В ОДИН ДЕНЬ

Каждую субботу я покупаю у неё газеты, и мы с ней давно на «ты». Она работает в киоске «Союзпечать» на углу Красно-гвардейской и Ломоносовской. Ещё на подходе я замечаю бело-курые кудряшки за переливчатым стеклом и знаю – Люба на месте.
Имея двадцатилетнюю дочь, Люба не торопится стареть. Она пристрастна к помаде ярких цветов и красит губы, мало считаясь с естественными их границами. В глазах её – истома и сумерки…
Со своего НП Люба всматривается в течение жизни. В са-мом, конечно, вульгарном его проявлении – Люба созерцает улицу и прохожих. Долгими взглядами провожает наиболее видных мужчин.
Заметив достойный типаж, Люба мечтательно вздыхает, отчего её большая грудь заметно вздымается над разложенны-ми в витрине газетами и сборниками кроссвордов.
Стареть Люба не спешит, но шейпинг или бодибилдинг не знакомы ей даже как понятия. Впрочем, в нашей глубинке нечто подобное можно сказать обо всех женщинах, изведавших ра-дость замужества и счастье материнства и одолевших сорока-летний рубеж не истреблёнными в едва забытых очередях и креслах гинекологов-недоучек.
Одним словом, Люба – толстушка. При описании роскош-ных женских форм принято обычно ссылаться на полотна Кус-тодиева или Рубенса. Мало того, нередко приходится слышать определение: «кустодиевские формы». Вот уж, действительно… Побывать бы во Флоренции, в галерее Уффици, где хранится «Автопортрет» художника, и посмотреть, какими такими фор-мами обладал Борис Михайлович. Но, могу представить, худ был, и щёки впалые…
А о Рубенсе вообще и говорить не хочется. Никудышный, замечу, живописец! На его холстах – пруд пруди обнажённых женских телес, но, по большому счёту, и глянуть не на что. Отя-желевшие чресла, заплывшие жиром ляжки, животы в складках, и при всём этом добре – ни одной приличной груди! Всё – так себе, намёком, с сосками-точками. А не умеешь рисовать – не берись. Малюй себе замки Стен и пейзажи с водопоями. Хотя, может быть, просто не повезло фламандцу с натурщицами…
Рядом с Любиными достоинствами всякое барокко неза-медлительно бледнеет. Её фигура типична для славянки и, ес-ли и отмечена излишествами, то располагаются они в пропор-циональном соотношении. Тут если грудь – так уж грудь!
А солнышко разгулялось по случаю выходного дня, и поч-ки на кустах сирени лопнули, выпустив на свет Божий клювы первой зелени. В куртках и пальто уже жарко, но люд ещё тер-пит.
И настроение у меня великолепное. Такое у меня на-строение, что и газета, пожалуй, не очень-то и нужна. И к Люби-ному киоску направляюсь я теперь лишь в силу установившейся традиции. Чтоб не отвыкнуть от субботних прогулок.
– Я вас приветствую, барышня! – склоняюсь я к Любиной амбразуре, нащупывая в кармане деньги. – …
Такое помпезно-затасканное обращение вырывается у меня, похоже, от приподнятости духа, а вообще – я уже говорил, кажется, – мы с Любой на «ты».
– …Мне как всегда.
Передо мной ложатся «Факты» и «Кряжгородский вест-ник», и… ни звука в придачу!
И всё – на женщину уже нельзя смотреть через стекло. А нужно выворачивать шею и заглядывать в окошко снизу вверх. Один Бог знает, как это тяжело, но я делаю это – ситуация обя-зывает!
И тут же замечаю пунцовый носик, осыпавшуюся с ресниц тушь на щеках и полные нехорошей влаги глаза. Да, это явно – не портрет жены художника. Бог ты мой, дался мне этот Кусто-диев! 
– Что стряслось, Люба? – уже не могу не спросить я.
