Меланома сказка

— Ол, вот ты говоришь, что от любого колдуна можно ожидать только всяких жутких гадостей и вообще на свете ещё не рождалось ни одного, который не был бы опасен. О вашей владычице ты такого же мнения. Ладно, на счёт неё я с тобой, предположим, согласен: ненормально, когда госпожа не занимается никакими делами полиса, и при этом её желания не изменились за всё время её владычества и всё так же сводятся к умопомрачительному оброку и сводящим с ума налогам. Это всё очень плохо, но говорят, что кроме всего прочего она ещё и великая ведьма, и люди здесь боятся её, как огня. Но не может же на самом деле быть, что её до сих пор ещё не прогнали, если она такая злая! Мне почему-то кажется, что ты можешь ответить на этот вопрос. Из того, что любые разговоры о магии за короткий   период   нашего   общения   сопровождались   очень   заметной осторожностью и ненавязчивостью с твоей стороны, у меня сложилось такое впечатление, что ты-то как раз имеешь об этом предмете гораздо большее представление, чем все остальные люди, которые здесь живут. Не случайно я обратился к тебе — расскажи о том, что, возможно, далеко не самая последняя часть твоего опыта в жизни.
— Магия — она и есть магия, Прит. Ты можешь рассказывать на этот счёт очень много и долго, можешь расписывать всё устрашающими красками, и при этом будешь так же далёк от истины, как... Ну, я даже не знаю, что от нас бывает так далеко — усмехнулся охотник. — Хотя именно это почему-то и предпочитает абсолютное большинство людей... А вот я, как ты правильно заметил, к подобным бессмысленным предположениям отношусь довольно скептически. — проворчал он, тыкая окурком в закопчённую чугунную пепельницу, поставленную на крышке стиральной машины «Эврика». — Всё, что я знаю — это что наша госпожа во много раз страшнее смерти и нам повезло, что она ещё не слишком изменила нашу жизнь, если не брать в рассчёт повсеместно распространившуюся в Этэлэне эпидемию лунатизма. Так что лучше даже и не пытаться что-то изменять — понимаешь, о чём я...

Они сидели в ванной комнате их общего друга и собутыльника Кортлэна. Открою вам секрет: с появлением доктора на постоянное жительство у него прописались ещё и Ол, и Плантлэн. По крайней мере часов по восемнадцать в сутки они проводили вместе то на улице, то на пикниках или в магазинах, то дома — надо отдать должное жене Корта, она не была особенно против, хотя и никогда с ними не выпивала. Соседи по квартире этому тоже не противились, поскольку с Кортлэном у них были нормальные отношения. Да и вообще не было такого, чтобы наши друзья когда-нибудь особенно шумели.
На столике для мыла и шампуней был разложен импровизированный фуршет, а вместо стульев приятели уселись на наружний борт эмалированной чугунной ванны: доктор со стороны столика, а старый охотник — поближе к стиральной машине с пепельницей и к выходу. Он периодически отправлялся на кухню и притаскивал оттуда очередную пару холодных бутылок пива.
— Да ладно тебе, я же должен это знать как учёный, — продолжал доктор свои попытки вызвать старого охотника на откровенный разговор. И потом, я же собираюсь пойти дальше, я останусь здесь ещё самое большое на пару месяцев. А кто знает, кого я могу ещё встретить в различных местах земли. Я так полагаю, всяких волшебников вокруг со временем никак не убавилось, а даже наоборот...
— Предположим, я мог бы рассказать одну историю, если тебе это так интересно. Я никому этого не рассказывал, ты — первый. Всё это из-за того, что ты кажешься мне не таким, как большинство этих идиотов — продолжал он в своей несколько ворчливой манере, стараясь как можно тщательнее выговаривать предложения своим прокуренным голосолм. Плантлэн и Корт не в счёт — до недавнего времени они были единственными, кому ещё интересно было со мной общаться, — но этого я не рассказывал и им тоже. А теперь вот откуда-то пришёл ещё ты, и, признаюсь, я так рад этому, что впервые попробую освободить себя от обязанности хранить этот секрет.
— Про что?
