Париж и женщина

Paris

Душа Парижа живет в его многочисленных крышах, выскальзывающих одна из-за другой. Спонтанность крыш – как и спонтанность парижан – кажущаяся. Нарочитая небрежность шарфика парижанки, беспечная улыбка парижанина в сутолоке улиц так же упорядочены, как и иллюзорная стихийность разнокалиберных крыш. Они непонятным образом очаровывают меня, когда я смотрю на них с Монмартра, с Эйфелевой башни, из иллюминатора самолета. Невозможно объяснить, какое чувство рождают они в душе. Может быть, ощущение свободы, или вседозволенности, или страсти, или уюта, или, может быть, все вместе. Романтику противопоказано смотреть на безбрежность этих крыш - он может безнадежно заболеть самим Парижем.

По покатым крышам, на которые выходит мое окно, стучат капли дождя. Они будят меня вместе с запахом только что испеченного хлеба. Я сладко засыпаю. Еще рано. Около восьми утра я просыпаюсь от долетевшего до меня аромата кофе и выхожу на залитую солнцем, но еще мокрую от ночного дождя Place de Clichy. Утренние лучи неосторожно разбиваются о ее стеклянные витрины, ослепляя сидящих на терассе кафе, вспышками отражаются в фарах автобусов и снова возвращаются на витрины. Я просыпаюсь от горячего кофе, с удовольствием слушая просыпающийся вместе со мной город, и мысленно смакую маршрут предстоящей прогулки. Сегодня замечательное утро: кофе особенно ароматный, господин за соседним столиком очарователен, я свободна, и я в Париже.

Paris et une femme

***

С неба, сквозь старинные витражи, в мессу вливается свет. Он слегка запыленный, как и сам Notre-Dame, он – синий, с фиолетом, торжественный и строгий. Он сначала похож на новую тему, нежно вплетающуюся в одноголосную партию органа, вторящую ей тихим сиянием, едва касающуюся каменных стен. Свет гуляет трепетными бликами по сводам собора, лучами освещая головы статуй. Он тонко звенит под арками вместе с голосом певицы, он витает, задевая крылья ангелов, растекается по витражам, медленно, как опадающие листья, кружится над алтарем. Изредка мерцают вспышки молчаливых фотокамер, слышен шелест то ли одежд, то ли вздохов. Звук набирает силу, свет тяжелеет, следуя за многоголосицей органа, и вдруг беспощадно обрушивается на головы молящихся грандиозным столпом, испепеляя колонны своей неимоверной насыщенностью. Свет льется уже густой рекой, сливаясь снова с мелодией органа в одно целое. И звук, и свет величественны в финале, их единение – торжество, под напором которого раздвигается купол Нотр-Дама, и вместе с куполом раздвигается душа. Ангелы рядом... Cвет постепенно замирает, растворяясь в долгом деминуендо органа, и снова тихо струится фиолетовым ладаном, пробиваясь через преграды воздушных витражей.

***

В сквере справа от Нотр-Дама много цветов – розовых, желтых, голубых. Они похожи на кружева фасада. Еще не полностью покрытые листьями ветви деревьев тонко прочерчивают штрихи на узорах собора, и их очертания продолжает острый шпиль. Из цветущих каштанов вырываются, раскрыв пасти в леденящем душу вопле, каменные химеры. Вырастая прямо из стен, они в муках, пугающих своей отчаянностью, пытаются разорвать свою связь со стеною, чтобы спрыгнуть вниз и, стряхнув с себя белый каштановый цвет, убежать отсюда и жить, как живут все остальные существа. Плод воспаленного и божественного воображения: каменные кружева, переплетения, пролеты – пламенем, резьбой, весенним воздухом – прозрачным и тонким, как и это сумасшедшее творение, Нотр-Дам вызывает испуг, восторг, слезы. Он пронизан безумством и вдохновением, он тяжеловат в анфас, на западе, и почти невесом в профиль, на берегу Сены. Он осторожно косится на набережную миндалевидным глазом с множеством зрачков из башен, арок, галерей, вырастающих друг из друга, как в резном шаре из слоновой кости, и то, что это живое существо, слышно по его дыханию и стуку миллионов его сердец.

