Студеная

СТУДЕНАЯ

Плохо спала. Тревожно. И надо было старое ворошить?.. Решили же с Саньком — ничего там не надо, ничего не связывает. Все свое будет... Пруд этот дачный, старый, из него будто что-то ухнуло. Как ухнуло — так и сон вон. И все холодно. Санька всего испихала — не помогло. Все тревожилась. Не спала Инка ночью. Первый раз так не спала. Раньше все думала, отчего детей нет, да и боялась все больше, что Санек ее бросит.
В трубку она притворно зевнула: «Але-у» и глубоко вздохнула.
Кирилл еще раз виновато взглянул на часы, но Инка заговорила быстро и четко, хотя и вполголоса. Даже и не удивилась совсем:
— А-а... Так ты поедешь, что ли? Ну, молодец... Раньше, сразу, конечно, надо было, а то досиделся... Жалко — пропадет же все... Не-е... Санек еще не просыпался. Да он бы все равно не поехал, не остыл еще... Уж сколько времени, а все, знаешь, говорит — туда только с бомбой... Не знаю... Нам-то уж точно ни фига не надо. А вот, как ты Илью для отказа достанешь?.. Была бы маманя... Ну, ничего, дерзай... Только Санька не дергай... Нахлебались мы уже... Да спасибо, помаленьку. Пол утеплить да террасу стеклить решили... Да только времени не хватает, а делать-то Санек мастер...— Она замолчала и более холодным голосом закончила разговор: — Все, давай, ни пуха... И Санька не дергай... Нам все, все равно.
Кирилл повесил трубку и неловко пожал плечами. А чего он, собственно, хотел от них узнать? Им тоже позвонили. Нарвались, наверное, на Инку. Санек бы далеко послал. Она ему и не сказала ничего, поэтому и велела не трогать. Говорила вполголоса. «А красивый у нее голос, с хрипотцой...» — почему то подумал Кирилл и застыдился своей мысли. Инка всегда ему нравилась, хотя что-то у них с Саньком было не так.
Иными словами — в любом случае больше не звонить. Да-а. Он как-то и не думал, что отец никому не оставил завещания. Совсем плохой в больнице помирал. Один.
«Я сволочь,— вдруг подумал Кирилл.— А что было делать? Отказаться от заграничной стажировки?» И впервые не спросил себя: «А жить на что?» Жить всегда было на что. Особенно ему. Знать бы еще, как и зачем.
Кирилл посмотрел в окно. Пасмурно. Лениво. Рано. Взглянул на часы. Кажется, в восемь тридцать с чем-то была электричка...
Он неуверенно потянул на себя дверцу холодильника. Потом толкнул обратно. Чего ему — на собрание. Потом мозги промоют в правлении. Еще придется сунуть кому-то, чтобы дали время оформить все. И сразу домой. Ни за что там не останется. Не хотел себе признаваться, что, кроме необходимости материальной (угрозы потерять наследство), было в нем еще желание поехать на дачу. Он не мог понять, откуда после стольких лет взялось это желание и как его выгнать. «Еще не хватало того, чтобы я соскучился...»
Кирилл поморщился, совсем как в детстве, когда его пытались заставить делать то, чего он не хотел. Он сел, закурил...
Стрелки часов остановились, будто специально, чтобы он успел. Ладно.
Электричка была. Восемь тридцать восемь. Как всегда. То есть как всегда было раньше. Или как всегда. Интересно, есть какая-нибудь такая электричка, которая не меняет времени и места отправления? Кириллу хотелось, чтобы электричка ехала долго-долго, чтобы он успел собраться с мыслями, приготовиться. Он, правда, сам не мог понять к чему ему надо готовиться. Но все равно ничего не получилось. Станции мелькали одна за другой, он помнил их последовательность и радовался. Смотрел в окно совсем не так, как раньше, в детстве.
Странный был какой-то день. Он сошел с платформы и будто потерял себя. Он первый раз в жизни ехал один на дачу. На свою дачу. То есть... Эту мысль он обрубил.
