ТОТ ОРЕЛ, А НАШ...

   Большие начальники редко входили в непосредственный контакт с арестантами. Поэтому они мало интересовали Достоевского, что нашло отражение и в книге. Зато низшие чины и «среднее» звено командиров, а именно офицеры из батальонов, охраняющих острог, плац-майор, инженерное начальство, а также врачи военного госпиталя хорошо представлены в «Записках...». Достоевский мог с разных сторон «рассмотреть» их в тот срок, что он провел в остроге. Наблюдение за этими людьми давало возможность увидеть, какое влияние оказывает на человека непосредственная власть над другими. Человек, наделенный такой властью, облеченный в мундир власти, то есть поставленный перед необходимостью руководствоваться иными правилами, нежели его подчиненные, проявляет себя с невиданной силой, и человеческая суть начальника становится предельно обнаженной.
   Среди командиров «среднего» звена есть два образа, прямо противопоставленных друг другу. При этом оба хорошо «прописаны» — их ясно можно представить себе живыми. Об одном из них в литературе, посвященной «Запискам...», вообще не упоминается, о другом говорилось мимоходом. Поэтому есть смысл остановиться на этих двух персонажах подробнее.
   Речь идет о плац-майоре и командире инженерной  команды подполковнике Г-кове. Нам с вами доведется сопоставить их впервые.
   Обратим внимание: плац-майор в «Записках...» назван только по должности, так же, как и комендант крепости. Почему? Неужели Достоевский хотел уравнять их в глазах читателя? Видимо, подобное «уравнение» сделано из двух соображений.
   Первое — цензурное. «Благородный» комендант не назван потому, что это могло ему повредить, а плац-майор потому, что он — воплощенное зло, тупая и отвратительная сила, облеченная властью. Второе соображение — художественное, стремление возвести образ плац-майора в тип, показать, что он в мертвом доме «царь и бог».
   Образы командиров в «Записках...» заставляют вспомнить о сказках, где есть всеми любимые богатыри, которые сражаются с ненавистной «вражьей силой». Богатыри красивы, молодцеваты, их сравнивают с гордыми и смелыми птицами — соколами, орлами. «Вражья сила» выглядит отвратительно. Это всевозможные змеи, драконы, нетопыри, кащеи и т.п.
В «Записках...» «божьей милостью плац-майор» назван арестантами «восьмиглазым». Много раз рассказчик отмечает его отталкивающий внешний вид: налитые кровью глаза, неопрятность — на нем «засаленная фуражка с оранжевым околышком и грязные серебряные эполеты». В книге плац-майор — воплощение зла, но воплощение несколько шаржированное. «Майор влетел злой, взбесившийся, красный, в очках». «Багровое, угреватое и злое лицо его произвело на нас чрезвычайно тоскливое впечатление: точно злой паук выбежал на бедную муху, попавшуюся в его паутину», — так описывает «нашего майора» Горянчиков. Арестанты не только боялись, но и ненавидели его. «Этот майор, — вспоминает Горянчиков, — был какое-то фатальное существо для арестантов: он довел их до того, что они его трепетали».
Мы помним, что на плац-майора в «Записках...» дважды готовятся покушения. Между прочим, об этом человеке А.И. Сулоцкий рассказывал в письме Н.Д. Фонвизиной, что один из арестантов Омского острога несколько лет отращивал на большом пальце руки ноготь, чтобы броситься на него и вспороть ему горло... Ужиться с ним мог только уже упомянутый арестант А-в, существо безнадежно циничное и развратное. Плац-майор любил говаривать: «Я царь и бог». И арестантов, как и любых нормальных людей, раздражала «эта нахальность самовозвеличения, это  преувеличенное мнение о своей безнаказанности». В самом покорном человеке плац-майоры рождают ненависть и выводят его «из последнего терпения». На страницах, которые рассказывают о нем, Достоевский точно провел параллель с городничим из гоголевского «Ревизора».
   В «Записках...» он вскользь упомянул, что майор был ранее в том городе, где стоит острог, городничим. А должности такой в Омске в то время не было. Забегая вперед, скажем, что человек, послуживший прототипом для этого персонажа, — омский плац-майор Василий Кривцов — как сообщают документы — «по воле генерал-губернатора исправлял должность Омского полицмейстера 1846 года марта с 21 по сентября 27 того же года». Не городничий, а полицмейстер...
