Гвозди бы делать...

Дверь открыла высокая стройная женщина лет семидесяти восьми.

- Пионтковская Лукерья Анисимовна.

Женщина молча кивнула.

- Вам письмо, - я подал ей длинный конверт европейского образца.

Женщина взяла письмо, посмотрела на конверт:

- Подлец, мог бы позвонить.

Ножницами она отрезала тонкую полоску бумаги сверху конверта, достала сложенную вдвое тетрадную страничку и, не присаживаясь на стул, стала читать письмо, чуть напрягая взгляд.

Тем временем я мог ее рассмотреть. Она была одета в строгий темный костюм с юбкой почти до пят. Воротник крахмальной блузы был украшен большой серебряной брошью. С костюмом не вязались мягкие тапочки яркого света в форме улыбающихся котят. Длинные волосы, окрашенные в каштановый цвет, обтягивали желтоватую кожу лица, которая в процессе чтения письма стала бледнеть. Овальный лоб прорезала тонкая вертикальная морщина. Ее губы сжались.

- Я туда не поеду, - сказала она неожиданно глухим голосом.

Через мгновение, посмотрела мне прямо в глаза.

- Сын женился недавно, самому уже тридцать восемь. Взял семнадцатилетнюю. Пишет, что договорился в элитном пансионате для пожилых людей. Хочет, чтобы я туда отправлялась. В Дом престарелых.

Подумав, немного спросила:

- Ваша, мать с Вами живет?

- Она умерла пять лет назад.

Женщина немигающим взглядом посмотрела на стену, украшенную портретом Сталина, ее губы задрожали, она села на стул и закрыла лицо руками. Ее кисти были грубоваты для такой статной фигуры.

Немного погодя она отняла руки от лица, встала, набрала номер телефона.

Когда в трубке ответили, сказала:

- Приезжай немедленно.

Потом, почти без паузы продолжала:

- Мне эту квартиру дали как участнице войны. Я служила в немецком штабе секретаршей, по заданию обкома партии. Потом, при наступлении наших, бумаги обкома куда-то подевались и мне впаяли десять лет лагерей за пособничество оккупантам, - закурив папиросу «Беломор», она продолжала, - только совсем недавно в погоне за жареными фактами корреспондент центральной газеты приезжал, откопал в числе прочих и мои потерянные бумаги, опубликовал большую статью в центральной газете. Тут они всполошились, выделили мне эту квартиру, хотели медаль дать, только я отказалась.

Сынок на квартиру глаз положил. У него уже есть квартира. Нет, одной мало. Одно слово, чертово семя. Я ведь его в лагере прижила, от замполита колонии. Красивый был и сволочь отменная. Покровительствовал мне.

Раздался звонок.

- Откройте дверь, пожалуйста.

Я открыл дверь. Мимо меня, чуть задев меня плечом прошел крупный кудрявый красавец и остановился посредине комнаты. Пока он подбирал слова, чтобы начать, наверное, неприятный для него разговор, женщина поднялась со стула, бесшумно подошла к нему, сложила вместе два пальца, как будто хотела перекрестить сына по-старообрядчески, и неуловимо прикоснулась к его лицу. Он обмяк, и повалился на пол. Меньше чем через минуту он перестал дышать.

- Инструктор в разведшколе научил. Жалко его, - сказала она после недолгого молчания.

Я так и не понял, к кому относились ее слова, к сыну или к инструктору.