Удавка или путь к такой-то матери

       Я только что поместил на первой странице своего журнала повесть «Удавка или Путь к такой-то матери». Эта повесть имеет некоторую историю. Я начал писать, вернее придумывать её, очень давно, в 1982 году – в год царствования Андропова. А не опубликована она была много лет спустя в журнале Столица. Вышло так. Вчера Миша Поздняев мне торжественно сообщил по телефону, что редакция её поставила в план. А сегодня я узнал, что редакцию разогнали, он сам остался без работы, и вернул мне рукопись. <lj-cut> Я думал, что эта рукопись мною потеряна. Совсем недавно моя старая приятельница, между прочим, мне сказала, что рукопись у неё хранится с тех пор, как я дал ей прочесть эту повесть, не знаю, когда это было. Когда Столицу купил Коммерсант? Я не помню. Я отобрал рукопись у приятельницы, моя дочка неведомым мне способом перенесла её на дискету, и я получил возможность опубликовать её в единственном мне доступном издании – своём собственном журнале.

Но я хотел здесь сказать несколько слов о том, что я думаю о социальной природе мафиозных структур, интенсивно формировавшихся тогда в СССР. В повести об этом нет ни слова. Это повесть о преступнике старшего поколения. Сейчас меня снова будут ругать за то, что я говорю о том, чего не знаю досконально. Ему (этому старому вору) на смену пришли те, кто, уже не довольствуясь содержимым кошельков своих сограждан, принялся за колоссальное государственное имущество в целом, разрывая его на части. Этих людей многие, я в том числе, совершенно ошибочно принимали за новорожденных отечественных частных предпринимателей, которые были нужны, поскольку социализм провалился. Они были нужны, но вместо них пришли бандиты, тоже новорожденные. Почему пришли новорожденные бандиты? А почему мы ждали предпринимателей? Откуда было им народиться?

Много позднее, в 2001 году, в Израиле я познакомился с человеком, который именно в начале восьмидесятых работал в аппарате ЦК ВЛКСМ Азербайджана. Он рассказывал мне (это можно принять как апокриф, можно считать это пустой байкой, но интересно – дыма ведь без огня не бывает), что однажды Алиев срочно затребовал имеющиеся в спецслужбах материалы по мафии. Он выслушал подробный доклад, и сам внимательно ознакомился с этими материалами. Затем он якобы сказал: «Зачем нужна эта мафия? Они будут нам только мешать».

Вполне возможно, что это просто выдумка. Но, вернее всего, дело обстояло так. Руководство партийной номенклатуры полагало, что с разграблением страны они могут справиться без посторонней помощи. Но к тому времени страна была полна молодых, способных, прекрасно образованных и доведённых до полного отчаяния людей, получавших в КБ, НИИ, других подобных учреждениях не более 120 рублей в месяц безо всякой надежды на будущее. Многие из них психологически уже были готовы на всё. Они знали, как можно вытаскивать миллионы из развалившейся социалистической экономики, и начинали уже действовать. Им прекрасно известно было истинное положение вещей, которое было руководством страны возведено в степень государственной тайны. Они стремились организоваться, были чрезвычайно динамичны. И они считали наоборот, что и без партноменклатуры можно обойтись у казавшейся в то время неисчерпаемой кормушки государственного народного хозяйства.

Я могу ошибаться. Но я наблюдал, битву Андропова с преступностью, так сказать, находясь непосредственно на передовой. Полем этой битвы оказались московские бани – это не случайно. Москвичи (любого социально уровня) любят париться и просто отдыхать в бане. И в бане, кроме всего прочего, очень удобно решать некоторые проблемы и обсуждать некоторые деловые вопросы. И вовсе не с прогулами высокопоставленных чиновников боролся Андропов, вылавливая их в рабочее время в Центральных, Сандунах, Ямских, Оружейных банях. Он пытался помешать налаживанию связей между уголовными элементами и функционерами власти. Его деятельность была обречена на провал. Партийные лидеры слишком привыкли уже чужими руками жар загребать. Поэтому они весьма благосклонно относились к инициативным и хорошо образованным уголовникам, которым только нужно было избавиться от бандитов старшего поколения, издавна привыкших считать государственное бытовое обслуживание, особенно городские бани, своей неприкосновенной собственностью. Для того, чтобы избавится от этих людей, пришлось воспользоваться услугами правоохранительных органов. Они старых бандитов уничтожили, а новые за это заплатили новыми деньгами, которые называются долларами. У новых бандитов долларов оказалось гораздо больше, чем у старых.

Об бандитах минувшего времени, вернее о судьбе одного из них, я и написал повесть. Эти люди были против своей молодой смены беззащитны. Они уходили в прошлое. Не станем слишком печалиться об этом. Я никого к этому не призываю, поверьте мне! ;) Я не собирался писать поэму о старом воре – нет! Однако все герои этой повести – люди. Все они достойны того, чтобы к ним присмотреться, их понять, поразмышлять об их жизненных путях, которые никто из них сам не способен был определить. Их судьбы определило немилосердное время.

Эта повесть, задуманная накануне Перестройки, написана была в её начале. То есть, в этой моей повести процесс уже пошёл.
 


Удавка
или
Путь к такой-то матери
/повесть/


       Что такое русская баня? Там не знаю, как для кого, а для москвича баня - это очень много. Допустим, захомутали тебя, одели тебе удавку, запутался, замарался, и в глаза, а в душу тебе наплевали, и жизнь дала трещину, и сорвался ты со всех болтов. Может, от тебя жена ушла, или денег нет, или умер кто. Может ты и совсем понимать перестал, зачем жить, зачем работать, зачем мучиться. Ну, куда ты такой пойдешь? А ты иди, парень, в баню. Нет, серьезно, именно в баню. Больше и некуда пойти.
       Смотри: Бога не веришь, значит в Церковь не пойдешь. А еще куда? В милицию что ли? А такие случаи бывали. Человек достукается уже до последнего и приходит к ментам: Ребята, сделайте со мной что-нибудь! Ну и что? Они ведь первым делом давай тебя трудоустраивать. И при том куда-нибудь на ЗИЛ, чтоб ты там ноги протянул окончательно. И норовят тебя туда направить через наркологическую, чтоб ты, значит, потрудился там бесплатно. Так что лучше и не пробовать.
       А в бане - там, брат, люди! Тепло, светло, никто не лается, никто на глотку тебе не наступает. Бывает, и не поверишь, что вот только - сидели в холле, в очереди, злые все, как собаки:
       - Ты где здесь занимал? А я тебя не видел. Иди отсюдова к такой-то матери!
       Пространщик гаркнет:
       - Зайди один!
       Смотришь, человек зашел в раздевальное отделение, где шум, гам, ругань, дым коромыслом, зашел и вдруг вроде оттаял душевно. Глядишь, уже а кричит кому-то:
       - Здорово! Оставь веничка попариться...
       Тут, скажем, подходит к тебе какой-то с веником:
       - Обработай мне спинку, а после я тебе.
       Вот ты и попарился. А другой:
       - Слышь, земляк, пятьдесят капель махнешь?
       Вот ты и выпил.
       А еще один к тебе с термосом:
       - Это мол чай лечебный, он на травах настоянный. Вот ты и чайку попил,
       А там уж стали спорить: водку можно пить, или пиво, или квас, или только чай после бани:
       - Суворов говорил: Продай штаны, а после бани выпей.
       - Ты что! Это не Суворов, это Петр I говорил.
       Вот ты и с людьми потолковал….
       Так что, вообще, если вы любите русскую баню, можно вам посоветовать одно уютное местечко, где вы попаритесь в лучшем виде. Там отличная парная: печка - огонь, пар чистый, мягкий. Поддают всегда с ромашкой, с мятой, с эвкалиптом. Обслуга культурная. Пиво свежее постоянно. Шашлычок можно заказать, ребята мигом исполнят. А, если у вас бумажник не слишком похудал, так есть там и номера с сауной, с бассейном, массажисты настоящие. Значит, вы туда приезжаете - с собой брать ничего не надо - веники, тапочки, там мыло и все такое вам организуют моментально. Простыни, хоть махровые, хоть простые - на вкус. Приезжаете, значит - стоит толпа. Так если у вас все нормально и с копейкой нет проблем, тогда вы очередь не занимайте, это, откровенно говоря, очень длинная история. А поглядите дверь рядом с гардеробом: «Посторонним вход воспрещен». Вы прямо молча туда, а там лифт. Поднимаетесь на второй этаж и спрашиваете, где здесь Лёха Глазастый. Глазастый это директор, Меркулов Алексей Васильевич. Такая у него кликуха еще с молодых лет. И вы к нему прямо с подходцем: я, мол, от такого-то. Он вам устроит, что душа просит. Он вам только птичьего молока не достанет. Человек серьезный.

       В морозных зимних сумерках в пятом часу, в субботу, в самый наплыв клиентуры, Алексей Васильевич Меркулов подкатил в такси к подъезду Бани, где на скрипучем, искрящемся в свете фонарей снегу топталась нестройная толпа.
       Многие знали его в лицо, и почти все оглянулись на него, потому что он был приметной внешности, сильный, красивый человек и одевался так, что это бросалось в глаза.
       Меркулову недавно исполнилось шестьдесят лет. Невысокого роста, но необыкновенно широкий в плечах и груди, с огромными могучими волосатыми руками, мощной короткой шеей и, не смотря на большой вес, с подобранным брюхом, подвижный на крепких немного кривых ногах, быстрый и резкий, он производил подавляющее впечатление на каждого, кто имел с ним дело. Особенно поражали его глаза: широко расставленные, большие, круглые, прозрачно-синие с пушистыми рыжими ресницами, они неожиданно освещали грубое, красное, кровью налитое лицо. Эти глаза всегда бесстрашно смотрели в упор на собеседника, они были причиной его старой клички, сохранившейся для многих и по сей день. Лёха Глазастый. Его боялись.
       - Хозяин приехал, - проговорили в толпе, когда Меркулов, путаясь в полах длинной меховой шубы, вышел из машины.
       Ондатровая шапка «пирожком» была лихо сдвинута на ухо. Большой мохеровый красный шарф подхватило ветром и трепало, потому что шуба была распахнута. Выходя, он весело обернулся, скаля белые зубы с двумя золотыми «фиксами», и хрипло крикнул водителю, уже тронувшему машину:
       - Заглядывай! Попарим тебя...
       Потом Меркулов осмотрелся, будто припоминая что-то, пытаясь углядеть кого-то в толпе, и, серьезно усмехнувшись, произнес старинную шутку:
       - Хозяин - на зоне, - в ответ засмеялись.
       Пройдя в помещение, он остановился в холле, где томилась бесконечная очередь в общий разряд. Моментально подскочил к нему дежурный администратор, высокий крепыш с внимательными и всегда ускользающими глазами, в белой куртке.
       - Потихоньку работаем. Все нормально. ..........
       - Во вторую сауну генеральша приехала?
       - Уже парится. Массажиста заказала и за вином посылала. С ней еще двое каких-то, мужик и баба. Бардачат.
       - Че-го? - протянул Меркулов.
       - Да, говорю, такое там выделывают, с ума сойдешь... Я, было, сунул нос...
       Меркулов быстро вскинул на парня круглые свои синие глаза:
       - Дурак. А ты не суй нос. Оторвут тебе его когда-нибудь вместе с головой. Ты знаешь, кто она? Твое дело, бабки получил и помалкивай. Места есть свободные?
       - В общем разряде мы оставляем, конечно, для своих, а номера все забиты. Таксисты еще приехали, сняли два сеанса. Пьют.
       - Та-ак, - Меркулов сбросил шубу. - А выручку проверял?
       - Час назад снимали кассу.
       Переговариваясь в таком духе, они прошли в директорский кабинет. Там Меркулов снял с вешалки белый халат.
       В сопровождение своего верного помощника и телохранителя Лёха Глазастый, как это он делал почти каждый день, обошел свои владения от подвала, где была бойлерная, до чердака, где гудели электромоторы вентиляции, и в специальных дощатых ларях хранились у пространщиков березовые и дубовые веники и еще некоторые вещи, в бане употребительные, но непригодные для выставки напоказ. Все это содержалось в порядке. Меркулов спросил, не было ли кого из ментов.
       - С Петровки ребята парились с утра и ушли нормально. А вот еще Громов майор звонил, тебя спрашивал. Спрашивал, когда придешь. Я сказал, вечером мол будет.
       Меркулов спокойно кивнул головой. Он не боялся. Он прошел свирепую жизненную выучку, такое видел, что не дай Бог никому. Привык ничего не бояться, а только старался правильно рассчитать ход. Он был уверен, что если человек не пьяный, не дурак, ничем не болен и не трус, то с ним никогда ничего плохого случиться не может.