   Называя плац-майора бывшим городничим, Достоевский придает образу большую обобщенность и усиливает его обличительное звучание. Несколько точных штрихов — и плац-майор превращается в «фатальное существо». И все-таки злодей, как любая «вражья сила», в конце концов терпит поражение. Рассказ о нем завершается так: «Вместо женитьбы он попал под суд, и ему велено было подать в отставку. Тут уж и все старые грехи ему приплели (...) Удар упал на него неожиданно. (...) Он вышел в отставку, пару серых продал, потом все имение и впал в бедность. Мы встречали его потом в штатском изношенном сюртуке, в фуражке с кокардочкой. Он злобно смотрел на арестантов. Но все обаяние его прошло, только что он снял мундир. В мундире он был гроза, бог. В сюртуке он вдруг стал совершенно ничем и смахивал на лакея. Удивительно, как много составляет мундир в этих людях». Поразительные слова! С одной стороны, передано ощущение полного торжества над поверженным злодеем. В то же время смысл такого «раздевания» плац-майора более глубок, потому что он приближает нас к разгадке одной из особенностей художественного мира писателя. Достоевский каждое свое произведение строит на контрасте видимости и сущности, мундира — и того, что скрывается за ним. Мундир — символ власти, он приподнимает того, кто его носит, не только в собственных глазах, но и в глазах тех, на ком более скромные мундиры. Девушкин, Голядкин, Прохарчин, Вася Шумков, плац-майор, Аким Акимыч — целая вереница персонажей «носит мундир» и демонстрирует свое к нему отношение. В поздних романах Достоевского представление о «мундире» будет приобретать все более переносный смысл. Что дает одному человеку право властвовать над другими? Вообще что такое власть над людьми, возможна ли она, и если да, то в какой форме?  Эти вопросы в поздних романах писателя будут рассматриваться в более концентрированном виде. «Мундир» как символ власти станет мало занимать писателя. Он переместит акцент на другую, важнейшую для него сторону вопроса — «все ли позволено» человеку? Раскольников, возомнивший себя Наполеоном; Подросток, поверивший в «ротшильдовскую» идею, Свидригайлов, Ставрогин, Петр Верховенский и, наконец, Иван Карамазов — все они испытывают на себе бремя одной идеи — идеи «вседозволенности».
   Интересно, что с образом майора, одетого в мундир, объединяется образ арестанта, бывшего офицера из дворян — Аким Акимыча. Для него тоже очень «много составляет мундир». Он испытывает благоговение к «выпушкам, погончикам, петличкам». Смысл жизни этого человека — соблюдение «благонравия и порядка» во всем, до «самого мелочного педантизма». «Раз, один только раз в жизни он попробовал пожить своим умом — и попал на каторгу. Урок не пропал для него даром. И хотя ему не суждено было судьбою понять хоть когда-нибудь, в чем именно он провинился, но зато он вывел из своего приключения спасительное правило — не рассуждать никогда и ни в каких обстоятельствах». Образ Аким Акимыча у нас вызывает, так же, как у Горянчикова, резкую антипатию — невольно приходит на ум, казалось бы, странная ассоциация: когда нацисты для установления «порядка» создали концлагеря, то сторонниками такого «порядка» с газовыми камерами и крематориями подчас становились акимы акимычи лагерей смерти... Логика палачей цинична, бездушна, вызывает ужас и негодование. Но еще более ужасно, когда жертвы принимают ее, считают вполне справедливой и обоснованной.
   «На шалости есть наказание (рассуждают такие, как наш плац-майор), а с мошенниками-арестантами строгость и беспрерывное, буквальное исполнение закона требуется! Эти бездарные исполнители закона, — пишет Достоевский, — решительно не понимают, да и не в состоянии понять, что одно буквальное исполнение его, без смысла, без понимания духа его, прямо ведет к беспорядкам, и никогда к другому не приводило. «В законах сказано, чего же больше?» — говорят они и искренне удивляются, что от них еще требуют впридачу к законам здравого рассудка и трезвой головы. Последнее особенно кажется многим из них излишнею и возмутительною роскошью, стеснением, нетерпимостью». Слова, сказанные о плац-майоре, относятся и к аким акимычам...
    Как уже было сказано, плац-майор из «Записок...» имеет точный прототип.
   Василий Григорьевич Кривцов, омский плац-майор, в 1851 году имел от роду 47 лет. Он происходил из дворян Томской губернии. В должности плац-майора Кривцов находился со 2 октября 1846 года по 2 ноября 1851 года. Под суд, о котором упоминается в «Записках...», он был отдан после ревизии из Петербурга, которая состоялась в первых числах августа 1851 года (ревизором был Н.Н. Анненков). Кривцову было предложено «подать в отставку», и он «смиренно» просит командира Отдельного Сибирского корпуса генерала Гасфорта уволить его от службы «по домашним обстоятельствам». Но Гасфорт, направляя документы Кривцова в Петербург, напоминает начальству, что «майор Кривцов состоит под следствием и права не имеет на награду при отставке следующим чином, мундиром и пенсионом, впредь до окончания оного». Следствие было закончено, но Кривцова, видимо, не оставила чья-то благосклонная рука — в отставку он вышел подполковником. В 1861 году Достоевскому писали из Омска, что Кривцов скоропостижно скончался в «гостях у доктора». Авторы комментариев к полному собранию сочинений и писем в 30-ти томах считают, что «достоверность этих сведений трудно проверить». Но документы омского архива сообщают, что вышеупомянутый «злодей» 5 марта 1861 года действительно «скончался скоропостижно».
