Новый электрик

 НОВЫЙ ЭЛЕКТРИК

 Бывший завгар дожил до семидесяти лет. Членам семьи он не раз говорил, что честный. Кроме квартиры, двоих дочерей, жены да какой-то мебели у него ничего не было. Дочери нет-нет, да и думали иногда, что он не честный, а дурак. Потому что другие завгары к моменту перестройки успели хорошо подготовиться, и сделали себе хороший фундамент. А этот за ценные запчасти всего-навсего брал «магарыч». Перед едой выпивал сто пятьдесят грамм водки, и редко на неё тратил деньги. За водку, а то и даром он мог доставать запчасти, и считался ценным, даже, незаменимым работником. Вокруг него на работе многие могли отдыхать и как-то готовиться к будущим переменам. Зрели, чтобы потом схватить всё. Это не значит, что стало хуже. Хуже – это только субъективное мнение любого человека отдельно. Немногие сначала могут что-то увидеть лучшее. А на самом деле следующее всегда лучше. Старое не в силах служить, оно не выдерживает. У всяких истин есть свои границы, где они живые, а дальше они уступают место другим истинам. Может быть, когда-то грустили извозчики, что начали ездить машины. Нечто похожее чувствовал и бывший завгар. Он бывал злым, бывал и весёлым. Теперь он любил смотреть русские новости, украинские программы не признавал, и ещё любил индийские фильмы. То, что раньше, до перестройки ему было лучше – не вызывает сомнений. Талоны на бензин всегда были в его руках, и он был хорошим для многих, помня и о себе.
 Энергетик в перестройку пришёл молодым. И когда пролетел десяток лет, он стал сорокалетним и сформировавшимся. Плюс к этому, как-то так сложилось, что в результате всяких политических течений и веяний он очутился в звании или должности главного секретаря какой-то социалистической партии. Он и его сторонники, или сподвижники, пристрастно следили за выборами в России, желая победить Зюганову.
 - Тогда мы заживём! – говорил энергетик, - Украина объединится с Россией и повысится зарплата!
 - И в Чечне воевать будем вместе! – добавил совместитель профессий фрезеровщика и профорга.
 - Нет! С войной мы покончим!
 Впрочем, глядя на действия энергетика повседневно на предприятии, новый электрик, например, замечал интересное. Энергетик то звал помочь погрузить на машину большие тяжёлые ворота, и говорили, что это не первые. То прибежит и просит отмотать ему немалое количество прешпана от рулона, и засунет его в свою легковую машину. То схватит катушку провода и убежит. А однажды попросил давно работающего электрика помощи в откровенном воровстве двадцати пяти метров изоляционной трубки, в которую при монтаже затягивают провода. Надо было возле подстанции перебросить её через высокий каменный забор. Но электрик, предвидя неприятности для себя, которые могут последовать, если увидят, замялся. Заметив такое, энергетик сказал: «Давай, я сам! Это надо делать быстро и оперативно! Вот смотри!» Он взял бухту трубки и, размахнувшись, швырнул её через забор. Сначала было слышно, как она стукнула, а потом мужской голос: «Ёб вашу мать!», и энергетик побежал к проходной, чтобы быстрей добраться до пострадавшего. Им оказался мужичок, косивший траву, и севший от усталости отдохнуть. Его стукнуло по голове, и он испугался, а потом разозлился.
 Каждый месяц энергетик получал шесть литров спирта на нужды производства, и никто спирт не видел. Люди решили, что он подготавливается к строительству дачи. В общем, или политиков, или социалистическую партию он дискредитировал. Кое-кто его называл хапугой, и новый электрик, молчаливо слушая, обнаруживал следующее. Тот, кто называл, сам каждый день делал для себя то электроплитку, то мышеловки, то зубила, то трубу для горячей воды в квартире…. Сам новый электрик перематывал электродвигатели для стиральных машин. Нет-нет, да и перемотает для себя за миллион купонов в виде «халтуры». Провод, который он клал в статор, изоляционный материал – всё это такое же воровство. Деятельный профсоюзник, состоявший в комитете профсоюза, без, как говорится, зазрения совести украл трёхкиловатный электродвигатель, сняв его с нового станка в загородке склада, в которую ворота почему-то всегда открыты. Электрик, делающий каждый день для себя какую-нибудь штуковину, не на шутку был удивлён и искренне говорил новому электрику: «Вот это да-а-а. От кого-от кого, а от Стёпы я такого не ожидал. Выгнать его надо с завода! Новый станок, ая-я-а». А про энергетика говорил так: «Его надо судить и не спрашивать за что. Он сам знает».