— Не спеши, а то так я могу и всё перепутать. Произошло это когда-то в прошлом, но не так уж и давно. Я даже скажу тебе точно: этим летом с того времени минуло девяносто шесть лет. Хотя я точную дату этого события узнал только в середине жизни. Я как раз тогда нашёл кое-какие документы и сейчас твёрдо уверен в подлинности случившегося. До этого мне казалось, что такой случай — всего лишь расплывчатое воспоминание из моего детства, хотя я часто задумывался, какие детали всего этого точно были, а что могло появиться впоследствии в моём воображении. Но к старости память о подобных вещах обостряется, и сейчас я как никогда твёрдо уверен, что это реально было в самом начале моей длинной жизни.
— Ты такой старый?
— Неважно, ты меня догонишь. Так вот, когда я был подростком, я каждое утро просыпался с твёрдой уверенностью в том, что весь этот бред приснился мне не далее как только что прошедшей ночью. Один раз я записал об этом пару слов в свой дневник — кстати, в нём это было второй и последней записью. Я так долго носился со своим дневником, что потерял его в тот же вечер. Мне тогда было тринадцать лет. Уже года через три, отодвинув однажды шкаф, я нашёл много интересных вещей: билеты, нарисованные деньги, о пропаже которых я так горевал... Так вот, в их числе была и моя рукопись. Вот именно тогда я и понял, что здесь всё далеко не так просто. Я был твоим ровестником, когда нашёл в документах мачехи три билета на самолёт — их-то уже я не спутал бы ни с чем, ведь в детстве я очень любил всевозможные билеты. Наконец-то всё стало сходиться — был 445 год. А тогда мне должно было быть семь лет.
Ой, подожди одну секунду — он куда-то отлучился (послышался звук смываемого унитаза) и вернулся с двумя очередными бутылками.— Эти там уже все вырубились. Остались только места на полу.
— Меня этим не очень-то  расстроишь, —  отозвался  доктор  Притлин, протягивая руку за своим стаканом. Давай дальше!
... Тогда я был таким же мечтателем и идеалистом, каким, наверное, и должен быть каждый маленький ребёнок. Тебе это покажется странным, но я тоже воображал себя когда-то сказочным героем. Но эта сказка могла бы быть более оптимистичной, такой, как и положено быть сказкам. В крайнем случае хотя-бы как вот та, где одна старуха всё ждала пропавшего сына, который в погоне за бабочкой оказался в горах и упал в пропасть, и очутился в ущелье, откуда не было выхода. Сорок лет человек долбил карманным ножиком скалу, а мать всё ждала его — поговаривали, что ей уже далеко за девяносто. А вернулся он слепым. Кстати, старушку звали Анисией, как мою троюродную тётку... Ладно, не буду отвлекаться.
Это могло произойти летом. Когда мне было семь лет, приёмные родители взяли меня с собой куда-то очень далеко, к дядьке с тёткой — не прямым, а троюродным. Хотя изо всей моей прямой родни они, выходило, были самыми близкими. Так получилось, что я не запомнил названия города и не знаю, в какой он стороне. На тёткиных письмах и в билетах его названия нет: в то время ставились только индексы, а они давно поменялись.
Дядя с тётей были алкоголиками; когда мы приехали к ним, им было лет по 36. Я не помню их — помню трёх дам и человек пять мужиков; но кто из них кто — нет. Все тогда казались мне добрыми и счастливыми, одинаково меня угощали и всячески баловали.