   «С каким глубоким участием узнали арестанты, что их орел-командир поссорился насмерть с нашим ненавистным майором, — рассказывает Горянчиков. — Наш майор был когда-то его сослуживец. Они встретились после долгой разлуки как друзья и закутили было вместе. Но вдруг у них порвалось (...) Слышно было даже, что они подрались при этом случае (...) Как услышали это арестанты, радости их не было конца. «Осьмиглазому ли с таким ужиться! Тот орел, а наш (...), и тут обыкновенно прибавлялось словцо, неудобное в печати». Нет, уж наверное командир одолел, — говорили они, — он маленький, да удаленький, а тот, слышь, под кровать от него залез».
   Так сталкиваются два образа. Один олицетворяет представления каторжан о хорошем командире, другой — о ненавистном. Кто же он, этот «орел-командир»? Об этом человеке рассказано с большой симпатией. Это не удивительно, ведь он, — говорит Горянчиков, — «очень любил нас, дворян, и под конец велел мне и Б-му ходить иногда в канцелярию». Фамилия этого персонажа приводится сокращенно. Подполковник Г-ков управлял «инженерной частью». «Орел», — говорят, бывало, о нем арестанты». «Его не то что любили арестанты, — припоминает Горянчиков, — его они обожали. Как он это сделал, не знаю, но он завоевал их с первого разу. «Отец, отец! отца не надо», — говорили поминутно арестанты во все время его управления инженерной частью». Что же так привлекало в Г-кове?
Представление каторжан о хорошем командире хорошо отражает вековую отсталость народа, его доверчивость, простодушие, наивную надежду на то, что приедет добрый барин, «барин нас рассудит». «Милосерднейшего человека, — говорится в «Записках...», — народ готов променять даже на самого строгого, если этот припахивает ихним собственным посконным запахом». С горечью произносит рассказчик эти слова. Да и как произнести их иначе, если у каторжников «особенную популярность» приобретает, например, палач-садист Смекалов. О том, как он их сек, среди арестантов «припоминалось чуть не с умилением»... Говоря о Г-кове, рассказчик грубые слова о «посконном запахе» заменяет на другие. В Г-кове, отмечает он, «нравилась его доверенность к арестанту, отсутствие мелкой щепетильности и раздражительности, совершенное отсутствие иных оскорбительных форм в начальственных отношениях». Все эти качества характеризуются как «инстинктивный демократизм». Но самое главное, что привлекало каторжан к Г-кову, было его стремление к свободе, независимости. Далеко не случайно на одной странице, которая посвящена этому командиру, он четыре раза назван «орлом». Для «Записок...» «орел» — очень говорящее слово.
   В тесном пространстве книги одна из самых заметных фигур — каторжник Орлов. Он был «малого росту и слабого сложения», но «в нем, — замечает рассказчик, — вы видели одну бесконечную энергию, жажду деятельности, жажду мщения, жажду достичь предположенной цели».
   Кто не помнит живого орла, о котором рассказано в главе «Каторжные животные». Раненого, его подобрали арестанты. Но он никого не подпускал, готовился к бою при малейшей попытке приблизиться к нему. И каторжане выпускают его на волю «глубокой осенью, в холодный и сумеречный день». Читаешь эти строки, и словно слышится суровая мелодия. Она заставляет задуматься о безысходной жизни, толкнувшей многих из этих людей на преступления. Лучше каторга, лучше смерть в «холодный, сумеречный день», чем унижения, надругательства, бесправие, — они составляли удел низших сословий.
   И, наконец, Г-ков. Он «упал к нам как с неба» (параллель с орлом). Он, как и Орлов, «маленький, да удаленький». Поссорившийся с ним офицер «под кровать от него полез».
   Образ свободы в этих трех «орлах» как бы решен триедино. Арестант Орлов олицетворяет внутреннюю свободу человека. Живой орел — свободу физическую, жизнь «на воле». Г-ков воплощает в себе мысль о возможном социальном равенстве.
   Стремление к свободе создает ощущение движения действия в книге о каторге. Время здесь или остановлено, или длится чрезвычайно долго — о спектакле в остроге, который длился полтора часа, рассказано на 15-ти страницах, о посещении бани — на 4-х и т. д.