 Однажды утром энергетик въезжал в ворота завода на своей машине. А в это время заместитель энергетика толкал в бок нового электрика и заговорщически тихо произносил: «Видел, энергетик въехал на машине?» «Ну, видел», – ответил новый электрик. «Так значит, что-то будет брать», – заключил заместитель. Опять пришлось улыбаться, якобы понимая. А в конце рабочего дня этот же заместитель энергетика притащил с группкой людей две связки дощечек. И каждую эту связку было трудно поднять одному человеку. «Это мои», – сказал он новому электрику и попросил занести в слесарку, если не приедет энергетик, который должен ему их вывезти на своей машине. На следующий день заместитель энергетика притащил ещё одну связку дощечек. И новый электрик задумался, понял ли он тогда утром заместителя энергетика, когда тот толкал его в бок.
 Начальник охраны и охранники в воскресные дни и ночи воровали в заводе всё, что можно украсть. Днём, в рабочее время, начальник охраны приходил в слесарку за проводом для подвязывания винограда у себя дома. Старший перемотчик отматывал ему изрядное количество, просил, чтобы никто не увидел, и начальник охраны уходил с оттопыренными карманами. Ещё он забрал четыре большие пластмассовые катушки, на которых раньше был провод: «Я делаю из них классные табуреточки!» Утром он поймал работающего ещё пенсионера, пытавшегося пронести в завод самогон для продажи, и составил акт. На следующий день он поймал того же пенсионера после работы. Тот спрятал медный провод от сгоревших электродвигателей себе в сумку, желая унести и сдать за деньги в приёмный пункт. Пенсионера уволили с работы и насчитали долг более чем на шестьдесят миллионов купонов.
 Возле слесарки, где перематывают электродвигатели, моет иногда свою собственную машину водитель директора. Недовольный ситуацией в заводе, с ним заговорил о зарплате электрик, делающий для себя всякие штуки. Зарплату не давали уже третий месяц. Водитель, наверное, поднаторел в разговорах с директором, и, как директор, говорил, что денег нет.
 - Но мы же работаем, - удивлялся электрик.
 - Как мы работаем?! Раньше выпускали двадцать пять тысяч, а сейчас пять!
 Тогда электрик рассказал ему про пенсионера, жалея его. Но водитель вдруг стал на нравственную ступень и сказал:
 - Наш завод и мы от меди живём! Что будет, если каждый возьмёт её, как этот дед, по три килограмма?! А нас четыреста! Что!?
 - Тогда машина будет у каждого, - сказал электрик, - а так только у тебя.
 Водитель был очень крепкий, и хотел электрика стукнуть, но тот был бесстрашный. Потому ударять надо было сильно, что могло иметь нехорошие последствия. Это, видимо, его остановило, и они разошлись.