***

Переулки извилисто текут по кварталу Марэ. Дома, как старинные корабли с балконами, цветами, фонарями, выплывают то там, то здесь, преграждая друг другу путь. Они качаются на волнах узких улиц, так близко касаясь окнами, что столкновение кажется неизбежным, но они умело маневрируют в переулках, открывая двери посетителям лавочек мелодичным колокольчиком, а своим жильцам – стуком старого металлического кольца. Словно нарисованная на стене железная дверь заперта. Может, в нее никто не заходил уже сотни лет. Другая дверь неожиданно открыта, и на пороге маленькой лавочки сидит пожилой француз с колоритной седой бородкой, в платке, небрежно повязанном вокруг шеи, и, дальнезорко вчитываясь в газету через очки, греется на майском солнце. Третья дверь – магазинчик с кухонными принадлежностями, перемешанными со старинными вещицами и детскими книжками. Только здесь есть двери без домов, ведущие в воспоминания старого Парижа, и только здесь есть двери внутри арок, распахнутые в маленькие дворики. Переулки текут даже под домами, вливаясь с одной стороны в набережную Сены, а с другой – в Rue St. Antoine. Этот квартал хранит многие тайны своих хозяев: он будто создан для того, чтобы незаметно перебежать из одного дома в другой, оглядываясь по сторонам, и быстро захлопнуть дверь – все это займет долю секунды, и даже если кто-то услышит шум, то не успеет выглянуть в окно. С самой St. Antoine вдруг донесется запах горячего хлеба, который проплывет, изгибаясь формой улиц, и просочится через белые ставни домов. Из полуоткрытого окна послышатся пассажи рояля, кто-то проедет на велосипеде, пройдут двое с вином и французскими батонами в бумажных хрустящих пакетах, разговаривая о чем-то, а их голоса растают уже за следующим поворотом. Здесь все длится лишь мгновение, как и переулки Марэ: шаги, разговор, смех, запах духов или кофе, вдруг зазвонивший и тут же смолкнувший телефон. На коврике рядом с магазином лохматый пес ждет конца рабочего дня своего хозяина. Пять часов вечера. Hôtel de Sens грозно несет свои серые башни, с западной стороны позолоченные солнцем, и ветер с Сены совсем не по-вечернему теплый.


***

Дождь и сумерки опустошили Palais Royal. Мамы с детьми, роллеры, мячи, голуби были постепенно заштрихованы вечерним серым воздухом, в котором теперь протяжно светят фонари в самом конце аллеи. Полосатые столбики рассыпаются мириадами черно-белых полос – то выше, то ниже – и, сливаясь друг с другом, врезаются в дворец Ришелье. Фонтан одиноко журчит, разбрызгивая по сторонам свои капли, вместе с каплями дождя падающие на статую рядом, на цветы, на пустую скамейку. По аллее, скрытой от дождя крупными листьями деревьев, неторопливо шагает утка. Срезают путь редкие прохожие, проходя на Rue du Louvre или Rue de Richelieu. Фонари молчат, пасмурно, шуршит мелкий гравий аллеи под ногами, из арки виден Лувр. Кардинал торопливым шагом выходит из дворца. Полы его черных одежд развеваются от быстрой ходьбы, он чем-то озабочен, ему надо к королю. Он доходит до арки и исчезает за колонной. Едва слышен шум машин. А Palais Royal смиренно, но многозначительно молчит, словно держит красноречивую паузу перед троном короля, зная, что истинному властелину не обязательно называться «властелином», достаточно просто им быть. Серые сумерки все плотнее и плотнее окутывают Palais Royal, шорохи листвы под дождем сливаются в один. В окнах дворца зажигают огни...

***

Спуститься с Королевского моста на набережную Лувра, сесть на одну из пустующих днем скамеек, заслоненную от солнца ветками ивы, смотреть на Musée d’Orsay и проплывающие мимо прогулочные катера – лучшее средство для ищущих покоя в центре Парижа. С Сены дует прохладный ветерок, наверху – Лувр, набережная идет вниз, изгибается у пристани, поднимается по лестницам мостов, перекинутых через реку друг от друга на расстоянии, которое казалось бы значимым нам-средневековым, и которое кажется невероятно малым нам-сегодняшним. Вплетающиеся в поток Сены мосты напоминают причудливые гребешки из кости и перламутра, украшавшие когда-то волосы королев: Мост Искусств – с разноцветными фонарями, погашенными днем, скамейками, на которых загорают влюбленные студенты, облокотившись спинами друг о друга, художником, высушивающим на солнце свои картины, завернутые в полупрозрачную бумагу того же цвета, что и дремлющие на солнце фонари; Новый мост ровно пересекает заостренный выступ острова Ситэ там, где сидят, вытянув ноги на покатом парапете набережной, довольные майской погодой горожане, и, затерянный среди листвы, восседает на коне бронзовый Генрих; Мост Менял пугает обращенной к Сене Консьержери, а Мост Д’Арколь – бывшей Гревской площадью, утопающей в пышном майском цветении. Весь старинный Париж, о котором хочется вспомнить из некогда прочитанных книг, заключен в этих местах. Время от времени наплывает deja vu, воображение, измученное многолетними поисками твердой почвы для рождаемых им образов, наконец находит их здесь, и средневековый Париж «Собора Парижской Богоматери» разворачивается всеми своими страницами, щедро выпуская знакомые образы бродить по каменным мостам Ситэ, похожим на корешки старых, прочитанных книг.