   Словно миражи в пустыне, один за другим являются каторжанам три орла. Обратите внимание, как недолго они находятся в поле зрения — три образа свободы. Появляются — и исчезают бесследно. Орлов умер под палками, не выдержав очередного наказания. Подраненного орла выпускают на верную смерть «глубокой  осенью». Г-ков «упал к нам как с неба, пробыл у нас очень недолго»...
   Несомненно, Г-ков для Достоевского был одним из опорных образов в книге. Как создан этот образ? Если у него есть реальный прототип, то насколько он изменился под пером художника?
   И снова ответить на вопросы помогают архивы. В них порой всего в одной строчке, даже слове документа, написанного коричневыми чернилами, на ныне диковинной ломкой бумаге можно обнаружить удивительные приметы далекого времени...
   С середины марта по октябрь 1851 года в Омске был командиром инженерной команды подполковник Иван Гладышев. С первых дней своего пребывания в городе он не поладил с начальником инженеров Сибирского Отдельного корпуса генералом И.С. Бориславским. Последний вскоре сообщал в Петербург, что «Гладышев подает повод заключить о неспокойном его характере, по которому вместо ожидаемой от него пользы вовлечет только начальство в следствия и разбирательства, а в здешнем крае и без того начальнику инженеров много дела». Гладышев отвечает тем же: «Минуя меня, делаются приказания инженерным офицерам, — рапортует он, — в мастерских занимаются по личным приказаниям его превосходительства так же посторонними работами». Гладышев пишет рапорты местному и столичному начальству, жалуется на него и Бориславский.
   Впрочем, конфликт генерала Бориславского с Гладышевым выглядит столь же странным, сколько закономерным. Бориславский заведовал всеми работами в крепости, в том числе и теми, в которых участвовала арестантская №55 рота. Бориславский был хорошо осведомлен о поблажках, оказываемых Достоевскому. Сам же генерал не принимал участия в судьбе писателя. Он оставил о себе память «как радушный хозяин и гостеприимный хлебосол, старательно избегавший всяких столкновений и ссор и посвящавший себя исключительно семейной жизни». Понятно, что появление Гладышева возмутило спокойствие генерала и он приложил все силы, чтобы избавиться от чрезмерно инициативного подчиненного.
   В конце концов Гладышева перевели в Грузинский военный округ, т.е. на Кавказ, где служили в то время или неродовитые, разорившиеся, или опальные офицеры и где можно было легко сложить горячую голову. В характеристике, которая была направлена командиру Грузинского инженерного округа генералу Ганзену, раздраженно указывалось, что «инженер-подполковник Гладышев оказал себя по должности неисполнительным и по характеру беспокойным». Его надлежит держать «под особым надзором и, не делая ему никакого послабления, доносить о всяком его проступке для надлежащего с него взыскания и наконец удаления из инженерного корпуса».
   Подсчитать, сколько прослужил Гладышев в Омске, нетрудно. 31 марта 1851 года Гладышев писал, что «управляет командою только две недели». На Кавказ он переведен приказом по инженерному корпусе от 27 октября того же года. Получается семь месяцев с небольшим. В «Записках...» говорится, что Г-ков «управлял инженерною частию» очень недолго, если не ошибаюсь, не более полугода». Снова, как и в случае с числом арестантов в остроге, и с количеством каторжных казарм, писатель уменьшает цифру. Ему нужно подчеркнуть мимолетность, случайность появления «хорошего» представителя власти в Мертвом доме. Сопоставляя сказанное в документах о Гладышеве с несколькими строками, которые посвящены Г-кову, обращаешь внимание на то, насколько Достоевский был верен своему писательскому кредо: «При полном реализме найти в человеке человека».
   Если вдуматься, непонятная рассказчику любовь каторжан к Г-кову объясняется их проницательностью — «арестанты инстинктивно раскусывают человека». Гладышев стоял за справедливость, не боялся конфликтов с начальством. Хотя «облегчить» арестантов» он ничем не мог, но все же стремился не посылать их «на посторонние работы», сам был «орлом», умел заявить протест, «показать претензию». Этим он был близок каторжанам, стал для них свой товарищ, свой человек в высочайшей степени. Г-ков, как и Гладышев, исчезает, успев произвести на всех «необыкновенное впечатление».
   К мысли о «благодетельном начальстве» Достоевский вновь обращается после возвращения из Сибири. В «Записных книжках 1860-1862 гг.» в то время, когда публиковались «Записки из Мертвого дома», появляются  страницы, посвященные дальнейшей работе над «Двойником». Здесь есть очень интересная запись: «г. Голядкин-младший растолковывает старшему: что такое  значит принимаю благодетельное начальство за отца и что тут рыцарское. Юридическое и патриархальное отношение к начальству и что правительство само добивается за отца».
    Знаком NB далее отмечено: «Тут анатомия всех русских отношений к начальству». Уж не в Омском ли остроге научился Голядкин-младший этим рассуждениям?..