       Меркулов прошел в женский разряд и велел вызвать бригадиршу. Она вышла к нему, улыбаясь всем своим старым, опухшим, лукавым, пьяным, масляным лицом со щелочками черных глаз.
       - Ну, рассказывай, Любка. Какие дела?
       Любка, старая банщица, татарка, пригласила "хозяина" к себе в подсобку. Она его встретила в духе прежних лет, как это было принято, когда еще татары держали в Москве монополию на эту профессию. В старое время «хозяину» первым делом подносили стакан.
       В подсобке у Любки за низким столиком, развалившись в креслах, двое женщин пили чай с бисквитами. Не особенно смущаясь присутствием мужчины, они только плотнее запахнулись в махровые простыни.
       - Девочки, с легким паром!
       - Спасибочки…. Ой, Любаша! Я что-то прям разволновалась. Какой интересный мужчина начальник у тебя…. Зашел бы когда спинку потереть.
       Это было сказано смехом, как старинная традиционная шутка. И также смехом следовало отвечать:
       - Вот как справку по старости мне выпишут в больнице, тогда я сразу к вам. А сейчас как бы вы меня не испугались в парилке...
       - Ну, я сроду мужиков вас не боялася, - весело ответила та, что постарше. Молодая только глянула на Глазастого и отвернулась.
       Любка открыла холодильник и, не переставая улыбаться, налила директору стакан водки. Полный чайный стакан. Нельзя было отказаться.
       - На здоровьечко, Васильич. Чтоб работа была, чтоб деньги водились.
       Меркулов залпом опрокинул стакан и захрустел соленым огурцом, который тут же на вилке протянула ему старуха.
       - Ну и я маленько, - она плеснула себе в тот же стакан на донышко.
       - Гляди, Любка, не пей много.
       - Не, не, это я так, за компанию. Ты что, Леха! Работа есть работа.
       - Веники в подсобке не держи. Сколько раз говорил. Есть место для них, - сказал, закуривая Глазастый. - Вдруг проверка или что, тебе сразу минус.
       - Расходятся, в момент, не успеваешь бегать на чердак. Ноги-то, Алексей Василич, не те уж стали,. - с этими словами Любка, еще больше прищурив черные, как угольки, узкие глазки, сунула директору в карман звучно прошелестевший конверт.
       Меркулов, тряхнув кудрявыми, рыжеватыми с проседью волосами, потрепал старуху по жирному покатому плечу:
       - Гляди осторожней. Сама знаешь.
       Как старые друзья и заговорщика, прямо, твердо глянули она друг другу в глаза. И разом усмехнулись.
       - Да ведь я на простую приманку не клюю, ты знаешь, Лёха.
       - А ты знаешь, какие теперь дела? Любка оглянулась на женщин за столиком:
       - Девочки, дайте что ли с мужиком пошептаться на старости лет, а!
       Девочки пересмеиваясь стали собираться в парилку. Долго спорили, выбирая хороший веник.
       - Это из вендиспансера девочки, - сказала Любка, когда они ушли. - Которая постарше, она там процедурная сестра, все дела через нее. Она полезные, Леха, попей чайку, расскажи мне, какие там дела?
       - Чай-то пить мне некогда, мне сейчас не до того. А только учти, что собирали совещание. Лавочку эту будут прикрывать, ты так и знай.
       Старуха постучала мундштуком папиросы о коробку «Беломора» и щелкнула зажигалкой. Перестройка?
       - А ты, как думаешь?
       - Я думаю, это ерунда. Пустое дело.
       - Почему ж так?
       - Брешут много.
       Меркулов присел на край кресла, облокотившись локтем о колено и щурясь от табачного дыма, с улыбкой и интересом поглядывал на старуху.
       - Ну, ну, высказывайся, а мы тебя на Съезд пошлем.
       - На Съезд меня не надо. А то, что брешут это точно. Лёха, должен быть хозяин, без хозяина нельзя.
       - Кто ж хозяин?
       - Как кто? Коммунисты. И они должны большой кусок получать. Так всегда было. Раньше капиталисты были, а теперь коммунисты, не один ли хрен?
       - Ну, а если снова капиталисты будут.
       - Не похоже что-то. Дураков слишком много.
       - А если без хозяина?
       - А мы тогда сопьемся. Страха не будет. Меркулов некоторое время молча курил, взглядывая на Любку круглыми глазами.
       - Страха, Любка, уже нет. Бояться перестали. И видят, что делается не по совести. Кого мы с тобой обслуживаем? У тебя сейчас в разряде хорошо если шесть-семь человек своих. Остальные ничего не получают, вообще. И они все время пишут жалобы. Жалоб очень много.
       - Они всегда писали жалобы, - сказала Любка. - Это у них уж такая выходит судьба. А насчет совести, Леха, на этом свете по совести никогда не будет. Не было и не будет.
       Меркулов рассматривал расклеенные по стенам листы японского календаря:
       - Слушай, ты баб этих голых со стен сними, чтобы этого не было у меня.
       - Да они ж не голые. Лёха, ой ты что! В купальниках, на пляжу. Эротика ж не помешает.
       - Любка! Сними от греха. Эротика – в массажном кабинете, или в номерах, за закрытыми дверями. А у тебя разряд – общий. И давай гоняй мне пространщиц, чтобы в раздевальном была чистота, на полу чтоб хоть хлеб резать, понятно?

