Десять сантиметров пустыни

“16 июля 1945 г. в штате Нью-Мексико (пустыня Аламогордо) США впервые провели успешное испытание атомного заряда” “Лети, лети лепесток через запад на восток, через север, через юг, возвращайся, сделав круг. Лишь коснешься ты земли, быть по моему вели…”


Все это время в ушах гремели басы его нового центра. Первыми реагировали руки: мышцы ослабевали, и из меня – хоть узлы вяжи. Пальцы дрожат, и я начинаю злиться, хоть и приятно.
- Слушай, да забей ты уже на свою зажигалку, всех муравьев распугал. На, мою возьми…
У него были теплые руки: обычно его за живого-то принять сложно.
Вслед за руками отвечают веки, и глаза закрываются. Остаются узкие прорези, сквозь которые прорывается, ошалев, весь свет мира. Мои распахнутые глаза ему на фиг не нужны, но он взламывает любые преграды: еще немного, и дрожащие веки расплавятся, глаза щиплет и режет.
- Бооольно…
Вот когда его руки могли бы спасти: лишь капельку тени, ну, пожалуйста, что тебе стоит догадаться: язык давно не слушается, можно только скулить и прятать плачущие слепые глаза в складках чужой одежды.
- Больн.
Земля опрокидывается, голова отлетает куда-то назад: лишь бы шея не переломилась. Тонкий слабый щелчок, и станет темно. Потом – я просто сижу: его колени, как подлокотники кресла для моих ватных рук, затылок упирается ему в грудь, и – ну наконец-то, глаза закрыты. Он закрыл мне глаза руками: я плачу, только уже не от боли. Черт знает почему: легко так, как будто раньше нельзя было…
- пасиб…
шепчет: - все норма, малыш, сейчас пройдет. слышишь?
Темнее, еще темнее, пусть еще чуть-чуть, хорошо? – да, все норма.
Мир – в десять квадратных сантиметров, мне это даже нравится: он наклоняется, и шепчет-шепчет: его слышно то лучше, то совсем ни черта не поймешь. Растрепавшиеся хвосты цветных ниток на руках: все,  дышать, дышать, дышать…проклятье, я так долго не протяну!
- Ну, вот только не сейчас… Черт, Дэн, давай сюда!!!, - какие смешные иногда у людей голоса.
Дэн подбегает, трясет, мнет, бьет меня по лицу: тварь, у него всегда так, а по-человечески нельзя, нет? Хотя – не важно: такое впечатление, будто начала падать и в сантиметре от земли замерла: травинки до кожи дотрагиваются, если, конечно, кожу еще не сняли. Смешно, но смеяться нельзя: вдох – я притягиваю землю к себе, к самым губам, а я еще не налеталась. Выдох, и меня подбрасывает обратно: качает, как будто я плыву в воздухе. Поэтому нельзя смеяться: чудо закончится.
Во рту привкус крови. Это все Дэн: нельзя так с людьми, надо будет ему потом сказать, чтобы никогда, ни пальцем, ни в мыслях…
Я ныряю в землю, дышать нечем: долго, минуту, две. Земля стала водой, но тут уже барахтайся – не барахтайся. А эти идиоты вцепились и тащат все глубже. У меня даже получается трепыхаться: - пусти, какого… Потом глаза разорвало окончательно, а то, что не успевала выплакать – кровью через нос и, кажется, рот, но во рту и до этого словно иголкой натыкали.
Оказалось, валяюсь на боку где-то в кустах, Сашка меня не то пытается привести в себя, не то убивает. Теперь уже наяву – кровь с травою пополам: узелком завязалось – развязалось. Руки его убрала:
- Все, хорошо, хватит. Отстань уже.
- Н-даа, кутенок, да, знаешь, да…
По-моему, он даже заикаться начал. Лег рядом, голову мою обхватил: типа, дыши, как знаешь. Вот теперь руки снова холодные, просто ледяные, на него всегда так, видимо, действует. И дрожат. Смешно, но я только крепче прижалась: старая черно-серая шерсть свитера. Он говорит, его сестра ему связала, безумно давно. Но свитер вместе с ним вытягивается. Получается, что, вроде как, растет. Мир в десять сантиметров и трава сквозь кожу прорастает.
- Саш, что это было?
Башкой вертит и молчит. Ну и ладно: мир в десять сантиметров: видно лоскутками кожу, копеечками, точками, его руки, мои руки. Значит, все в порядке.
Дэн сидит и курит на пригорке: правда, пусть хоть кому-то… постой, нет, мне – тоже хорошо.
-тебе хорошо?, - он веки мне лизать начал, чумной, и – дрожит весь. Но глаза болят, так болят, что пусть хоть это, все же легче. – пасиб тебе, пасиб-пасиб, пасиб-пасиб: как колеса поезда “пасиб-пасиб, пасиб-пасиб”.

