Пятна на солнце

ПЯТНА  НА  СОЛНЦЕ


Иван Андреевич Любодеенко очень любил астрономию. Уже само это слово подкупало его и яркостью, и выразительностью, и умной, тонкой основательностью своею. Звёзды манили его; их холодное, призрачное мерцание постоянно притягивало к себе его взгляд, его мысли, устремления и, как ни банально это прозвучит, саму его душу. При всём при этом нельзя было сказать, что он был фанатом фильма «Звёздные войны» или чего-то подобного – нет, Иван Андреевич просто любил астрономию, звёздное небо, статьи в научных журналах, посвящённые этой тематике, да и, пожалуй, всё, что угодно, лишь бы оно могло доказать свою сопричастность движению небесных сфер и скольжению по ним шаров светящегося газа, в просторечии называемых звёздами. Любил просто, но сильно…
В связи с чем (вот уж не удивительно!) ему, человеку основательному и малообщительному, потомственному (уже в третьем поколении) интеллигенту, замотанному нашей российской действительностью до непервой уже стадии замордованности,  очень хотелось приобрести телескоп. Пусть не большой, не дорогую игрушку, не шедевр прикладной оптики, которому подошло бы модное ныне словечко эксклюзив, а что-нибудь простое и незатейливое, но надёжное и основательное, как и он сам.  Разве так уж важно, что именно приблизит тебя к звёздам? Кто как, а Иван Андреевич считал именно так…
Возможностей, как и у всякого человека его склада, было не много, а варианты… Иногда, на пару часиков вырвавшись из липкой паутины повседневных забот, он заглядывал в самый большой универсам небольшого городка своего, заходил в отдел, в котором продавали почти всё (как ему казалось…), что хоть отдалённо напоминало оптические приборы и, ещё одно модное словечко, аксессуары, приборам этим положенные, где, среди всяческих чудес ненашенской технологии находился (о, чудо!) тот самый прибор, невесть какими ветрами туда занесённый, у которого он отдыхал душою, долгие-долгие мгновения простаивая рядом и любуясь завораживающим мерцанием выпуклых, почти прозрачных линз, и заряжался и надеждой, и оптимизмом, и радостью, и ощущением праздника, который ещё обязательно (обязательно!) состоится.
В магазине уже даже узнавали его иногда, деликатно усмехаясь при этом, прекрасно понимая, что в тощем кошельке Ивана Андреича телескоп не унести. Оно и правда – импортный, далеко не бросовый вариант, но других в их городе и вовсе не было… Но и он, желая, пусть и подсознательно, извиниться как-то за доставленное неудобство, да и замаскировать свою мечту, которую в противном случае злые языки могли обозвать блажью, покупал иногда разную мелочь, обычно ненужную ему, но – чем-то дорогую уже…