***

В солнечный весенний день Jardin Des Tuileries разговорчив и даже болтлив: шум фонтана, плеск уток в пруду, смех гуляющих, студенты, туристы – Tuileries зашевелился после зимних холодов, зашуршал гравием, расправил, словно затекшие плечи, свои пандусы, вытянулся всей аллеей под майскими лучами и замурлыкал от удовольствия, как большой красивый кот. Под клумбами с сиреневыми ирисами дышит его гибкое тело, несущее на себе вазы, статуи, деревья, людей, рассыпающихся бисером по всему Тюильри: они сидят на стульях - под деревьями или на солнце, разглядывают проходящих мимо и позволяют разглядывать себя, они читают книги, смеются, разговаривают – сад притягивает их магнитным очарованием, гостеприимно рассаживает то тут, то там на свои зеленые стулья и убаюкивает теплой погодой. Tuileries, возникающий на пути триумфального шествия гуляющих вслед за Лувром, обволакивает их ленивой релаксацией и дает возможность отдохнуть в своих объятьях прежде, чем за его позолоченной оградой перед ними торжественно воссияет Place de la Concorde, где светится египетским жарким солнцем золотая верхушка обелиска, а фонтан с истинно итальянской роскошью блещет позолоченными лавровыми венками статуй, и пенится ниспадающими струями ясный парижский день, устремляясь на Елисейские Поля.

***

Старая Сент Эсташ всеми стенами прислушивается к гулу из-под земли. Церкви кажется, что шумный рынок ушел под землю, и теперь ей не увидеть ни утопающих в изобилии снеди прилавков, ни красочных развалов фруктов и овощей, ни душистых верениц цветочных лавок, ни толпы народа, суетящегося на площади Центрального рынка. Когда-то откормленное «Чрево Парижа» лежало, развалившись, перед ней. Оно гудело, как улей, по утрам и, лениво переворачиваясь с боку на бок вслед за движением солнца, засыпало, сыто воркуя на закате. Величием Ле-Аля были обжорство и довольство, голод отступал при виде такого чревоугодия, не осмеливаясь приближаться к этому священному чудовищу, раскинувшего свои жирные телеса у церковных стен. Теперь гомон толпы развеян, суета рынка сменилась спокойствием зеленых газонов, Сент Эсташ состарилась. Она подслеповато вглядывается готическими окнами в дождливое, уже начинающее смеркаться небо и, словно наклонившись над маленьким пятачком полукруглой площади, пытается уловить в воздухе почти забытые ею аппетитные запахи сыров и лавровых листьев, свежего хлеба и мяса. Тщетно. Только из маленького ресторанчика неподалеку доносится знакомый аромат лукового супа – точно такого же, как и сотни лет назад. В ресторанчике, как и прежде, слышен гул голосов посетителей, и теплые клубы съедобных запахов кружатся в воздухе так же, как в старые добрые времена. Старушка Сент Эсташ осторожно вдыхает тонкую струйку лукового запаха и наконец засыпает, радуясь, что не все меняется в этом мире – кое-что остается.