       В мужском разряде, в раздевальном отделении, как всегда в это время, дым стоял коромыслом. Вытяжка не справлялась, и лопасти четырех огромных вентиляторов с потолка понапрасну гоняли душный, влажный воздух, полный испарений потных человеческих тел, пролитого пива, винного перегара и табака.
Непрерывный гул веселых, спорящих, сквернословящих на чем свет стоит, хмельных голосов. В этом тумане одинокая фигура в белом халате покачивалась, будто на шаткой палубе корабля, скользя нетвердыми ногами по кафельному полу, мокрому, слякотному, с листвой, газетными обрывками, объедками.
       - Где бригадир?
       Пространщик, обернувшись, мутно глянул на директора и пробормотал что-то невразумительное. Он был в стельку пьян.
       Меркулов пошел в подсобку. Администратор, помрачнев, заспешил за ним.
В подсобке играли в карты. Недовольно оглядели вошедших. Моментально какой-то человек в ватнике, одетом на грязный рабочий халат, вылетел из подсобки, будто вспугнутый воробей. Бригадир с досадой бросил карты на стол. Он держался твердо, но был нетрезвый, в распахнутой на голой груди грязной полотняной куртке, с лоснящимся от пота лицом, воспаленными глазами. Много, ох много было денег на клейком, пивом залитом столе.
       - А ну давай сюда ключи, - сказал ему Глазастый. Администратор протянул руку и ловко поймал брошенную связку.
       - Пошли.
       У себя в кабинете Меркулов уселся за широкий директорский стол под большой цветной таблицей выполнения плана. Бригадир, длинный лохматый парень, тряс головой, пытаясь врубиться, стряхнуть хмель.
       - Ты что же это, сука, а? - сказал Глазастый с расстановкой. - Я тебе дал место, путевое, шоколадное место, а ты на этом самом месте и гадишь? У тебя что в разряде, бардак? Или ты думаешь, я тебя буду отмазывать, пока меня самого не потянут? Ну что вот с тобой сейчас сделать, падла? В вытрезвитель тебя, дурака, или рожу тебе отделать прямо здесь, чтоб ты прочухался?
       Администратор сделал движение сильным плечом в сторону парня. Тот, посерев лицом, быстро развернулся к нему и пригнулся, закрывая руками живот и голову, готовясь защищаться. Глазастый засмеялся:
       - Гляди-ка! Клыки показывает. А они у тебя есть, клыки?
       - Есть, - прохрипел бригадир.
       Тогда директор поднялся из-за стола и подошел к холодильнику. Достал початую бутылку коньяку.
       - Давай махни маленько. Ты с головой парень. Зачем ты нас топишь и сам в петлю голову суешь? Ведь это петля, я тебе точно говорю. Гляди, дубина, чтобы игры у тебя не было больше в служебных помещениях. И ты сам не играй, не будь дураком! Здесь у тебя другие бабки. Бот из-за такой ерунды и полетит все к чертовой матери.
       Бригадир аккуратно выцедил небольшую стопку дорогого коньяка и вздрагивающими пальцами стал разминать сигарету.
       - Теперь дальше, - продолжал Меркулов, - это что у тебя за пьянь на пространке? Ты его устраивал, клялся Христом Богом, что он толковый парень.
       - Алексей Васильевич, ведь это мой подельник, я ж тебе говорил.
       - Правильно. Подельника надо кормить из своих рук. Но если у человека голова слабая, нечего ему делать в бане. Все равно он сгорит. Я никого не люблю душить зря. Но ты ему передай, что я сказал. И сам за ним смотри, раз он твой кореш. Ну, ладно, бабки гони и катись отсюдова. Верни ему ключи, - обернулся Меркулов к Администратору.
       Бригадир, облегченно улыбаясь, стал вытаскивать из всех карманов комки мятых бумажек. Рубли, трояки, пятерки, десятки - все было смято в одну кучу.
       - Деньги надо держать в порядке. Вот так и ловят вас, дураков. Сколько здесь?
       - Рублей семьдесят. Еще мелочью тридцатка наберется, - сказал бригадир, хлопну рукой по туго звякнувшему карману.
       Глазастый выудил из кучи денег несколько червонцев, а остальные отодвинул.
       - Это забери. Давай. Чистоту наведи мне. Работай.
       Дела, собственно, были закончены. Разве попариться? Глазастый кивнул администратору, чтобы тот уходил. Подвинул телефон. Коротко переговорил со старухой женой о домашних делах, которые шли не очень благополучно. Вовка, сын, загулял и третий день не появлялся.
Да, хрен бы с ним, пускай шляется. Я за машину боюсь. Или права отберут, или не дай Бог...
       - Отбери ты у него ключи, - сказала Катерина Сергеевна. - Ведь разобьется с дурной головы и машину разобьет.
       Меркулов помолчал. А зачем тогда было ее покупать? Для пацана ведь покупали. Мне она что ли нужна на старости лет? Так я и на трамвае доеду.
       Он любил и баловал Вовку. Но в последнее время все чаще и чаще задумывался о нем с тоской. Куда его? Ему девятнадцать лет. От армии пока ему отсрочку организовали, можно и вообще от армии закосить. А вот куда, куда его? Неужто в баню? Да он и не такой парень, чтобы работать в обслуге. Сам привык, чтобы его обслуживали. В институт, дурак, не хочет.
       Понятно, парень хочет работать на интерес, а голова-то дурная. Схватить денег, как побыстрей, да побольше, да полегче. Да норовит еще сразу цельным куском. Девки-то они денег требуют. Крутится, дурак, у «Интуриста», а того не понимает, что всю эту шпану с кооперативами, с рэкетом, компьютерами, захотят - подметут за полгода, не останется и памяти, а настоящие хозяева, они не пожалеют ведь щенка, у них дела миллионные, им будет не до него, когда уж такое дело они подымают на весь Союз.
Вот теперь связался с цыганами. А это совсем другое дело, цыгане... думал Глазастый, прохаживаясь по кабинету и неторопливо раздеваясь. - Цыгане... У цыгана везде дом родной, у него везде свои, за цыганом табор, сила, один за одного. А если такого сопляка, как Вовка - на зону? Что с ним будет? Пропадет. А вот и он. Явился - не запылился, легок на помине. Двери распахнулась и ввалился Владимир Алексеевич собственной персоной.
       - Ты где ошивался? Ты почему пьяный на машине катаешься?
       - Я пьяный? Да ты что, батя? Я на такси приехал.
       - А где машина?
       - У напарника в гараже.
       - Париться-то будешь?
       - А это, ради Бога. За этим и приехал.
       Меркулов стоял на ковре и смотрел, как раздевается сын. Сам он уже разделся и стоял совершенно голый. Вовка разбрасывал вещи по креслам и стульям. Ах, хорош парень! Ну, до чего хорош! Вовка был на голову выше отца, поджарый, стройный, с длинными красивыми мышцами. Светлые вьющиеся волосы, отпущенные почти до плеч, как у женщины, отливали слегка медью.
Свежая наколка на плече: «Люблю красивую жизнь». Четыре едва запекшиеся царапины на шее, явно ногтями, и багрово-синий засос. Золотой крестик на цепочке. Небольшой, но массивный, дорогой работы, с финифтью. На глаз тысяч за двадцать.
Отец покачивал головой, глядя на все это.
       - Ну, ты, я вижу, на зону готов. В лучшем виде. Осталось только еще сухарей тебе, дураку, насушить. Откуда у тебя эта игрушка? Не слишком дорогая цацка, а? Как ты думаешь?
       - Тёлка одна подарила.
       - И сколько она выдоила с тебя за этот подарок?
       - А бесплатно. За любовь. Да ты ее знаешь. Она сейчас с моими ребятами бардачит у тебя в номере. А то уж я от неё устал.
       - Баранова? А тебе известно, кто ее муж?
       - Наплевать. Ну, генерал.
       - Ну, ты вот что, - сказал Глазастый, - давай крестик положи пока в сейф ко мне. Нечего здесь рекламу делать по бане.
       - Бать, да ты что? Ведь крест - святая вещь!
       - Ничего себе, святая вещь. Тоже мне нашелся Никола Угодник, связался со старой бабой какой-то.
       - За эту бабу, между прочим, все отдай - и мало, - похвалился Вовка. - Ну, так что, париться идем?
       - Куда? Сперва остыть надо. Эх, ты, парильщик! Ты бы лучше подумал вот о чем, - сказал, внимательно вглядываясь в сына, Меркулов, - вот приходил тут, со мной разговаривал мужик один. За ним должок числится, и он поэтому немного шестерит передо мной. А, вообще-то, мужик путевый. У него овощной магазин прямо у Курского вокзала. И там они колотят очень хорошую копейку. Он говорит, присылай мол парня своего. Сперва покрутится в магазине, оботрется, обмозгует, что к чему. А после будет торговать с лотка, там апельсинами, бананами и в таком духе. Надо же тебе к делу пристраиваться.
       - Бать, что ты ей Богу пристал? У меня свои дела. На кой хрен я стану ящики ворочать?
       - Какие у тебя дела, что ты мелешь, деловой!
       - А вот погляди.
       - Вовка вытащил из заднего кармана «вареных» штанов огромную пачку сторублевок.
       - И ты, болван, таскаешь это в кармане? Здесь тысяч сорок.
       - Сорок пять. Просто и красиво. Это мне лох один подарил. На долгую незабываемую память, - со смехом сказал Вовка. - И ни одна падла не докопается.
       - А чего тебя копать-то? Ты и так весь наружу. Видать сразу, что ты за птица. Дурак, делом займись! Вовка!
       - Ну, чего?
       - Смотри, сядешь. Надолго сядешь! А-а! Ладно! - махнув рукой, сказал, наконец, Меркулов, - пойдем.
       Он достал из стенного шкафа два огромных, пушистых веника, березовый и дубовый.
       - Иди, заваривай пока веники, да пойдем, посмотрим, как там пар. А то, может, просушим парилку. Дураки-то льют воду без толку, одну только сырость делают. Да гляди, отдельно запаривай веники. Березовым настоем будем поддавать. Я с пивом не люблю.
       Вдвоем - отец и сын - огромные, шумные, заметные, вошли они, как хозяева в парилку.
       - А ну, хорош воду лить, давай просушим, мужики! Чего ты веником машешь? Нет же ничего. Вот так вы и заливаете печку.
       - Да ведь убирались только! Дайте хоть погреться, - вякнул кто-то.
       - Дурак, дай пар сделать. По гроб жизни спасибо скажешь! - загремела они оба.
       Вдвоем, никого не допуская, начисто вымели они всю листву и протерли тряпкой насухо дощатый пол, а внизу промыли холодной водой. Дверь и форточка были открыты, когда они убирали. Леха капнул в шайку с кипятком нашатырного спирта, чтобы отбить дурной запах, и сперва бросил в печку на раскаленные до красна камни целую шайку при открытой двери. Комок знойного вихря вырвался из парной со звонким выстрелом каменки. Потом Леха выгнал Вовку и остался в парной один. Он не торопился. Подождут. Снаружи у дверей Вовка отгонял нетерпеливых одним ведом своей могучей фигуры. Он не опускался ни до каких объяснений. Разве они умеют пар делать? Вот Батя сделает!
       В парной Леха оглядел важнейшее свое сокровище, источник всех его фантастических, призрачных доходов, с пола до потолка. Ничего, парилка еще держится, доживет до лета, до ремонта. А летом все доски придется перестилать, того гляди, провалится помост.
Вторую шайку он бросал большим ковшом - чистый кипяток. Потом выждал, когда жестоко раскаленный воздух стал садиться, и принялся кидать по-сухому, маленькими порциями. Эта горячая вода была с березой и мятой. Запах был хорош, и он сразу пошел, этот запах.
После того, как шайка была пуста, малиновый от жара, с вытаращенными глазами, обливаясь потом, Леха выскочил из парилки и захлопнул дверь. Теперь все ждали, пока Вовка отливал отца шайками ледяной воды.
- Никто не суйся туда. Сгоришь сразу. Вот сядет пар. Наконец, наступил, момент, когда, по мнению Глазастого, можно было заходить.
       - Ну, давай, давай! Живей, ребята! И сразу дверь закрывай плотней. Шевелись ты, чего ползёшь-то еле-еле! Пар же уходит!
       Взбегая по горячим деревянным ступеням, отчаянно пригибались, закрывали лица ладонями, садились на пол от страшного жара. А Меркуловы оба легко, свободно стояли во весь рост, глубоко вдыхая и выдыхая с блаженным стоном этот ароматный жар.
       - Ну, как пар, а? А ты, дурочка, боялась!
       - Ай, ай, О-ох! Хорошо!
       - Дух, дух, мать твою…. Ну, ребята!
       - Пар! Вот он русский пар-то влажный. Нет, в сауне – не то, сухота.
       - Ты не рассуждай, дыши, дыши грудью, пока пар не мел.
       - Погоди ты веником махать, не осаживай раньше времени. Надышаться надо сперва.
       Пар постепенно садился, и кое-кто уже пробовал привстать.
       - Мужики, может ещё кинуть шайку – «на веник»? – спросил Глазастый.
       - О, не-е! Хорош, куда ещё!
       - А тогда давайте париться.
       Бесцеремонно растолкав соседей, Меркулов велел Вовке ложиться на лавку.
       - Я-то, ладно, сам попарюсь. А ты дай-ка я тебя сперва отделаю! Дай-ка я с тебя дурь-то выгоню!
       И он бешено крутил над парнем огромными вениками, нагоняя жар, потом со всей силы, со всего размаха бил его по спине, по пояснице, по заднице, по ногам, по пяткам. И снова ловко крутил веники, и слегка потряхивал ими, чуть касаясь разогретого тела, и снова хлестал его, и растирал ему широкую мускулистую спину берёзовой влажной, распаренной листвой.
       Как только умел парить, как только научился за всю проклятую банную жизнь, так он и попарил сына своего, Вовку.
       Выйдя из парилки и окатившись холодной водой, Меркулов было направился в дверь, ведущую прямо из мыльного отделения к нему в кабинет. Но потом передумал. Зайти в раздевальное. Как там? Там банщики спешно выметали остатки мусора. Бригадир стоял и распоряжался в новой крахмальной куртке. Влажные волосы были аккуратно приглажены.
И вдруг:
       - Э-гэ! Лексей!
       В одной из кабинок цыгане. Четверо. Трое молодых и один старик с кудрявой шапкой серебряных волос.
       - Не обижай, присядь с нами на минуту.
       Меркулов подошел и Вовка за ним, весело улыбаясь друзьям. Шампанское, фанта, апельсины.
       - Здорово!
       - Здорово!
       - Вина налейте, - сказал старик. .
       Глазастый, не садясь, взял в левую руку стакан, а правую прижал к сердцу:
       - Вы мои гости. Сто лет жизни всем вам, удачи, счастья. Я не мастер говорить... - он выпил стакан до капли.
       - Хорошо сказал, - старик, ласково улыбаясь влажными жгучими глазами, взял у него стакан и снова наполнил вином. Стакан был один на всех.
       - Тебе, Лексей, всего, чего ты в жизни загадал. Все исполнится, вот как истинный Христос! – и, тряхнув кудрями, перекрестился и залпом выпил стакан.
       А Вовка уже протиснулся к молодым и колода карт замелькала в смуглых с золотыми перстнями руках.
       Теперь его от них за уши не оторвешь, с досадой подумал Меркулов, отходя.
       - Гляди осторожнее, - сказал он бригадиру. - Цыгане играют, присматривай.
       У себя в кабинете он включил вентилятор, и, завернувшись в простыню, развалился на диване. Он почти задремал. Лежал с закрытыми глазами.
       Как большинство сильных и смелых людей, он редко задумывался о будущем, зная, что в свое время будущее наступит все равно, и он готов был принять его таким, какое оно явится к нему. Но с наступлением старости, а он чувствовал, что старость подходит, надвигается, накрывает небо у него над головой, с наступлением старости он все чаще стал думать о прошлом и сравнивать его с настоящим. Тогда ему становилось грустно. Он вспоминал себя совсем молодым, сразу после воины, когда еще были блатные настоящие. Отчаянный мальчишка из Марьиной Рощи с вечно разбитыми в кровь кулаками.
       А похож он был на Вовку? Нет, пожалуй. Другой он был. Проще как-то. Жили проще. Гуляли проще. Даже песни были проще.
Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,
       Здравствуй, моя Мурка, и прощай.
       Ты зашухарила всю мою малину,
       А теперь маслину получай! -
Душевно. Просто было. А теперь другие времена. Что ж, жалеть не стоит, раз такая дорога ему выпала. Да уж он ее почти всю прошел, эту дорогу, немного осталось. По-своему правильно прожил жизнь. Его боялись, но его и любили. Он людей зря не обижал. Когда сел на восемь лет, никого за собой не потянул. И на зоне никого не продал. Отмотал от звонка до звонка и остался человеком. Неожиданно в дверь постучали.
       - Заходи, не заперто.
       Вошел сухощавый старик в форме майора милиции.
       - Отдыхаешь, Алексей Васильевич?
       - А-а! Борис Иванович! Ты чего? Мне говорили, ты звонил с утра.
       Майор Громов, важный работник МУРа, приезжал если париться, гак всегда по телефонному звонку, чтобы все было готово, всегда снимал отдельный номер.
       - Ты чего, как снег на голову? Париться-то будешь?
       - Разве попариться? да, вообще-то, нет. Я хвораю немного, прохватило где-то, и с утра даже температурка небольшая подымалась.
       - Тогда париться нельзя. А вот мы сейчас коньячку.
       - Это можно, - сказал майор, расстегивая шинель.
       Меркулов сбросил простыню и накинул цветастый махровый купальный халат. Он включил самовар. Достал из холодильника коньяк, лимоны, нарезанную ветчину, открыл банку шпротов.
       - А то можно сказать ребятам, шашлычок замостырят. Громов отрицательно качнул головой:
       - Не надо. Я вообще-то по делу. Дело есть. - И он проговорил, медленно роняя слова одно за другим, - Такое, брат, дело, что не приведи Бог.
       Меркулов спокойно разлил коньяк по стопкам:
       - Армянский, настоящий.
       - Коньячок, ничего, - Громов выпил и пожевал ломтик лимона.
       - Слушай, Васильич, ты никогда на меня в обиде не был... ну, что я тогда дело твое вёл?
       Глазастый со смехом кивнул кудластой головой:
       - Обижался. Ух, я злой был раньше парень, страсть! А вообще-то я сам тогда оглушал, запутался в пустое дело.
       - Алексей Васильевич, - проговорил, помолчав, Громов, - тогда ты, допустим, сглупил. Но ведь тогда было давно. Молодой ты был. И я был молодой. Да и время, время, брат, было другое. А теперь?
       Еще Глазастый не понимал, куда он гнет, но уже в груди у него не было сердца. Кусок железа был у него в груди. И глаза его открыто, страшно, широко глядели в лицо врагу.
Но он был спокоен, и рука не вздрагивала, когда он снова наполнил стопки. Он не торопил Громова. Зачем суетиться?
       - И как ты думаешь, Борис Иванович, хорошее время было?
       - Время-то? Это был какой же год?
       - Аккурат сорок девятый. Шестого апреля вы меня в «Арагви» замели.
       - Точно, - усмехаясь, подтвердил милиционер.
       - А если бы Мамалыга не опоздал, хрен бы вы меня взяли. Я и то гляжу, время вышло, его нет. Думаю, надо отрываться...
       Громов засмеялся, поглаживая сухой маленькой ладошкой седую лысеющую голову.
       - Я и застать-то тебя там не надеялся. Так, заехал для очистки, совести.
       - Мамалыга и засыпал нас по дури по пьяной своей, опоздал. Забери он тогда вовремя товар, не доискались бы вы концов... Царствие Небесное, - сказал Глазастый, улыбаясь воспоминаниям, и поднял стопку. - Хороший был парень, лихой. Зря пропал.
       - Ничего себе хороший парень, - покрутил головой Громов. – На нем было два убийства.
       - Так я разве сказал, что он бал умный человек? Я говорю, лихой парень был, а что дурак....
       Майор внимательно вглядывался в лицо Глазастого. Спокойное, довольное лицо. Если б не глаза.
       - Вот ты говоришь, время. Да, я думаю, то время было хорошее. Правильное время. Порядок был.
       Глазастый с удовольствием жевал ветчину и, улыбаясь, неторопливо ответил:
       - Знаешь, вот если откровенно, Иваныч: на кой хрен мне этот порядок? Люди жить хотят, а вы долбите одно и то же. Порядок, порядок! - он лениво с улыбкой потянулся. - Чуть дышать начнешь, а тебе уже порядок на шею одевают, вместо ошейника.
       Меркулов знал, что майор пришел к нему не зря. Он знал, что случилось что-то очень серьезное. И приблизительно догадывался, что именно случилось. Но, как и прежде, много раз в его путанной сумбурной жизни, в минуту опасности он испытывал не страх, а ярость и желание броситься этой опасности навстречу. И сейчас он хладнокровно, будто испытывая судьбу, дразнил того, кто принес эту опасность за пазухой милицейской серой шинели.
       - Да неужели ты не поймешь, Меркулов, ведь ты же умный! Без порядка никак нельзя. Порядка не будет - мы все пропадем, развалится все. Разворуют страну.
       - Так вы тогда наводите порядок настоящий. А то ведь у вас как: похватали одного, другого, третьего - всех ведь не посадишь – и, думаете, будет больше порядка. А, между прочим, ты приходишь ко мне в баню, тебе подай пивка, водочки, того-сего, и ты тогда о порядке не думаешь, вроде не знаешь, откуда эта водка, - дразнил Глазастый.- Ну, конечно, меня отправят на зону, другого поставят, такого же, как я, свято место пусто не бывает. Это что, порядок у вас такой?
       - Ну и нечего языками трепать зря, - загорячился майор, - а давно пора разгонять весь этот бардак твой, - он махнул рукой в сторону раздевального отделения. - Люда должны работать!
       - А-а-а! Это я уже слыхал. Вот оно в чем дело оказывается! Работать не хотят! Нет, гражданин начальник, люди работать хотят. Только они хотят работать за деньги, а вы норовите всю дорогу такой порядок навести, чтобы работали бесплатно. А вы чтоб славки собирали.
       - Никто не говорит, бесплатно. Ты только честно работай. Не воруй.
       Меркулов задумался. Несколько раз он делал движение, будто хотел заговорить, и останавливался.
       - Ну, вот как тебе объяснить, не знаю. Вы все какие-то шиворот навыворот, не как все люди, и все у вас не по-людски. Гляди. Здесь любого спроси, что за человек Глазастый, тебе скажут, Глазастый - человек надежный, честный, за нам, как за каменной стеной. А у вас я всю жизнь получаюсь вором. А какое ж это воровство? Я вот семь лет тому назад принял здесь не баню, а можно сказать, отхожее место. Уродовался, уродовался, наладил все, как положено, люди довольны, сервис, план даем. Теперь говорят, он ворует. Ну, давай, ты не воруй, прихода на мое место, что ты здесь сделаешь?
       Меркулов говорил об очень важном для себя и много раз передуманном. Редкий случай - он волновался. Махнул рукой:
       - Нет, погоди ты, погоди! Я говорю, законы у нас не такие, как надо! А то от таких законов люди становятся, как ненормальные. Вот ты послушай, я тебе расскажу. Я во время войны, в классе восьмом что ли, уж точно не помню, как-то раз после уроков математичку в пустом классе прижал, так слегка - поласковей. Молоденькая была бабенка, симпатичная такая, а я уж тогда знаешь какой здоровенный жлоб был! У нее, бедной, дух сперло, она и говорит мне: Меркулов, отпусти меня, а то ты меня толкаешь на преступление. Ха-ха-ха! - загремел он на всю баню, радуясь этому воспоминанию далеких голодных военных лет и тому, что это воспоминание пришло к нему именно сейчас, в тяжелую минуту, когда майор Громов сидел через стол.
       - Ну, и как? - улыбнулся майор. - Все ж таки пошла она на преступление?
       - А ты думал? Что ты меня не знаешь? Да, ты погоди, я к чему это вспомнил-то. Ведь она думала, что преступление сделала со мной. Как же она, бедная, плакала, убивалася. Я, говорит, теперь не имею права быть педагогом. Преступление! Это во время войны, в такое время тяжелое, а она без ошейника все равно обходиться не могла. И боялась она всего на свете. И у нее, куда ни сунься, всюду нельзя. И ты, Иваныч, меня хочешь сделать таким человеком? Никогда, браг, этого не будет.
       - Ну, к чему ты это все? У тебя путаница в голове, действительно, как у пацана. Что ты за человек? А-а-а, ладно! - Громов движением руки будто смахнул что-то со стола. - Давай о деле поговорим. Алексей Васильевич, я к тебе с плохой новостью. Барымов вчера дал показания.
       - Ну и что?
       - А то, что он назвал несколько фамилий. И тебя в том числе.
       - А чего это он? Я и не в курсе, о чем речь.
       - Ты, вообще-то, баню эту подпольную видел в Малаховке?
       - Бывал там, - спокойно ответил Меркулов. Спокойно! Спокойно!
       - Как ты думаешь, чтобы оборудовать у себя на дачном участке такой комплекс с мраморным бассейном, баром, теннисными кортами и всем прочим, сколько нужно было вложить, тысяч сто?
       - А я откуда знаю? да, там ковров одних на сто тысяч. Нет, туда денежки порядочные улетели. Откуда только берется у людей?
       - Вот именно, откуда?
       В это время в кабинет завалился мокрый распаренный Вовка с вениками.
       - Бать, айда париться! А-а! Начальству горячий привет.
       - Здорово, - заулыбался Громов. - Вот лось вымахал, и не узнать.
       Меркулов тихо сказал Вовке:
       - Ты пока пойди один попарься, я погожу, иди, иди….
       - Жаль, батя, я такой пар сделал. С эвкалиптом поддавал.
       - Ладно, иди...
       - Когда Вовка ушел, Громов, значительно постукивая за каждым словом костяшками пальцев по столу, проговорил:
       - Василич, ты же понимаешь, что у Барымова таких денег и во сне не было.
       - А я откуда знаю? Я его денег не считал.
       Они оба говорили тихо. Спокойно выслушивали друг друга. Глазастый чуть усмехался, а майор вроде уговаривал его, как упрямого ребенка.
       - Ты бывал там, в Малаховке, часто?
       - Да, какой часто! Ну, затащили меня туда раз с бабами. Напоили старого дурака за мои же денежки. А мое какое дело, чья баня, чего они там химичили?
       - А Барымов дает показания, что ты был в доле. Что он сам был - у вас как прикрытие. Деньги вроде вложили ты, Бабанов, Ломидзе, ну и там еще кое-какую мелочь называет. Говорят, выручка была валютная, бабы все из «Интуриста», и называет такие суммы, что прямо не знаем, верить ему или нет. Смекаешь?
       - Ловко! это он у вас такие показания дает? Сам, значит, на себя и клепает? Конечно, когда по почкам получишь пару раз, так еще не такие показания дашь. А он еще к тому де мужик жирный, сырой, на расправу слабоват.
       Громов отдуваясь снял шинель:
       - Эх-ха-ха! Да, с тобой говорить надо, гороху наевшись. Алексеи Васильевич! Леха! Да, ты слушай, что я тебе говорю! Хватит дурака валять. У меня все это дело сейчас, как на ладони. Я в курсе, понимаешь? И не надо мне лапшу на уши вешать.
       - Давай чайку горячего, - предложил Меркулов. Он поставил на стол чашки, сахарницу, банку с медом. - Горяченького, сладкого, с медом, это от простуды первое дело...
Спокойно! В груди сердца не было, оно не стучало:
       - Ты давай, давай, ты, главное, это… меду накладывай, мед деревенский.
       За дверью директорского кабинета гудела вечно веселая, шумная пьяная, бесшабашная русская баня. Там парился до обморока, хлестал водку, резался в карты его беспутный, шальной, отчаянный красавец сын, Вовка. А за стеной глухо ревела, будто могучий океан, его родная Москва, о которой ничего и не скажешь словами, столько в ней простора и тесноты, силы и слабости, смеха и слез, яростного крика и гробового молчания, так велика она, так непостижима и так она знакома ему каждым камнем своих мостовых. И где-то в огромной Москве, на кухне, будто часовой на посту, сидела его старуха со стаканом чая, больная, усталая, но непреклонно и бесстрашно охраняющая его жилье. А еще дальше, за Москвой, в непроглядной тьме зимней ночи, где со свистом летели, подымая снежные вихри, бессонные поезда - там была вся его страна, которую он любил и которой он не покорился. А еще дальше был огромный мир, о котором он почти ничего не знал, но знал всегда, что мир велик и что этот мир принадлежит ему.
       Но здесь в его тихом кабинете ничего этого уже не было у него. Всё было отрезано.
       - ... ты, главное... это... медку, медку натурального...
       Громов положил свою маленькую, бледную ладонь на огромную, поросшую рыжей шерстью лапу Глазастого.
       - Леха, ты не психуй. Я же вижу, ты психуешь. Ты говори по-человечески.
       - А чего вы меня, как сявку, зацепить хотите!
       Громов сказал:
       - Вот сорок с лишним лет тому назад...
       - Что сорок лет назад? Сорок-то лет назад вы явилась брать меня, как на войну собрались…. Смеяться или плакать над вами? Только пулеметов с вами еще не было! - Меркулов разлил коньяк. Он снова усмехался. - А мне всего лет-то было неполных восемнадцать. Вот такой я был парень! Вот так я и жил на свете.
       - Слушай, давай поговорим насчет дела. Хватит сопли распускать. Учти, тут дураку ясно, что у тебя и у Ломидзе кишка тонка, чтобы такое дело заварить на свой риск. Да у вас и денег столько не было. И хозяин всей этой вашей лавочки хорошо известен. Знаю я его. Но Барымов, дурак, боится его. И он до того обосрался, что уже готов сидеть за него все пятнадцать лет. Со страху.
       - Если не может быть человеком, так пусть хоть боится.
       - Ох, подумай, подумай, Алексей Васильевич, подумай! Ох, не торопись.
 