Rec. Рука с сигаретой, грязные ногти, на второй руке почему-то четыре пальца (ой, ну кто бы говорил, правда); кроссовки nike черно-синие, у одной подошва отпадывает, красные колючие листья земляники, трава, земля, динамики магнитофона. Раздерганные журналы, “…отличительная особенность работы – индивиду…”, “никогда не задумы…”, две бесцветные человеческие запятые в метелках травы: безжалостно разрезаны колосьями. Наезд: перепутанные пальцы, белые. Почти серые. То, что это пальцы, можно понять, лишь отодвинув камеру в сторону. Ни черта не понятно, ни черта. Фонарь вверх ногами, светит, отражаясь в желтой воде, сырой воздух подземного перехода: лес ног, лес шевелится, цветет и отцветает. Мимо – фары на полной скорости, ритм дыхания леса меняется, но – левой/правой, левой/правой. Каблуки, чулки, резиновые сапоги, босоножки, кто-то бежит босяком. Ножницы и ворох убитой бумаги, фантики, недопитая газировка на дне высокого стакана с тонкими грязными стенками. Отпечатки пальцев, губ, следы краски. Кружка из-под кофе, корка засохшей гущи, два стула, газеты, стены между комнатами, снова – Кутька, кутенок, звука нет: она смеется, что-то говорит. Понимает, что не звучит, что ее не слышно, хватает со стола маркер и лист А4, смеется. Все время – смех, сплошной беззвучный смех, как пузыри мыльные. Разворачивает перед объективом лист бумаги. Синими чернилами наискосок: ‘данька, люблю тебя, честно :-)’. И даже без ошибок. Чужой двор, подъезд. Нет, не чужой, знакомый: чей-то. Лестница, динамики, стопка журналов. Кажется, мы здесь уже были. Stop.

- Не помнишь, куда я свои носки закинула?
- ЧТО?
- Ну, когда мы только приехали, и я босиком по траве бегала…
Откинулся обратно, белый, как мел. Наверное, надо было потише и помягче. У самой колени ходуном. Я пару раз видела, как в ресторанах японской кухни палочки в руках держат: они так же двигаются, похоже. Ох, согнуться, нет, лучше – свернуться, и в траву. Почему-то всегда хочется лицо спрятать – от кого/чего? Глаза уже не так болят, вот они-то как раз и не болят, а так – блевать тянет, только страшно: лишних запчастей во мне нет. Как потом собирать? Нащупала кроссовки, собрала ранец. Дальше встать, это сложнее, но – можно.
- Чокнутая, хоть на похороны потом пригласи…
- и все. Типа, хватит с меня. Кивнула ему, с трудом проглотив подступивший к горлу комок какой-то дряни: плюхнулся вниз, отпустило на пару минут. Человек – смешное существо: пока терпеть можно, корчится, бесится, а потом – легко так, спокойно. Словно уже и не со мной все это происходит.
В голове – очередной диск, пальцы задали ритм, тело обязано повиноваться, это его проблемы… Жужжит, кажется – воздух жужжит, горит: на самом деле мошкара какая-то. Ох, на счет три.
- Кутенок, может, довести?
Я только кивнуть смогла. Дэн забрал сумку, обхватил меня за плечи, и мы медленно начали перемещение к трассе. Растопырил передо мной руку:
- Реальность отражаешь? Сколько пальцев?
Смешно, просто умора: - пять.
- Однако, обидно. Еще попытку дать?
- Нет.
- Не кисни, ребенок, все будет, как надо.
Мир можно свести к одному- двум ощущениям, запахам, цветам: кому как нравится. Но сегодня меня больше нет. Я не полезу на трибуну. Ох, может, хватит уже реальности?
- Дэн,
- Ну?
- Четыре, чтоб тебя!!!
Обнял чуть крепче, волосы взъерошил:
- Я всегда в тебя верил, кутенок.
Так мы и шли: по коричневой земляной пыли, под конвоем садовых участков. А потом пришел автобус, и пока я, упакованная и зажатая в мягком сидении, глядела за мутные стекла, он выехал из леса. Начался город.