 Директор завода, его заместители, главный инженер, энергетик и заместитель энергетика тащили перематывать электродвигатели друзей и прочих нужных им людей. Завод ничего не имел от такой работы. А новый электрик уже три месяца только этим и занимался. Старший перемотчик сказал: «Из начальства самый честный тут Буцефал. У него нет иномарки». Тимофей Константинович Буцефал – директор завода. Но у него хоть нет иномарки, зато есть новый москвич, а новую волгу он подарил сыну. Начальнику производства чуть ли ни каждый день мыли его новенький Опель чёрного цвета. «Как коня», - говорил старший перемотчик. А когда выдали расчётные листочки, то, глядя в свой, печальным и унылым голосом он проговорил: «Всё меньше и меньше». Зашёл разговор о порядке, и он выразил мысль, что навёл бы порядок, «только дайте мне автомат». Заместитель энергетика часто повторял: «Мы живём в ****ой стране. Лучше бы я родился где-нибудь в Швеции». Он возразил, что с автоматом перемотчик до них не доберётся, на что тот ответил: «Ничего, вы только дайте, а там посмотрим! Много не надо, пару катюш или систему град. И прямой наводкой по дачам и пляжам! Хороших жалко, но их будет немного. Жертвы всегда были». Молча слушал сантехник пенсионер. Ремонтировал колесо своего велосипеда электромонтажник, подкрадывающийся к пенсии. Он подошёл к сантехнику и спросил, видимо, нуждаясь в помощи: «Виктор Семёнович, ты в велосипедах разбираешься?» «Да, - ответил Виктор Семёнович, направляясь к выходу, - но только в новых», - и куда-то ушёл. Мимо незамеченным хотел прошмыгнуть директор завода. Но монтажник его увидел: «Тимофей Константинович, как же дальше будем? Жить за что? Когда же дадите зарплату?» «До средины следующей недели рассчитаемся! Я постараюсь вырвать!» Но ничуть не бывало. Не дали и дадут не скоро. Тем временем начальник производства продал свой Опель, съездил за границу и привёз новый Фольксваген красного цвета. Возле гаража собрались хозяева личных машин, и начальник производства рассказывал им, как всё было. Лица у них были довольные, а особенно – у начальника производства. Из слесарки на них поглядывали перемотчик и перемотчица электродвигателей. Они наматывали на шаблоны провод и укладывали его в статор. Фольксваген, начальник производства, его рассказ окружившим хозяевам личных машин – всё это для перемотчика и перемотчицы являлось реальной фантастикой. В это нельзя было бы поверить, если о нём было бы написано в книжке. Но они видели это своими глазами и слышали своими ушами. При зарплате шесть с половиной миллиона и стоимости машины два миллиарда её мог нарисовать в своём воображении только Жуль Верн. «Ничего, - сказал перемотчик, - скоро власть захватит Тополь, и нам будет легче». «А кто это Тополь?», - спросила перемотчица. Перемотчик сплюнул и поправился: «Лебедь!»
 Среди такой кутерьмы. Называемой производством или заводом, сидел однажды в слесарке новый электрик и смотрел в открытую дверь. Напротив стоял гараж директорской волги, а за ним возвышались кроны абрикосовых, вишнёвых и черешенных деревьев. Пустился ливень, и по крыше гаража застучали крупные капли. Они разлетались на мелкие брызги, создавая над крышей дымку небольшой высоты. Мимо двери вниз по асфальту мощно побежала вода. И солнца не было, и небо тёмное, а все радовались. Дождя давно не было. Навес над дверью позволял выйти из помещения. Там стали старший перемотчик и те, кто были в данное время у него «в гостях». А новый электрик смотрел на них и на дождь, сидя в слесарке. Шум и цвет отодвинули производство, воровство и прочие страсти. Все словно посливались с природой и о себе позабыли. Но дождь шёл недолго и вскоре закончился. Под навесом стало свободно. Появились солнечные лучи. Новый электрик подошёл к дверному проёму. Стремился вниз ослабевший ручей. Ещё немного и он должен исчезнуть. Но это произойдёт незаметно и никто не увидит. А пока он ещё бежал, рисуя посреди себя несимметричную лесенку. «Кар-ди-о-грамма», - вымолвил новый электрик и показал перемотчику. Но тот стал говорить о лесенке и показывать в другие места. Электрик вошёл в слесарку, сел на прежнее место и снова посмотрел в открытую дверь. В кронах деревьев над гаражом имелось отверстие. И так получилось, что оно совпало с отверстием в кронах далёких тополей. Сквозь эти отверстия, обрамлённые качающимися листьями, новый электрик направил свой взгляд. Ничего он там не увидел, но почувствовал, как его туда тянет сила, которой названия нет, и приборы её не ловят.
 В заводе в одном месте под стенкой рос кустик чистотела. Так как сам новый электрик знал очень мало названий растений, то выспросил у старшего перемотчика и выяснил много названий. В заводе только он насчитал их немало, и вряд ли учёл все. Тополь, акацию, вишню, орех, грушу, яблоню, липу, хуану, рябину, шелковицу, розу, утреннюю зорьку, петунию, паныч, чернобрывец, морскую крапивницу, ирис, лободу, овсюг, спорыш, осот, дикий эспарцет, буркун, сурепку, пирей, амброзию, платан – все эти растения жили на территории завода вместе с людьми. С большой акации упали зёрна и проросли. И тени этой молоденькой поросли притягивали, и новый электрик в обеденный перерыв приседал возле них и подолгу смотрел.