Какие-то огромные невидимые клещи, то холодные, то горячие то сжимали его, то отпускали в легкий мир детства. Он был снова маленьким, ощущал физически ту свою беззаботность. Целыми днями бегал с корзинкой, со своей дурацкой удочкой. Первые спелые ягоды всегда были его. Домой прибегал, когда хотел есть. Мама возилась на летней кухне. Отец ковылял от куста к кусту, от грядки к грядке. И все говорил, говорил... Завидев его, всегда торопился еще что-то сказать или показать, но Кирилл старался улизнуть: ему было совершенно неинтересно, что там еще удалось отцу отходить или вырастить новое. Он все еще был там, Кирюша-любимец, как дразнили его братья...
Он почему-то тормознул возле заросшего пруда. Что-то нехорошее там было, страшное. Запрет отца... Но теперь он большой. Что-то холодное дыхнуло в спину, и он бегом, мимо дорожки к дому, бросился к сторожке, где собиралось правление и дачники.
Вопросов на собрании, кроме того, что на их дом начались покушения, поскольку все сроки на оформление наследства прошли, было множество. Кирилл подошел незаметно и с удивлением слушал, что уходит вода, что надо менять газовые трубы, что все надо, надо... И за все платить, платить...
Потом он вдруг заметил, что все приумолкли и смотрят на него. Он растерялся и словно сам посмотрел на себя чужими глазами. Брюки какие-то дурацкие, надо было хоть ботинки надеть, и вообще...
Слух вернулся к нему после растерянности, и в уши поползли шипящие обрывки фраз «Кирюшка-любимец», «всю жизнь вложили, а он ни сном ни духом», «явился наследник, всю семью перессорил»...
«Я ничего не знаю, никого не ссорил», — чуть было не закричал он. Но тот же сердитый председатель, только сильно постаревший, тоже увидел его и сразу огорошил резкими вопросами. Спросил — почему один? Где братья? Да, братья твои, Александр Алексеевич да Илья Алексеевич, где?
Страх снова схватил его и бросил назад, в тот день где он все бежит, бежит от участка, от кустов, ставших вдруг чужими и злыми, от материнского крика «Остановитесь...» От ударов топора... От этого неизвестного разрушения. От ощущения опасности и зла.
Да, его оберегала мать, баловал отец, ненавидели братья... Но он просто старался избегать их. И родители будут всегда. Да он об этом и не думал...
И так и не знал, почему Санек вдруг взял топор, пытался рубить дом, бил стекла... Отец, уже хромой, не мог угнаться за ним и все кричал... Махал палкой. Санек устал и начал рубить длинный ряд кустов крыжовника. Отец кричал: «Остановись, зверь, остановись... Это же черный... Кирюшин любимый... Этот нельзя...»
Тогда Санек обернулся к нему. Сейчас Кирилла стало будто два: один тупо кивал председателю, другой смотрел старое кино. Кирилл забежал перед рыбалкой, взять вместо обеда бутербродов... Как он бежал, бежал от этого страха, от чего-то злого, чужого, доселе неизвестного...
Когда вернулся — было уже темно. В лесу стало страшно, возле дома тоже, и очень хотелось есть. Кирилл даже сейчас почувствовал тот голод. Тогда пахло подгоревшей картошкой... Отца не было видно. Санек курил у калитки. Инка, успевшая приехать из города, что-то хрипло говорила матери. Мать плакала. Кирилл подошел ближе.
— Что вы и Санька и меня под себя меряете?.. Кирюшу вон слюнтяем безмозглым себе под юбкой растите, дальше-то что... Ведь семнадцать уже, а все с удочками да корзинками бегает... А Саньку с Ильей все работать... Саня, он же все сам, все на себе... Он же раз в жизни попросил... Да разве ж так унижать можно... Они ж и так, дети ваши, ненавидят друг друга... Совсем рехнулись уже на кустах да досках... Нам-то что с этого... Прав Илья — плюнул на все да уехал... Пусть, говорил, Кирюше своему сопли утирают... Не чужие ведь... Нельзя же жить одним только...
Мать он не слышал. Вернее, слышал последний всхлип:
— Крыжовник-то зачем... Ему ж столько лет расти надо... Что ты понимаешь, бездетная...