Помню парадокс — уже около дядькиного дома у меня сложилось такое впечатление, что было раньше, чем как только мы вышли из авиалайнера. В памяти всплывает лишь нейтрально серый, десятиэтажный, судя по рядам огромных тёмно-серых квадратов окон, дом на фоне тёмно-красного неба, равнодушного и безжизненного. Не такого, как бывает на закате; оно было холодным и безоблачным, скорее с чуть фиолетовым оттенком. Да и этот дом выглядел тихим и печальным, как современный роддом или как морг. Он производил впечатление только недавно построенного — такой длинный скучный серый ангар. Отворачиваясь от него, я увидел на таком же красном фоне несколько свинцово-серых дымов, которые поднимались из-за строек: там высились три или четыре заводских трубы, точно таких же безразлично-серых. Я внезапно забоялся, мне не захотелось входить в этот дом, хотя потом он мне стал даже нравиться. Но наши родственники жили не в нём, а в следующем доме, менее отталкивающим снаружи, хотя сперва я даже не заметил этого. Меня часто посылали за хлебом или за пивом, но я уже не помню ни магазина, ни дороги к нему. Помню только, что каждый раз я ходил мимо скучного серого дома и каждый раз видел то чистое красное небо, то бессмысленные нагромождения дымов и труб — я только позже узнал, что там был какой-то очень вредный завод. Но никто туда никогда не ходил: туда не было дороги. И повсюду — на освещённом сером асфальте, на небольших карнизах домов и в воздухе — всюду была пыль. Никто тогда слыхом не слыхивал ничего о каких-то ионизирующих излучениях или радиации, но сейчас мне почему-то кажется, что эта пыль была вовсе не безвредна.
Дядя с тётей жили в большой коммунальной квартире — да почти вроде вот этой же, только она была более заставленной, захламощенной, даже в длинном-длинном коридоре. Со светом в то время было худо, и из-за простой экономии его жгли только в большой комнате — там все и пили сидя на полу до двух ночи и дольше, между делом перекидываясь в карты. Правда, родители иногда изъявляли желание пройтись погулять, но, хотя эти прогулки и были для меня там самым интересным, ввиду последующих шокирующих событий я их совсем не помню. Всё равно мы отправлялись гулять всё реже и реже, и понятное дело, скоро я заскучал там. Мне показалось, что если я и интересовал кого-то, то это было только так, для виду, а дети очень чутко реагируют на подобную несправедливость, даже если она и полностью выдумана ими. Я то и дело вспоминаю, как придумывал тогда всякие сказочные страны, где я почему-то хотел обязательно быть главным прокурором. В этих смешных грёзах я и проводил как правило весь день до ночи, а утром валялся в кровати до предела, до часов двенадцати. И так само собой получилось, что ложиться я стал совсем поздно, что называется, совсем от рук отбился. Но тётя и дядя на это дело особого внимания не обращали, да и родители приёмные меня там не особо шпыняли. Однажды притащил с помойки какую-то книжку, когда выносил мусор. Старую и потрёпанную; я, наверное, запрыгал бы от восторга, встреться мне сейчас тот, кто хотя бы знает имя и фамилию тётки, написавшей её. Там ещё про железнодорожницу было. Да её уж и тогда-то никто не знал. Все похихикивали: что это ты Ол за очередную дрянь читаешь? А теперь вот только я и помню всё почти слово в слово, и вот это — история, потому что она для меня имеет значение, и только она, а не эта дурь, которую сейчас в школе проходят.
Хотя да ладно, вообще!
Ну так вот, существовал я там как-то день за днём, жратвы было вдоволь — там всё было очень дешёвое, даже всякая экзотика. И ничего, казалось, не предвещало беды, но как вскоре выяснилось, всему этому суждено было стать лишь обманчивым затишьем перед бурей...
Как-то вечером у нас в квартире вышибло пробки. Тётке пришлось позвать электрика — новые предохранители были тогда только у них. Он пришёл на следующий день, наверное, в те редкие часы, когда мы ходили гулять, или по магазинам, или за чем-то ещё. Когда мы вернулись, мне сразу же показалось, что что-то изменилось, но я даже сейчас не смогу ответить, что именно. Может быть, в коридоре стало светлее? Странно, это же было не экономично в отношении электроэнергии.
Помню только, обнаружил, что в коридоре, перед самым выходом, на крышке невысокой этажерки для обуви валялась раскуроченная и обгоревшая плавкая пробка. Подошла тётка, которая тогда была почему-то трезвее, чем могла обычно быть в это время вечера. Вид у неё был таинственно-озадаченный. Она предложила мне сходить на кухню и угоститься пироженым, пока они поставят на огонь чай. Я согласился, но сказал, что сперва хочу разобрать пробку. В ответ тётя вдруг стала сетовать на судьбу и жаловаться что электрик слишком дорого запросил, а другого выхода у неё не было. Родители разулись и ушли в комнату. Внезапно в тени пробки я заметил кое-какую деталь — нет, даже не деталь: взяв её в руки и рассмотрев поближе, я наконец понял, что это такое. На моей ладони, осветившейся тусклым светом слабой коридорной лампочки, лежала какая-то старинная монета, покрытая зелёным окислом. Она была из какого-то бледно-серебристого металла, но очевидно, с примесью меди — вот из-за чего она так странно окислилась. Я долго не мог поверить своим глазам, потому что она была датированна 217-м! Я разглядывал её, любовался ею. Понюхал — от неё несло палёным.
