Рваная жизнь

Она умирала тяжело. Тяжело и долго. В каком-то странном оцепенении, охватившем не только тело, но и душу. Она не боролась за жизнь, но и не стремилась к финалу. Словно в ладье Харона она медленно приближалась к неизбежному – к смерти. И смерть пришла. Это была ни старуха с косой. На смерти не было черного балахона. Лишь строгий деловой костюм, а вместо косы, печать – обыкновенная канцелярская печать, которой и было заверено свидетельство о смерти. Словно жирная точка в конце затянувшейся повести. Правда?
На похоронах никто не плакал. Слезы уже были неуместны. Слезы были раньше. Тогда, когда о метастазе только узнали. Сначала украдкой плакала мать. Она не могла, что бы дочь  заметила эти слезы. Она старалась скрывать их и от мужа, который как-то сразу замкнулся, словно окаменел. Он, тогда, редко смотрел ей в глаза, а когда их взгляды пересекались она не находила в его глазах поддержки, понимания, или даже соучастия. Они стали посторонними, чужими людьми. Но даже тогда в доме еще обитала надежда. Забитая диагнозами, прогнозами, сочувствием врачей и тех, кто случайно узнал, маленькая, тлеющая надежда – она подобно светлячку озаряла своим тусклым огнем эту маленькую квартирку. Мать старалась, как могла, донести этот свет до дочери, но в её комнате царил мрак, а в глазах перегоревший страх. Это странное, страшное, рабское спокойствие гасило любые попытки вдохнуть в неё жизнь. Даже когда приходил я, тот, кого она любила, даже тогда она оставалась безучастна. Так что надежда скоро исчезла, оставив после себя лишь жалкую тень и чувство беспомощности. У матери начались истерики, отец стал пить, часто пропадать по ночам. Впрочем, много чего ещё потом было. Но это все в прошлом. А сейчас мне надо подойти к гробу и поцеловать её в губы, так как я делал последние годы и готов делать всегда. Нет! В губы не могу! Это не её  губы, и лицо не её. Я точно помню каждый штрих её пожелтевшего от болезни лица, её впалые щеки, острый подбородок. Иногда мне кажется, что могу вспомнить её такой, какой она была до болезни, но это лишь мимолетные, неуловимые видения. Но даже их достаточно, что бы понять, что и тогда она не была такой. Впрочем, я могу ошибаться, ведь сравнить мне не с чем – все свои фотографии она сожгла еще год назад. В лоб! Я поцелую её в лоб. «Извини… эти гримеры отшлифовали твое лицо так, что я тебя не узнаю. Но потом… Слышишь? Потом я обязательно отойду в сторонку и нарисую в своем воображении твое лицо, таким, каким я запомнил его навсегда, и поцелую его в губы, так, как я делал последние годы и готов делать всегда…».
Странные похороны! Здесь на плачущего смотрят так же, как и на смеющегося. Слезы – неплохое средство для промывки глаз, но не более.
Родственники сбились в кучу, лишь изредка кто-то отделяется, что бы подойти к родителям и выразить соболезнование. Мать так и не присела на отведенный ей стул. Худощавая с детства, прямая как палка, волосы в пучке спрятаны под черным платком, нелепо большие очки с погнутой душкой. Какие странные очки. Интересно когда это она стала носить очки, или она их всегда носила? Неважно! Главное, что под ними скрываются глаза потрясающей красоты и глубины, или эти два озера уже высохли?  Это тоже  неважно? Нет! Это важно! Важно то, как изменились эти глаза, то, что стало с  глазами после всего этого. Как смотрит на мир Мать, которая уже не Мать? «Бывшая мать», «Бывший отец», «Бывшие родители» странные словосочетания. Мне кажется, что их нет в русском языке. Мне кажется, что это абсурд. Если у тебя умерли родители, то ты сирота, если умер муж, то вдова, а если у тебя умер ребенок, то кто ты? КТО ТЫ? ЗАЧЕМ ТЫ? Не знаю. Не понимаю. Нет! Наверное, нет бывших матерей, нет бывших отцов. Это, наверное, навсегда. Может как вечный упрек, или как вечная память, или это власяница, надетая на израненную душу. Не дай мне бог этого узнать. Не дай бог узнать это кому-либо.
