существо стоит перед ним, или же просто не мог поверить в мое существование в этом автобусе – и поэтому промаргивался, тряс головой, а после – опять вглядывался.
Так прошло минут пятнадцать езды, потом набилась куча народу. Я снова оказался рядом с Шариковым, но отвернулся в другую сторону – все же воняло от него просто невыносимо!
Но через некоторое время этот скунс соскучился, видать, и начал дергать меня за краешек рубашки. Я повернулся. Шариков, было, приоткрыл рот, собираясь что-то важное сказать. Но, увидев мой яростный взгляд, почему-то рот закрыл. (Первая мысль, которая приходит ко мне в таких случаях – он принял меня все-таки за женщину и хочет предложить интим. Я отвернулся…)
Минуты не прошло, как Шариков дернул меня снова – настойчивей. Я повернулся и взглянул еще яростнее.
Но Шариков все же сказал:
– Мэ-э-э…
– Чево?
– Мнэ-э-э…
Несколько раз я его переспрашивал, но кроме этого мэ-э, ничего интересного так и не услышал.
Пока я доехал — вообще чуть не взбесился в этом душном автобусе, с этим Шариковым – чего он ко мне привязался, с этой дурацкой сушкой – зачем я ее схватил, вроде не пьяный был…
Короче, нужно было выходить, и я направился уже к выходу, как вдруг услышал себе в спину такое отчаянное мнэ-э, что не смог не обернуться.
Глаза мужичонки горели! Он, видимо, собрал все оставшиеся в нем силы, набрал полные легкие воздуха, открыл рот и выдал:
– Мэ-элэ-эдой че-э-лвк!! Гдэ-э Вы купили э-э-эта?!!! – и выпучил глаза в сторону моей посудной сушки.
На сердце у меня отлегло…
– Мужик, тебе надо?!! Возьми! – Я в сердцах всучил ему сушку, выскочил из автобуса и быстрее ветра помчался домой.



                Намбер фо

Эта тетечка с курой гриль в пакете мне сразу не понравилась.
Наверно, голодный был, — а на всю маршрутку такой вдруг запах! Я ехал и молча ненавидел ее (то ли тетечку, то ли куру). Да еще когда эта мадам выходила, то пакет с курой прорвался, и оттуда вытекла масляная лужица – прямо на сиденье.
Вот кому-то не повезет, если сядет – подумал я. И как только я это подумал, вошел парень и начал туда садиться.
Я перепугался и заорал – СТОЙТЕ!
Короче, я его спас от пятна на упругих ягодицах и почувствовал себя почти что героем.
Потом вошла женщина.
– Осторожно! Сюда не садитесь! – Вежливо предупредил я. Она поблагодарила.
Люди в маршрутку то входили, то выходили, а я предупреждал входящих не садиться на это сиденье. Самомнение мое все раздувалось, я чуть ли не по голове себя мысленно гладил, но в то же время – нервничал каждый раз ужжасно. Тимур и его команда, наверно, прицепили бы на грудь мне звезду – стольких человек я спас за день от пятна. В общем, пока ехал, то так возгордился, что разве что до ордена с медалью не дошел в мячтах.
Между тем вошла очередная дэушка, в светлой дубленке – и так лихо уселась на это самое сиденье – напротив меня, – что я как открыл рот, – так и остался сидеть. Это был шок…
Девушка была даже симпатичная, но вела себя так по-королевски на этом сиденье, словно заняла самое козырное место или выиграла сто рублей. Но все равно – дубленку было жалко.
Через некоторое время, – когда я рот, наконец, закрыл, – совершенно неожиданно, откуда-то из глубины души – прозвучало такое тихое: гы-гы.
Я подумал, что надо бы лицо сделать серьезнее. Сделал. Но изнутри донеслось опять это гы-гы – уже громче.
Я улыбнулся. Но сразу же сделал лицо печальным. Но потом как представил ее дубленку, вид сзади, так опять вырвалось это гы-гы – только теперь вслух. Если я сейчас засмеюсь, то девушка, увидев дома пятно, обвинит во всем меня – подумал я. И вдруг заржал, глядя, однако, в окно.
Девица несколько раз посмотрела на меня, как на идиота. Но все остальные пассажиры-то знали, в чем тут дело, но молчали.
Потом, когда я вышел, но никак еще не мог успокоиться, то ненароком подумал – ведь можно же было сразу попросить у водителя тряпку, вытереть и не мучаться всю дорогу…
Но не все так просто в этой жизни.
               