 Неожиданно он увидел женщину, последний раз которую видел тринадцать лет тому назад, когда уволился с этого завода. Она ему нравилась. Тогда она была юная и очень красивая. Сейчас она тоже красивая, но куда-то девался тот образ, который память отчётливо и ясно хранила лучше, чем фотография. Одновременно, вместе с вызовом этого юного образа возникло грустное чувство. Увидев её теперь, он стал смотреть на неё при встречах, и желал таких встреч. Взгляд его был откровенным, и она поняла, что по-прежнему нравится. Он боялся, что она может подумать о сальности или похотливости этого взгляда. Порой она отвечала и тоже смотрела и отводила глаза. Ему казалось, что она хочет, чтобы он подошёл и заговорил, что она ждёт и волнуется. Но и боялся, что может её испугать. Сначала он смотрел на неё только после работы перед посадкой в автобус и в автобусе, когда тот вёз людей с работы. Потом увидел её сквозь открытое окно на втором этаже, когда она переходила по лесенке через конвейер. Но и она в тот момент увидела, что он смотрит. Он стал уделять внимание этому окну. Она работала рядом и тоже нет-нет, да и облокотится на подоконник и смотрит по сторонам, не забывая взглянуть на него. Иногда взгляд её на нём задерживался. И однажды он успел схватить кроме взгляда всё выражение её лица. Оно было настолько сложным, что если попытаться искать объяснений словами, то ничего не получится, но и таким понятным, словно он сам ощутил то же самое. Это нечто из безмолвного знания, открытого ему Доном Хуаном, где было слышно только ему: «я тебя люблю». Он узнал, но что было делать дальше? Он мучил её и мучился сам. На работу стал приходить пораньше, садился под черешней и смотрел на окно, дожидаясь, пока она его откроет. Из-за того, что мало работы, она иногда не приходила, и тогда что-то терялось. Но когда после работы он видел, что она есть и идёт к автобусу, то ему хотелось спросить: «Где ты была?». Хотелось для неё что-то сделать, помочь, но она ни о чём не просила. А однажды в автобусе они стояли друг против друга возле двери. Она добродушно улыбалась в ответ на слова одной женщине, потом другой, и чувствовала на себе его взгляд. Ему хотелось целовать её губы и щёки, и всё было так близко. Но даже «здрасте» они друг другу ещё ни разу не говорили и продолжали молчать, ничего друг о друге не зная. Они имели тайну одну на двоих и не желали подпускать к ней ни одного человека. Тем не менее, он стал смотреть осторожней. Навести её на мысль о маньяке ему не хотелось. Не хотелось и того, чтобы кто-то заметил, что он на неё смотрит дольше обыкновенного. Всё везде осуществляется вроде случайно, и в то же время по-другому не может быть. Миллион лет тому назад столкнулись два атома в определённом месте, и поэтому – думал он, - женой она ему не стала. Испытывая что-то похожее на отчаяние, он думал и о том, что будь она ею, то на свою настоящую жену он смотрел бы, как на эту незнакомку. А всё-таки ответа не знал. Из автобуса он выходил там, где выходила она, отходил в сторонку и смотрел, как она переходит через дорогу и скрывается между домами. Так сохранялся образ, который давал ему силу. В этом прекрасном и ужасном мире у этой черты важна остановка. Источников силы великое множество, но люди чаще проходят сквозь них напролом, не зная об их существовании.
 Завод тем временем продолжал существовать. В обеденный перерыв в узенькой комнатушке за столом собрались выпить и поесть несколько рабочих. Когда спиртные пары возбудили их, начался разговор. В соседней с комнатушкой слесарке сидел новый электрик, заканчивая работу, и невольно слушал человеческие голоса. Сначала они были фоном, но в какое-то мгновение он обратил внимание на смысл. Говорил старший перемотчик:
 - Поливаю я огород, а она стоит с кастрюлей и говорит мне, это не так, то не так. Я не выдержал и говорю, если ты такая умная, то бери и делай сама, а меня не учи. Она опять за своё, то не так, это не так. Тогда я говорю, да пошла ты на ***! И она запустила в меня кастрюлей. Как я не уклонился, не знаю, но попала она прямо в лоб. Вот, смотрите какая шишка. Ну, тогда я её как врезал между глаз, как не было! Она с копыт! Жду, чтоб поднялась, не поднимается. Я давай поднимать, не могу…
 - А до десяти ты сосчитал? – спросил компресорщик.
