Ожидание

     В детском доме Витёк Переверзин оказался в неполные четыре года своей жизни. Его мать, алкоголичку и проститутку, решением суда лишили родительских прав. Отца своего он не знал, и даже мамаша его, несчастная, наверное, не имела и смутного понятия, от кого из её случайных любовников мог родиться этот щупленький мальчик со светлым пушком на голове и наивным выражением ярко-серых глаз.
     Ребёнок появился на свет на редкость здоровым и спокойным, но с самых ранних пор был предоставлен самому себе и соседям по общежитию, где в то время обитала его родительница. Однажды она пропала на несколько дней, а соседка, пожилая дама, не могла спать от истошного плача полуторагодовалого младенца, не знала, что делать и металась всю ночь и следующий день между своей комнатой и комнатой, в которой орал, срывая голос и краснея от натуги, брошенный Витёк. Вскоре у него поднялась температура, и соседке пришлось вызвать врача.
     В комнате было душно и грязно, дурно пахло испражнениями и рвотой. Превозмогая опасения, лишний раз прикасаться к стенам и мебели, врач осмотрела ребенка, поставила диагноз – корь, затем выписала рекомендации и, с сожалением покачав головой, оставила его на попечение соседки. Спустя пару дней, не дождавшись никаких улучшений, вызвали скорую, которая увезла выхаживать Витька в детское отделение городской больницы.
     Гражданка Переверзина, согласно последующим заявлениям соседей, появилась в квартире через три дня после того, как её сына госпитализировали. Пьяная, избитая, полуодетая. Она энергично отмахнулась от всех, вставших поперек её пути, громко проблевалась, даже не закрываясь для этого в туалете, а потом добралась до подобия своей постели и отключилась. Переверзину ничуть не волновало, где находится её ребенок. Её вообще не трогал факт его существования, хотя чуть позже, она не желала писать отказ от него, истерично рвала на себе волосы и публично, до хрипоты, до мата, пыталась доказать во всех инстанциях, что она МАААТЬ! И, тем не менее, мать родительских прав лишили по настоянию сочувствующих мальчику и нашедшейся ближайшей родственницы в лице бабки, которая сама взять его на попечение не решилась, но и позволить растить его дочери тоже не могла.
     Процесс затянулся на несколько долгих месяцев и закончился тем, что тихого, спокойного мальчугана с золотистыми вихрушками, грустными глазами и скромными, с мира по нитке, пожитками определили сначала в дом ребенка, а , спустя время, в детский дом санаторного типа на окраине Москвы. Этот детский дом, близ одного из городских лесистых парков, представлял собой вполне аккуратный, отгороженный от внешнего мира участок земли, большей частью вдававшийся в сосновый бор. Центральные ворота его выходили на несильно оживленную улицу, а на самой территории располагались три корпуса, соединявшиеся между собой переходами. В основном здании были оборудованы административные кабинеты, школьные классы, спортивный зал, залы библиотеки и столовой, а в двух других жилые помещения для детей в возрасте от трёх до восемнадцати лет. Во дворе перед постройками почти всегда копошилась ребятня, если не школьники, то обычно малыши, гуляющие под присмотром воспитателей на детской площадке.
     Витёк, кое-как учась в школе, провел в этом детдоме почти двенадцать лет, успел отметить там пятнадцатилетие и считался «стариком» не по возрасту, а по годам своего сиротства. Матери он почти совсем не помнил, а если когда его и посещали смутные отрывки воспоминаний об этой женщине, то он не мог четко определить, была ли это реальность или какой-то сон. Других же родственников у него уже не было. Иногда он думал о ней, но всегда это было связано с мучительными ощущениями оторванности и одиночества, которые Переверзин учился постепенно в себе подавлять, живя настоящим.
     - Витька, пацан, ты чего здесь расселся? – Королёк на ходу, пробегая мимо окна, пнул слегка ногой сидящего на подоконнике Витьку. – Ты чё, на тренировку забить решил что ли? Идем, пока Аганыч ждёт.
     - Не. Не хочу. У меня и рука еще болит, - вяло откликнулся Витёк.