Paris, un homme et une femme

***

От бегущих мимо разноцветных зонтов мужчину и женщину отделяет стеклянная стена. Они сидят на закрытой терассе лицом к улице, смотрят на прохожих и на дождь. Их столики рядом. Официант шутливо замечает посетителям за соседним столиком, заказавшим подогретое вино, что этим летом оно пользуется необыкновенной популярностью. Женщина и мужчина понимающе улыбаются, взглянув друг на друга и на улицу. Она тоже заказывает подогретое вино, он – эспрессо, и снова улыбается ей. “Je pense qu’un verre de vin chaud ne serait pas une mauvaise idée aujourd’hui, n’est-ce pas ?” ,(1) - говорит она. Они уже беседуют. Когда она поворачивается к собеседнику в профиль, он с интересом разглядывает ее: ему нравится, что ее лицо слегка порозовело от вина, а глаза заблестели ярче. Ее розовый шарф делает румянец как будто прозрачнее и легче, а бокал колышится в тонкой руке рубиновым отблеском. Она чувствует, что он любуется ею, и иногда поправляет прядь волос, когда поворачивается к нему. Мужчина подвигает свой стул ближе к ее столику, она не замечает или делает вид, что не заметила. Они снова делают заказ, непринужденно шутят с официантом – словно они знакомы так давно, что понимают даже ход мыслей друг друга. Однако, они знают совсем мало: например, о том, что она живет на Rue Sadillot, и у нее есть кошка Amelie, а он работает в здании напротив и любит после работы зайти в Люксембургский сад, который в двух шагах отсюда, или в это кафе. Но беседа не прерывается, она наполнена недосказанностью, намеками, легким флиртом, желанием нравиться, восхищать и восхищаться. Дождь продолжается. Он смазывает краски по ту сторону стеклянной стены, разбавляет водой четкие линии домов, размытыми потоками вливающихся в клокочущий Montparnasse. Мужчина и женщина не уходят – они согласны друг с другом, что такой дождь следует переждать в кафе. Дождь – хорошая причина для тех, кто хочет остаться.

***

Allée de Cygnes, проложенная посреди Сены, начинается мостом, соединяющим Quai de Grenelle и Avenue du Président Kennedy, и заканчивается уменьшенной копией американской Статуи Свободы. Мыс аллеи, как нос большого лайнера, рассекает воды Сены, и заполняющая все видимое отсюда пространство Tour Eiffel кажется возведенной в абсолют идеей самого Парижа, каким его навязали, и каким его полюбили. Золотая от света башня рекламной картинкой висит в ночном небе, добавляя ему синие и даже розовые оттенки своими сияющими огнями, и ее сочные блики, разбавленные легкой зыбью реки и ветром, отражаются в Сене. Его руки прикасаются к волосам, дотрагиваются до шеи, в полузакрытых глазах дрожат отблески Tour Eiffel, поцелуй мягкий, нежный, настойчивый, закрываются ресницы, исчезает Париж... Pont de Bir Hakeim –  капитанский мостик на корабле Allée de Cygnes, на котором всегда кружится голова.


***

Гудящая, нарядная толпа выстраивается рядами на ступенях мрачного Пантеона, по-парижски легкомысленно превращая строгие колонны усыпальницы в фон, на котором пестреют букеты цветов, перемешиваясь с дамскими шляпками и платьями, детьми в розовых платьицах и белых костюмчиках, похожими на ангелов, и черными мужскими фигурами, среди которых колышится белое платье невесты. Гомон свадьбы оживляет серые колонны Пантеона, веселье разносится по всему Латинскому кварталу, всегда готовому присоединиться к компании, выпить бокал вина с интеллектуальным собеседником, поговорить о науке или искусстве: будь то ученая Сорбонна или чревоугодная Юшетт. Его рука не позволяет по-настоящему почувствовать старину и атмосферу Латинского квартала: можно бродить сколь угодно долго по этим узким улицам и чувствовать только тепло наших сплетенных пальцев. Квартал – декорация к нашей беседе, душистая приправа к его улыбке, он дополняет нас колоритом средневековья, превращаясь в часть нас самих. Все, что происходит между нами, преломляется в свете Латинского квартала, который, хотя и не настаивает, но опускает свои старинные чары на каждое сказанное нами слово. Только самые древние места обладают способностью растворяться в человеке, растворяя его в себе. Это свойство Латинского квартала объясняется, может, и тем, что он переменчив: угрюмые полурассыпавшиеся камни терм соседствуют с шумным Boulevard St. Germain, а печальная готика Saint-Séverin контрастирует с излишествами кушаний на улице Арфы. В ресторане на Place St. André des Arts аперетив, душистый хлеб, la spécialité de la maison, сыры и вино поочередно то веселят, то убаюкивают. Комплименты ненавязчивы, они мастерски, словно изящный медальон в тонкой оправе, окаймляют вечер, и бокалы с вином касаются друг друга, сплетаясь на отбрасываемой свечами тени в полупрозрачное целое. И все-таки Латинский квартал проникает даже сюда. Он незаметно вливается в беседу, настроение, музыку и добавляет в бокал с вином терпкие нотки своей искры, причащяя нас, но нам уподобляясь.