       И Глазастый подумал. Он сидел и думал, навалившись голой грудью на полированный стол и медленно процеживал сквозь зубы:
       - Ах, ты ж сс-су-ка т-тво-ю м-ма-ать….
       Человек, о котором шла речь, однажды сказал ему, Меркулову:
       - Надо жить по-человечески. А что значит по-человечески? Значит на свободе!
       Жарким весенним днем огромная «Чайка» летела над умытым, сверкающим шоссе, уходящим до самого неба в молодую зелень подмосковных перелесков. Стекла были опущены, жесткий на сумасшедшей скорости ветер трепал и подымал дыбом волосы женщин. Голова шла кругом от их счастливых улыбок, от запаха свежей листвы и травы. И потом, на огромном царском своем дачном участке, выбравшись из машины, он заорал с резким взмахом сильной руки:
       - А теперь, всё - к такой-то матери! Теперь будем жить по-человечески! Чего смотришь? Наливай!
       Меркулов припомнил этого человека, каким он бывал за пьяным столом, угрюмо склонив голову на руку, слушая цыганскую гитару; припомнил его, когда он, захмелевший, не стесняясь друзей, глядел в глаза удивительной красавице, девчонке, которую вытащил из грязного ларька, где она торговала пивом. Меркулов припомнил его и в кабинете за столом для заседаний, мрачного, недоступного, непостижимого. Человек он был? Человек. Ну вот, давай, давай, Глазастый, продай человека.
       - Ты пойми, - втолковывал майор, - ты здесь не пришей кобыле хвост. Я тебя вызываю в качестве свидетеля. Тебя даже на суд вызывать не будут. Ты только показания дай.
       Глазастый пил чай с медом.
 
Старый друг. Выручить пришёл. По дружбе. Не-ет! Вижу я тебя, и сквозь китель твой проклятый, серый вижу насквозь! Заложи человека, а тебе за это прокурор спасибо скажет. И будешь на воле. А воля это, когда не продал никого! А старуха, старуха! Старуха-то болеет! Совсем старая стала, болеет все время... А Вовка, Вовка! Дурной, молодой, куда ему податься…. Опять по пятницам пойдут свидания…. А на зоне, братец, тяжко, ох тяжко! Уже и силы не те, и запала того нету. Любая шалава тебя станет дергать. Заездят на работе. А тут еще печень. А срок-то большой, о-ох большой! ….и слезы горькие в моей семье...
Ну, продай, Лёха, продай человека. Продай за все, за его доброе, хорошее, а тебе прокурор спасибо скажет.
       Он вдруг встал и прошелся босыми ногами по мягкому ковру. Его сердце ожило. Он почувствовал, как оно стучит у него в груди, как оно со всей силой и яростью погнало бешеную кровь по жилам. С багровым искаженным лицом он остановился напротив Громова и смерил его глазами.
       - Значит так, - хрипло, едва сдерживаясь, проговорил он, - значит вы из меня хотите сделать пидараста? Ловко! Ай, спасибо! Да я в жизни-то с вами не пугался, а теперь под старость лет замараться?
       - Об кого замараться? А ну повтори, - грозно сдвинув брови, повысил голос Громов.
       - Об кого? - уже с прорвавшимся бешенством проговорил Меркулов. - Да об тебя, об кого еще! Пугаешь, гад? – Всю жизнь вы меня душили, а теперь того лучше придумали! Нет, ты меня сперва возьми, меня голыми руками не возьмешь, ты знаешь! - он длинно и грязно выругался прямо майору в лицо.
       Некоторое время они молчали. Громов закурил, морщась и покашливая. Меркулов тяжело переводил дух, взглядывая на майора круглыми страшными глазами.
Потом Громов аккуратно потушил в пепельнице сигарету и тихо сказал:
       - Дурак, как был дурак...
       - Лайся, лайся...
       - Лаюсь-то не я, а ты.
       Они еще помолчали.
       - Ты, вообще, учти, что это дело могут передать в Комитет. Тогда, сам понимаешь, я уже буду не при чем. Шевели мозгами. В особо крупных размерах. И могут дать на полную катушку. Я пришел к тебе по-людски, я и делать-то этого не имею права. А ты меня оскорбляешь.
       - За это извиняюсь, - с усмешкой передохнув, сказал Глазастый. - Против тебя лично я ничего не имею. А только ты пустое затеял. Ничего не будет из этого.
       - Гляди, парень у тебя вырос, его надо устраивать. Старуха твоя болеет. О чем ты думаешь, я не понимаю. Спятил ты что ли?
       Глазастый снова уселся за свой широкий директорский стол в кресло под графиком выполнения плана. Яркий халат был распахнут на литой, гулкой груди, поросшей рыжей, седой, курчавой шерстью.
       - Давай запьём это, - он вылил остатки коньяка в стопки. - Спасибо, что выручить хотел. Извини. У каждого свое. Выпьем.
       - Я выпью, чтоб ты в ум вошел, - проговорил майор, - чтоб ты подумал без истерики, не как сопляк, не как баба, и одумался, - он опрокинул стопку. - В понедельник, часов в одиннадцать приходи на Петровку ко мне, пропуск я закажу. И все будет хорошо.
Меркулов задумался со стопкой в руке. С минуту он молчал, твердо сжимая пальцами хрустальную стопку. Потом, словно проснувшись, проглотил душистый коньяк и тихо спросил:
       - Ты мне скажи, Борис Иванович, ты боялся меня? Только честно.
       - Как так, не пойму? Почему боялся?
       - Нет, ты тогда после войны сразу, когда пас меня, боялся?
       - А-а! Вон ты чего! Да, ведь ты не шутил. Кто ж тебя тогда не боялся? Только ты зря гордишься. Зря, ты, Леха, про то время гордишься.
       Не слушая его, Глазастый приложил ладонь к груди:
       - А я, вот веришь, Иваныч, никогда не боялся, никогда!
       - А теперь боишься?
       - Нет!
       - Врешь! - сказал Громов и встал, застегивая шинель. - Врешь, боишься. И правильно делаешь. И надо бояться. Ну, хватит. Делай, Меркулов, чего тебе говорят и не блажи. Сейчас для блажи не совсем подходящее время. В понедельник, чтоб ты был у меня, как штык, понял?
Он постоял еще немного, ожидая ответа. Но глазастый прихлебывал чай из фарфоровой чашки, не глядя на майора. Дверь захлопнулась.
 
