Сон

«Старику снились львы», - этой короткой фразой заканчивает Хемингуэй, несомненно, самый популярный из своих рассказов и, на мой неискушённый взгляд, едва ли не самое значительное прозаическое произведение середины XX столетия. Почему, собственно, я вспомнил об этом сейчас? Просто я только что проснулся – вот и вспомнил.

Я заснул посреди бела дня, чего в молодости со мной никогда не бывало, разве когда слишком много выпью накануне, а сейчас случается то и дело. А ведь я обещал гулять с тройняшками, чтоб Машутка отоспалась. Но никто меня не разбудил, я проспал, проснулся сам, когда уж дочка ушла с детьми, и ещё некоторое время лежал с закрытыми глазами, вспоминая, что мне снилось. А мне с некоторых пор постоянно что-то снится. Львы, конечно, не снятся мне – с какой стати? Ведь я никогда не видел львов на воле. Но, как и Старику, мне снится былое.

И вот сегодня мне приснился пацанёнок в рваной телогрейке и облезлой зимней шапке с болтающимися без завязок ушами, который разбудил меня когда-то на склоне, круто уходящем к берегу эвенкийской реки Туры. Я лежал на изумрудном сухом и мягком, будто перина, мху, притулившись спиной к нагретому солнцем камню, чтобы не скатиться вниз. Внизу шумела река, катая гальку, чайки кричали над тёмной водой, где-то очень далеко дробной сердитой скороговоркой что-то бормотал усердный двигатель рыбацкой моторки. На той стороне реки пологие сопки, укрытые лениво волнуемой ветром тайгой, уходили к горизонту одна за другой, будто морские волны - ближе ярко-зелёные, а чем дальше, тем всё темней и темней в густую синеву. И я, перевернувшись на спину, закинув руки за голову, стал глядеть в бледно-голубое небо  призрачного заполярного дня. Мне было безотчётно хорошо, и в тот момент я ещё и подумать не мог, что вспомню эти мгновения с такой грустной ласковой и безысходной тоской, как это случилось сегодня – почти сорок пять лет спустя.

Кружилась голова, саднили руки и ссадины на лице, и побаливал правый бок после весёлой и яростной драки, в которой я со всем энтузиазмом глупой молодости принимал участие накануне того, как свалиться и уснуть. Пацан взял меня за плечо и тряс, пока я не проснулся.

- Здорово ночевали! – приветствовал он меня.

Я посмотрел на него, и строчки Гитовича вспомнились мне тогда, как и сейчас - разве они могли не прийти мне на ум?

Злая память, каторжанка –
Рваный ватник и ушанка.
За тобой не в монастырь,
А на каторгу в Сибирь….

- А! Тимоха…. Здорово….

- Ну, чего дрыхаешь? Вона, мамка тебе наказывала передать, - он развернул чистую белую тряпицу, в которой оказалась берестяная фляжка с самогонкой и большой кусок вяленой оленины. – Мамка баню топить. Кличеть. Нехай, приходить, наказывала передать, только задами – по улице-то не рисуйся. И так уж люди языки все расчесали про вас.

Его мать была тридцатилетняя вдовая женщина. Очень одинокая, и пришлась она мне очень по сердцу, и что делать с ней я совершенно не знал, и обещал ей всё, что в голову приходило, потому что стоило мне взглянуть на неё, как горькая жалость совсем путала мои и без того ещё по-мальчишески коротенькие мысли.

Тимофей глядел на меня во все глаза, улыбаясь до ушей щербатым ртом, и, не удержавшись, спросил:

- А ты не врёшь?

- А чего? – спросил я.

- Возьмёшь нас с мамкой в Москву?

- Не вру.

- А мамка, дурёха, ревмя ревела. Говорить – врёшь.

- Да не вру, - сказал я и скорей вытащил зубами пробку из фляги, глотнул самогонки и стал есть мясо.

Самогонка согрела мне грудь и успокоила мою совесть. Я встал, потянулся так, что затрещали молодые, крепкие тогда, будто у бычка, кости, сунул в карман флягу и свёрток с мясом.

- Не вру, Тимоха. Привезу я вас в Москву.

- И в Мавзолей пойдём?

- Пойдём, пойдём. Тимоха, парень! Эх, брат…. Пойдём мы с тобой… в Мавзолей. Ну, а как там наши-то?

- Побили наши ваших-то, - сказал Тимоха. – Еле ваши ноги в лагерь унесли. А ты с ними не пошёл, и всё нарываешься: «Кто - один на один?», - пацан весело смеялся. – Ну, вы стали драться с Демьяном-то, с Сольцевым Демьяном, с бригадировым сыном, не помнишь что ль? Оба вы хмельны – ноги не несуть. Тут уж старики вас растащили, а ты в лагерь не пошёл, а сюды - и уснул. Ох, вы мужики, мужики! - по-взрослому озабоченно проговорил он. – С вами смеяться или плакать? Ну, из-за чего разодралися? Мамка велела, чтоб я, значит, шёл напрямки в избу и тама сидел, будто ни к чему, а ты иди кругом. Выйди подальше за огороды-то, понимаешь ли? И прям в баню и иди. Мамка тама. Она ревёть. Михаил!

- Ну, чего ты Тимоха?

- Да ты… это… мамку-то мою не обижай, а! Тятьку на охоте мишка заломал. Вишь, подвернулся он неловко. У тятьки был штык-нож. Он и хотел на штык-нож его принять. Мой тятька был очень боевой. Да это не всегда сладится. Жаканы-то вышли все. Что бушь делать? – я много раз уже слышал эту историю.

- Ладно, Тимоха. Давай, - сказал я, - Давай, брат, давай. Беги домой.

- Ну, ты к мамке-то пойдёшь? - спросил он, хмуря светлые брови над серыми глазами.

- Пойду. Не обижу я мамку твою, не бойся.

- Не обижай. Я тебе из тайги мёду принесу, хочешь? Наши пацаны боятся, а я могу. Таёжный-то мёд совсем вкусней и слаще, что пасечный…. Ты и не пробовал!

- Добро, - сказал я. – Беги домой Тимоха.

Я сделал большой круг огородами и видел: несколько старух из-под ладошек глядят, как пробираюсь я «к душечке» буераками. Ещё глотнул из берестяной фляги огненной самогонки и вышел к баньке, где она сидела на брёвнах и ждала меня. Вот, сейчас что-то случилось со мной. Я вижу её, будто она передо мной живая, но рука не подымается написать, как выглядела эта женщина. Лицо её было заплакано и прекрасно…. Нет – не могу. Не стану этого писать.

- Слышь, Михаил, - сказала она, поднимая на меня глаза. – Ты, милый, парню-то моему голову не морочь. Не хорошо.

- Да, я… почему ж? Я, думаю, может и правда?

Она вдруг порывисто встала и, притянув мою дурацкую голову к себе на грудь проговорила:

- Да ты молчи, не надо, молчи просто, чего врать? И так хорошо, а от вранья потом ещё хуже будет.

Я замолчал, и мы стояли так, не имея сил двинуться. И мне кажется иногда, что есть какая-то чистая юная вечность, где мы и сейчас стоим, неподвижно прижавшись друг к другу, жарко палимые жаждой любви, недоступного счастья, и наши молодые гловы кружатся от несбыточных надежд, и там, в этой неведомой вечности, мы с ней никогда, никогда не расстанемся. Но где это? Если б знал, я всё равно никому б не рассказал про это.