     - Врёшь! – Королёк подпрыгнул на месте, изображая замедленно удар левой под Витькин подбородок. – Ни хрена у тебя не болит, просто фигнёй страдаешь.
     - Шел бы ты, Королёв, - Переверзин отмахнулся хмуро, - на тренировку. Пока в нокдауне не оказался.
Королёк рассмеялся в ответ, слегка толкнул приятеля в плечо и побежал дальше по коридору.
     - Ну, как знаешь! – крикнул он издалека. – Весна, Ромео, Катька-дура!
     - Да пошел ты. – Витька сплюнул на пол. – При чем тут Ромео? Идиот.
     По лестнице, ведущей в обход спортзала, чтобы не попасться на глаза физруку Агановичу, которого ребята на свой манер окрестили Аганычем, он поспешил спуститься во двор. Пересек его и направился к небольшой подсобной постройке. На крыльце, под её навесом можно было оставаться почти незаметным для случайных взглядов и закурить.
     Улица пахла весной, влагой, корой сосен и чем-то еще незримо-неуловимым в воздухе. С навеса лениво сочилась капель, разбиваясь брызгами у ног. Повсюду еще лежал снег, уже подтаявший и местами, на доступных солнцу участках, оголивший землю. Чернели ветви оживающих после долгих месяцев зимы деревьев. Возле выставленных у дверей столового флигеля баков с отходами деловито расхаживали вороны в окружении суетливых и нахохленных воробьев.
     Переверзин достал из кармана куртки слегка помятую сигарету и, отворачиваясь от ветра, закурил, чиркнув зажигалкой. Сделал первую затяжку, поглядывая на пепел, и медленно выпустил носом струйку дыма. Ему послышались шаги со стороны школы, откуда он только что вышел. За курение, если воспитатели ловили на территории, ругали, забирали, как правило, сигареты и привлекали к сверхурочному труду «поди-принеси». Ребята старались курить незаметно, подальше от корпусов, хотя спрятаться особо было и некуда. Но рядом с подсобкой была общепринятая «курилка». Там не собирались большой компанией, не более двух-трёх человек за раз и курили осторожно, почти в рукав, выбрасывая затем погашенные окурки через забор. Забор был из бетонных плит, глухой и высокий, и однажды кто-то наскоро выкинул через него окурок, прямиком угодивший в детскую коляску. Мамаша, которая с ребенком прогуливалась по ту сторону детдомовской ограды, понятное дело, устроила скандал, немедленно явившись к первому попавшемуся ей воспитателю. Всех, кто ходил в «курилку», быстренько вычислили, устроили разнос, вслед за которым последовал внеплановый субботник, где физрук, ни на минуту не умолкая, изводил пацанов лекцией о вреде курения. После этого случая ребята с окурками обходились гораздо осторожнее.
     А шаги не послышались Витьку. Осторожно выглянув из-за угла, готовый тот час же потушить сигарету, он увидел приближающуюся фигуру. Отступил дальше за угол, освобождая немного места, и сделал еще одну глубокую затяжку.
     - Привет, Переверзин. Угости сигареткой, - Катя шагнула под навес так, чтобы её не задевала капель, а яркую сиреневую курточку не было заметно со двора.
     - Здорово. У меня больше нет, - ему подумалось, как легка она на помине, – могу своей поделиться, если хочешь.
     - Если б не хотела, не спрашивала. Тюфяк ты, Переверзин.
     - Тюфяк – не тюфяк, - Витька нарочито медленно раскуривал затяжку, - а сигарета-то у меня.
     - Ладно. Оставь на пару вдохов, - Катя поплотнее затянула шарф поверх поднятого воротника. – Холодновато.
     - Сыро, - добавил Переверзин, протягивая сигарету. – Ты же не куришь вроде?
     - Не курю. А теперь вот захотелось. Что с того?
     - Ничего. Просто спросил. Нельзя что ли?
