Грусть

Иногда становилось грустно от сизого неба. Вылезая из под одеяла, пытаться добежать до ванной, прежде, чем холод похитит тебя – в этом чувствуется какая-то покорность судьбе. Ходить, сжимая и так покатые плечи. Сгорбленная спина. Так печально. Мама била по ней и говорила смотреть на крыши домов. На небо. Небо было серым. Похоже на зеркальные витрины. Там, наверху отражались мы. Мы ходили, сгорбившись, как старички. Только без палок.  Зонты были черные, и в небе отражалась туча, которая жила на земле. Но иногда мы ходили без зонтов. Этот дождь мы называли «морося» и не спешили прятаться от него. А, может, просто не хотелось держать зонт. Были каникулы. Поэтому то, что пришлось встать раньше времени, очень напрягало. И мы никак не могли понять, нужно ли кому-нибудь то, что мы делаем. Скорее всего, нет. А потом вдруг небо засеребрилось и плюнуло ливнем.  Мы, открыв красный зонт, стояли под потоками свежей воды. Она лилась с крыш и труб. Те люди, которые целенаправленно уходили от слюней природы, с недоумением смотрели на нас. Вода разлеталась от зонта смешными струйками. Может, ради этого и стоило любить дождь. Гвоздь в губе бил по деснам и уже напрягал. Иногда я думала о том, что не дождусь своего европейского совершеннолетия и сниму его. Хотелось поехать к бродячему музыканту и попросить сыграть мелодию, что знает только он. Я ходила к нему долгие годы. Это был такой взрослый человек лет под сорок и похожий на Гоголя. Я любила его песни. А однажды он помолодел. Так, что и не узнать. Придя на обычное место, удивилась.  Кто? Узнала, что просто подстригся. И побрился. Вот почему древние люди умирали раньше времени. Обрастали волосами и они тянули их в пропасть. Ему было 26, он улыбался, и хотелось петь вместе с ним. Но он не знал об этом. Он и меня не знал. А, может, это был лишь сон. Или игра больного воображения. Я выдумывала сказки на ходу, а люди им верили. В кроссовке хлюпало. Это гнилая водица просилась на выход. Развяжи шнурок и будет тебе счассстье. Нога и так болела, а эта вода не была святой. Небо осунулось после вчерашней пьянки. Господи, ну к чему так пить. Вчера музыкант не пришел на свое обычное место.  Первый раз. За много… Я ждала его, пока не пожелтели все ландыши в округе, а он. Мне недавно сказали, что в одной газете есть его фото. Сказали номер и человека, к которому нужно обратиться. Я зашла в пустое помещение. Там лежали цветные листы. Газета всегда была трехцветной. Не более. Там лежало три номера, и во всех был он. Пришлось выдрать.  Не нести же домой всякую гадость. Мы ходили по улицам и задавали людям ненужные вопросы. Хотелось спать. Или читать. А мы ходили по улицам и…  Значит, он есть. Этот музыкант. Он играл блюз. Я раньше не слушала. Видимо, не любила. За последнее время вкусы поменялись кардинально. Зачем? Вдруг, зря. Скрюченная спина болела, но разгибаться не собиралась. Глаза спали, но видели окружающий мир. Ноги болели, но танцевали лучше всех. И больше. А, может. Просто больше. Не лучше. Хотя. Народу там было так мало и к тому же, одни … - непечатное слово. Поэтому, наверное, лучше. А ноги болели. На улице  заблестело солнце, а мы, по привычке, прятались от дождя в помещении. Времени оставалось мало. Время всегда текло бурной рекой. Сегодня ты кричишь – Ка-ни-ку-лы!!!, а завтра обнимаешься с друзьями. Вероятно, за лето вы соскучились друг по другу. А может, это дань привычке и тебе хочется плеваться. Даже сквозь бумагу от войны на окнах твоего дома чувствовался огромный тепло-желтый шар. Может, шашлыки на сегодня не отменяются.  Хотелось стать писателем. Когда-то давно. Потом перехотелось. А пальцы все набирали что-то и не помнили о прошедшем. Они просто печатали. Пока сидела в ожидании, которого мне не понять, солнце померкло и, обидевшись, ушло. Амон Ра полетел туда, где его ждут. На Юг, наверное. Я тоже его ждала и любила, но он не верил, так как я не вышла встречать. Вот и все. Грустно. Опять по лужам перемещаться в незнакомые места и верить, что кому-то это надо. Сегодня, наконец, было утолено извращенское желание – напиться топленого молока. Теперь не пойму, чего хочу – после него ничего не лезет. А время обеда мы пропустили. Точнее, это и был обед. Топленое молоко. Элективный дружочек сидел рядом и писал письма далекой подруге. Меня это напрягало, потому что из-за этой безалаберности завтра снова вставать рано. Раньше, чем следовало бы. Думает и думает. Зачем думать, когда за тебя эту функцию выполняют пальцы. В мире нет ничего важного настолько, чтобы терять на это время. Вероятно, я была согласна уехать к родному дому, если бы только не понимала, что это состояние продлится максимум три дня. Так отвыкла от него, что под его именем пряталось чужое гнездо. Я была птенцом кукушки и уже не помнила о прошлом. Даже зонт уже высох, а время все так же гнусно используется. Не бережет. Топленое молоко, как наркотик. Его бы я сейчас выпила. Ничего другого. Еще идти и идти. Забрезжила надежда на освобождение от стен. Или нет? Снова все СЛИШКОМ серьезно. Почему все…так слишком серьезно. Это же глупо, в конце концов.