И вот однажды – а в жизни каждого российского интеллигента может случиться это «однажды»,  что уж тут говорить о нашем потенциальном астрономе, человеке отнюдь не последнем даже в предпоследнем ряду – он вошёл туда не для того, чтобы наполнить душу тихой радостью созерцания и предвкушения, а для того, чтобы слово «астрономия» вошло в его жизнь по-настоящему, навсегда, чтобы душа его, наконец-то, слилась с космосом, с вечностью и время, по которому он живёт, стало бы сверяться не с московским, не с гринвичским даже, а с временем восхода и захода Марса или Меркурия, например. Он был весел, нетерпелив, глуповатая улыбка счастливого и довольного человека то и дело озаряла его лицо, а сердце – легкое, как солнечный зайчик, невесомое, как шлейф кометы, едва различимой даже в хороший телескоп – подпрыгивало, глупое, подскакивало, перьевым воланчиком взлетало к небесам и невесомо падало, падало в розовый колодец эйфории. И не только потому, что сбывалась его мечта, в первые годы последнего русского лихолетья казавшаяся почти несбыточной, но и потому, что всё-таки тлела в сознании мыслишка, всё-таки хихикала, подлая: - «Ну, что же вы теперь не переглядываетесь издевательски? Что же не улыбаетесь многозначительно, рожиц за спиной не корчите? А? Уел я вас? Уел!!!»… Да и другое - разное,  но похожее – проносилось в голове его, щекоча и облизывая истосковавшееся сердце Ивана Андреевича, вознося и подбрасывая его к…   
Но все эти мысли, мыслишки, эмоции и восторги – маленькие и не очень, мелочные и высокие – уносились, отступали перед одним, главным на данный момент – нетерпением… Тем самым нетерпением, которое, подобно маленькому, беспокойному зверьку с коготочками и остренькими зубками, подкусывало его, словно торопясь, словно боясь не успеть по маленьким своим зверьковым делам. И он, герой наш, Иван Андреевич, всамделишным героем себя сейчас ощущающий, обожженный этим прикосновением к вечности, пусть пока ещё и виртуальным, потакал зверьку этому, разделял восторженную обеспокоенность его и чувствовал, как переполненный мочевой пузырь то ли щенка, то ли котёнка этого – даже не воображаемого, а всего лишь ощущаемого им; спинным мозгом, селезёнкой, подкоркой его – мочевой пузырь самого нетерпения всё гонит, гонит, гонит его куда-то…
Хотя понятно, что и не «куда-то» вовсе, а туда, за город, в старенький, давно заброшенный домик, недавно специально приобретённый им именно для этой цели, для беспрепятственного и полного осуществления мечты его, в персональный космодром, где он сможет – сможет! – предъявить звёздам этот билет в сказочный, волшебный, ослепительный мир; этот замечательный, поблёскивающий множеством линз и хромированных деталей, новенький, только что купленный им билет…
И сейчас уже совершенно не важно было, сколько страху натерпелся интеллигентный и скромный товарищ наш Любодеенко, во имя мечты своей, во имя космодрома этого, во имя билета, который унесёт его туда, где он, наконец-то, сможет соприкоснуться с чем-то, на самом деле его достойным, на самом деле интересующим его; во имя всего этого рискнувший, поставивший на кон и свободу, и репутацию свою, многажды господином названный-обозванный, трясущийся на таможне с фотоаппаратом – и тут сказалось оно! – набитым контрабандным турецким золотом, озирающийся, презирающий и себя , и страхи свои – всё, слава Богу, было уже не важно.
Не важно! Забыть, чтобы не путалось, не мешало, не болталось в голове пресловутой ложкой дёгтя, норовящего испортить тот пир ощущений, который, по искреннему убеждению нашего героя, ожидал его через какой-то час.

Но ведь и час – великая мука для человека, прождавшего всю сознательную жизнь. Ведь и его хочется урезать до минут, до секунд, до мгновений… И он урезал. Сокращал, торопил, подгонял время, упраздняя и отталкивая всё, что удерживало его, заставляя топтаться на пороге, который для него сейчас и олицетворял тот самый оптический отдел самого большого универсама в их городе, без главной (для Ивана Андреича!) своей достопримечательности разом потерявший всю свою значительность и великолепие. Даже не порог – предбанник… Чистый, холодный и, поэтому, тем более неуютный предбанник… Касса – вот кто бы мог подумать! – знак избавления, а «благодарим за покупку» - прах на сандалиях Икара. Только сейчас обожгла мысль – такую вещь нельзя покупать! То ли дело – выиграть, украсть или, на худой конец, сделать своими руками. А тут – «… за покупку!»…
И он торопливо пошёл, почти побежал оттуда, словно тяжеленный кофр в его руке был не пригибающей к земле (к Земле!) ношей, а аккумулятором, подзаряжающим его какой-то неведомой энергией.