       - Та-а-ак! - Меркулов сидел, развалившись в кресле. - Так! Значит так!
       - Спокойно! Спокойно, - говорил он про себя.
       Но сердце стучало, билось, прыгало. И вдруг, словно вспомнив что-то, с хриплым рычанием вскочил он, стиснув зубы и кулаки и зажмурившись: Удавка! Одели удавку! А-а-а! Про-па-ди-те вы пропадом! Никогда в жизни никого не боялся, никогда в жизни, никогда! А теперь будут водить на поводке, как овчарку.
       Тихо! Тихо! Спокойно! Выпить надо, срочно выпить. Нет, не то. Денег надо достать…. поздно. А он правду сказал, боюсь я? Нет, нет, нет, не боюсь! Только тихо, главное чтоб было тихо.
       Он оделся. Медленно, старательно одевался. Чтобы все было в порядке. Костюм английский. Галстук. Влажные волосы причесал перед зеркалом. Звонко щелкнул золотым браслетом часов "Ориент". И, не торопясь, с сигаретой в руке, мягко ступая, прошел в раздевальное отделение.
       Вовка, веселый, пьяный, тасовал колоду. Глазастый протянул руку и взял со столика маленькую бутылочку оранжевой "Фанты". Глотнул.
       - Ты домой не собираешься?
       - Нет пока. А ты, батя, чего? и не попарился.
       - Вовка!
       - Чего?
       Меркулов не отвечал. Он оглядывал свою баню. Эх, она проклятая, будь она неладна. Баня парит, баня правит, баня все поправит. А здесь она всю жизнь изломала человеку. Да не ему одному. Она жестокая, сволочь, московская русская баня.
       - Вовка!
       - Ну, чего?
       - Иди домой. Сейчас одевайся и иди домой, к матери.
       - Чего это? Да я ужинать еду с ребятами.
       - Ребята перебьются. Иди домой.
       Старик цыган темной жилистой рукой потрепал Вовке мокрые волосы:
       - Отец говорит - надо идти.
       Глядя на сына, Глазастый вдруг подумал, что Вовка, вообще-то, и не нужен матери. Ну зачем он старухе? Глупый, пьяный. Разве он ей подмога? Нет, уж пусть все, как есть, остается. Поздно налаживать.
Внизу в холле у кассы к нему вдруг протиснулся из очереди какой-то длинный, очкастый, кадыкастый в вязанной шапочке.
       - Ведь это вы директор?
       - Я самый.
       - Позвольте, билеты не пробивают, а банщик непрерывно пропускает каких-то людей без билетов. Что это? Второй час стою!
       - Ну и чего?
       - Как чего? Если есть свободные места, пускай кассирша пробивает билеты.
       - Так, ладно. От меня ты чего хочешь?
       - Вы мне не тыкайте. Вы мне жалобную книгу дайте.
       - Тебе жалобную книгу? Дурак! Тебе не жалобную книгу, а валенок надо на голову одеть, чтобы все видели, кто ты такой есть. Эх, вы-ы! Люди еще называетесь! А ну вас всех к такой-то матери!
Что притуманилась, зоренька ясная
       Пала на землю росой?
       Что пригорюнилась, девица красная,
       Глазки туманит слезой?
 
На улице кружился в свете витрин, фонарей, фар, летел, танцевал на легком морозном ветерке искристый снежок. Поскрипывал звонко под ногами.
Дам я тебе кофточку - скоком заработана!
       Шубу на лисьем меху.
       Будешь ходить ты в шелка разодетая,
       Спать на лебяжьем пуху….
       В вечерней, вечно праздничной московской толпе неторопливо, немного вразвалку шел человек. Шуба распахнута - жарко ему. Руки в карманах добротного, удивительного покроя пиджака, шапка сбита слегка на ухо. Сигарета в углу рта. А снежок так и поскрипывает, поет под высокими каблуками фирменных сапог.
Только одной я тебе не рассказывал
       Сколько я душ погубил.
       Все за тебя, что тебя, черноглазую,
       Больше, чем жизнь, полюбил!
Разве пойти, съесть кусок мяса? Да, поужинать надо. Тогда ж выпить можно. Он порылся в кармане, отыскивая мелочь.
       - Э-э! Курносая, монетка есть, позвонить?
       Девушка испуганно отпрянула, глянув в страшные синие глаза. Еще сроду ни одна баба не выдерживала его глаз. Видно ее, дурочку, пот прошиб.
       - Ну, так что? Куда звонить, заказывать столик? В какой ресторан едем гулять с тобой?
       Но он тут же ласково легонько подтолкнул ее в спину:
       - Иди, иди! К мамке иди, или к мужу. А со мной не ходи. Пропадешь.
 
Ношу я, мальчишечка, рубаху голубую.
       Ношу я по моде брюки клеш.
       Есть пути дороженьки - выбирай любую -
       Все равно ты парень пропадешь!
       Глазастый вышел на мостовую и поднял руку в замшевой перчатке. Тут же, заметив путёвого клиента, со скрипом тормозов, еле справившись с баранкой на льду, подлетел таксист.
- Я тебя хочу снять на весь вечер, - сказал Глазастый. - Понял? Допустим, полтинник устроит тебя?
- Да ты, чего? План восемь червонцев, а сейчас самое ходовое время. Полторы «кати», и ладушки.
Ночка надвигается, фонарика качаются,
       Филин ударил крылом.
       Налейте, налейте мне чару глубокую
       Пенистым красным вином!
       - Сперва езжай в парк за водкой, - сказал Глазастый. Таксист, пожилой, угрюмый, с виду сильно пьющий, настоящий шоферюга, зыркнул на клиента воспаленными глазами:
       - Смотри, водка в парке сейчас по четвертаку.
       Глазастый только махнул рукой. Купив две бутылки водки, он велел сперва ехать в центр. Куда? Он и сам не знал. Некоторое время они крутились где-то между Белорусским вокзалом и Маяковкой. Таксист, которому это, видимо, стало надоедать, наконец, усмехнувшись, сказал:
Да ты толком скажи, тебе чего надо, может телку?
       - Телку-то? - Леха подумал и покачал головой. - Нет, брат, не надо телку мне.
       - Что так?
       - Да ну их. Слушай, шеф, ты знаешь Успенский переулок? Где церковь. Вот давай туда.
       Привыкший ничему не удивляться, водитель даже глазом не моргнул, когда в тихом заснеженном переулке Лёха остановил его у церковной ограды.
       - Никуда не уезжай. Меня не будет примерно час.
       - А сбежишь? Оставь хоть чего-нибудь.
       - Сбегу, значит, чем-то ты грешен, Бог тебя наказал. А не хочешь, тогда я расплачусь, и катись.
       Таксист улыбнулся, показав золотые коронки. Такой не сбежит.
Меркулов вышел из машины, держа водку, обе бутылки, за горлышки между пальцами левой руки. Чугунная тяжёлая калитка со скрипом поддалась. Перед ним был пустой снегом заваленный двор. Нигде ни огонька.
       - Э-э! Хозяева! Есть живой человек?
Никто не откликался. Тогда он обошел двор по нетронутому снегу и зашел за церковь. Там в мутном стекле низенького кирпичного строения, сарай не сарай, флигель не флигель, светился огонь. Леха тихонько свистнул. Никого. Тогда он стукнул в дребезжащее окошко.
       - Кого надо? - пополам с кашлем прокричал кто-то из-за окна.
       - Дверь-то открой! Кого! Сторож тоже! Здесь церкву твою разберут по кирпичу, а ты будешь сидеть, спрашивать, кого!
       Что-то вдруг заставило Лёху оглянуться. У него за спиной молча стоял огромный черный пес. Он пригнул лобастую голову, глаза в темноте ярко светились зелеными огнями. Шевельнись чуть - кинется.
       - Черт старый, дверь открывай, - заорал Глазастый. - Что ты пса-то на цепь не сажаешь? Рехнулся?
       Тощий долговязый старик без шапки высунулся из дверей в клубах морозного пара.
 