Потом я прибежал на кухню и пристал к тётке с расспросами. Она сказала, что когда-то давно, когда ставились эти пробки, они не подходили под стандарт гнёзд этого старинного дома. И чтобы цоколь доставал бронзовые контакты внутри патрона, приходилось засовывать между ними прокладку. И очевидно, не найдя подходящей шайбы, тогдашние жильцы поставили туда монеты. Неудивительно, сказала тётя, что предохранитель полетел — монета уже очень старая и совсем сгнила. Я попросил её подарить мне эту монету для моей коллекции — я в то время только и бредил ими. Она сказала: да пожалуйста. Но эта монета же ещё не очень редкая и не такая старая. Я поглядел — и правда: уже 200 лет прошло, а от наших денег она отличалась только с орла и по гурту — аверс был тот же, что и сейчас — ну, тогда то есть. Тётка ещё сказала, что они только недавно вышли из обращения, и поэтому, несмотря на прошедшие 200 лет их осталось очень много, потому что, в сущности, за это время мало что изменилось — и тогда люди жили здесь в точно такой же коммуналке и точно так же экономили дорогое электричество. Очевидно её поставили в патрон ещё когда ходили только они.
Помню, тогда я всё равно остался при своём мнении, что это самая дорогая монета в моей коллекции — в Этэлэне я тогда ни на что подобное рассчитывать уже не мог. При этом меня очень заинтересовала тёткина осведомлённость в нумизматике, и при случае я решил расспросить её на этот счёт поподробнее.
Позже вечером я попросил больших пустить меня немного погулять по подъезду. Времени было уже много, часов десять, но мне разрешили. Опьянённый своей новой идеей, я вышел наружу. Здесь было гораздо светлее чем у нас в коридоре — никого не интересовала казённая электроэнергия. Воздух подъезда был заметно прохладнее, и легкий ветерок гулял по широкой парадной лестнице, устроенной довольно странно: этажи в доме были колоссальными —метров по восемь, да и я тогда был очень маленьким, а ребёнку масштаб любой вещи кажется больше, чем взрослому. Только потом я сообразил, что между этажами были обширные служебные помещения, в которые с парадной лестницы попасть было нельзя — просто там были двухъярусные квартиры. Идеально чистая, без одной пылинки даже в самом тёмном углу лестничная клетка сперва шла двумя узкими рядами ступеней по бокам, а возвращалась одним широким полотном по центру: сменялись они на больших площадках. На уровне земли ничего не было, лишь одна лестница вверх, потом была площадка с двумя ответвлениями по бокам — они содержали по пять квартир. Дальше всё шло по очереди — этажи с дверями квартир, кроме самых верхних, были на каждой третьей площадке, поэтому я всё время путал, что в какой стороне. Одно я знал точно: окна первого этажа смотрели в сторону скучного серого дома с пустыми квадратными окнами, а наши выходили на противоположную сторону, там, где вход, и пейзаж в них был чуть повеселее — внизу была невысокая двухэтажная школа, и возле неё сновали туда-сюда озорные ребятишки. Вверху, на четвёртом и пятом этажах свет уже не горел, и мне туда ходить было страшно.
В тот вечер вышел в подъезд не просто так — мне казалось, я затеял очень важное дело, хотя сейчас очевидно, что это было обыкновенное хулиганство. Набрав в дядином слесарном инструментарии каких-то шайб, я отправился на третий этаж, в надежде, что уже поздно и свет уже все погасили — иначе за то, что я собирался сделать, мне бы здорово попало.