***

Париж прощает влюбленным невнимание к нему. Он снисходителен к ним. Он согласен быть театральными подмостками для многочисленных любовных пьес, разыгрываемых разными актерами на разных языках с разной степенью одаренности и накала страстей. Париж одобряет эту игру, зная, что это всего лишь игра, разжигает пыл актров, понимая, что это всего лишь театр, вдохновляет их своей романтикой, скрывая, что это только их собственное воображение, и соединяет их как будто навсегда, а на самом деле – максимум на жизнь. Он щедро выстилает перед влюбленными свои улицы, нарочно ведущими к Сене, на мосты, в уютные кафе и уединенные парки – где, он знает, невозможно противиться страсти, которую влюбленные принесут ему на алтарь. Париж выстраивает маршруты мужчин и женщин так, чтобы они неминуемо пересеклись, он сталкивает их на всех возможных перекрестках, которые у него есть. Париж ненасытен, он вечно жаждет любовной страсти, за счет которой он живет. Одиноких же он сам влюбляет в себя. Париж, как галантный кавалер, очарователен и опасен, он искушает вас, обольщает, завораживает и, завоевав ваше сердце, принимается за сердце другое. Он похож на любовницу, которая принадлежит не только вам: блестящую, элегантную, слегка взбалмошную и изменчивую. Она посвятит вам весь вечер, будет кружиться с вами в танце и, заливисто смеясь, пить вино, искренне восхищаясь вами. Но вы знаете, что в ваше отсутствие она не менее искренне будет любить других. Она всегда провожает вас без тени грусти в глазах, и вы можете рыдать от боли и пенять на ее безразличие – она не проронит ни слезинки. Она не жестока – она знает, как надо жить: красиво, чувственно, с наслаждением, и когда вы вернетесь, она встретит вас обезоруживающей улыбкой и увлечет за собой, словно не было расставаний и никогда не будет. Она не позволит вам уйти от нее навсегда по вашей собственной воле, хотя сама каждый раз уходит без обещания вернуться.

Paris et moi

Я отслужила тебе, Париж, свою собственную мессу в Нотр-Даме, на прощание. Я молилась тебе, как Богу, и просила твоего благословения. Касаясь холодной колонны рукой, я представляла, как твоя живительная сила проникает в мою кровь энергией Нотр-Дама и, разливаясь по венам, циркулирует во мне горячо и исступленно. Я брожу весь день по тебе, не стараясь даже спланировать маршрут – я знаю точно, что ты сам водишь меня по своим улицам, и я пойду туда, куда ты велишь. «Меня сегодня бес водил по городу Парижу». Бес – это сам город, околдовавший меня. И теперь я, под властью его магической силы, перелетаю от Лувра в Латинский квартал, а оттуда в Сен-Луи и на площадь Бастилии. Город-бес то несет меня на кораблике, выставляя для прощального преклонения все свои святыни по берегам Сены, то загоняет в метро и везет до Триумфальной арки, чтобы оттуда вести меня, потерявшую контроль над собой, по Елисейским полям прощаться с Тюильри, а затем, сжалившись надо мною, позволяет выпить чашку кофе в одном из своих переулков и приводит меня, словно за руку, в Люксембургский сад.

Я греюсь в заходящих лучах солнца, разглядывая ленивых голубей у фонтана, иду, влекомая все тем же, но успокоившимся и вальяжным бесом, по аллее, и мое «до свидания» становится мягче и нежнее, я повторяю его про себя и мысленно целую Париж, разглядывая статуи и вазы Люксембургского сада, за которыми прячется мой любимый бес. Он то идет рядом со мною, то исчезает, с каждым разом все чаще и чаще – так он расстается со мною. Мне и легко, и печально: я боюсь вечно принадлежать Парижу и боюсь навсегда потерять его бесовскую любовь... «Bonsoir, mademoiselle. Aimez-vous le Jardin de Luxembourg?... Puis-je me joindre a vous, s'il vous plait ?»(2)  - слегка кудрявые волосы, большие, лучистые глаза и та самая улыбка, которой я не смогу сказать «нет». Ты - вечное искушение, Париж.

(1) “Подогретое вино не самая плохая идея в такой день, как сегодня, не правда ли?»
(2) «Добрый вечер, мадемуазель. Вы любите Люксембургский сад?.. Не позволите ли мне составить Вам компанию?»