 - Нет.
 - Надо было сосчитать.
 - Вы не смотрите, что я такой худой, я и мужику не одному рога ломал! У меня кореш был мастер спорта по боксу. Вы не поверите, но один раз иду я с ним вместе и говорю ему, слушай, а ну ёбни меня! Он на меня смотрит и говорит, ты что? Я говорю, давай, не бойся, бей, как положено, устою я или нет. Да ты что, говорит, я мастер спорта, никто не устоит! Ничего, говорю, давай, бей! Он размахнулся, ка-ак въебёт меня, аж искры из глаз посыпались. А я только пошатнулся и стою. У него глаза на лоб полезли. Вот это да, говорит, ну ты и мужик! Первый раз такого вижу!
 Эту историю новый электрик слышал уже не раз. Навеселе перемотчик её иногда повторял.
 - А, между прочим, вчера по телевизору передача была о смертной казни.
 - Да, я тоже смотрел! Агитировали против смертной казни!
 - И людей на улице спрашивали.
 - Высказывались по-разному, кто за, кто против.
 - Старуха одна сказала, что смертная казнь не нужна, причём сделала такое выражение лица, вроде бы тот, кто спрашивал, сумасшедший!
 - Ну и дура! Смертная казнь не только нужна, но её надо сделать публичной! И не стрелять или вешать, а бросать тигру или удаву! И кто в штаны не наложит перед такой смертью, так тот и достоин своего преступления, какое бы страшное оно ни было!
 - Э-э, подожди. Ты можешь назвать хоть одного человека, не сделавшего за свою жизнь хоть что-нибудь плохое?
 - Нету таких!
 - А всякое дело – и хорошее, и плохое – имеет последствия.
 - Правильно. Последствия всяких нехороших дел складываются.
 - И определённая их сумма составляет преступление. Так что нехорошее дело каждого человека если и не является ещё преступлением, то слагаемым его является обязательно!
 - Так что? Мы не отличаемся от преступников?
 - Мы все в одном уравнении. Между каждым из нас стоит знак плюс, а пред последним, тем, кто является преступником, так сказать, стоит знак равно.
 - Значит, все мы преступники?
 - Совершенно верно!
 - Наше общество сейчас таково, что никто на свободе за собою такой вины не признаёт. С пеной у рта будет отрекаться. Высокоразвитым оно станет тогда, когда каждый эту вину признает.
 - Такого никогда не будет!
 - Ну так выпьем ещё, - сказал компресорщик, - и забьём в козла!
 Новый электрик вышел из слесарки. Вечером со своей женой они возвращались от её родителей к себе домой. Добирались пешком. Идти было далеко. Абрикосовые деревья облегчённо вздохнули. Последние плоды ещё на кое каких ветках держались. В этом году абрикос было столько, что некоторые ветки ломались от ветра.
 - Ты помнишь моего тренера по лёгкой атлетике? – спросил у жены электрик, -
я тебе показывал.
 - Да.
 - Он умер месяц тому назад, а я и не знал. Мать сказала. А ей звонила сестра. Умер в возрасте пятидесяти пяти лет. Говорят, страшной смертью.
 - Какой же?
 - На даче выпил спирт, скорей хотел закусить, и мясо застряло в дыхательной трубке. Стал задыхаться, каким-то образом просил помочь, так говорят. Но ничего не получилось.
 - Нужно было перевернуть его вверх ногами и трясти. Нашего Серёжку так твоя мама спасла. Он баловался пуговицей, и тоже попала в глотку. Мама тебе до сих пор не рассказывает. А она тогда до смерти перепугалась.
 - Ещё можно было гвоздём потолще пробить горло между косточками ключиц. Но у многих людей там артерия, рискованно. С шестого по десятый класс больше всего времени у меня прошло на тренировках.
 - Ты же говорил, что он давил твою волю, что ты хотел бегать короткую дистанцию и прыгать в длину, а он делал из тебя многоборца.