Пробки были высоко, но в ответвлениях у стен стояли сложенные аллюминевые стремянки метра по четыре. Я влез на ту, что была в левом крыле, и вывинтив подряд пять пробок, не нашёл ничего, кроме шайб и кусочков железа. Спасибо ещё, ни разу не проскочила голубая искра — значит, и вправду свет уже везде был погашен.
В правом крыле обнаружил аналогичную денежку в первом же патроне, а во втором вообще повезло: я стал обладателем точно такой же, но только сияющей и новой; мне даже сперва показалось, что она была сделана из какого-то другого металла — может быть, из никеля. Любуясь ею, я вдруг почувствовал, как собранная из алюминиевого уголка стремянка заскрежетала по нежно-жёлтой, казалось, только что окрашенной стене, оставляя некрасивые светло-серые царапины. Чтобы не шуметь, я нарочно не расставлял её — вот она и заскользила по гладкой жёлтой поверхности.
Оставалось спрыгнуть с наиболее низкой достижимой ступеньки, игнорируя последующий грохот, и попытаться удержать тяжёлую стремянку. Я так и сделал, и опомнился на полу, только когда затихли последние раскаты гулкого эха. Лестница не упала: очевидно, в последний момент я её всё-таки удержал. Но в этом всё равно утешительного было мало: и так всем должно было быть слышно. И поэтому где-то в течение минуты я сидел на полу в ожидании серьёзной расправы.
Но никто почему-то так и не вышел дать мне по шее, и мало-помалу я опять осмелел: подробное изучение новых приобретений привело меня в неописуемый восторг. Я даже не заметил того, что на моих часах уже настала полночь.
Потом, в задумчивости перегнувшись через гладкоокрашенные коричневые перила боковой лестницы, сверкавшие отражённым светом высоко расположенных лампочек, я полминуты боролся с внезапно подступившим искушением.
Вообще-то мне было страшно одному идти на четвёртый этаж далеко от родных, да и темно там; вдруг в случае чего не успею убежать. Но искушение было велико, и мне пришло в голову, что, конечно, хоть там и страшно, но четвёртый этаж — это все же не пятый, и оттуда немного видно свет на третьем этаже; конечно, потёмки, но не так, как на пятом — там вообще уже кошмар. И вот я пошёл вверх. Подниматься стало тяжелее; ступени словно увеличились. Четвёртый и пятый этажи парадного подъезда были уже по четыре лестничных пролёта, и выходили на одну сторону — вот какой странной архитектуры был тёткин дом!
С бьющимся пульсом я остановился передохнуть на третьей площадке. В этой части дома уже никто не жил, и то ли мне это приснилось, то ли об этом кто-то говорил — не помню откуда мне было известно, что здесь в незапертых комнатах стояли гробы с покойными жителями дома. Просто ещё сто лет назад в этих местах был обычай устраивать из верхних этажей своих домов крипты. Их никто не тронул и до сегодняшнего дня из уважения к похороненным, поэтому гробы так и стояли там подле пыльных комодов, на которых возвышались хрустальные вазы засохших цветов и фруктов. Погасив свет и занавесив окна и зеркала трюмо, люди ушли отсюда и более не приходили, кроме как в дни поминания.
С такими вот тоскливыми мыслями я пришёл на четвёртый этаж. И тут внезапно меня охватил такой безотчётно панический ужас, что я повернулся и побежал вниз, перепрыгивая по пять ступеней, и оглушительный грохот моих ботинок, летевший вдогонку казалось, не поспевал за мною. Я забыл и думать про монеты, которых, впрочем, там скорее всего не было, и лишь облегчённо вдыхал по мере того, как стены из неосвещённых и серых плавно становились привычными и светло-жёлтыми. И странное дело: увлёкшись, я развил такую большую скорость, что проскочил свой этаж и очутился на площадке первого. Здесь входы в ответвления квартир были наглухо закрыты тяжёлыми железными дверями, и оттого мне казалось, что в этих квартирах тоже никто не живёт.
