Последний разговор

Алёша смотрел огромными глазами то на Валерия Петровича, соседа по даче, то на яблоню.

– Вы чего вытворили? Искусством, что ли, решили заняться? Или собрались броситься в современное течение?

– Алёшка, чего городишь? Просто, краска осталась, я и крыши покрасил, и колодец обмалевал, а краска всё равно осталась, вот я и...

– Удивили, вы, Петрович, меня здорово. Я вот, мамку провожал нынче утром в город, пришёл и вспомнил, что не вытащил из её сумки свои крючки, и думаю, пойду спрошу... А тут – дерево! Да ещё выблёскивает на солнце. К вам скоро вся деревня на экскурсию ходить будет, вот увидите...

– Что-то ты болтливый, Алёшка, давеча: какие экскурсии? Я всего-то сухую яблоню серебрянкой покрасил, вместо того, чтобы корчевать. Дорога она мне – не хочу.

– Сами сажали?

– Ты что, Алёшка, в школе не учился? Как бы она такая выросла, если б я её сам сажал? Ты погляди на неё!

– ???

– Её отец мой ещё подростком посадил. Дом старый, вон там, рядом с сараем был глиняный, и здесь ничего не росло, вот отец и посадил пару саженцев. Другие-то деревца не дожили до наших дней, а это... Память, как-никак...

– Серебряная память, как ни у кого...

– Ты знаешь, мы все жили в бешеном темпе нашей повседневной жизни, где всё было, как у всех, и дай хоть теперь, на старости, насладиться совершением тех поступков, до которых кто-то другой не додумался...

– Да-а, в семьдесят пять каждую веточку...

– Ну, ты мне годы не считай. А веточки... Да я их больше лестницей поломал, чем смог покрасить. Жалко было – ломались и падали уже покрашенные, да ничего, переживём.

– Так вы мне это, дадите крючков-то? Я из города привезу, отдам. Могу с процентами.

– Это как? За каждый крючок по две рыбины?

– Нет, за каждый крючок по стоимости одного крючка.

– Дам я тебе крючки, шибко не переживай. Только давай вдвоём сходим, а то я со своим сердцем боюсь на рыбалку ходить. А вдруг схватит? В этой глуши и тела-то не найдут. Да и искать кому?

– Как кому? Соседям. Да и что это вы за разговор затеяли, Валерий Петрович? Лучше давайте о рыбалке договоримся.

– В четыре утра я во всей экипировке буду на деревянке. Крючки будут при мне, как условие обязательной явки. Ты с удками жди, либо приходи тоже на четыре.

– А может, пораньше?

– Ты чего, зачем? Так и с вечера сидеть можно. Вся же прелесть в ещё не пробудившемся утре, в... Да, ладно. Всё это ты сам заметишь с годами, мал ещё...

– Конечно, семнадцать лет – ребёнок малый, – съязвил Алексей, растягивая слова.

Но Валерий Петрович как будто не заметил подколки, и продолжил наставление:

– Ну, коль оную правду видишь, то в скором будущем многое постигнешь...

...В шесть часов утра Алёша всё ещё сидел на деревянном мосту, всматриваясь в живую холодную воду, в вечно девственное небо, в тёмную зелень, обхватывающую со всех сторон речушку; и вслушиваясь в никогда не засыпающий мир звуков природы. Не хотелось Алёше идти домой, и не хотелось идти к Валерию Петровичу. В сердце отчётливо въелась тревога, а потом и правда. Как мог он чувствовать её? Ведь не родственники даже. Алёше подумалось вдруг, что сквозь призму проживаемых в будущем лет он будет помнить и дерево, переливающееся на солнце, и «лёгкий» дневной разговор, и беззаботный вечер в сельском клубе, и это утро – начало взросления, когда осознаёшь, что непонятно каким образом можешь чувствовать «чужую» боль (на самом деле не чужую, это слово такое) и «свою» боль – боль потери, а в целом убеждаешься, что сколько бы ни учили и ни втолковывали «что имеем – не храним, а потерявши плачем», всё равно, только свой опыт убеждает в этом. Только свой.

9 IX ММ