Я встал невдалеке. Я смотрел на людей окружавших меня, на застывшую мать, на отца, теребящего свой подбородок. Все они были для меня словно посторонние, та цепь, что связывала нас - порвалась. Нам теперь, как двум потерявшим друг друга в шторм кораблям, предстояло продолжать жить в одиночку, идти разными путями. Нас теперь ничего не связывало. У нас не было ничего общего. Я понял – мы стали чужими.
Я  развернулся и ушел. Мне там уже было делать нечего. Какое мне дело до того, что они подумают. Кто они теперь для меня? Что мне за дело до них? Может быть, я не прав, но я так чувствую…
В метро я придумал себе развлечение. Я стал вглядываться в лица женщин. Что с ними случиться после долгих лет болезни. Резко выдастся лоб, впадут щеки, кожа приобретет вид пергамента, но что станет с их глазами, как они изменяться. Меня охватил неподдельный интерес. Я стал все чаще и чаще заглядывать им в глаза, чем вызвал у многих плохо скрываемое недовольство. Дело дошло до того, что я вставал с места и переходил от женщины к женщине, стараясь заглянуть как можно глубже. Как можно глубже самих глаз – в самую душу. Наконец откуда-то появились два морячка и выставили меня из вагона. Меня это не остановило, даже наоборот – я провел в метро весь день, переходя с ветки на ветку, со станции на станцию. Я весь день что-то искал в этих женских глазах, что-то, что не давало мне покоя, что-то, что я видел в глазах у Неё. Что это было, я не знаю, но вряд ли когда-то смогу забыть.
Под конец дня, уставший и измотанный, я направился домой. Вокруг себя я уже не видел ни одного человеческого лица – одни восковые маски. Они кружили вокруг меня, гримасничали, хлопали пустыми глазницами. Я знаю, они меня ненавидели. Я знаю почему. Все потому, что я проник в их тайну, а взамен так ничего и не отдал. Я их обманул. Я обманул их всех. Взял и обставил, а теперь они меня ненавидят.
Дома я, не раздеваясь, лег спать. Проснулся ночью. Тело затекло и чесалось. Попробовал принять душ, но шла только горячая вода. Сплошной кипяток рыжего цвета. Я решил набрать ванну и подождать пока вода остынет. Кран шипел и плевался, но вода шла и вскоре ванная комната стала напоминать баню. Я ретировался на время, чтобы выпить кружку чая на кухне. Заварка в чайнике была вся покрыта плесенью, и мне пришлось заварить свежую. Спустя десять – пятнадцать минут я отправился посмотреть, что же творилось в ванной. Сквозь клубы пара было видно, что вода уже касалась краев. Я подошел, выключил воду и по привычке попробовал её рукой. Вода была настолько горячей, что пришлось поспешно выдернуть руку. Рука тут же покраснела, но хуже всего было то, что с неё в воду соскочили часы. Я всегда ношу их на правой руке – так, на мой взгляд, удобнее. Они, не торопясь, скользнули на дно циферблатом вниз. Когда я их вытащил, секундная стрелка уже не двигалась. Можно даже сказать так – «их сердце перестало биться». «Ну, и какая между вами и Той что в гробу разница?». «Нас можно починить» - ответили бы, наверное, часы, если бы их сердце продолжало исправно работать. «А, Её?» - спросил я.  – «А, её нельзя!» - «Странно…» – пробормотал я и выбросил их в окно. Вода в ванной явно не спешила остывать, и я пошел спать.