Полные Любины губы заметно подрагивают. И всё же с них слетает:
– Ты зайди, Вадим…
И я иду. Обречённо, как на встречу с кредиторами. Иду, сам не зная, зачем это делаю. Иду, погрязая в невесёлые мыс-ли. Потому, что сейчас начнётся… Потому, что моя виртуальная жилетка, в которую плачутся все кому не лень, скоро будет на-сквозь мокрой от соплей. Потому, что хорошего настроения как ни бывало, чёрт возьми!..
Пока огибаю угол сине-белого, динамовской расцветки ки-оска, пытаюсь угадать, что же произошло. Поругалась с началь-ством и теперь попадает под сокращение; проторговалась и бу-дет – это хуже! – просить в долг… А может, ещё что?..
– Ну? Что случилось, радость моя? – спрашиваю я и пы-таюсь хоть как-то устроиться в тесном нутре Любиной торговой точки.
– Понимаешь, Вадим Андреевич… – начинает Люба, но голос срывается, и она трёт носовым платочком и без того красные веки. – Знаешь, Вадик, как больно, когда бросают?
Вот оно что!
– Знаю, – говорю. – Или не знаю. Да нет, знаю, наверное.
Нет, не нужен он ей, мой ответ.
– Он… как он мог… как он мог так?..
– Кто он? Давай толком.
– Есть тут один, – Люба брезгливо поджимает губы. – Ты его видел, наверное. Такой…
Точно, вспоминаю, видел. Меткое определение – «такой». Вертелся здесь, около киоска. А иногда я видел его и за стек-лом, на месте, где сейчас стою сам. Даже запомнился его за-травленный взгляд – ещё бы, нарисоваться в витрине у Любы на глазах всего Сергеевска! Это вам не Мехико какое-нибудь, здесь мигом всё зафиксируют и сольют информацию кому сле-дует в наисвежайшем виде.
Что ещё сказать? Мужик как мужик. На вид моложе Любы. Грузноват для своих лет. Носит куртку из кожзаменителя – из кожи дивана – и такую же фуражку. Или, кто его знает, как он зовётся, этот головной убор, формой напоминающий срезанную вполовину коробку от торта, но с козырьком.
Кажется, я видел его даже сегодня, когда только подходил к киоску. Видел со спины, уходящим. Или это действительно ка-жется?
Стоп! А я-то сейчас чем лучше? И я торчу за стеклом в этой чёртовой лавке на глазах у всего города. Рядом с Любой! И меня зафиксируют, и меня сольют!.. Ай, нехорошо-то как полу-чается… 
– Ну, видел, да, – говорю, отгоняя прочь тревожные пред-чувствия. – И что?
– Ну что – «что»?! Сегодня он сказал, что больше не мо-жет со мной встречаться. Сказал, что любит жену… И вообще…
Люба шумно сморкается в платочек.
– Понятно, – говорю. – Бывает.
Бывает-то оно, конечно, бывает, но что говорить дальше и как теперь себя вести – ума не приложу!
– Ведь он часами сидел вон на той скамейке. Всё смотрел на мой ларёк, всё ждал, когда я кончу работу. И на тебе!.. У нас же  идиллия с ним была. А говорил… Ты бы, Вадим, слышал, что он мне говорил…
Не слышал, думаю, но, думаю, немного и потерял.
– Как он меня называл! – голос её взбирается к задушев-ным вершинам. – Знаешь… он говорил, что у меня глаза, как у серны.
– Оригинально, – вставляю я и тут же интересуюсь: – А он её видел когда-нибудь? Серну.
– Не знаю, – вздыхает Люба, и я понимаю, что ей совер-шенно неважно, видел он серну или нет. – Ну как можно вот так, после всего, что было?..
– Да-а… – вздыхаю и я. – Ситуация…
Я смотрю на заплаканную Любу, и в голову мою лезут не-адекватные, мягко говоря, мысли. Нет-нет, я не воображаю се-бе, что и как там у них было, но почему-то меня очень интере-сует, как будет выглядеть Любина грудь, если её вот прямо сей-час освободить от всяческих супоней и выпустить на свет Бо-жий. Какие у неё окажутся соски? Крупные? Или наоборот – ма-ленькие? Нет, маленькие – это ни к чему, маленькие на таких объёмах и найдёшь не сразу. Не нужен нам никакой Рубенс, и пусть лучше будут крупные. Не бледные и не очень тёмные. Ро-зовые пусть будут…
Люба снова проходится по глазам платком и неожиданно заявляет:
– Сволочи вы, мужики!