                Намбер файв

Не знаю почему – может так задумано свыше, но когда я везу работу в издательство (я там иллюстрации клепаю), то вечно со мной что-то происходит. То я забудусь и проеду до конечной, и приходится долго возвращаться, то попаду на обеденный перерыв и выкуриваю на лавочке полпачки, до тошноты, пока дождусь редактора, то вообще привезу не тот диск.
А само издательство высоко на пригорке расположено, и как только я к этому пригорку подхожу, то сразу все и начинается. Ведь не буду же я, как дурак, нормально подниматься – надо же со всей дури разогнаться, потом еще по лестнице! И вечно к редактору заявляюсь – весь в мыле, глаза бешенные, улыбочка идиотская. Поначалу меня охранник вообще не пускал – думал, наверно, что я какой-нибудь свидетель Иеговы.
Однажды, пока шел до издательства, попал под такой ливень, под какой ни разу в жизни попасть не умудрился. Промок до дальше некуда, но было тепло, и я напрыгался даже по лужам. А когда ехал обратно, настал час пик, автобус шел со скоростью пять метров в час, а я сидел мокрый, злой, голодный, замерзший, как цуцик. Я ненавидел этот автобус, а в голове безостановочно крутилась фраза из детского стишка про муравья – через час заболею, через два околею… Чуть с ума не сошел.
А один раз я вообще не мог уехать, ждал автобуса часа два. А была зима, снегу намело по самое нехочу, движение перекрыли, и лучше бы я тогда сразу пешком пошел, а там уж видно бы было. И когда, наконец, автобусы пустили, то залез в первый попавшийся, дабы отогреться, но потом столько народу набилось, что никаких сил не было из него вылезти. И катался таким образом, наверно, часа три, совершенно одуревший от жары. И как до дому добрался – до сих пор для меня загадка, какой-то провал в памяти. Прав был Кастанеда насчет внутреннего проводника.
Но это так все – мелочи жизни. Потому что мне всегда – то слишком жарко, то слишком холодно, то в лужу наступлю, то шапку в люк уроню. Если не дождь, то снег. Ни снег, так гололед. Вот давеча – такой гололед был, а я вышел за сигаретами в туфлях – два раза упал. Хотя – это для меня нормально, но вот как падает моя бабушка! Ни одной зимы еще не помню, чтоб она не упала и что-нибудь себе не сломала. А как она упала в этом году, но летом! Но это я отвлекся, однако.
Хотя нет – расскажу.
Поливала, значит, бабушка помидоры у себя на огороде. В одном месте полилось, и надо было переложить шланг, чтоб поливалось в другом. Бабушка наклонилась за шлангом, поскользнулась и упала прямо в лужу. А встать не может – ноги разъезжаются, колени болят, скользко, вода из шланга льется. Так и барахталась она в этой грязи, а на помощь звать некого. Но кое-как, на четвереньках все же выбралась. Бабушка так забавно об этом рассказывала, словно это была самая счастливая история в ее жизни.
А что касается травматизма и падучести, то я весь в нее. Однажды выходил из автобуса, зацепился за что-то и начал падать – какой-то мужик меня поймал. А еще зимой как-то в автобус залазил, поскользнулся и заехал под этот автобус полностью. Так хорошо, что две тетеньки на остановке стояли и меня оттуда сразу вытащили.
Короче – один раз отвез я работу в издательство, получил деньги и довольный такой поехал домой. Расслабился в маршрутке, засмотрелся вокруг. И тут, пока маршрутка эта стояла перед светофором, понял, что пялюсь на дорогу – а там лежит раздавленная кошка. Она была вся в крови, с распотрошенным брюхом, но еще дергалась и мявчала в предсмертных муках. Если бы я шел тогда по улице, то, увидав такое – испугался бы, отвернулся, – в любом случае мне стало бы не по себе, и где-то внутри я сказал бы этому – НЕТ, так не должно быть.
Но я, защищенный окнами, был в это мгновение настолько открыт для удара, что удар прошел слишком глубоко, и смерть бедной кошки я воспринял, как ЧУДО, как нечто – тоже прекрасное, тоже имеющее право на существование. Я будто ПОЗВОЛИЛ ЭТОМУ СЛУЧИТЬСЯ. Я зачаровано смотрел ей в глаза.
И если я когда-нибудь зачахну (уже), как кощей над златом, мне захочется встряхнуться и порыться в сокровищах своей души, – то взгляд этой кошки там обязательно будет.
 