 - Так и было. Отношение моё к нему усложнялось, и, в конце концов, мы повздорили. Но что мог поделать я сразу? Мы были пятиклассниками, когда он молодым приехал к нам после института. В маечке и трусах он делал разбег и прыгал, пролетая больше семи метров в длину. Можешь представить наши открытые рты. Он сделался моим кумиром, и когда я попал к нему тренироваться, крепко схватил мою волю и удерживал до окончания мною десятого класса. Не раз я от него слышал потом при встречах: «Как это люди живут в старости немощными? Зачем до такого доживать? – какими-то движениями даже помогал своим словам, чтобы представить нагляднее, и заканчивал, - я умру молодым. Курить и пить буду до смерти. Как настоящий мужик, по-бойцовски!» Даже за секунду до случившегося он не знал, какая смерть и где она. И вообще, как трагично всё. Если вечеринка, то представь его радость. И вдруг за столом в её разгар всё обрывается. Жутко. Хоть я там и не был, но всё перед моими глазами.
 - Слушай, рассчитывайся с завода, ищи другую работу. Четыре месяца ты не приносишь денег. Так дальше нельзя. А в расчётках твоя зарплата шесть с половиной миллиона. Что это за деньги? В журнале «Сторожевая башня» свидетелей Иеговы я прочла, что каждый пятый живёт на доход, не превышающий пятисот долларов в год. Они этому ужасаются. Вот и я тебе ужасаюсь. Ты на шее у моих родителей и у меня.
 - Эта палка о двух концах. Кто даёт пенсию твоим родителям? А тебе кто даёт зарплату? Государство. У него мало денег или оно жадное и бестолковое – не имеет значения. Оно может дать зарплату мне, и тогда не даст пенсию твоим родителям, или тебе не выдаст зарплату, и тогда будете сидеть вы у меня на шее.
А можно сказать так, что и сейчас вы у меня на шее. Потому что деньги, зарабатываемые всеми, кто трудится, отдаются почему-то не всем, а некоторым. Я не буду рассчитываться с завода. Всем трудно.
 - Ты рассчитаешься! Есть работа из шлангочки посыпать машины песком. Сорок миллионов в месяц. Но работать без выходных и по двенадцать часов в день. И ещё три раза в день кормят.
 - Всякую такую работу человек согласен терпеть за хорошую компенсацию. За работу, которую ты мне предлагаешь, я считаю хорошей компенсацией не меньше двух тысяч долларов в месяц. Тогда ещё я согласился бы убить в себе всё, что у меня есть, на определённое время, с тем, чтобы потом оно продолжало развиваться в лучших условиях.
 - Какой учёный! Обо мне и о детях ты вообще не думаешь!
 - Кто может лучше знать, о чём я думаю, кроме меня?
 - Тебе на нас наплевать! Иди в «Зарю». Там сейчас нужны стропальщики. Зарплата тринадцать миллионов и дают её регулярно!
 - Ты говорила, что в «Зарю» берут только по знакомству.
 - Дуська договорится.
 - Нет, я не пойду. Я электрик. И сейчас меня работа удовлетворяет. Ребята замечательные. И им не легче, чем мне.
 - Ты рассчитаешься!
 - Мы с тобой, наверное, разведёмся. Я это чувствую. Одна и та же песня каждый день. Я ничерта не зарабатываю и сижу на шее у твоих родителей и у тебя. На детей мне наплевать, и так далее. И с чего бы ни начался разговор, обязательно заканчивается этим. Мне надоело! Я много молчу и просто слушаю. Но есть граница, у которой сознание кончается. И соображение меркнет.
 - Ну конечно, разведёмся, - передразнила она, - ты об этом мечтаешь, чтобы сразу улизнуть к своей сучке!
 - Не оскорбляй её!
 - Буду оскорблять! Она виновата! Она влезла!
 - Она ничего такого не хотела. Это всё я!
 - Нет, она!
 - Ну, а ты? Твоей вины нет?
 - Наверное, есть. Иначе не бывает. Но почему душа моя так уязвлена? Почему такая рана?
 - Ты болезненно самолюбива.
