Чужеродный

Ч У Ж Е Р О Д Н Ы Й

Из цикла «Брызги шампанского»

Наутро его нашли в сугробе на обочине просёлочной дороги. Невдалеке расплывчатым чёрным пятном темнела деревня. Тяжёлый редкий снег яростно молотил по лицу, колюче хлестал в открытые глаза, забивал рот. Он был мёртв. А на востоке, едва различимым проблеском уже зачинался рассвет, торопя долгожданную оттепель.

…Накануне он проснулся от резкого, выворачивавшего наизнанку душу, вороньего карканья. Обалдело вскочил с постели на обжигающий холодом пол и, не найдя затерявшихся стоптанных тапочек, запрыгал босыми ногами к окну. Наверное, была ещё ночь. За стеклами тихо, темно и пустынно, лишь слабые отблески фонарей играют на козырьках снежных кепок, нахлобученных на крыши соседних домов.
Странно! Он отчетливо видел ту серую гадину с длинным чёрным клювом. Ворона угнездилась на ветке дерева, каркала, насмешливо задрав голову, сверкая холодным блеском застывшего глаза. Неожиданно, ухватившись лапами за ветку, она повисла вниз головой и затряслась, словно в безудержном приступе хохота, но доносилось лишь унылое «карр-карр-карр». Вот чёрт, приснится же такое!
Тяжело опустился на кровать. Сейчас его оглушила затаённая ночная тишина. Казалось, вот-вот постучится в окно серая тень и пронзительно выкрикнет: «Карр-карр-карр!» Злость сменилась паническим страхом. Скорей бы уж утро! Сколько там настукало? Вставать смотреть на часы не хотелось. Прислушался… Так и есть: часы стоят!
Стало душно и неприятно от прилипшего к телу потного белья. Резко сорвал с себя одеяло, присел, и тут же опять распластался по кровати. Всё тело взныло от нахлынувшей слабости. Мерзкое состояние! Желудок, казалось, присох к позвоночнику, в больной голове поселился протяжный гул. Только теперь он стал вспоминать, что происходило с ним в последние дни…
Постой, а сколько же он пил? Неделю, две, а может, пару дней? В памяти всплывали какие-то отдельные куски событий, с трудом выстраиваясь в последовательную цепь.
Может, всё началось со встречи с Борисом? Да, наверное.

…Тогда вечером подкатил бывший сокурсник в мастерскую на своей новенькой «Ладе» и предложил обмыть покупку. Был он уже «затоваренный», поэтому сразу же поехали домой. На скорую руку приготовили бутерброды, водку поставили в холодильник доходить до кондиции.
Борис позвонил жене сообщить, что задержится, но её, как всегда, не оказалось дома. Крича в трубку, объяснил глуховатой теще о необходимости поработать ещё пару часов. Та, впрочем, ни о чем не спрашивала.
Знакомая картина больно напомнила, что его жена недавно укатила с дочерью в неизвестном направлении. Отпрашиваться, изворачиваться, придумывать всевозможные ситуации на производственные темы было уже не перед кем.
Потом сидели часа полтора за бутылкой водки. Ругали судьбу, перестройку и упавшую на голову «дерьмократизацию», работу, жён, детей, ругали и пили за освобождение. От чего? От того, что мешало жить, и тогда совсем забылось, что уже нет ни жены, ни дочери… Вспомнили о первых его изобретениях, еще институтских. Лет двадцать прошло с тех пор. Было время!
И тут его понесло. Сбегал за шваброй, ударил ею в потолок, тренированно держа на вытянутой руке, и уже через несколько минут на столе появились две бутылки портвейна. Так, а что было потом? Уж не подрались ли они с Борькой? Давно ему надо было морду набить!
Ещё в институте Борька убеждал его остаться в столице, рисовал будущие картины в розовых тонах. Это он втемяшивал в его голову, что в деревне таланту делать нечего, навоз разве топтать только? И кто бы говорил! Что он знает о деревне, когда там ни разу не был. А ведь всё пришлось самому, собственным горбом. Каково пять лет студенту без копейки в кармане, без папки с мамкой в тёплой квартирке на Кутузовском, да ещё без родни в министерстве распределиться в Москву?! Ну и что дал этот огромный равнодушный ко всем и всему город? А как его ждали в деревне! В один приезд приглашали главным инженером совхоза, ещё недавно… Машина, коттедж двухэтажный, работы сколько! Чушь, всё чушь! И здесь квартира отличная, машину мог бы купить и всё такое, а только пусто всё, везде пусто, в душе вакуум! В метро, на улице, пустые отсутствующие взгляды прохожих, куда-то сквозь тебя, вдаль. Пусто! Вот и жене всё осточертело — ушла! Недаром сколько раз ему говорили, что не своё место занимает он в этом городе. Не помогло, значит, «извините — подвиньтесь!»