Она пожала плечами, но промолчала. Взяв сигарету большим и указательным пальцами, Катя поймала на себе внимательный Витькин взгляд чуть исподлобья. Она не отвернулась, не сказала ничего и не улыбнулась в ответ, чем смутила его. Переверзин сплюнул под ноги и уставился на носки своих ботинок, перебирая взглядом знакомые трещинки. Он всегда смущался в её присутствии и отчаянно, но безуспешно, старался этого не показывать.
     Заметил он Катю Савинову, спустя пару недель после того, как она появилась в их 9-м классе в самый разгар первой четверти. Она показалась ему необычной. Не сразу, но через несколько дней её пребывания в классе, Переверзин внезапно понял, что его внимание полностью оказалось поглощенным ею. Все девчонки, которых он знал, с которыми вместе учился и просто бок о бок жил не первый год в детдоме, были с характером, но Катя показалась ему чем-то особенной. А чем именно, понять не мог. Просто в её присутствии Витёк терялся, но в то же время, сам не зная почему, старался оказаться вдруг рядом. В её отсутствие он думал о ней, искал хотя бы мимолетной встречи, а, находя, внутри весь сжимался от радости взахлеб, ловя её взгляды. Он и на уроки-то ходил всё больше оттого, что видел там её. Когда внимание его становилось слишком явным, Переверзина захлестывало смущение, и он ни с того, ни с сего, мог ляпнуть глупость, за которую досадовал затем на себя. В общем, как бы то ни было, но с Витьком такое произошло впервые. И как бы он не ждал в душе подобного волнения, а оно случилось все равно совершенно неожиданно, а самое главное, было для всех очевидным кроме, казалось, самой Кати Савиновой.
     Как-то раз, еще осенью, Переверзин вместе с Корольком, уйдя в «увольнительную», как между собой ребята называли вылазки за территорию детского дома, сидели на лавке у входа в парк, по очереди отхлебывая из горла «Оболонь», и Королёк с видом заботливого доктора пытался помочь другу.
     - Не понимаю, ну чего ты паришься! Ну скажи ей, что она тебе нравится, в конце концов.
     Витёк не отвечал. Перочинным ножом Переверзин царапал деревянную лавку. Он вообще ничего не хотел никому говорить.
     - Так и будешь по пятам ходить, как маленький? – Королёк подбросил в руках крышку от пластиковой бутылки, немного помолчал, а потом резонно добавил, - Хотя вообще-то может рано еще: она – новенькая. А вообще странно, что она ни с кем особо-то не общается.
     - Она общается. С Линкой, с Танькой из её комнаты, еще с кем-то помладше. И вообще, Королёв, отстань от меня. Чего ты ко мне прицепился? Психоаналитик, тоже мне, нашелся! – Витек дернул бутыль на себя и отпил из неё глоток. – Блин, пиво разболтал, выдохлось всё. Не парюсь я. И, между прочим, не твоё это дело. Понял?
     - Ладно, отстал, - Королек переключил внимание на проезжую часть дороги. – О! Глянь, какая тачка поехала! Лексус новый. Класс! ЭрЭкс трёхсотый, полный автомат, наверно. Я читал. Вещь! Прокатился бы на таком… - мечтательно протянул он, провожая взглядом машину. – На таких говнодавах можно куда угодно. Витёк, ну, чё ты, как неживой!?
     - Да отстань ты, наконец! Ты не понимаешь, она же меня в упор не замечает, - Переверзин упрямо замолчал.
     - Да, брат, такое дело, - Королёв развел руками. – Терпи, значит.

     С раннего детства Катя Савинова привыкла к переменам в жизни и умела их принимать. Она плакала по-настоящему, наверное, лишь однажды, еще маленькой, когда пропал её отец. Ей не объяснили, что он был осужден, как рецидивист, за кражи и разбой и отправлен в исправительно-трудовую колонию строгого режима где-то под Тулой. Когда он вышел оттуда, то уже не вернулся к Катиной маме, оставив ребенку на память о себе лишь фамилию. Но Катя помнила его другим: веселым, высоким и шумным. Она помнила, как пахли сигаретным дымом его усы, когда он целовал её, и пальцы, когда играл с ней. Помнила, как он баловал её сладостями и фруктами, когда она лежала в больнице с сотрясение мозга. И как принес настоящую, живую, пушистую ёлку прямо в травматологическое отделение вопреки возражениям врачей. Свежий аромат хвои вперемешку с запахом лекарств и больничных постелей запомнился ей особенно.