Утром я обнаружил, что мне абсолютно нечего делать, вернее я, конечно, мог себя чем-то занять, но не было абсолютно никого желания. Все те заботы и проблемы, к которым я привык, остались во вчерашнем дне. С работы меня отпустили в «непродолжительный отпуск за свой счет». Шеф знал обо всех моих заботах и решил не связываться. Я, было, решил весь день проваляться в постели, но каждая минут бездействия сводила меня с ума. В конце концов, я не выдержал и решил прибраться у себя в квартире. Кипучая деятельность прекратилась при виде несвежей половой тряпки. Уборка была отложена до лучших времен.
В смертельной тоске я шатался по квартире, принимаясь и тут же бросая всевозможные дела. Скука перевалила через все мыслимые и не мыслимые края и я сдался. Я решил пойти на работу. То-то подивятся моей сознательности. Может быть, мне это даже и зачтется. Может быть, меня потом даже повысят или денег больше дадут. Скажут, мол, тело любимой еще не остыло, а он уже у станка, так сказать – «похороны без отрыва от производства». Вот как скажут и дадут денег. Могут, конечно, и не дать, но шеф не упустит момента продемонстрировать милость своей карающей волосатой руки. Любит он себя обожествлять. Обязательно чем-то одарит. Может воспользоваться случаем и закрепиться в ранге любимчика? У каждого бога должны быть свои адепты или ангелы, апостолы в конце концов. Должен же кто-то вылизывать крошки между пальцев. Должен же кто-то срываться с низкого старта. Должен же кто-то доводить до сведенья. Будут! Пока есть бог – есть и они, или пока есть они – есть и бог. Так пусть буду я одним из них. «А, честь?» – скрипнула половица. Честь?! Честь – это соломинка для проигравшего, Рождественский обед для нищего и цепь для умного. Зачем мне эта цепь? Для меня это ноша тяжела. Зачем мне тяжелые цепи, если их можно променять на легкие деньги? Д-Е-Н-Ь-Г-И! Только вот вопрос – а, зачем мне эти деньги? Что я куплю на них? Для кого это будет? Я один в этом мире! Я никогда не займусь благотворительностью, потому что ненавижу нищих. «Трать на друзей!» – заявила кружка. «У меня нет друзей» - усмехнулся я. «Заведи!». «Это же не кошка с собакой» – огрызнулся я. «Они появятся!» – уверила кружка. «Появится отдышка, лысина и живот!» - сказал я, запуская кружку об пол. «Тогда заведи домашних, аквариумных рыбок» - мечтательно просипел старый комод, открывая дверцу. «Издохнут!» - захлопнул я дверцу. «Познакомься с девушкой» – посоветовало что-то из-за спины. «Издохнет! Она, тоже издохнет! Все!!! Все!!! Вы! Я! Все! Мы! Сдохнем!» - заорал я, крутясь на месте и руша все вокруг. Нет! Нет, и не было нам спасенья! Нет, и не было для нас выхода. Кроме одного!!!
Я рванулся в коридор. Там, за шкафом стояла канистра с бензином. Широкими, благодатными взмахами я орошал свою квартиру из канистры. В нос ударил резкий запах, но зато как облагородилось мое жилье. Словно слезами. Треск кремния. И…
Я стоял посреди полыхающей квартиры и думал: «Как жалок и бесполезен ты, человек! Ты приходишь в этот мир лишь, для того чтобы умереть. Всю свою жизнь ты забиваешь свою голову чем угодно, но только не тем, что тебя ожидает. Какая разница между помоечным пасюком и английской королевой. Все вы умрете. Так зачем цепляться за жизнь?»
Нет. Я не сгорел. Обгорел, конечно, но не совсем. Не окончательно. В квартиру ворвались какие-то люди и выволокли меня. А потом они меня засадили в психушку, или не они, но то, что меня держат в желтом доме - я уверен. Одного я не могу понять – за что? За что, меня держат в доме для умалишенных? За то, что я ненавижу жизнь? Да! Я ненавижу жизнь за то, что она не несет в себе ничего кроме смерти.