Машину он так и не купил, засунутый в прокрустово ложе обстоятельств, в просторечии именуемых «или – или», а потому пришлось ловить частника и уже с его помощью трогаться, наконец, в направлении заветного чердака своего, блаженствуя, на коленях своих укачивая, баюкая тот самый кофр, скорее сейф ему сейчас напоминающий. Машина неторопливо пожирала полотно дороги, послеполуденное солнце поблёскивало на стёклах встречных авто, магнитола похрипывала голосом Высоцкого: - «Пусть черёмухи сохнут бельём на ветру» и что-то ещё, и всё это помогало как-то справиться с возбуждением, которому здесь, в салоне, не на что было выплеснуться. Да и водила, к счастью, попался неразговорчивый…
Вот так, под хорошую музыку и великолепное молчание, они и ехали. И уже скоро из-под колёс исчез асфальт, машина затряслась по просёлкам пригорода, ведущим – кто бы мог подумать! – к его космической пристани. Или – к его пристани земной?
Деревья за окнами сменились заборами, домашними посадками аборигенов, курицами и петухами, что-то в придорожной пыли разыскивающими, и, не прошло и десяти минут, как они въехали во двор его подразваленного убежища, им ещё как следует и необжитого. Иван Андреевич расплатился с шофёром, почти не усомнившись в справедливости отданной тому суммы, и даже искренне и от души поблагодарил его, когда водитель помог донести его покупку до порога дома, с чердака которого бедный наш И. А. и собирался перенестись в свою космическую сагу…
Нет, он всё ещё не ощущал себя ни бедным, ни И. А., жажда свершений и откровений буквально переполняла его мятущееся сердце; шофёр, с глупой улыбкой наблюдающий за тем, как он собирает и устанавливает своё сокровище, начал уже надоедать, не давая сосредоточиться и окунуться в своё одиночество, которое, наконец-то, становилось блаженным, предвкушаемым, и его пришлось, - очень, очень вежливо, конечно – отправить восвояси. Слегка досаждала пыль, прежде спокойно лежавшая на разном хламе, оставшемся тут ещё от прежних хозяев, а теперь густыми роями парящая в пронизанной солнечными клинками чердачной полутьме, но и лёгкая горчинка досады казалась не более чем необходимой приправой к тому блюду, которое Иван Андреевич собирался сейчас отведать. Конечно же, конечно же он наведёт здесь порядок, он превратит свой космопорт если не в храм, то в скромную, но безупречно чистую келью посвятившего всего себя своему долгу и своей любви инока, но не сейчас, когда его воображаемые часы, оглушающее тикая, отсчитывают уже даже не минуты – мгновения, последние мгновения его заземлённого существования. Ну кому какое дело, право же, до того, где именно, в какой забытой богом дыре пряталась куколка красавца махаона, когда он, переливаясь в лучах летнего солнца, перепархивает с цветка на цветок? И уж тем более нет до этого дела самому махаону…
И вдруг тогда, когда всё уже, все эти приготовления, вся эта суета, вся бестолочь обратного отсчёта были уже позади и прибор для наблюдения за звёздами, билет его вожделенный, замочная скважина, сквозь которую виден будуар Вечности и фигуры олимпийских богов, возлежащих в нем, был приведён в полную боевую готовность; когда, казалось, достаточно лишь приникнуть к окуляру, он внезапно понял, что на улице – день, солнечный и блистающий, солнце, парным молоком августа насыщающее окрестности, и ничегошеньки-то не увидит он, кроме коров, с оводами воюющих на дальнем выпасе, да стайки малышни, в каком-то илистом лягушатнике коротающей оплывший огарок каникул. А на небе сейчас…
Солнце… Белое, жгучее, слепящее солнце; огненная колесница то ли Зевса, то ли Ра, то ли другого какого-то древнего божества всё ещё катилась, всё ещё неслась по небосводу в своей величественной, но такой медленной скачке.
-  Да… - разочарованно подумал И. А. – и у солнца бывают пятна…
Жгучая желчь разочарования уже растекалась по его сознанию, но он верил, что сильной изжоги не будет. Ведь ждал же он столько лет. Столько лет! Столько этих тупых, чёртовых, бессмысленных лет… А тут – всего несколько часов, пока это чёртово солнце…
-  Стоп. – прервал он свои размышления, словно зацепившись за некую шероховатость. -  Но ведь если бывают пятна, и это, вроде бы, научный факт, а не поэтический выверт, значит, и солнце можно разглядывать в телескоп? И оно, хоть и обыденный, но вполне астрономический объект? Значит, занятия астрономией возможны и днём?
-  Эврика! – закричал бы он, если бы не знал об Архимеде. Вместо этого он, разом амнистировав солнце, просто отбросил разом все сомнения свои и кинулся к окуляру, надеясь воочию увидеть, какие же они – пятна на солнце?