     - Вы не понимаете, мужчина, - говорила младшая медсестра, семеня вслед за ним по коридору, - елку сюда нельзя! Здесь же больные. Не положено…
     - Ну так это для выздоровления, - говорил он, улыбаясь, - запах природы и свежего воздуха. Это же не противопоказано. А потом, здесь же не аллергики какие-то лежат, а травматики, значит, хуже не будет.
     - Господи, ну мужчина! Да что же это такое?! Вас вообще как с деревом-то пропустили на проходной? – медсестра бессильно потрясала руками воздух.
А затем он пропал внезапно. Без всяких объяснений. Навсегда. И когда потом Катя поняла совершенно без слов, что никогда его не увидит уже, она плакала. Больше она никогда всерьез не плакала. Даже когда умерла единственная бабушка.
     Сменялись школы и дома, лица, люди, преподаватели, одноклассники, родственники и их знакомые, у которых она жила, кочуя с места на место. Мама запомнилась ей гораздо меньше, хоть Катя и видела её гораздо чаще за свою жизнь. Она видела её разной. И молодой красивой женщиной, энергичной и решительной, и, затем, отчаявшейся, замотанной, и нервозной, неделями не выходящей из своей комнаты, пропадающей неизвестно где и с кем, больной, безразличной ко всему и всем. Но она не помнила, как пахли её волосы, например. Не помнила тепла её рук. Не помнила моментов, когда мама возилась с ней, или укладывала спать, или готовила еду.
     О матери девочка больше знала со слов бабушки и рисовала её портреты своим воображением, теплыми и мягкими красками. Бабушка говорила, что мать её серьезно больна, что это надолго, но поправимо, и однажды она сможет жить вместе с ними. Катя ждала этого дня. Верила, что когда-нибудь мама будет узнавать ее не только эпизодически, и она, Катя, перестанет наконец перебираться с места на место, пытаясь ужиться с чужими в общем-то ей людьми. Она не жаловалась, потому что не знала близко, что бывает по-другому. Иногда она просто уходила, возвращаясь домой.
     - А, это опять ты, - говорила ей мать. – Вернулась, значит. Понятно. С матерью-то лучше, да?
Перед Катей в кухне стояла худая женщина с темными, распущенными на плечи неухоженными волосами. Резким движением она потушила сигарету и отправила её в жестяную банку, приспособленную у плиты для сгоревших спичек. Сняла с конфорки кастрюлю и поставила ее на стол.
     - Ешь.
     - Я не хочу.
     - Тогда зачем ты вернулась? – в голосе зазвучали высокие ноты. – Думаешь, здесь тебе как в столовой будет? Не будет и не жди.
     - Я не хочу есть, мама…
     - А я не хочу это слышать! – голос сорвался на крик. Женщина стремительно вышла из кухни, громко захлопывая за собой дверь.
     Время от времени дома появлялись какие-то люди. Помогали чем-то. Иногда оставались ненадолго. Катя не знала их и со временем даже перестала замечать. Она не привязывалась ни к кому, потому что они все равно проходили мимо её жизни. И с этим пониманием она училась принимать перемены.
     Пока была жива бабушка, жили на её деньги. Пока она была здорова, Катя могла жить у неё спокойно. А потом навалилась тяжесть всего. В девятом классе её оставили на второй год.
     - Катя, тебе надо учиться, - говорила завуч, просматривая классный журнал, – ты не успеваешь по программе. И ты большую часть года пропустила. Мы не можем тебя выпустить с таким объемом.
     - Я понимаю. Но у меня бабушка болела очень. Я не могла.
     - Знаю, Катенька. – завуч закрыла журнал, внимательно посмотрела на сидящую перед ней девочку и задумчиво откинулась на спинку стула. – я всё знаю. Но учиться всё равно надо. Ты должна это понять. Ты способная, и я не хочу выпускать тебя вот так. – она развела руками.