 - Да чем ты лучше?! Просто с тобой этого не происходит, и не было никогда! Поэтому ты такой герой. Твоя … тоже лежала неделю в обнимку с проигрывателем и никого к себе не подпускала, когда узнала такое о своём муже! «Найди себе кого-нибудь!» Да как у тебя язык поворачивался такое мне говорить?! Хотела бы я с тобой поменяться местами и послушать тогда! Как я верила тебе! И всё рухнуло в пропасть. Если виноваты мы все, то вы вдвоём отделались всего-навсего лёгким стыдом. А где же моя компенсация, где? Чтобы после такого жить дальше с интересом, она должна быть? Ты ведь по компенсациям такой учёный! А я живу без неё. Мне ничерта не хочется делать для тебя, и вообще ничерта не хочется делать. Я не могу. – Она заплакала.
 - Мне нечего сказать. Твои слова словно кровь, которая льётся после моего удара ножом.
 - У тебя нет сердца! Или ты увольняешься из своей шарашки и работаешь там, где платят деньги, или можешь уходить!
 Они не заметили, как подошли к своему жилищу. Во дворе играли трое котят, которым не исполнилось ещё даже двух месяцев. Кошка встретила их в веранде, когда открыли дверь. Опять она пролезла сквозь щель между крышей веранды и стенкой. Ему казалось, что он хорошо заложил щели камнями. Слабый рассудок помутила злость на кошку, и он ударил её ладонью по боку. Стрелой она вылетела во двор. Но гнев всё ещё слепил его глаза. Тут бы и не мешало кошке быстренько превратиться в тигра для воспитания человека, или хотя бы в собаку старфоршира, но так не случилось. Он вышел во двор, взял кошку за шкирку и, внеся в веранду, тыкал носом в несколько мест возле щелей, приговаривая: «Я же тебе говорил уже не раз, что нельзя залезать в дом, если нет хозяина! Благодари, гадина, что у тебя котята, а то бы я не знаю что сделал!» Она смотрела на него смирно, повиснув без движений. Ни мольбы, ни пощады, ничего такого не выражая ни видом, ни звуком.
 - Не трогай её, она не виновата! – вступилась жена за кошку, но он и сам это знал и бросил её к котятам. – Смотри, она худая, а дети её упитанные комочки. А ты тоже худой, но и дети твои худые!
 Он вошёл в комнату и сел за письменный стол. Она искала какие-то вещи, что-то гладила, а разговор не умолкал. Повторялось одно и то же в разных вариантах, как будто горел фитиль, подбираясь к заложенной неподалёку мине. Не раз уже, когда ссора достигала нестерпимого положения, он подло предлагал ей себя прогнать, и таким образом сделать лучше себе и ему. Всегда раньше это имело силу. Она успокаивалась. Была бы любовь распределена между ними поровну, никогда бы он так не поступал.
 - Ну, так выгони меня! – сказал он и в этот раз, но реакция была иной.
 - Уходи! Только ключи оставь! И уходи вот в этих штанах и куртке! Остальное всё будут носить дети!
 - Давай паспорт!
 - Нет! Иди без паспорта! Как Горький! Ты же любишь писать! Вот и иди в поход! Начинай всё с нуля! В люди!
 Утром она отдала ему паспорт.
 - Прости, - говорил он ей, - мои оскорбительные слова, я мерзавец.
 - Нет, - ответила она, - ты же знаешь, я никогда тебя не прощала. Дура я, какая дура. Тебя надо было выгнать сразу.
 - Я хочу, чтобы вам было лучше.
 Он думал, что сказать ещё. Состояние делалось удручающим. Она остановила проезжавшую мимо волгу и побежала к ней. Когда волга её увезла, он пошёл на работу. Вид и голос у жены были решительными. Никогда такого раньше не было и это не на шутку озадачило. Первые шаги нужно было делать. А это уволиться с завода и уехать. Жить в этом городе не хотелось. Шаги такие невесёлые, что о дальнейшем не думалось, его просто не существовало.
 - Иван Фёдорович, - обратился он к заместителю энергетика, - конфликт, длившийся семнадцать лет, вчера подошёл к финишу. Жена меня выгнала из дому и забрала ключи. Пишу заявление на расчёт.
 Иван Фёдорович поспрашивал. Тон его голоса звучал сочувственно. В кабинете у секретарши он взял заявление, сел за стол и некоторое время сидел, размышляя, что написать. Электрику показалась странной такая задержка. А когда заявление вновь оказалось у него в руках, то в нижнем правом углу он прочёл следующее: «В сложившейся ситуации считаю нужным прозьбу удовлетворить». Никто на это «прозьбу» внимания не обратит. Стоило ли так долго думать.