Отдышавшись, я решил, что так носиться по подъезду — развлечение очень неплохое. Наверх идти я больше не боялся: я же там уже был один раз, и ничего со мной не произошло. За полминуты я взлетел на пятый этаж и, не успев по-настоящему испугаться, без оглядки побежал вниз. Подъезд по-прежнему был словно мёртвый, и мне не приходило в голову, что в периоды моих коротких передышек, когда затихал устроенный мною шум, он хранил какое-то экзистенциальное молчание, предостерегающее и зловещее.
Повторив опыт с беготнёй в пятнадцатый раз, я вдруг обнаружил, что в железной двери площадки первого этажа, в той, что справа, когда идёшь сверху, поворачивается ключ. Потом она открылась, и я сделал свои последние, уже далеко не такие уверенные шаги вниз по лестнице прямо навстречу человеку, запирающему её на ключ опять, но уже с этой стороны. Он размашисто повернулся ко мне, и я увидел, что это дядька лет пятидесяти, огромный и, главное, очень злобный.
И он отругал меня. Он сказал: Какого чёрта; спросил, чей я такой малолетний шкодник, и схватив меня за руку, несколько раз наотмашь ударил ремнём, при этом приговаривая, что я мешаю людям спать и что это только начало, а в конце он меня повесит, накинул мне на шею ремень и проволок на три ступеньки вниз по лестнице. Когда он наконец отпустил меня со словами: ещё увидимся, я понуро побрёл вверх по правой лестнице и в ужасе пришёл к родным.
Они как-то успокоили меня, сказали, чтобы я никогда больше так не хулиганил, и спросили тётку, что это мог быть за идиот. Тётка ответила, что судя по моим сбивчивым объяснениям, это недавно переехавший издалека гражданин, и по тому, как он всё время всем грозил, и сам, как Передонов, поставил себе в общей сложности три железных двери, у неё тоже сложилось впечатление, что это просто какой-то нездешний псих. — Ну мог бы уж на худой конец отругать или отшлёпать, но для чего демонстрировать ребёнку такую ненужную и непонятную жестокость? — никак не могла взять в толк тётка. И с чего бы это ему взбрело в голову, что они ещё встретятся?
Я так и заснул на диванчике в светло освещённой большой комнате, где все сидели на полу и пили вино; мне стало нестрашно и через полчаса я уже спал.

В плане социально-общественного управления в том городе было нечто вроде древнегреческой площадной демократии: каждую субботу народные депутаты под руководством старшего собирались на главной площади города и вместе обсуждали основные проблемы. Но кроме них туда могли прийти и высказать своё мнение все желающие это сделать горожане. И наутро выяснилось, что сегодня как раз такой день. Когда я продрал глаза, наши гостеприимные хозяева уже собирались идти. Вчерашние страсти я уже успел немного подзабыть, твёрдо решив на всякий случай больше ни на шаг не отходить от родителей, и сейчас они казались мне просто неприятным моментом моей, в общем-то, счастливой жизни.
Родителям нельзя было решать проблемы города на общей площади, потому что они были иногородними, но однако присутствие их там ни коим образом не возбранялось, и они тоже решили прогуляться, прихватив меня с собой. Погода была хорошей, и люди расположились небольшими группами возле фонтана перед большим оранжевым кирпичным зданием дома культуры. Мы на всякий случай решили держаться подальше, а то случится ещё что...
Отчим мой был писателем, хотя теперь у меня нет ни одной его книги, о чем я очень жалею. Тогда он хотел понаблюдать за ходом собрания, чтобы описать его в одной из будущих книг. Короче, оказалось, что главный депутат тяжело заболел и уехал лечиться, а вместо себя оставил доверенным заместителем «несколько странную кандидатуру», как перешёптывались местные жители. И вот наконец появляется не кто иной, как мой вчерашний знакомец в тёмной одежде, безликой и бесцветной, и как ни в чём не бывало неторопливо шествует к трём депутатским столам, только что установленным под открытым небом вместо трибуны. Увидев меня, он усмехнулся и одновременно сатанински подмигнул мне. Так вот кого главный депутат оставил им своим заместителем!