     - Тогда я вообще не буду учиться. Не в этой школе, по крайней мере. Татьяна Сергеевна, можно я пойду? – Катя приподнялась из-за стола, всем видом упрямо давая понять, что говорить и слушать она больше не намерена.
     - Иди. Только куда, Катя? Ты же не знаешь, что делать. – последние слова были произнесены уже после того, как за девочкой закрылась дверь кабинета.
     Весной в больнице умерла бабушка, а маме стало совсем плохо. И Катя долго молча сидела в учительской, куда её вызвали к телефону. По окнам хлестал апрельский дождь. Вода быстрыми струями стекала по стёклам, капала с карниза. Было холодно, и внутри все содрогалось от озноба.
     - Татьяна Сергеевна… что же мне теперь делать? Я не знаю. Я ничего не знаю. У меня больше не к кому идти. Что же делать? – Катя, опустив плечи, сидела на краешке стула и ничего не видела ни перед собой, ни впереди. Она почувствовала тепло обнимающих её рук, дернулась всем телом, затылком уперлась в склонившийся над ней подбородок и замерла на мгновение. Всё, что она ощущала внутри, было так болезненно и тяжело и, если бы не вырвалось наружу, то наверное бы раздавило собой. А в этом жесте было так много надежной, успокаивающей и теплой заботы. Катя почувствовала себя бесконечно несчастной оттого, что только теперь узнала подобное. С почти физической болью внутри всё судорожно пульсировало. - Что же мне делать?
     Так случилось, что когда Катина мать в очередной раз закрылась в своей комнате и довольно долго отказывалась выходить из нее, не поддаваясь на уговоры, не принимая еду и отвечая из-за двери лишь что-то невнятное, а приехавшие по вызову санитары, взломали замок, скоро повозились с ампулами, содержимое которых возымело временный эффект, и увезли её, определив затем в психоневрологический стационар, Катя оказалась совершенно одна, наглухо запертая в своей мрачной растерянности.
     Татьяне Сергеевне не оставалось ничего более сделать, кроме как связаться с районной комиссией по делам несовершеннолетних. Члены же комиссии, после непродолжительной проверки обстоятельств, обратились в прокуратуру с заявлением о признании Катиной матери недееспособной, а значит и неспособной заботиться о своей дочери. Всё это время, пока проводилась экспертиза, и решался судебный вопрос, девочка жила в социально-реабилитационном центре для подростков. К тому времени она уже привыкла к изменчивости судьбы. Ей говорили:
     - Так бывает, Катя. Всякое бывает.
     - А если она поправится? Такое ведь тоже бывает.
     - Тогда суд отменит прежнее решение, если сочтет ее выздоровевшей.
     - И я смогу вернуться?
     - Возможно, – директор детского дома, в который, в конце концов, отправили Катю, серьезно и тяжело смотрел ей прямо в зрачки. На его лице не шевельнулась ни одна морщинка. Четверть минуты спустя, он перевел взгляд на свои руки.
     - Но ведь такое бывает?
     - Бывает и такое. Но пока тебе, Катя, придется привыкать жить здесь. Пока так будет лучше.
     Юрий Александрович за пятнадцать лет своей работы с детьми, из которых более десятка он проработал в этом детдоме, отвечал на подобные вопросы бесчисленное количество раз. И столько же, если не больше, раз старался смотреть ребенку прямо в глаза. И раз от раза взгляд его становился всё тверже, и слова он говорил все более четко, пока взгляд не стал тяжелым, а слова не стали звучать веско. Но до сих пор он с трудом переносил это «пока», «пока придется», «пока так лучше» с твердым и веским ударением на последнее.
     - Катя, - он устало вздохнул, сделав паузу. – Катя, я не считаю тебя маленьким ребенком, поэтому не хочу вводить тебя в лишние заблуждения. Конечно, возможно всё, и если бы всё было однозначно просто, - он посмотрел в окно, - то и разговор был бы другим. Давай мы пока не будем так заглядывать в возможное и невозможное и сделаем все, чтобы как-то жить с этим по возможности легче. Тебе тяжело, я знаю. Здесь вообще никому не легко. Но всё-таки надо привыкать. Я очень хочу тебе помочь. И не только я. И мы будем стараться. Договорились?