Эх, было бы с кем, подрался бы сейчас, наверняка. Скверное настроение! Похмелиться, что ли?
В темноте, на ощупь, нашел сигареты. Судорожно затянулся, зябко поведя плечами, и сразу вспомнил. Вот уж лет шесть не был он дома, ни разу после смерти отца и лишь регулярно, к каждому празднику, посылал матери поздравительную открытку. Мать… Вот человек! Как она там одна?! Старая, поди, совсем стала. Она-то ни в чём не виновата — только добра всегда хотела, она поймет. Может, взять и махнуть к ней? «Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя, умереть…» Чего там, ночь на поезде?
С трудом, в потёмках, свет зажечь сил не было — крюк давать, добрался до холодильника на кухне, поворошить НЗ. Вытащил «потную» бутылку пива и осушил залпом. Открыл вторую и уже спокойно потянул «вприкуску» с новой сигаретой.
Может съездить в деревню? Сегодня. К вечеру доберусь. Повидаюсь с матерью, а назавтра домой. На работе подождут сколько надо. Не такой уж горький он пропойца, чтоб её не видя, умереть… Криво улыбнулся — какой он пропойца? Чушь какая-то! Ну подумаешь, забухал малость. С кем не бывает!
Опять лег в уже остывшую постель. Долго ворочался, но сон не приходил. А, может, действительно съездить? Какое-то дурацкое подвешенное состояние! Как будто кто-то куда-то зовет, и что-то мешает, держит. Вроде бы уже и не похмелье…
Если ехать, подарок нужен, платок или что там обычно, в таких случаях? Впрочем, Наташка так драпанула, что и вещей почти не взяла. Чудачка! Кое-что можно будет найти. Ах, дурак, какую шаль подарил этой стерве Нинке! В самую бы пору сейчас матери. Связался же на свою голову с этой… официанткой! Обдирает как липку! Последний раз счёт предъявила за любовь да ласку такой, что на улицу выставила в одном костюме и тапочках. Пальто английское, шапка норковая, сапоги новые, всё, видите ли, в залог взяла. А в чём сейчас ходить-то? Стерва!

Поёжился, когда зажёг свет. Запустил он квартиру! Сколько недель не убирал-то? Пепельница вся забита, а пыли! Ладно, приедет, уберётся.
Долго и тщательно брился, подстриг усы, привёл в порядок длинную шевелюру волнистых волос. Уже с проседью! Завтракать не хотелось, что сейчас в рот полезет!
После долгих поисков в шкафу отыскался ситцевый отрез на платье. Сгодится.
За последние дни он полностью свыкся со своим необычным для этого времени года костюмом: коричневым вязаным кепи, легкой фирменной японской курткой с яркой эмблемой на груди. Но умильнее всего были его ещё свадебные старомодные лакированные туфли на тонкой подошве. Голубой шарф, узкий, как удавка, он подвязывал под горло поверх воротника куртки. Нечего себе сказать, блеск и нищета «куртизана»! Ну не покупать же снова зимний гардероб? Нинка перебесится, и сама принесёт, никуда не денется! Да и не в тряпках дело, когда жизнь не сложилась. Неизвестно, сколько осталось. Только и слышишь на каждом углу — умер в сорок, инфаркт!

По заснеженной улице шёл твердым шагом, не замечая удивлённых взглядов прохожих, закутанных в меха, овчину, шерсть и драп. Хотя в основном, каждый бежал в этом суетливом человеческом муравейнике по своим делам и мало кто обращал на него внимание. Да и кого удивишь в Москве одеждой не по сезону?! Всё перемешалось. Но именно это невнимание его задевало порой ещё больше, чем откровенный смех. В этот момент он вскипал, пускался в мыслях в пространную дискуссию: да что они знают о нём, о его судьбе? Как могут судить его? Но никто его не осуждал и никому не было дела до его никудышной судьбы.

