Причит

ПРИЧИТ

Из цикла «Чеченские зарубки»

«Воскресенье — радостный день…» доносилась задорная песня из открытых окон общежития механизированной колонны.
Там гуляли давно. Причину праздника сегодня никто и не помнил. Зарплату давали год назад, но ещё ни один не умер с голода, а вот от пьянки «сгорали» друг за другом. Будто соревновались наперегонки. Так что холмов на погосте прибывало день ото дня. Но даже здесь, на далёком краю поселка, нельзя было спрятаться от грохота децибел.
Одна и та же песня звучала с утра. Полюбилась она владельцу магнитофона или другой не было у него, но мелодия стала уже привычным фоном здешней несуразной жизни, таким же, как пронзительный гудок маневрового тепловоза.

Песня отвлекала Фёдора от дурных мыслей, рождавшихся в жутковатой близости свежих могил.
- Ты уж прости, внучок, — всё причитала бабка.
Он почти не слышал её прерывистого бормотания. Отрешённо блуждал взглядом по почерневшим от осенних дождей листьям лесной земляники, плотной паутиной, покрывавшей могильный холм. Лишь кое-где по краям коричневыми прожилками проступали грубые глиняные комья, в спешке, наверное, не разбитые лопатой и не размытые ливнями. Да у креста рыжело песчаное пятно. Видимо, провалилась здесь могила, и сыпанул кто-то от доброты душевной ведро-другое речного песка.
А бабка не унималась:
— За попом в Воздвиженское пришлось посылать. Метель тогда стояла стеной… День целый на тракторе пробивались. Ты уж прости, Федя, мы ему сначала стаканчик поднесли. Батюшка молоденький, бородка, что у козла. Обогрели. А молитвы он все прочитал… Слава Богу, по-людски вышло!
Она опять заплакала.
Сдала бабка-то, — подумал Фёдор. — Нос заострился, подбородок, глаза провалились, бесцветные, водянистые. А ведь раньше волосы подкрашивала, губы подводила. Трех лет не прошло, а бабка-бабкой!
— На поминках Константин, Зойкин, нажрался, скотская башка. Скажи ему, скажи, разве ж так можно, на поминках-то. Люди и по второй не выпили, а он — в пляс! Ну не стыдно?! Родственничек, полынь-трава сорная!
Неожиданно лицо её округлилось. Наверное, она улыбалась в душе.
— Ох, и шустрый он, Константин-то! К Маринке всё подкатывал. Она уж, поди, родит скоро. После похорон они и не расставались. Стало быть, дядей будешь… Прости, внучок.

Фёдор разлил водку по мятым пластиковым стаканам. Выпили молча. Он занюхал ржаной горбушкой, а крошки, по недавно обретённой привычке, тщательно сгрёб с сырого стола в пригоршню, и — в рот.
Водка противно стояла в горле, как в ту проклятую ночь, перед пленом, когда они с взводным поминали ребят в кабине сгоревшего грузовика. Целый день ждали, что подойдут свои. Ждали в глубокой чадящей воронке затылок в затылок. Мимо, на Гудермес, пролетали «вертушки». Где-то в стороне, за грядой, иногда работала артиллерия. А над чадящей воронкой стояла тишина. В кипящёй голове сменяли одна другую картины кошмарной засады, что устроили «духи» утром в ущелье. И теперь с трудом верилось в эту звенящую тишину.
— А как, Федя, привезли, Нинка прибежала. Кричит лейтенанту: «Откройте гроб! Не верю, что это он!» Вишь, чутье у нее какое! Все поверили. Кроме Нинки… Год от тебя вестей не было. Знали только, что в Чечню вас погнали. Там вроде стихло всё, а от тебя ни слуху.
При упоминании о невесте у Фёдора вдруг защемило в груди, будто проснулся в тревоге. Давно жил он словно во сне. Дышал ровно, без чувств, без боли, без радости, без слез. И даже месяц назад, когда чечены вывели его из тюрьмы-землянки, со двора, где прожил долгие месяцы, и знал, что точно «секир башка», ничего не дрогнуло у него в душе. И в вечерней суете, когда толкнули в машину, потом в самолет, хлопали по плечу и кричали в лицо «Свободен, братан!» — ничего, никаких чувств. И вот теперь прилила вдруг кровь к голове. Значит, его ждала Нина!
Он вспомнил её лицо, впрочем, не лицо, а только веки, синие от косметики, набухшие, сырые и солёные от слёз. Он тогда целовал их и просил дождаться…

— Ты уж прости, что могилка не ухожена. Только крест и справили. Твои пособили, армейские. Табличку Константин в области заказывал, сам прилаживал. Я-то всё лето по больницам провалялась. Картошки не посадила. Ходить совсем не могла… А Нинка даже на похороны не пришла. Заладила: «Не верю!» А тут осень…
Помолчали.
— Ну, что, допивай, да пойдем. Вечереет уже. В потёмках тяжело будет шлёпать.
Фёдор закурил, борясь с горечью водки. Гудок тепловоза из-за деревьев вновь напомнил, что вне этого места тащится натружено жизнь. И надо возвращаться, впрягаться. Привыкать. А из поселка доносилась приевшаяся мелодия. «…Брось сердиться, выйди скорей…»
Он посмотрел на табличку «Семенихин Фёдор Игнатьевич. 1975—1995.»
- И то правда, — перехватила его взгляд бабка, — табличку снять надо. Новую закажем. Как в Москве — «Неизвестный солдат». И ухаживать будем. Могилка-то твоя.
Сказала и спохватилась виновато:
- Наша.

Московская обл., Одинцовский район, дер. Пронское, 1999 год

Владлен ДОРОФЕЕВ

Рассказы Владлена Дорофеева можно прочитать в книге "Время Хама" по ссылке https://ridero.ru/books/vremya_khama/