     - Хорошо.
     - Вот и отлично. Только не надо замыкаться. Если есть проблемы или вопросы, их надо решать. Для этого мы здесь и рядом. Пообщаешься с ребятами, познакомишься. Они все по-своему интересные и хорошие, подружишься с кем-нибудь, станет немного легче. Понимаешь, Катюш?
     - Понимаю.
     - Значит договорились.
     Как и прежде Катя понимала, что рано или поздно всё меняется и что ни к чему не стоит привязываться, потому что перемены могут привести к разочарованию, как это и случалось ранее. Привязанность в её интуитивном представлении порождала надежду, которая пускала корни в благодатную почву времен, которые в свою очередь оказывались проходящими. И Катя Савинова всеми силами, совершенно нелогично, ведомая пережитым опытом и боязнями, здесь и сейчас старалась исключить из своей жизни привязанность и надежду, способные возникнуть к окружающим её людям или даже просто к этому дому, школе, образу жизни.

     - Вы звали меня, Юрий Александрович? – Катя заглянула в дверной проем директорского кабинета.
     - Да. Проходи и садись, - Юрий Александрович стоял у окна и смотрел на школьный двор. Подступала весна. Снег проседал и сочился влагой. Предстояло переждать март, чтобы начать уборку и реконструировать ту часть площади, которая давно задумывалась под спортивную площадку.
Катя тихо вошла и присела на краешек стула. Пока директор размышлял о своем, она в очередной раз осмотрелась вокруг, подметив, что в углу кабинета образовалась стопка коробок с вещами, очевидно только недавно привезенными в детский дом. Из приоткрытой коробки заметна была теплая одежда.
     - Даа, - протянул Юрий Александрович, – я, собственно говоря, вот зачем тебя позвал, Катя, – он повернулся к девочке лицом и поймал её взгляд. – Перейду сразу к сути дела. А дело в том, что состояние твоей мамы значительно улучшилось, - он сделал паузу, но Катя сидела, не проронив ни слова, и только в глазах её он прочел немой вопрос. – Дело в том, что её выписали из стационара, посчитав её психическое здоровье вполне удовлетворительным.
Катя молчала. Юрий Александрович подавил в себе вздох. Медленно подошел к своему столу, неторопливо выдвинул стул, одним движением руки переложил папку с бумагами с центра столешницы в канцелярский лоток и так же неспешно присел.
     - Давно? – голос Кати, дрогнув, выдал её волнение. – Давно её выписали?
     - В феврале. Но нам стало известно это недавно. Суд отменил над ней опеку, по заявлению этого заведения, где она проходила лечение, и таким образом признал твою маму дееспособной, – чтобы не дать предупредить себя следующим вопросом, Юрий Александрович продолжил, - теперь ситуация сложилась так, что при желании твоей матери ты могла бы к ней вернуться.
     - И? – Катя почувствовала, как вспотели её ладони. Она поправила прилипший ко лбу локон, опустила дрожащие руки под стол и замерла.
Директор посмотрел на неё долгим взглядом и сказал очень серьезно:
     - Катя, мне очень трудно тебе это прямо говорить, но считаю, что ты должна об этом узнать сейчас и от меня. Мы связывались с твоей матерью, чтобы решить этот вопрос. Раз она признана выздоровевшей и восстановлена в статусе дееспособности, а значит и в правах на твое воспитание, у нас больше не было оснований опекать тебя здесь. Мы связались с ней, дабы она могла забрать тебя к себе, и, к сожалению, твоя мама решила, что она не способна отвечать за тебя в дальнейшем…
     - Не поняла, - Катя почувствовала, как кровь приливает к её лицу, ей стало душно, и руки ослабли, похолодев, - это значит, что она отказывается от меня?
     - Да, Катенька, твоя мать подписала заявление об отказе от тебя, - Юрий Александрович почти машинально подцепил двумя пальцами из кипы бумаг листок и положил его перед собой. В такие моменты он никогда не мог смотреть прямо в глаза ребенку.