       - Чего шляешься? Кто такой? Гляди, не балуй, а то собаку натравлю!
       - Павел Афанасьевич! - сказал Глазастый. - Ходуля! Не узнаешь!
       - Всех не упомнишь, - прокашлял старик. - Давай говори, чего надо.
       Глазастый молчал. Старик спустился по деревянным ступенькам крыльца, как был без шапки, вглядываясь в лицо гостя слезящимися глазами.
       - Ну что? не узнаешь?
       - Помню, - наконец, прохрипел старик, - А зачем пришел?
       - Не видишь, что ли, выпить негде, - со смехом сказал Глазастый.
       - Здесь не кабак, а церква. Пить иди вон, где черти енти воют! - старик кивнул головой куда-то за ограду в сторону.
       - Какие такие черти?
       - А кто вас знает, все вы теперь воете, не хуже чертей.
       - Ладно, хватит Ваньку валять. Убери, Ходуля пса, а то я ему требуху выпущу. Я овчарок, ты знаешь, недолюбливаю.
       - Ну, и дурак, - спокойно сказал старик, подзывая собаку и берясь за ошейник, - ну и дурак, разве собака виновата? Проходи, только веником сапоги обметай. У меня чисто.
       Ходуля жил в маленькой квадратной комнатке, большую часть которой занимала грандиозная металлическая кровать с никелированными спинками и начищенными медными шишками. Кровать была застлана простым серым одеялом. Посреди комнаты - стол. На столе горячий чайник, эмалированная кружка, на разостланной газете нарезанная колбаса, хлеб. Две деревянные табуретки. С потолка свешивалась лампочка без абажура. В углу несколько икон в больших красивых окладах. Горела лампадка.
       - Как-то странно Ты живешь. Даже нет ни холодильника, ни телевизора. Ты чего, Ходуля, в монахи записался?
Старик молча жевал беззубым ртом, шумно втягивая в себя горячий чай.
       - А чаек-то у тебя слабоват. Прямо мочу какую-то хлебаешь.
       - Зато сладкий, - сказал старик. - Я, братка, теперь не чифирю, боюся.
       - Чего боишься?
       - Подохнуть. Докторица сказала, сердце - уже все, израсходовалось. Чуть что - и в ящик.
- Ну и что? Чего бояться. Подыхать, так подыхать. Все подохнем. Взять меня. Мне шестьдесят. Я пью, и курю, и с бабами гуляю. Наплевать.
       У Ходули были серые, светлые, всегда сощуренные глаза. Лицо его с годами сильно осунулось, исхудало, ввалились щеки. Никак не меньше восьмидесяти лет ему было. Но глаза и взгляд оставались прежними, как сорок лет назад, когда он был хорошо известен в МУРе как очень опасный человек. И он быстро глянул на Лёху прямо в лицо острым, как лезвие, ускользающим взглядом. И снова уткнулся в кружку.
       - Ты же вроде был начальником в последнее время?
       - Точно. У меня баня.
       - Не совсем точно, а то ты б не явился. Давай бухти, какие дела, мозги не пудри.
       Меркулов, шумно вздохнув, расстегнул шубу и сел, со стуком поставив бутылки на стол.
       - А чего такого будет, если выпить?
       - Пей, залейся. Я не пью, - старик поставил кружку и снова глянул на Меркулова. - Говори, Лёха, не морочь голову, чего тебя так взбаламутило? Шапку скидай, что ты, как татарин, здесь иконы.
       Меркулов снял шапку, положил ее прямо на стол. Он зубами сковырнул крышку с бутылки.
       - Так ты что ж со мной не выпьешь?
       - Пей один, я в натуре не могу, подохну и так скоро.
       Ходуля полез в обшарпанную солдатскую тумбочку рядом с кроватью и достал оттуда граненый стакан. Лёха залпом опрокинул стакан, стал закуривать.
       - Ты что же, Ходуля, и не куришь теперь?
       - Бросил. Говори давай.
       - Что ты все торопишь? Дай хоть сообразить. У тебя пепельница есть, или прямо на пол?
       Старик молча поставил перед ним пустую стеклянную банку из-под джема.
       - Павел Афанасьевич, - сказал Леха, - дела идут очень плохо. Не знаю, что и делать. Хочу у тебя спросить.
       - А я что тебе скажу? Я уж давно дел ваших не знаю.
       - Я не про дело хочу спросить, - Меркулов поплевал на сигарету и бросил ее в банку. - Я хочу просто по жизни спросить. Помнишь, я был щенок, а уже ты был большой человек, вся Москва тебя слушала.
       - Я гляжу, ты и по сию пору щенок. Это плохо. Надо было смолоду в ум входить. Чего ты такое буробишь? Какая такая Москва меня слушала? Или, допустим тебя? Кого нас Москва слышала? Да Москва про нас, дураков, никогда и не знала ничего. Ты подумай головой - Москва! Москва, она большая, в ней всего много. А мы с тобой, если честно, в говне копались. И Москва нас не знала, и мы Москву не знали. Мы знали водку жрать, баб драть. А это дело нехитрое.
       - Ну ладно, пускай так, - сказал Меркулов. - А что вот дальше делать? Мне в МУРе удавку одевают. Так прихватили, что не знаю, куда и рыпнуться, - Глазастый снова налил стакан.
       - А чего хотят? - спросил старик.
       - Человека им продай, - со злобой сказал Меркулов, - тогда говорят, ничего не будет, а то, грозятся, срок. Срок большой, потому что бабки большие взяли. Чего делать, а, Ходуля?
       - А что за человек, кого продать?
       - Ты что? Говорят тебе, че-ло-ве-ка продать! Какая тут разница?
       - Да ладно врать-то! Значит, есть разница, если ты пришел, спрашиваешь, чего делать. Вот и я спрашиваю тебя, кого?
Глазастый выпил стакан, с трудом и долго не мог перевести дыхание. Старик мимолетно усмехнувшись сказал:
       - Закусывай. Какое ни горе, а без закуски пить нельзя. Пожевал Глазастый противной вареной колбасы. Ну и дрянь, прости Господи, где он только такую покупает.
       - Я под старость лет не хочу замараться. Не хочу Павел Афанасьевич! Я чистый был, чистый и помереть хочу! Старик молчал.
       - Ну а вообще-то, он человек чужой совсем. Партийный. Он очень большой начальник, почти что министр, смекаешь? Старик засмеялся и закашлялся:
       - Что ж он, сука, запутался в такое дело? Жадность фраера сгубила.
       - Да что жадность! Жить охота всем. Умел он дела делать - делал. А это дело было очень дорогое. С иностранцами связано. Там, видишь, были бабы, а бабы были все комитетские.
 
       Старик презрительно покривился:
       - Значит, на этих придурков давали материал? Ха-а-рошая была хата. Ай да Леха! Дурак ты. Фраер ты, вроде твоего хозяина. А теперь, значит, ты хочешь быть чистый?
       Ходуля, налил себе остывшего чаю в кружку и помолчал.
       - Не хочешь испачкаться, не путайся с мусорами. Никогда. И не продавай никого. И все будет нормально. А то, гляди, ведь люди живут и так, что замарается с ног до головы, и живет, ничего! Смотри сам!
       Меркулов выпил еще полный стакан. Тяжелый трудный хмель обхватил его голову, будто горячими потными руками, и тяжело стало дышать.
       - Что ж, выходит, садиться?
       - Почему сразу садиться? Я шесть лет в розыске был.
       Повел глазами Леха, оглядывая пустую комнату, голые стены и остановился на иконах: Вот они, хорошо знакомые с детства. Христос, Богородица, Никола. Все трое смотрят на него. Чего-то вроде хотят они от него. Меркулов усмехнулся.
       - Ты вот скажи по правде. Ты что, в Бога веровать стал? Или просто так?
       Старик оглянулся на иконы у себя за спиной, потом посмотрел на свои большие коричневые морщинистые руки, лежавшие перед ним на столе, узловатые скрюченные пальцы, на левой руке не хватало указательного и большого. Потом он неохотно глянул Глазастому в лицо.
       - Про Бога не знаю, врать не буду. Иногда - вроде есть Бог, а после оглянешься - где Он? Не знаю, я Его не видел. А все ж меня кто-то вывел сюда. Вот вроде кто-то взял за руку и притащил сюда. Я как откинулся десять лет тому назад, что делать? Человек от хозяина, совсем больной я был, старый, кому нужен? Пропадай. И вот, понимаешь, встречаю знакомого. Ну откуда он на меня свалился? Я думал он во время войны на Колыме ноги протянул, а живой - так в Ленинграде, он был оттуда родом. А он оказался здесь в Москве. В восьмидесятом году ему было как бы уже не девяносто, но голова была ясная, сразу меня узнал. Вот человек был, Царствие Небесное.
       - Что за человек?
       Ходуля корявой изуродованной рукой провел по седым всклокоченным волосам. Лицо его изменилось, словно мягче стало и просветлели глаза.
       - В тридцать девятом году было, в Ленинграде, в Крестах. Гляжу, доходяга. Его привезли с Воркуты, срок добавлять, И на допросы его таскали каждую ночь. А в камере кодла его очень сильно давила. Вижу он не жилец. Его взяли аж в двадцать втором году, чуешь? Он был священник. После на ссылку выпустили я снова взяли. На зоне он к тому времени самое малое десятку уже оттянул. И снова ему стали дело какое-то шить.
       Сперва я так просто, смехом, говорю: Не трожте его, он мне будет сказки рассказывать. После он мне понравился, и я стал его кормить. Спать я ему не давал. Тоже я сволочь тогда был. Знаю, ему ночью не спать, все равно. Давай, говорю, отец Николай, рассказывай, отрабатывай свою пайку. И он мне рассказывал.
       - Чего ж он тебе рассказывал?
       - Божественное рассказывал. Почти романы. Он много знал. И вот он, Леха, мне как-то говорит:
       - Пострадать, говорит, надо обязательно.
       - Я ему:
       - Зачем страдать-то?
 
       Злобу, говорит, надо внутри себя спалить огнем. Старик сделал неопределенный жест рукой, будто пытался в воздухе что-то ухватить:
       - Потому что глупость у нас одна. Почему вот нам покоя нет? Потому что мы ничего путевого и не хотим. Здесь коммуняки людям глотки рвали, а мы с тобой всю жизнь кормились как бы возле них. Вот это все надо оставить. Тогда будет покой. И жить можно.
       Бутылка водки была пуста. Они молчали оба. Меркулов услышал вдруг как часто, хрипло, надсадно дышит старик. И вдруг он почувствовал у себя на плече легкую, почти невесомую руку Ходули. Дребезжащим, тонким, треснутым голоском старик пропел:
Силы па-а-следния-я бы-ы-стра-а ти-и-ря-я,
       А брадяга уходить в глу-у-хи-и-я ли-и-са-а
       - Как там дальше-то, Глазастый, не помнишь?
       И Глазастый вспомнил и подтянул низким голосом:
А пулю за пулей в тайгу па-а-сылая,
       А с ка-а-лена стри-и-ляить канвой в биглица...
       Вторую бутылку, непочатую, Глазастый сунул в карман шубы.
       - Ладно, пойду, - сказал он, - пойду, еще время есть. Думать надо.
       - Э-э-э! - окликнул его старик. - Слышь! Случай чего, дай знать. Я тебя помню.
       Велика Советская страна. Много дней будет идти поезд, много часов будет самолет лететь над бескрайним простором и не будет конца и краю. Много городов у нас больших, таких, где человек затеряется, что сам черт его не найдет. Много глухих местечек у нас, куда милиция-то заглядывает раз в год, да и то такая милиция, что
 
ей цена стакан самогонки. Есть у нас дороги железные, есть дороги шоссейные, а есть проселки наши русские, где с тебя всю душу вытрясет на грузовике. А то еще просто дорожки есть глухие, есть тропинки и тайные есть тропы. Разве он, Лёха Глазастый, не знает всего этого? Разве, как свои пять пальцев, не знает он своей страны? А пока силы есть, деньги есть, чего бояться? Нет, Борис Иванович Громов, гражданин начальник ты мой дорогой! Хлебай ты сам из хозяйского корыта, а я и по помойкам прокормлюсь.
       Вот давай, Леха, хочешь - давай с Казанского, а хочешь - с Белорусского, а хочешь - с Павелецкого! А хочешь - на самолете. Сядешь в кресло, девчонку пальчиком поманишь: Принеси-ка мне, моя ласковая, чего-нибудь, сердчишко что ли согреть на дорогу! Жизнь!
       Сейчас вот мотануться на юга, у них там, как раз, заваруха. Вот где сейчас можно спокойно отдохнуть. А может лучше уж на восток, где ребята есть свои. Липу сделают во Владике такую, что ни один Интерпол сроду не разберет.
       Мчится куда-то такси по снежной Москве. Куда - таксист и сам не знает.
       - Хозяин, а хозяин! Ты чего заснул? Долго еще кататься будем? Леха очнулся и смутно посмотрел на водителя.
       - Ну, что, - усмехаясь, спросил гот, - куда едем-то? Час уже крутимся в центре.
       Леха тряхнул головой, распрямился и широко открыл глаза.
       - Сверни где-нибудь в переулок и машину останови. Сколько время?
       - Да уж скоро десять.
       Когда машина остановилась в переулке, Глазастый велел включить свет в салоне. Вытащил бутылку из кармана.
       - Доставай стакан. Выпей со мной, шеф. Да ты не бойся. Со мной никто тебя не тронет, а я уж скоро тебя отпущу. Довезешь меня до "Вечернего" ресторана, как раз, около твоего парка, и машину поставишь.
       - Вообще-то, я за рулем не пью, - водитель достал стакан из бардачка и сверток с бутербродами. - Вот тут баба мне сгоношила чего-то с утра. Так и не успел пожрать за целый день.
       - Ты с какого года?
       - С тридцать второго.
       - Немного меня моложе. Я с двадцать пятого.
       - А я думал ты моложе.
       - Да, я еще держусь. Я, знаешь, здоровый. А был еще здоровей.
       Они выпили по стакану и молча некоторое время жевали хлеб с колбасой, а потом закурили.
       - Водитель сказал:
       - А я б тебе советовал, раз такое дело, просто к телке закатиться. Не время тебе сейчас в кабак. А такие, знаешь, бывают телки... чтобы тихая, простая, ласковая чтоб была. И отдохнешь тогда.
       - Да это бы хорошо, я это знаю, - с трудным вздохом хрипло сказал Леха. - Нельзя мне сейчас раскисать. Дело есть, понимаешь?
       - Когда дело, зачем так сильно пьешь?
       - Плохое дело, брат, очень.
       Водитель сочувственно покивал седеющей головой.
       - Запрошлый год мне в обехеесе петлю одевали, тоже я было испугался.
       - А чего они тебя?
       - Да, я раньше в Трансагенстве был по мебельным делам, и старался особенно-то не запутываться, а все же прилипало помаленьку.
 