            Намбер сикс
    (лав стори)


Эта стори даже не про лав, и даже не про автобус – хотя и не без его помощи, – но про зуб. То есть о том, как у меня заболел зуб однажды, и как героически я его лечил.
Дело началось на практике в школе, когда я давал образцово-показательный урок черчения, и прямо посреди урока меня как молнией шибануло, – так вдруг сильно зуб о себе дал знать. И такое, видать, выраженьице лица у меня при этом сделалось, что с пол-урока меня отпустили – естественно, в поликлинику.
А я настолько ужасно боялся тогда зубных врачей! Последний раз попал на лечение к такой страшной бабульке! Стекла ее очков были сантиметра два толщиной, руки тряслись, и при этом при всем она была настолько озлобленной, нервной, противной, что я от нее при первой же возможности сбежал, не долечившись. Но след в душе таки остался.
И вот я, с этим следом в душе, побрел в городскую стом. поликлинику (евроремонт, телевизер в холле, удобные кресла, искусственные цветы – лепота). И, высидев длинную очередь – нарвался на точь-такую же бабушку, тока помоложе, но еще бОльшую стерву! Кое-как, с горем пополам, вжавшись в кресло насмерть, я позволил ей засунуть туда мне мышьяк, при этом – выслушав ряд оскорблений, и что ее ничего это не волнует, и вообще.
Через сколько-то там дней я должен был явиться пломбироваться, а так же заплатить за первый раз, но я теперь пошел бы туда только под страхом смертной казни. И даже при одной мысли об этой поликлинике у меня начинался нервный тик. Так я и проходил с этим мышьяком в зубе – не помню уж сколько, пока совсем зуб не заболел у меня там. Он начал гнить. Вот.
И тогда я набрался неизвестно откуда мужества и пошел в областную стом. поликлинику. Когда я был маленький и меня туда возила бабушка (ей все казалось, что зубы у меня какие-то ненормальные, да еще прикус не тот), то там стоял огромный аквариум с красными рыбками и бульбофоном. Но к этому времени рыбки, видать, давно все передохли, аквариум сгнил, бульбофон поломался. Никакой красоты там не было, и я пока сидел в очереди, наизусть запомнил грязные разводы на мерзко-розовой стене напротив.
И что было самое веселое – мне опять попалась такая же точно бабушка-грымза. Взглянув краем глаза на мой зуб, она констатировала басом: УДАЛЯТЬ. От этого слова я чуть в обморок не упал – у меня никогда еще не удаляли зубов. Разве что в детстве, молочные – и впечатления до сих пор самые неприятные, даже ужасные.
– А может, рентген? – Хило спросил я.
– Смысла нет.
– А может…
– УДАЛЯТЬ!
Ну, удалять так удалять… Бабулька направила меня в другой кабинет на укольчик, а я бочком, бочком, огородами – и к Котовскому. То бишь смылся домой, в общагу, и думаю: умру – так умру, но не дамся я бабке. НИКОГДА.
Сижу, курю на подоконнике в коридоре, зуб болит – и так страшно мне вдруг стало – неужели так и помру, не создав за свою жисть ничего великого (что великого конкретно я хотел создать – трудно сказать), не став нобелевским лауреатом, ну дальше там сугубо личное… А тут еще эти навстречу идут и спрашивают, мол, чего сидим, кого ждем? Ну, я им все и выложил, как на духу. А они – да тут за углом платный кабинет есть, парень там работает – умереть не встать! Зубы лечит – как шайтан, и вообще – весь он белый и пушистый. Тебе он понравится (это в смысле мне).