Этот человек жестом призвал присутствующих сбавить громкость. Вот сейчас он принародно объявит мой смертный приговор! — пронеслось на одну секунду в моём сознании. Он его зачитает — продолжал я паниковать, когда увидел, что он листает какую-то бумагу И вот он заговорил:
— Господа, с народовластием покончено! Мне больше по душе тоталитарный режим. И так как я более чем уверен, что никто из вас не окажет мне чести говорить в сложившейся ситуации от моего лица, я с учётом данных обстоятельств вынужден сам принародно объявить себя вашим повелителем. Вам нельзя расходиться до тех пор, пока вы не решите вопрос о немедленной всеобщей мобилизации вашего народа с целью подготовки первых операций моих будущих военных походов. И речи не может быть о том, чтобы кто-то из вас пытался проявлять попытки к бегству — я думаю, вы уже поняли, что находитесь у меня в заложниках.
Ропот собравшихся нарастал. Неожиданно к трибуне протолкался кто-то в камуфляже и нацелил на злодея пистолет: — Ублюдок, ты арестован!
— Забудь, — с неизвестно откуда появившейся торжественностью в голосе начал незнакомец. Теперь станут новые законы, а по ним ты никакой не солдат, ты, скорее, преступник.
— Ещё одно слово, и я тебя убью. Одумайся!
— Хорошо. Если вы не хотите подчиняться мне, я могу уйти. Предупреждаю: убить вы меня не сможете. За то вы все не только лишитесь моего покровительства, но и навлечёте на себя суровую кару.
Грянул выстрел. Незнакомец как ни в чём не бывало продолжал:
— Это только вам так кажется, что вы знаете все тайные законы природы, но хотя вы и видите их внешние проявления, вам они не о чём не говорят. А теперь, мои дорогие дамы и господа, спешу вас приятно удивить: смотрите. Сейчас пойдёт дождь.
Все, проследив за его взглядом, подняли глаза к небу, надеясь найти спасение от подступающего со всех сторон безумия в безоблачности — утром и в помине не было туч. Но теперь небо и вправду заволокло ими.
И вот пошёл дождь, гнойный и тошнотворный, и в тех местах, где капли попадали на голую человеческую кожу, на ней тотчас же расцветали диковинные образования, похожие первые три секунды на удивительные кожаные цветки. Затем лепестки их чернели и опадали, и все увидели на их месте угольные струпы, которые непрерывно кровоточили. Прежде чем люди поняли опасность этого дождя, недуг поразил около сотни человек. Столько же погибло и за последующие годы. Воспользовавшись всеобщей суматохой, проклятому колдуну удалось бежать.
Ты не сможешь даже представить, что мне довелось там увидеть потом. Плачущие взрослые... И дети... Пятилетние малыши, которые, когда им надоедало играть, глядели на прохожих сквозь маленькие окошки больницы, и, ещё не как следует произнося слова, выговаривали, напустив на себя раздосадованный вид: «Упрямые клетки, ну почему вы не умираете вовремя! Из-за того, что вы не погибаете, когда полагается, приходится умирать нам.»...
Ещё долго потом вмиг состарившаяся тётка писала в письмах, что болезнь косит многих, которых даже не было на том катастрофическом собрании. Особенно молодых и полных жизни. В какой-то день они просто находили у себя на коже злокачественный гнойный цветок; чаще он появлялся в окрашенных местах кожи. Они так и не говорили о нём ни слова, пока не погибали от него. И это продолжалось десять лет...
— Такая болезнь по научному зовётся злокачественной меланомой. Боже, сколько же всяких канцерогенов и радиоактивных веществ должно было содержаться в этом проклятом дожде! Он что, спустил туда весь завод? Только не говори мне пожалуйста, что этот беглый колдун потом сделался учителем вашей госпожи.
— Я этого и не говорю. Да он был дурак, а не колдун. Неудачник. Вот небось чёрт то в аду издевается: взял, мол, и от злости отправил столько народу — и на тебе, в рай! Не смог даже захватить свободный от каких-либо магов город. Да и убили его раньше, чем погибли последние жертвы устроенной им катастрофы — да, точно, лет через пять после того памятного инцидента. Нет, тут хоть как — наша госпожа действует посложнее. С ней люди сами кинутся навстречу погибели, у неё есть козыри и пострашнее меланомы, и первый в их числе — отчаяние.

9 мая 2002 года. Лунадурн.