       - Я слыхал чего-то. Прикрыли, значит, лавочку? Там кто-то, кажется, и под расстрел пошел? Ну, а ты, как же?
       - Тот мужик бил хороший, стал на себя брать, так на него повесили потом, чего и не было. А я что? Я десятая спица. Ободрали, как фраера. Что за двадцать лет насобирал, все отдал, машину продал. Вот гады!
       Глазастый с сигаретой во рту долго молчал, соображая что-то.
       - А вообще-то, шеф, и они гады, и мы гады. Бот ты говоришь, машина. Да, и хрен бы с ней, с машиной. Человека расстреляли. Он умер. Где он теперь? - он серьезно глянул круглыми глазами своими на водителя.
       - Как где?
       - Да, где он? Может, он нас сейчас вот - слышит?
       - Не, - сказал шофер, - я не верю в это. Он в земле - и все.
       - И я не верю, - сказал Глазастый. - Я просто думаю, понимаешь? Надо же думать. Мы же не дураки, а?
       Лёха махнул рукой, поудобнее устроился на сидении:
       - Все, хорош! Поехали. Всего не переговоришь.
       К одиннадцати часам из ресторана «Вечерний» простых посетителей обычно уже выпроваживают. Тогда начинается настоящая работа, настоящее обслуживание.
       Ресторан представляет собою стеклянный двухэтажный куб, плотно изнутри занавешенный темными шторами. Поднимаясь по обледенелым ступеням, Глазастый, как раз, и увидел, как молодой коренастый швейцар вытаскивает кого-то, очень пьяного, за шиворот, распахнув тяжелые стеклянные двери. Человек в расстегнутом пальто пролетел вниз мимо и, страшно матерно выругавшись, упал ничком на заснеженный тротуар.
       - Трудишься? - весело сказал Лёха швейцару.
       - А-а! С ними разговаривать! Добрый вечер Алексей Василич! Как раз сегодня вспоминали вас.
       - А где Арон?
       - У себя.
       Меркулов поднялся на второй этаж и без стука открыл дверь в кабинет. Остановился в дверях, С легким аханьем с дивана вспорхнула огромная, необыкновенно пышная, очень, румяная, роскошная сорокалетняя красавица. Арон Цейтлин, директор ресторана, нисколько не смущаясь некоторым беспорядком своего костюма, закричал со смехом:
       - О-ой! Ка-а-акие люди без охраны! - он был маленький, совершенно седой, быстрый, юркий, с блестящими черными глазами, с цепким взглядом из под густых черных бровей.
       Арон встал, застегивая белоснежную сорочку, и сказал:
       - Ну, ладно, Клавка, хватит придуряться. Давай тащи вина и еще кого-нибудь из девчонок позови, Люську что ли, сейчас напьемся, ради такого гостя. Ты чего Глазастый совсем забыл нас?
       - Да, Алексей Василич, мы и то с девчонками вспоминали. Говорим, забыл совсем и не заходит, - затараторила Клавка. Она была зав. производством у Арона Яковлевича Цейтлина в его ресторане. - Говорим, он, наверное, теперь все по «Сказкам» да по «Ивериям», а наш гадюшник ему теперь западло….
       - Какой гадюшник? У меня тут не гадюшник, - сказал Цейтлин.
       - А мы так банкетный зальчик теперь оформили! - говорила Клавка. - Все, прям, говорят, эксклюзивный ресторан.
       - Какой, какой?
       - Эксклюзивный. А, Леха, на нас тут проверка такая была, мамочка, я так перепугалася! Депутаты даже приходили из Моссовета, хотела контрольный заказ сделать.
       - Прихватили? - спросил Глазастый.
       - Меня им прихватить? - сказал Цейтлин. - Меня прихватывать, надо в голове иметь. А когда вместо головы пионерский барабан, тогда меня очень сложно прихватывать.
       - Это, прям, был анекдот, - продолжала Клавка. - Лариска только вышла в зал с полным подносом, а Костя, метрдотель, ей кричит, дура, куда ты прешь, это контрольный заказ. Чего ей делать? Так она с понтом споткнулась, и весь поднос полетел на пол. Ха-ха-ха! - залилась она необыкновенно звонким девичьим смехом, словно серебряные колокольчики. Удивительно это звучало при ее мощных формах.
       Вдруг Меркулов, как был, в шубе а шапке, сгорбившись опустился на стул посреди комнаты и сипло со стоном проговорил:
       - Арон!
       - Ничего, ничего, - сказал Арон, - мы тебя сейчас поправим. Мне тут ребята притащили откуда-то два ящика французского вина. Давай теперь попробуем, что такое за пойло. А, говорят, сорокалетнее.
       Снова Меркулов тихо сказал:
       - Арон!
Сдвинув черные брови, Цейтлин внимательно глянул на него. Живость и острота взгляда исчезла. Теперь на Глазастого глядели просто большие, черные, умные и печальные глаза старого еврея.
       - Клавка, ты вот что. Никого сюда не пускай. Принеси нам водки, шашлыков и Боржоми. И все. И сама иди делами занимайся.
       Водка, мясо, хлеб и вода. Больше ничего и не надо. Арон заставил Леху раздеться и усадил за стол, сам уселся напротив.
 
       - Ну, что, пить будем?
       - Давай, брат!
       Выпив большой гонкий хрустальный бокал водки, Глазастый набросится на шашлык, жадно рвал зубами горячее, ароматное мясо. И так с набитым ртом, торопясь и сбиваясь, он коротко пересказал другу свой разговор с майором Громовым.
       - Чуешь, чем пахнет?
       - Ты ешь, ешь давай, закусывай. Еще водки давай. Ешь, ешь, Леха.
       И Леха ел. И еще выпил водки. И снова очистил пару шампуров. И закурил.
       - Нет, ты смекаешь, в чем дело?
       - Да, я немного в курсе, - сказал Арон. - Кое-что уже болтают по Москве, я слыхал. А чего этот, как его? Этот хозяин-то ваш?
       - Кудрявцев.
       - Так чего это он такой шустрый оказался? У него голова-то в порядке? Ай, ай! Даже стыдно слушать. А еще такой большой начальник! Ну ладно, Лёха, а ты сам-то, чего имел с этого?
       - Имел, Арон. Я в доле был, деньги вкладывал. Да и строил баню, по правде говоря, я.
       - Ну, а тогда какие тут еще могут быть вопросы? Начальство идет навстречу...
       - На-встре-чу?
       И Арон сразу умолк, страдальчески сморщившись, тоскливо, печально глядя черными глазами.
       - Они идут навстречу, а я людям как буду в глаза смотреть? Арон молчал.
       - Ты мне только ничего не говори.
       - Да я ничего и не говорю.
       - Вовке скажут, отец - человека продал. Арон молчал, печально глядя.
       - Я восемь лет оттянул, никого ни разу не заложил, - медленно говорил Глазастый.
       Вдруг Цейтлин вскочил на ноги. Он быстро пробежал по кабинету и остановился перед Глазастым, сунув руки в карманы. Он с бешенством поглядел на Лёху и отборная матерная ругань будто крупный горох запрыгала по комнате вперемежку с тяжеловесными, еврейскими ругательствами.
       - Ну, чего ты лаешься-то? - сказал Леха.
       - Нет, а потому что ты муть какую-то несешь, аж противно! О ком речь? Это разве человек? Этот Кудрявцев, сволочь партийная, гори он синим пламенем! - кричал Арон. - Нет, ты дай мне поглядеть, как они теперь станут друг дружку жрать, суки позорные! Они привыкли человечиной питаться, так теперь пускай друг друга жрут, а я погляжу. Не подстилайся под него, Глазастый, и Барымова, простягу такого, им не отдавай, чтобы он сидел, а они смеялись. Ты возьми в голову, чего они с ним сделали, с бедолагой, когда он так заговорил, крокодилы! Моего отца в пятьдесят первом забрали и с концами, он был фельдшер, клизмы ставил, за какие грехи его, за что? Мать померла, а меня в детдом, а в пятьдесят втором уж я был на зоне. А ты теперь будешь за него жизнь свою ломать? Нет, пусть он подыхает. Пусть он всегда подыхает и на этом свете, и на том. Пусть ему там черти сделают, чего он здесь людям делал. Пусть его обманут, пусть его замордуют, запугают, пусть его заставят дрянь вот эту по стенам развешивать, - Цейтлин вдруг со злобой сорвал со стены переходящий вымпел Треста столовых и ресторанов.
       - За второе место! - говорил он задыхаясь. - В социалистическом соревновании! У-у ..... твою бога душу мать! - он бросил флажок на пол и откинул его носком ботинка.
       Меркулов слушал, опершись скулой о кулак.
       - И не думай даже, - тяжело дыша, сказал Арон, снова садись за стол и наливая себе водки. - и не думай, и не морочь голову. Все правильно. Да, я ведь знал! - вдруг опять загорелся он, - Ты, веришь, я знал, знал, что доживу, дотяну, когда все это пойдет к черту!
       Меркулов ждал, пока Арон выговориться, и когда тот замолчал, он еще долго ничего не говорил.
       - Знаешь Арон. Я когда освободился, в Москву приехал, без прописки, голодный, жить негде. В Центральных подрабатывал в гладилке, рубль за поднос костюма. За водкой бегал, за пивом. Проституток пас у "Метрополя". А Катька массажисткой была. Молоденькая совсем девчонка была после медучилища, мать кормить ей надо было. Вот раз офицеры забузили. Она выскакивает из массажной, халат на ней разорванный...
       Арон улыбнулся.
       - Ну, бригадир там был, Мустафа такой, теперь уж покойник, Царствие Небесное, он ей и говорит: Дура, чего кобенишься? Человек серьезный, полковник. Что от тебя убудет? А она и говорит - понятное дело, девчонка ведь совсем - у него, говорит, у гада, руки потные, не могу. Ну, ребята перепугались и не знают, чего делать. Полковник какой-то попался очень большой, чуть ли не с Генерального штаба. Не дай Бог, попрет в дурь, да в Управление позвонит... А я говорю, чего их бояться? Захожу к нему. Он сидит голый на массажном столе, жидкий, жирный такой. Я ему и говорю: Ты чего, сволочь, девку трогаешь? Говорю, я тебе глотку сейчас зубами прокушу и всю кровь твою поганую выпью. Мне, говорю, терять уже нечего.
       Арон улыбался этому рассказу, а глаза его были печальны.
       - После Катька раз подходит ко мне во дворе, спрашивает: А если б он легавых вызвал, куда б ты делся, да еще без прописки? И нисколько, спрашивает, не страшно тебе было? Нет, я говорю, во мне страха нет совсем. Злость есть, а страха нету, и все. Уж такой я человек.
       Глазастый улыбался, навалившись на стол широкой грудью, с повлажневшими, оттаявшими синими глазами, и тихо покачивал захмелевшей, кудрявой, седой головой.
       - Катька меня тогда спрашивает: Что ж, в тебе одна злость? Нет, говорю, если я кого полюблю, так это надолго, и за того человека меня, хоть режь на куски. Она спрашивает: А пить бросишь? Брошу, говорю. Тогда она и говорит: Приходи ко мне жить. Э-эх! Как жили-то... Мать у ней больная была, ночами не спит. Бывало, прижму ее ночью, а шевельнуться нельзя - услышит старуха. Так, веришь, Катька раз мне ладонь прокусила насквозь. Крепко любила меня. А теперь что? На старости лет окажусь подлецом? Если он сволочь, так и мне быть сволочью?
       - Ты учти, - сказал Арон, - что было, то прошло. Было время, была кодла, были воры, был закон. А теперь другое время.
       - Так что? Надо быть скотом?
       - А воры, что они были, не скоты?
       - А я вот не был скотом. Да ты пошли, Арон, ведь это же - удавка. Намотают срок все равно. Ты думаешь, я Громову поверил, что он меня свидетелем проведет?
 