Ну я, как бешеный, быстро назанимал кучу денег, помирать – так с музыкой, и помчался к этому белому-пушистому. Как это ни странно – он действительно оказался белым, пушистым, шикарным блондином, но с замашками, однако, театрала – и такой весь – ну о-очень томный. И, несмотря на мое помирание и боль, не принял меня – видите ли, занят был, а записал куда-то там в блокноте на следующую неделю. Вот сволочь – злобно подумал я. Но все же…
Но все же как-то до следующей недели я дожил, пришел, и отдался шикарному блондину на излечение. Я думал, что он зуб мне тоже захочет вырвать, но блондин был не из тех. Что он там вытворял с этим зубом – тыкал туда прямыми и кривыми иголками, пихал йод, что-то нюхал, прижигал, и так несколько раз – я даже и не почувствовал. Я просто отдыхал с открытым ртом, думая: ну шайтан, ну шайтан, а как, интересно, с ним в постели… Вот о чем я, собственно, думал и краснел, сидя в этом кресле и слушая бормашину.
Короче, я выпорхнул с его кабинета, окрыленный, с временной пломбой розового цвета и вкусом клубники(!). Через пару дней, если все пойдет по плану, он должен был мне поставить настоящую, дорогущую, и на этом все мучения мои и должны были иссякнуть. Ура!
Но не тут-то было – пломбу он мне так и не поставил никакую, потому что на следующий день я, опаздывая на урок, побежал за автобусом – и сломал ногу. Но в подробности вдаваться не буду, тем более, – подробностей этих куча, и вообще я здесь про зуб.
Дальше – временный провал в повествовании, потому что пока я вылечил ногу, потом вышел на занятия, много воды в Ганге утекло, и не до зуба мне было вовсе. Да и пока я прыгал дома у мамы на одной ноге из комнаты в комнату, я вообще чуть всех зубов не лишился – так зацепился за порог и упал, что даже не успел подставить руки, но как-то чудом задрал подбородок и ударился об пол кадыком.
Но ясно было одно – розовая вкусная пломба давно выпала, половина зуба отвалилась, но так как ничего не болело, то и я не чесался. А видеть этого шайтана-блондина мне почему-то было противно (стыдно было за свои мысли – даже и теперь), тем более и денег не было. Но одно мне не давало покоя – я столько бабок угробил на лечение этого несчастного, что неужели я так просто позволю ему рухнуть до основания насовсем, чтобы потом, в конце концов, мне его все же выдрали, но только теперь там и ухватиться было не за что. То есть – так бы оно все и было, если б не Танюха – мой лучший друг (мы с ней в лагере были вожатыми на одном отряде и жутко сдружились).
К слову будет сказано, что на первом этаже нашей общаги имелся стоматологический кабинет для студентов. Но туда никто не шел, поэтому врачица (на вид – практикантка) сама ходила по комнатам и всех зазывала. И Танюха – согласилась! Это произошло на моих глазах (я тогда у них в комнате угощался борщом – чуть не подавился). Врачица эта оказалась реально садисткой и удаляла нерв из Танькиного зуба без анестезии, мол, потерпи, потерпи, еще чуть-чуть. Я бы сразу сбежал, но Танюха была женщиной отважной, настоящей – и пытку вынесла до конца. Как ей это удалось – не знаю, но я встретил ее после экзекуции в коридоре – она была бледная, какая-то даже зеленая, глаза навыкате, во взгляде ужас, губами пошевелить не может. Короче, после этого удаления нерва она еще месяц лечила сердце. А зуб этот у нее заболел еще сильнее, и она потащила меня за компанию опять в эту областную с розовыми жуткими стенами.
Всю дорогу я, как ребенок, ныл, упирался, вырывался – в общем, выделывался, как мог, но Танюха была непоколебима и как-то все же впихнула меня в кабинет. Там мне в который раз сказали – удалять, и я с перепугу, сильно зажмурившись, попросил направить меня к самой доброй тетечке! И так впервые в жизни я попал к ДОБРОЙ ТЕТЕЧКЕ.