Как же здорово он удивился, да пожалуй, и напугался даже, когда понял, что не видит ровным счётом ничего. Темень… Хоть глаз выколи… Хоть матом крой всех этих засранцев – и производителей, и продавцов – которые почти убили его сейчас. Вращая винты, которые, по идее, должны были отвечать за горизонтальную и вертикальную наводку, Иван Андреевич интуитивно старался нащупать солнце, поймать его в объектив, или в фокус, или куда-то там ещё, куда его обязательно нужно было поймать…
Ничего не получалось. Он проклинал всё, что только мог проклясть, что хоть как-то могло вмешаться и помешать ему стартовать к звёздам, и почти плакал уже от бессильной злобы и разочарования, когда вспомнил глупую шуточку не менее глупой продавщицы: - «Прежде, чем вернуть его нам, как нерабочий, не забудьте снять крышечку с объектива!».
-  Глупая дура! – ещё раз, мысленно, выругался наш герой. – Кретин! – это уже о себе и вслух…
Крышечка – чёрная, блескучая, с шершавым матовым ободком – и была тем единственным препятствием, которое отделяло его если не от звёзд, то от солнца, от его загадочных пятен, увидеть которые прямо сейчас казалось уже главной миссией всей его жизни…
Но торопиться он больше не стал. Снять крышечку с объектива можно было и за секунду, но, чуть-чуть перегоревший, вырванный своей маленькой неудачей из той ауры, того поля радости и предвкушения, в котором ему только и надлежало находиться в такую минуту, Иван Андреевич словно пытался вернуться туда, смакуя каждое мгновение, каждый штришок, каждую деталь того таинства приобщения, в котором он сам был и жрецом, и неофитом.
Медленно, на глазок, но очень тщательно телескоп был наведён на  светило, на этот источник жизни, бесстрастно, а потому справедливо одаряющий всех своим светом, своим вниманием и любовью. Потом приник к глазку окуляра, предвкушая, как сейчас тьму сменит свет и он увидит солнце, и пятна на нём, и, возможно, что-то ещё, смутно запомнившееся ему ещё со школьных времён – всякие короны, вспышки, протуберанцы… Протянутая рука как раз доставала до крышечки и он, вспомнив детское, глупое «а сейчас отсюда вылетит птичка!», ловким движением заправского фокусника или фотографа эту красивую крышечку снял, и…
… солнце – наше тёплое, домашнее, ласковое солнце! – пойманное и сфокусированное огромными, безжалостными в своём совершенстве линзами, раскалённой добела  проволокой воткнулось ему в глаз!
- А-а-а-а-а-а! – дико закричал И. А. и запрыгал, и затанцевал в шаманской необузданной пляске по чердаку, заметался слепо, обеими своими руками держась за плачущий глаз, словно надеясь спасти его от того, что уже случилось. -  А-а-а-а-а-а… - уже тише рыдал он, на ощупь отыскивая лестницу, чтобы спуститься вниз и добраться, наконец, до воды, и утолить, уменьшить эту боль, которую он никак не мог выплакать и выморгать…
А может, было не так уж и больно, просто очень хотелось смыть слёзы жгучей обиды…
И он ушёл. Нет, если уж совсем честно – он просто бежал… Да, именно, именно бежал! А солнце продолжало пристально вглядываться в чёрный провал чердака, всё тот же телескоп для этого используя. От маленького, почти микроскопического зайчика занялась та самая рухлядь, от неё запылали гнилые доски, из которых был сбит чердак старого, деревянного дома, так и не ставшего космопортом, так и сгоревшего старой халупой под испуганные возгласы возбуждённых, чему-то радующихся аборигенов…
Но Иван Андреевич, на попутках добирающийся до ближайшей больницы, этого уже не увидел…


Мораль, если она здесь и присутствует, не является ни целью, ни красной строкой этого рассказа. Это, надеюсь, мои драгоценные читатели уже поняли. И единственное, что может не броситься в глаза, изрядно глаза намозолив при этом, в чём, поторопившись, вы можете упрекнуть меня, задав, примерно, такой вопрос: - «А почему же не выстрелило ружьё-Любодеенко, столь нарочито подвешенное автором уже в первой строке данного повествования? Не слишком ли вы зелены, чтобы нарушать каноны, перед которыми и не такие зубры ниц падали?». И если так случится, если вы всё же спросите меня об этом, то я, не солгав, отвечу вам: - Оно-то, как раз, стреляло, не переставая!

КУЗОВКОВ  В.  В.
Окончательная редакция  - 18. 06. 05