       - А вот здесь уже надо подумать, - сказал Арон, вставая из-за стола. - Нудно кое-где позондировать и поговорить кое с кем. Можно попросить кое-кого. А можно кое-кого и припугнуть. Ты говоришь, в Комитет могут дело передать? Пускай. А у меня, как раз, там есть очень хорошие ребята свои. Не, это не страшно. Са-авсем не страшно.
       Но Глазастый упрямо покачивал головой, глядя, в лицо другу круглыми глазами.
       - Сам же ты говорил, что они все гады, что путаться с ними нельзя.
       - Что путаться нельзя, этого я не говорил, это тебе кто-то другой сказал. Я тебе сказал, что их жалеть не надо. Настоящего человека они замарать не могут. Ты будь чистым вот здесь, - он стукнул себя в грудь. - Ты в душу к себе никого их не пускай. А на все это ихнее жлобство ты гляди спокойно. Если сами они себя губят, сами себя пропивают, позорят - плюнь на них, и все. Ты не виноват.
       - Скажи, Арон, - вдруг спросил Глазастый, - ты вот в церкви когда был?
       - Я? В церкви? Да ты что, Леха?
       - А-а-а, ну не в церкви. В синагоге - был?
       - А как же. Ведь когда отец был жив, у нас в доме было очень строго насчет этого. И посты соблюдали, и все прочее.
       - А твой отец, он что делал в синагоге?
       - Тору читал, вроде Библии вашей.
       - Он был фельдшер, в Бога веровал. Они его грохнули. Кто он был-то, вот я никак не пойму чего!
       - Арон взъерошил седые волосы:
       - Ха, ты скажешь тоже! Мой отец был аид настоящий. Человек он был!
       - А ты?
       - А хрен меня знает, кто я. А ты кто? Ну, я халдей.
       - Ну, кто я? Я русский человек….
       Арон разлил водку в фужеры:
       - Брось, Глазастый, - махнул он рукой. - Какой ты русский? Пропали мы тут все.
       С потным багровым, кровью налитым липом Глазастый тяжело поводил страшными глазами.
       - Нет, - сказал он, - нет, нет! Арон, а когда мы умрем, тогда что?
       - А зачем умирать? Я умирать не собираюсь. Надо жить, Леха, дорогой, жить! Я вот никогда не умру!
       - Умрешь, Арон, - сказал Глазастый. - И ты умрешь, и я умру. Они долго молчали. Меркулов мучительно что-то соображал.
       - Знаешь что? - снова начал Арон. - Ты давай-ка соберись. Соберись. Вот немного еще выпьем и бай-бай, нах-хаус. А завтра, как раз Воскресение, я прямо по домашним телефонам кое-кого обзвоню, да заеду к своему юристу. Я - не я буду, если мы это дело не утрясем. Не бойся, не дадим тебя в обиду, Леха, друг. Только уж ты давай мозги не пудри себе и людям и не делай ерунды. И все будет нормально.
       - Чтоб я так жил, - с улыбкой добавил он, выговаривая на еврейский манер с характерным жестом быстрой руки.
       Но пока он это говорил, что-то изменилось в Меркулове, в лице его. Глаза его снова стали холодными, твердыми, синими и открыто, широко, зорко смотрели вперед. Он шумно отфыркиваясь умылся у раковины, растер лицо полотенцем. Подошел к Цейтлину, положил тяжелую руку ему на плечо.
       - Арон, мне нужны деньги.
       - Сколько? - Арон изогнул густую черную бровь. Меркулов пожал плечами.
       - Много надо, Арон.
       - Постой, ты чего это придумал?
       Глазастый не отвечая грустно глядел в лицо другу.
Стерегите, как хо-ти-и-те.
       Все равно я у-бе-гу-у!
       А я конвойного за-ре-е-жу-у….
       - Ну, ладно, ты с ума-то не сходи. Глупостей не надо. Лёха!
       - Меня не будет, - сказал Леха, - бабки получишь со старухи моей.
       - Ну, само собой. Как тебя не будет, я сразу в глотку ей вцеплюсь за бабки. Про это ты не думай. Только я тебе советую глупости этой не делать.
       - Нет, - сказал Глазастый.
       - До завтра погодишь? - со вздохом спросил Арон.
       - Нет. В эту ночь нужно. Найди. ..
       - Возьму из выручки. Но это ж не деньги. Бумага. Я тебе немного еще зелененьких дам. Только я тебе не советую...
       - Нет, - сказал Леха.
       Цейтлин забегал по кабинету, отчаянно жестикулируя:
       - Ай, ай, беда, беда! Ну что за подлая жизнь такая! Вот беда! Катьке, Катьке надо позвонить, а? Может, позвоним Катюше? Молчал Глазастый.
       - Ну что ты будешь делать, а? А где Вовка? Где эта сволочь сопливая? Найти его надо!
       Арон бранился по-русски и по-еврейски, и мелькали его быстрые руки, и проклятия, и жалобы бессвязно вырывались у него.
       - Дура! Дверь закрой! - заорал он на Клавку. - Что делать? Что делать?
       - Арон, - сказал Меркулов. - Брось, Арон. Брось.
       - Лёха, я тебя прошу….
       - Брось, браг.
       Арон сказал:
       - Вовку я твоего найду л в порядок его приведу, чтобы он за старухой смотрел, как надо.
       - Зря, - махнул рукой Глазастый. - Трепло он вырос какое-то.
       - А я бы так не сказал. Он парень молодец, отчаянный.
       - Дурак, с цыганами спутался. Пьяница и дурак.
       - Никогда цыгане пьяницу и дурака в дело не возьмут. Не бойся.
       - Он сядет.
       - Леха, милый, - сказал Арон, - какие мы, такие и дети. На кого жаловаться?
       Торопясь и нервничая, Цейтлин несколько раз принимался пересчитывать деньги и сбивался.
       - Значит, что нужно-то еще? Что Катерине Сергеевне-то пережать?
       Меркулов попытался улыбнуться. Эта улыбка должна была быть ласковой и тихой. На его лице она не получилась. Просто он как-то по-бабьи скривился жалостно, подпершись рукой, и проговорил:
       - Ты ей скажи, пусть не обижается. И скажи, я не пропаду. Скажи, что в жизни будет, того никто не знает. Все ведь может быть. Может еще... Что будет, то и будет.
       Он помолчал, не зная, что еще сказать. Он чувствовал что-то такое, чего не мог высказать словами. И только повторил:
       - Что будет, то и будет. Потом он сказал:
       - Вовку жалко.
       - Не бойся, - сказал Арон. - Ему девятнадцать лет.
       - Слушай, он примерно может сообразить, куда я кинусь. Не дай бог, понесет его меня искать. Не пускай его. Пусть с матерью сидит.
       - Я понял.
       - Да чтоб Катька еще глупости какой не придумала про меня. Кроме нее у Господа Бога для меня баб уже на свете нету. Так и скажи.
       Арон махнул рукой и засмеялся. Он вдруг цепко маленькими сильными руками схватил Глазастого за плечи:
       - А бабы здесь, как ты смоешься, демонстрацию устроят. На Манежной площади. Ха-ха-ха! Ну, веселей, Лёха! Что делаешь - делай. Вот кто так сказал? Не знаешь, товарищ директор?
       - Ленин что ли?
       - Ха-ха-ха! Малограмотный ты, Меркулов, а в России дуракам - счастье. Жить легче.
       - Сталин что ли?
       - Не Ленин и не Сталин. Это, брат, Иисус Христос сказал. Давай-ка еще выпьем.
       - Правильно сказал.
       - Так это он кому сказал? Ведь это Он Иуде сказал, который его продал.
       - Зачем же Он ему так сказал?
       - Вот уж сколько лет никто понять не может. Да разве вас поймешь русских? Вас не поймешь. Все у вас наоборот.
       - Зато мы все можем.
       - Нет, Леха, не все вы можете, - серьезно проговорит Арон. - Вы спокойно жить не можете. И другим всегда от вас покоя нету. Ладно! Пей, Лёха, друг! Прощай! Что-чего если - дай знать. Всегда тебя помню.
       Арон поднял фужер водки и громко сказал:
       - Лехаим! - и одним залпом опрокинул фужер. - Все!
       
       - Куда летим? - весело спросил таксист, видно любитель поговорить с клиентом.
       - А знаешь, как в том старом анекдоте: Накупим на миллион рублей фанеры и улетим к такой-то матери!
       - Ну, и правильно, - сказал таксист. - Пора уже. Надоело это все. А там чего у такой-то матери? Хоть по сто грамм-то наливают?
       - На секунду осветив лицо зажигалкой, затягиваясь ароматной сигаретой, неторопясь, ответил ему Глазастый:
       - У такой-то матери, там, как в Греции, все есть. Наверное, и по сто грамм наливают. - А потом, усмехнувшись, добавил:
       - А может быть там и, вообще, ничего нет. Прилетим - посмотрим.
       Притихшие после маетного дня огромные залы аэропорта были освещены мертвым неоновым светом. Мертво вповалку спали замученные люди на креслах, на узлах, на полу. Ни один буфет не работал. Начинала уже побаливать голова, в горле пересыхало. Меркулов поманил пальцем старика, который тащил моечную машину, заплетаясь ногами в перепутанном кабеле. Бросив машину, тот подошел, критически оглядывая Глазастого. У старика мятая форменная аэрофлотовская фуражка была лихо сбита на затылок.
       - Чего это, батя, у вас тишина такал, не торгуете ничем? Старик прищурил смеющиеся глаза:
       - Умные которые, те, понимаешь, спят. Бремя ночное. Ну... а дураки, если с головой, так, чего надо, и ночью достанут.
       - А дураки с головой бывают?
       - Еще как бывают.
       Меркулов вытащил из бумажника пятьдесят рублей.
       - Вот как раз я из таких. Ты, папаша, нарисуй-ка мне бутылку водки и чего-нибудь закусить. И вместе выпьем. И поговорим об деле одном.
       - Годится. Только менту налить придется.
       - Менту?
       - Да ты не бойся. Это зять мой. Он бухает, понимаешь? Его дежурство, а у него после вчерашнего бестолковка отваливается.
       Милиционер, действительно, выглядел неважно.
       - Ну что, начальник, лечиться будем?
       - Надо поправиться, - сказал сержант, выговаривая на «о».
       - Из каких мест сам-то?
       - Из-под Горького.
       - Ты бы хоть побрился, не дай Бог, проверят. Сержант только рукой махнул.
       - А-а! Ну их...
       В раздевалке, куда их привел старик, они сели за столик, сдвинув в сторону объедки, окурки и костяшки домино. Старик постелил газету и разложил на ней вареные яйла, две очищенные луковицы, сало, соленые огурцы.
       - Все домашнее, - сказал он. - Недавно в деревню ездил к брату.
       - А из каких краёв-то?
       - Из под Горького. Да я с этим вот из одной деревни, - кивнул старик на сержанта. - С его отцом соседями были.
       - А по говору не скажешь.
       - Ну, гак я, как ушел в сорок третьем году, так уж домой не вернулся. Привык к Москве. А этот вот женился на дочке моей, - он разлил по стаканам. - Женился, а работать толком не может. Его ребята здесь без стольника не уходят домой никогда, а он вишь чего придумал, водку жрать. Здесь, милок, этим никого не удивишь.
       Молодой парень в милицейской форме, выпив стакан, вдруг зарумянился и поглядел на собутыльников голубыми и совершенно сумасшедшими глазами.
       - В деревне было лучше, - вдруг сказал он. - Там я сам себе... себе сам был хозяин. Даже стали телят давать на откорм и косить разрешают, сколько хочешь.
       - Давай, давай, ехай туда, заводи хозяйство. Они тебе покажут кузькину мать! Вот хотя бы у человека спроси.
       Глазастый с сомнением покачал головой:
       - Конечно рискованное дело. Отберут все снова.
       - Та-ак, папаша, - полез к Лёхе парень, - а вот ты, например, за Горбачева или за Ельцина?
       - Я сам за себя.
       Милиционер вдруг поднялся на ноги:
       - Та-ак. А ваши документы разрешите посмотреть.
       Не дожидаясь продолжения этой глупости, старик внезапно бросился к своему несчастному зятю и молчком вытолкал его взашей из комнаты.
       - Слушай, - сказал Лёха, - а он там, в зале беды не наделает?
       - Не, он смирный. Чистый телёнок.
       Теленок, подумал Глазастый, эх ты бедный теленок среди волков. Ему вдруг стало жаль этого парня. И от этого совсем стало пасмурно и скверно на душе.
       Куда ты прешь, дурак, тебя же выловят, как щенка. А может и не станут искать? Нет, ты у них завязан в деле…. Глазастый думал, а старик непрерывно что-то ему говорил.
       -... вроде я этого кинул грузина. Я говорю, во-первых, я его не обслуживал, а просто стоял с ним и разговаривал насчет водки, а у меня водки не бывает, я этим не занимаюсь. А я никакого чемодана в глаза не видал. Вижу человек упакованный, я и подошел, думал, может чего надо….
       - Батя, давай разливай водку, допьем да я пойду, - сказал Глазастый.
       - Ты, вообще-то, куда летишь? - спросил старик, опрокинув стакан.
       - К такой-то матери.
       - Понятно, - быстро сказал старик. - А если проще?
       - До Владивостока.
       - Пешком пойдешь или как?
       - В том-то и проблема.
       - Давай бабки и здесь посиди.

       Огромный лайнер летел в сплошных облаках уже несколько часов, и пассажиры дремали или сонно переговаривались. Рядом с Меркуловым оказался круглолицый добродушный толстяк, который несколько раз пытался завязать разговор, а потом спросил:
       - Вы, собственно, до Владивостока? Или еще дальше?
       - Ещё дальше, - сказал Меркулов. - Помните старый анекдот: В одном колхозе откопали на огороде горшок с золотыми монетами на миллион рублей. Ну, собирают собрание. Что, товарищи, будем делать с эдакими деньгами? Ну, там говорят, клуб отремонтировать, коровник... Парторг говорит, да вы толковое предлагайте, денег же много. Тогда встает дядя Вася, сторож, и говорит: Предлагаю, товарищи, давайте накупим на миллион рублей фанеры, построим ероплан и улетим к такой-то матери.
       Толстяк весело рассмеялся. Но через несколько минут и он задремал. В иллюминаторе была сплошная серая муть. Двигатели ровно гудели. Стал дремать и Лёха. В это время, в дальнем конце салона показалась стюардесса. Она шла легкой упругой молодой походкой, даже будто слегка пританцовывая. И пилотка аэрофлотовская, как положено, с форсом сбита была чуть на бок. Но чем ближе она подходила, тем все шире открывал свои круглые глаза Лёха Меркулов, глядя навстречу врагу.
       Это была страшная одноглазая старуха. Один глаз у нее был прикрыт бельмом, а другой здоровый слезился и косил. Из беззубого рта вылезало что-то вроде желтого безобразного клыка. Она подошла к Лёхе поближе и молча поманила его пальцем. И он пошел за ней. Они зашли в маленький тамбур, где у стюардесс располагается все их хозяйство. Старуха налила стакан водки. Заглядывая косым своим влажным взглядом в глаза Меркулова, она спросила:
       - Леха, махнешь?
       - Выпью, - автоматически откликнулся он.
       Когда он выпил, старуха положила ему на плечо свою руку, похожую на птичью лапу.
       - Вот ты и прилетел.


КОНЕЦ