…До деревни добрался неожиданно быстро. Очнулся от тяжёлой дремоты, напавшей в чудом подвернувшейся попутке, и побрёл по просёлку в сторону видневшихся вдалеке домов. Родную избу нашел не сразу. Узнал по месту. Времени, конечно, много утекло, а не думал он, что изба так могла врасти в землю. Только крыша одна и торчит.
Долго бродил по деревне, не решаясь войти в дом. Неожиданно нахлынуло какое-то волнение, стало стыдно, оттого что так долго не приезжал сюда. Быстро темнело, но свет в избе не загорался. Может, мать у соседей? Медленно шёл по хрустящему снегу, осторожно делая каждый шаг — кожаные подошвы на туфлях голые, как коленка, того и гляди, грохнешься, костей не соберешь! Иногда останавливался, поглядывал по сторонам, пытаясь вспомнить что-нибудь из детства. Но почему-то ничего не приходило сейчас на память. Странно, вдали отсюда детство иногда всплывало отчетливыми картинами.
Редкие прохожие при виде его останавливались, долго, пристально всматривались, бросали удивлённый взгляд на туфли, и не отвечая на его приветствие, торопливо удалялись. Бочком, бочком. Не узнавали.
Так он дошёл до другого конца деревни, где теперь стоял кирпичный автопарк и ещё какие-то новые фундаментальные строения, возведенные, поди, местным частным «латифундистом». Нужно было возвращаться. Мать, наверное, уже пришла, но любопытство брало верх. Он решил поближе разглядеть эти деревенские постройки.
Тропинка в нескольких шагах оборвалась. Потоптался. Прямо перед ним на нетронутом полотне девственного снега виднелись крупные птичьи следы. Уж не та ли ворона перешла ему дорогу? Может это рок и надо возвращаться?
Теперь, кажется, он понял, почему его тянуло на это место. Раньше здесь стояли раскидистые вязы, под ними прошла его первая любовь, тайные свидания, робкие поцелуи… Как давно это было!
А может, и не было вовсе? Всё — сон, вся жизнь — сон? Нет в прошлое дороги — перечеркнули её на снегу вороньи следы.

— Вот он! Глядите! Всё высматривает, вынюхивает.
Чей-то резкий высокий старческий голос будто разбудил его.
— Битый час ходит по морозу в такой-то одежонке и думает, что его не замечают. Вы на туфли его, на туфли глядите!
Он удивлённо уставился на столпившихся перед ним людей и никак не мог понять, что происходит? Почему он заинтересовал их в столь поздний час? И причем тут его туфли?
— Тоже мне турист! — Особенно не унимался дед.
— Не иначе шпион, — кто-то грозно сделал предположение из темноты. — Какой дурак в такой мороз так вырядится? Разве что по незнанию.
— Точно, заслали, — послышалось из толпы.
Он улыбнулся и тихо произнёс:
— Здравствуйте, односельчане!
— Тоже мне зёма нашёлся! В первый раз вижу! — выкрикнул стоящий впереди здоровый пожилой мужик в засаленной телогрейке и высоких валенках. — Ребята, вязать его надо! К участковому!
— Шпион не шпион, а разобраться не мешает, — послышался вкрадчивый голос.
Всё происходящее его сильно веселило. Генку Пахомова в шпионы записали! Его — в шпионы! Во, дают! Темнота! Словно не конец века на дворе! Одет я, видите ли, не так! Да, будет что матери рассказать. Вот смех-то!
Он молча улыбнулся, решив посмотреть, чем закончится этот бесплатный спектакль. Бить не будут — «иностранец» всё-таки, а остальное не страшно. Ну, дела! Напьешься, специально захочешь, а такого не придумаешь!
— Слышь, паря! Как тебя там? В общем, пошли с нами, гражданин хороший, — грозно заявил дед. — И смотри, без глупостей.
— Да какой он тебе гражданин? Господин, поди, сэ-эр! — прыснула рядом грузная баба.

Вокруг дружно засмеялись.
Он, тоже широко улыбаясь, в окружении десятка баб и мужиков пошёл на другой конец деревни.
А народ прибывал. В глазах у каждого, кто заглядывал к нему в лицо, он не видел злости или подозрительности, а только любопытство. Так это, наверное, всё подстроено! Они, конечно, давно узнали его! Сейчас доведут до отчей избы, а мать у калитки встретит сына, и все войдут в дом. Интересно же узнать, кем стал их земляк — сын Анастасии? Но что он им скажет? Как сбежал из инженеров в телемастерскую деньгу заколачивать, да и запил на радостях!
Странное дело, они поравнялись с его родной избой, но никто не остановился. И почему-то до сих пор нет света в окнах?! Не может быть! Да они его не узнали и действительно принимают за шпиона или бес знает за кого ещё. Как же так? И здесь он, получается чужой? Почему? Чем он отличается от них? Две руки, две ноги, а на голове шапка… Правда, шапки нет — кепи, но какая разница!
— Заходи в дом, зёма! Сейчас разберёмся, кому ты зёма, а кому и кум с горы!
Его больно толкнули в спину, да ещё с силой, что при этом он несколько шагов до крыльца просто проехал по нахоженной тропинке на своих туфлях. Все прыснули от смеха.
— Непривычен по снежку-то ходить, так и катит! Ха-ха!
На крыльце показался участковый в кургузом овечьем тулупе и как все — в валенках. Он сразу узнал его, соседа по парте и товарища его детских похождений.
— Сенька! Романов, Сенька! Здравствуй, чёрт белобрысый! Не узнаёшь? Да что вы тут все, белены объелись?! Генка же я, Пахомов!
— Генка… Ты? Ну, здравствуй, ломатель-изобретатель! Ты когда приехал?
Наступила тишина. Никто не знал, что делать дальше. Наконец послышался тихий голос:
— Извиниться бы надо…
— Заявился — не запылился! Здрасьтя — не ждали!
Однако под эти возгласы толпа заметно редела. Многие, опустив голову, отходили в тень и, повернувшись, исчезали.
— Ну, как, Пал Стяпан, шпиёна поймал?!
И опять по деревне раскатился смех.
— А ты и впрямь, чего так вырядился? Не иначе, как на курорт заграничный, а не в родную деревню, будто забыл в своих столицах про морозы и сугробы, — раздражённо спросил Романов, когда зашли в дом. — Всех, понимаешь, переполошил.
— Так… долгая история.
— Мы в общем-то тебя давно ждали, а ты вот только… — как-то вдруг печально произнес Семён. — Сообщить хотели, да на твоих открытках обратного адреса не нашли. Только одно и слово — Москва.
— А чего сообщать-то? — удивился Геннадий.
— Ты так и не знаешь? Мать…
— Что — оо? — он долго ловил воздух широко открытым ртом.
— В октябре схоронили.