Уси-пуси – сказала она, и я перестал так сильно жмуриться. Уси-пуси-пуси – ворковала добрая тетечка надо мной. И даже не стала вырывать мой горе-зуб, а поставила пломбу и сказала – как выпадет, приходи, удалим. Больше ничем помочь нельзя – типа.
Я так рад был этой внезапной пломбе, словно в который раз уже отсрочил смерть. И главное – я больше не боялся зубных врачей, я знал – что и среди них встречаются не только старые злые кошёлки. Вот.
Но очередная пломба выпала настолько быстро, что я и глазом моргнуть не успел. Я думал – вот наберусь мужества и поеду удалять. И пока я этого мужества набирался, уже и весна началась, а потом и лето. И вот однажды, дождливым вечером, когда уже от зуба остался один, последний кусок, я ехал в автобусе к новой нормальной зубной врачице. Естественно, удалять…
Все поджилки у меня тряслись, глаза заранее вытаращились. В общем, волновался не на шутку. Но вечер и дождь – такое все красивое было за окном, сиреневое, насквозь в красных длинных огнях, что про зуб я на какое-то время и забыл. И на остановке увидел будто ангела. То есть ангела – не как принято – голубоватого блондина с крылами, а то была даже женщина. Лет, может, 35-ти, похожа на испанку, волнистые черные распущенные волосы, ну и все такое – безумно красивая.
 Она сидела на лавочке, на остановке, обставленная сумками с тряпьем (наверно, торговала на рынке одеждой), и с кем-то разговаривала. И весь мой мир, разбитый на осколки из тысячи и одной вещи – вдруг соединился, переплавился во что-то целое, огромное, настоящее – и эта женщина на лавочке была центром чуда. Я ощутил на мгновение, что это все окружающее пространство едино, что нет ничего в нем нестоящего, лишнего, бессмысленного.
Когда автобус тронулся и поехал дальше – ее лицо еще долго плыло у меня перед глазами, да и до сих пор. Это было как внезапное благословение. Даршан. И я какое-то время больше не боялся, и не только за зуб. Вообще.
Кстати, зуб мне и в этот раз не вырвали – видать, не судьба. Врачица поставила новую пломбу, отвела меня в соседний кабинет к протезисту с такими жирными и розовыми, как сардельки, пальцами, что совсем непонятно, как он умудрялся ими что-то там во ртах делать. Короче, этот дядька посмотрел и сказал, мол, поставим коронку, как раз плюнуть.
Это мне сильно напомнило анекдот, как Брежневу в Англии подарили отрез какой-то крутой материи. Он спрашивает у кремлевских портных – можете сшить костюм? А те померили и отвечают – нет; хватит либо на брюки, либо на пиджак.
Брежнев тогда спрашивает у украинских портных. А те померили и говорят – все путем, хватит и на брюки, и на пиджак.
Спрашивает тогда Брежнев у армянских мастеров. Те, ничего не меряя, отвечают – без праблем, папаша – хватит и на брюки, и на спинжак, и на жилет. Потом присмотрелись и добавили – и на кэпку!
Вот так я и попал в руки к настоящим армянским мастерам (хотя, из всех нас троих армянином был тока я).
– А надолго будет эта коронка? – Спросил я у протезиста без всякой там надежды.
– НАВСЕГДА! – Воскликнул он, потирая свои сосиски-пальцы. Только забыл добавить еще «ВАХ-ХА-ХА!!»


Конец.

P. S. Напрашивается ли у меня какой вывод в связи с этим всем?
         В общем-то, да – главное в жизни – это никогда не забывать о смерти.
         Или как пел Джим Моррисон:

 The blue bus is calling us…
 Driver where you taking us?...