Голос её низвергается с задушевных высей, и мне кажет-ся, что вот-вот польётся скандальная базарная скороговорка.
– Есть маленько, – с готовностью соглашаюсь я. – Уж что поделаешь?
– Морочил голову, говорил – всё из-за меня бросит. А те-перь – жену он любит! Ну и пусть катится к своей жене! Видела я ту жену! Ни кожи ни рожи! Кости одни с макияжем…
– Так и не жалей, – стараюсь я попасть на нужную волну. Сделать, короче, то, для чего меня зазвали в эту неуютную буд-ку.
– Да я и не очень-то, – дёргает подбородком Люба, и я за-мечаю, что глаза её сделались яснее и суше. – Обидно только, Вадик. Ведь как говорил! Так говорил!
– Про серну, – подсказываю я.
– Если бы только про серну! Он, знаешь, он говорил – мы умрём с тобой в один день!
– Нет, каков оригинал! – я округляю глаза. – Поэт, можно сказать!
– Отож, – охотно кивает Люба. – Подлец, короче.
Боже, думаю я, ну зачем это всё мне?! Мне газеты нужны и не больше! Зачем мне все эти слёзы и душещипательные признания? И главное – чем я могу помочь? Почему именно я должен выслушивать весь этот бред?
И неожиданно для себя я спрашиваю:
– Люба, а как получилось… ну, как ты надумала расска-зать всё это мне?
– Ты добрый, Вадим, – буквально ошарашивает она меня.
Глаза её теперь находятся прямо напротив моих глаз. Не-куда мне их спрятать в этой тесноте, свои глаза.
– Лицо у тебя доброе, – добавляет она.
Здравствуйте! Приехали! Нашла добряка! Да злой я, злой, – хочется закричать мне. И наплевать мне на все эти страсти-мордасти и на этого «кожзаменителя» с его гриновскими пере-певами! И на глаза всех парно- и непарнокопытных тварей мне тоже наплевать! Господи, ну что я здесь делаю?!
– Да и чёрт с ним! – говорит Люба. – Жалко, конечно, да ладно.
Она изменилась. Губы уже не дрожат, краснота вокруг глаз исчезла, голос звучит ровно.
– Я вот думаю, – продолжает она, – как лучше его забыть. Может быть, клин клином?..
И в глазах её – сумерки и плотоядность. И она придвига-ется. Вернее – как бы придвигается, потому что никаких физи-ческих движений она не делает, но в каморке становится тес-нее. И жарче становится, а точнее – как бы жарче, потому что дело не в градусах, а в том возникшем накале, который ощутим явно и который трудно переносить.
Я смотрю на её запястья, словно перехваченные ниточка-ми, на тугие щёки и подбородок с тенденцией к удвоению, но я не смотрю ей в глаза, я боюсь. «Клин клином, – повторяю я мысленно. – Что значит – клин клином? И всё это… в один день?»
Я смотрю на часы. Я становлюсь суетлив, осознаю это, и мне делается неуютно и неловко от собственной суетливости.
– Пора мне, Люба. Ещё в пару мест надо…
Я говорю сбивчиво и негромко, но это – вопль! Я не хочу, я изо всех душевных сил не желаю умирать с ней в один день. Не желаю настолько, что готов умереть на день или два раньше.
Я нащупываю дверь и толкаю её. Там, за дверью, суббот-няя уличная толчея, солнышко и сирень с клювами. И совсем не душно там, за дверью.
– Вот спасибо тебе, Вадик, утешил капитально, – слышу я за спиной. – Выговорилась тебе, и легче на душе стало.
– Пока!
Неловко полуобернувшись, я прощально машу рукой и – быстрей-быстрей – от этого, динамовской расцветки, киоска.
По пути вспоминаю, что газет я не купил. И Бог с ними! Вообще, я их выписываю на дом, газеты…