 - Женщина – это коварнейшее существо! – молвил тем временем Иван Фёдорович. – Самое коварное! Им нельзя верить ни одной! Я преданный, как собака. Преданней меня трудно найти, а женатый уже третий раз.
 - Моя жена думает наоборот, - ответил электрик, - говорит, что все мужики гады. И вы, и она не обманываете, но правда где-то посередине.
 Был четверг. Каждый день, начиная с понедельника, утром он сидел под черешней и ждал, кто откроет окно. И его открывала не та, и он уходил. И было грустно в понедельник, во вторник и в среду её не видеть. На работу она не приходила. Думая о том, что, может быть, ей всё надоело, он всё-таки ждал каждый день того момента, когда все идут к автобусу ехать домой, надеясь её увидеть хотя бы там. Но там её не было, и надежда на то, что их тайна будет жить, вновь разгоралась. В четверг утром, ожидая под черешней, пока все сойдутся, чтобы сообщить Ивану Фёдоровичу такую неприятную свою историю с женой и о том, что увольняется, новый электрик увидел, что окно открыла она. Открыла совсем не так, как та, другая, а медленно, давая на себя смотреть. Чувствуя, что окно открывается для него одного, на какое-то время он сошёл с ума. И, глядя на него, она испытывала, может быть, изумительнейшее мгновение счастья. Теперь с обходным листком он ходил по заводу с ноющим чувством. Всё кончалось, а она ничего не знает и думает, может быть, о поездке в автобусе после работы. Горькое чувство она испытает несколько позже. И тоже поймёт, что миллион лет назад столкнулись два атома, определяя её судьбу. А в ней где-то из печали и радости на мгновение возникло такое щемящее чувство, что как бы там ни было, а оно никогда не умрёт. «Прощай, крошка», - проговорил он в пустое окно, шагая ему навстречу в последний раз. Где-то там внутри она была занята общественно-полезным трудом.
 Оставалось попрощаться с детьми. К месту, где их можно было найти, он шёл мимо милиции. Возле здания стояли легковые автомобили. Внутрь и изнутри помещения сновали потные милиционеры. До отхода поезда оставалось ещё два часа, и он решил сидеть возле дома и ждать, поглядывая в сторону подъезда в надежде, что дети, может быть, прибегут домой. Он сидел на толстом стволе мёртвого дерева, положенного, наверное, для детей. К парадному пробежал его старший сын. Выкрикнув его имя, электрик пошёл к нему.
 - Серей, где Мишка?
 - Пошёл к Руденке отнести кассету.
 - Догони его, мне нужно с вами поговорить. За столом возле девятиэтажного дома они сидели втроём. Он с одной стороны, а они напротив него.
 - Сергей, Мишка, мы с мамой вчера решили больше не жить вместе.
 - Почему? – спросил старший.
 - Не получается. Смотрите, вы живёте у дедушки с бабушкой. А все вместе мы там жить не можем. А если мы с мамой на Казарского, а вы тут, то что это за жизнь без вас? Если же мы вчетвером на Казарского, то в школу вам добираться через весь город. Это разве учёба. Ну что это за семья? У старшего сына капнула слеза. Он опустил голову на стол, подставив под неё руки, и больше не поднимал. А младший мрачновато смотрел и слушал.
 - Сергей, ты не придавай значения моим ругательствам. Я люблю вас, и буду любить всегда. Направьте все свои силы на учёбу. Узнать то, что открыли до вас и придумать новое – что может быть интересней? Какой другой ещё смысл есть? Какой? Для меня его нет. Чем быстрее это поймёте, тем лучше. Теперь то, что мы не будем вместе, не значит, что папы у вас не стало. Я буду приезжать и привозить вам деньги. Мама ничего плохого вам обо мне не скажет, и я о ней ничего плохого сказать не могу. Слушайте её. Ну? Всё? А теперь до свидания.
 - До свидания, – ответили дети и быстро направились к своей девятиэтажке, а он смотрел им вслед. Младший один раз оглянулся всё с тем же мрачноватым взглядом. По мере удаления детей глаза стали туманиться, и как они заходили в парадную, он уже не увидел. Но ни одной слезы не упало. Он поднялся и неспеша пошёл в нужную сторону. Было пятнадцатое августа.