     Стоя на лестничном пролете в здании школы, Катя смотрела в окно на улицу. Внутри себя она ощущала ту степень пустоты, при которой любая мысль натыкалась на невозможность развития, и не могла найти выход из этого состояния. Она смотрела через мутное стекло вдаль, сквозь серые облака над деревьями, которые казались монотонно-недвижимыми. Занятий не было. Учебный корпус пустовал. Лишь ниже этажом проходило занятие по рисованию для малышей, и время от времени оттуда доносился детский смех, да на первом этаже у мальчишек начиналась тренировка по боксу. Она заметила, как во дворе появился Переверзин. Ей захотелось сейчас пойти за ним следом, стрельнуть сигаретку и отвлечься от невозможных своих мыслей.

     Катин взгляд пространно устремился куда-то поверх деревьев в мутную массу облаков. Рядом сосредоточенно переминался, внезапно помрачнев, Переверзин. Он стал похож на одного из тех нахохленных воробьев, которые толкались в кучке неподалеку. Они оба молчали. Катя потому, что не хотела говорить, а Витёк потому, что не знал о чем. Она передала ему сигарету, Витёк затянулся еще разок и попытался после затушить окурок, подставляя его под капель. Вид у него был задумчивый. Капли пролетали мимо, некоторые попали ему на руку и разлетелись мелкими брызгами в стороны. Внутренне Витёк чувствовал напряжение, Катя стояла совсем рядом, их рукава соприкасались, она не уходила. Смотрела куда-то в сторону, но не уходила. Переверзин повернулся к ней лицом и сказал:
     - Слушай, Савинова, ты мне нравишься, - неожиданно даже для него самого слова эти прозвучали грубовато. А ответ она лишь подняла бровь и удивленно посмотрела ему в глаза. Катя удивилась тому, что он вдруг сейчас решил это сказать, а Витёк подумал, что она удивляется потому, что может ему нравиться. – Ты мне нравишься, и я хотел бы быть твоим парнем.
     - Ничего себе, заявочка, Переверзин! А если я скажу, что…
Витёк не дал ей договорить, они были одни, ему очень хотелось, чтобы эта девчонка ничего сейчас не говорила. Шагнув навстречу ей, он отбросил в сторону бычок и взял Катю за локоть. Она попыталась отдернуть руку и отступить назад, но уперлась спиной в стену подсобки.
     - Переверзин, ты чего? – Катя видела на его лице решимость и румянец волнения. – Отпусти меня.
     - Правда, Катька, - сказал он с уверенностью. – я тебя люблю!
Она молча и изумленно уставилась на Витька, упираясь руками в его грудь и чувствуя, как неспокойно бьётся под свитером его сердце. Он надвинулся на неё ближе, пытаясь удержать, с силой прижимая к стене.
     - Ты чокнулся, Витька! Отпусти меня немедленно или я закричу.
     - Слушай, мы могли бы вместе… - Переверзин притянул Катьку к себе, его захлестывала досада. – Стой ты, подожди, я всё объясню.
     - Да отвали ты от меня! - Катя резко оттолкнула его. – Спятил совсем?!
Витёк отпустил её, шагнул в сторону, провалился ботинком в жижу стаявшего снега, выругался сквозь зубы, хотел что-то сказать, но передумал, махнул рукой и, уже развернувшись в сторону школы, через плечо, в сердцах кинул:
     - Дура ты, Катька!

     В пустом туалете школы не было никого. Катя стояла перед настенным зеркалом, опираясь обеими руками на рукомойник, и смотрела на отражение перед собой. Она не хотела плакать, но слёзы предательски катились по щекам теплыми струйками.
     За что?! Зачем ты со мной так?! За что? –  она отчаянно затрясла раковину, глядя на свое лицо – Ненавииижууу!
Внезапная боль в запястье заставила её присесть на пол, сжимая порезанную руку. Зеркальные осколки ссыпались к её ногам.
     - Ненавижу… Лучше бы ты умерла.