…Очнулся Геннадий уже за столом и сразу заторопился на кладбище. Но Семён отговорил, ссылаясь на поздний час, да и метель, как назло, разыгралась за окном. Пришлось остаться и отвечать на неприятные вопросы товарища о житье-бытье.
Говорил Геннадий коротко, нехотя, всё чаще прикладываясь к стакану. Да и чем было хвастать?! Вскоре разговор ему и вовсе надоел, начал злить, и он уже не столько отвечал, сколько огрызался. Наконец встал, как бы показывая, что на сегодня достаточно и пора спать, но тут только и заметил раскрасневшееся обозлённое лицо Семёна. Тот тоже приподнялся из-за стола, сгруппировался, словно к драке готовился, и заявил:
— Прости, конечно, а только я скажу. Вот ты мне говоришь, жизнь твоя не удалась. Объясни! А, ну да. Ни одного твоего изобретения не внедрили. Значит, хреновые были изобретения! — Романов грохнул кулаком по столу. — Сейчас, слава Богу, на костер за это не посылают. Ходить надо было, требовать, кулаком стучать! — И Семён опять грохнул кулаком по столу. Видимо, для примера.
Помолчали, прикуривая.
— Вот мне нужен был новый мотоцикл — семь деревень на участке. Поехал в район — отказали, я — в область. Так, мол, и так, товарищи дорогие, на моём месте самолет требовать надо. А я за мотоциклом приехал! Я ни за что не ручаюсь, примите рапорт! И лёд тронулся! Теперь зверь, а не машина. А как иначе — жизнь — сплошная борьба!
Романов на мгновение замолчал.
— Я Наташку понимаю. Она не тебя любила. Нет, я хочу сказать, не такого, каким ты оказался. Она человека любила — изобретателя, Инженера! Муки творчества, так сказать, видеть хотела, и самой мучиться. А ты?!.
— Да слышь… Ты искал её, разговаривал? — спросил Семён, когда уже легли.
— Кого?
— Наташку?
Геннадий промолчал.
— Ну, всё ясно. И в кого ты такой народился?! В нашей деревне таких не бывало. Чужеродный — одно слово. Хорошо, что в городе живёшь, от позору подальше. Ох, Генка, не наш ты, потому и не прижился здесь, в Москву подался.

Нет, он не спал. Он боролся с собой, с той злобой, что, казалось, не оставляла его последние сутки, а только затихла на время, и теперь с каждым словом бывшего друга закипала с новой силой, заслоняя пеленой ненависти истинный смысл слов товарища.
Так пролежал долго, мучаясь, проклиная всех на свете, ненавидя самого себя за то, что приехал и разрешил над собой куражиться, что слушал Семёна, и не мог ему ничего ответить, за то, что жизнь сложилась так глупо, и что мать не схоронил. Он плакал, кусая подушку, сжимая кулаки до крови под ногтями и, извиваясь под толстым стёганым одеялом, кисло пахнущим теплом избы. Потом затих. Страстно захотелось выпить, в желудке противно засосало.
Его охватил озноб. Стыдясь даже во хмелю, он, крадучись, пробрался к столу, пошарил рукой. Нашел бутылку, жадно допил остаток прямо из горлышка. Рванул к сеням. Закурил. Сплюнул сладковатую слюну, набросил куртку, взял лакированные туфли и толкнул дверь. Она протяжно заскрипела, словно раздалось знакомое воронье карканье, и поддалась, впуская клубящийся паром морозный воздух. На мгновение застыв на пороге, он шагнул навстречу метели.

Москва, 1989 год

Владлен ДОРОФЕЕВ