— А ну вас...— Инка хлопнула дверью, взяла Санька под руку, и они зашагали в темноту.
С тех пор не виделись. Кирилл съежился... В себе соединился, договорился на неделе встретиться с председателем и обговорить детали. То есть отдать деньги...
Вечерело. Он словно в первый раз огляделся вокруг. Он сидел на крыльце. На другом крыльце, которое пристроили себе Санек и Инка где-то через год после того, как поженились. Санек не хотел уходить от родителей, но хотел как-то отделиться, что злило отца. Тем более что Инкины родители взяли себе хороший участок...
Вдруг что-то хлопнуло. Где-то глухо, но отчетливо. Кирилл похолодел. Откуда-то из подсознания, успокаивая его, всплыл сонный мамин голос: «Батюшки светы, опять банка рванула...» И вечно недовольное бурчание отца: «Опять, елки-палки, не так что-то сделала...»
Кирилл поднялся и развернулся лицом к дому. Вспомнил, как любил подавать отцу банки из погреба. Вот он их берет, одну за одной, странно прохладные, не такие, как теперь из холодильника,— и наверх. Тускло светит маленькая лампочка, слабо различимо, что в банках. В углу возятся наглеющие крысы... Отец бубнит, что надо покупать поядренее отраву... Но вот наконец все кончается, и погреб прощается с ним скрипом прогнившей лестницы. Впереди — свет, улыбаются мать с отцом: «Ну, Кирюша, что тебе больше глянется?» И он шустро перебирает банки и хочется всего сразу — и грибов, и варенья...
Будто что-то дернулось внутри него. Свело дыханье. Мама умерла в октябре. Отец позвонил — доделывай дела, сынок, не рвись... Важно, чтоб потом все помнить... Он и не рвался, даже не напился в тот день, будто мимо все прошло.
В ноябре того же года, когда умер отец, звонила Инка. Долго потом кипел злобой в ушах ее ехидный голос: «Ты хоть на похороны явишься из своего заграничного рая?»
Он растерялся и забормотал, что такие стажировки прерывать не положено. Инка бросила трубку.
Год назад, вернувшись, он достал из почтового ящика план, как пройти на могилу родителей на Митинском кладбище. Инкин почерк желал ему счастья и просил не беспокоить. Он никого и не беспокоил. И поездку на кладбище все откладывал и откладывал.
Он стоял, вытянувшись по невидимой струне, как никогда не стоял перед начальством, и отчитывался перед темным и сырым погребом, перед этой рванувшей банкой... Интересно, что это было? Наверное, огурчики...
Кирилл почувствовал голод и страх... Подумалось — один, в темноте, неизвестно, найдет ли фонарь, некому подавать банки...
В нем что-то всколыхнулось, и он решительно стал шарить рукой за бревном под крыльцом. Где-то должен быть ключ. Не здесь, значит, под другим крыльцом. Но ключ он найдет.
Вдруг он замер. Точно, в районе старой заброшенной калитки послышались голоса. Оторопело закапали мысли об одиночестве и беспомощности. Онемели руки и ноги.
Санек собирался по делам и старался не встречаться с Инкой глазами. Хорошо, что вчера опять повздорили, пусть думает, что еще не оттаял. Вовремя зазвонил телефон, и он успел выскочить за дверь без вопроса: во сколько ждать. Откуда он знает? Он сегодня вообще не знает, зачем и что делает. Хочет так. Потом подумает. Плевать, что всю жизнь учили делать наоборот!
Платформа Дмитровская была переполнена. Электрички не ходили уже третий час. Санек потоптался возле высокой лестницы, послушал мнение народа и все находился в каком-то отупении. Потом все же поднялся по лестнице, умудрился протолкнуться к ограде. Оперся на нее руками и стал смотреть вниз. Высокий косогор был смачно загажен всеми видами мусора. Санек сморщился и отвернулся. Но смотреть на злобные людские лица было еще противнее. Ему вдруг вспомнилось, как в метро остановился эскалатор и превратился в поток искареженных и прыгающих людских лиц. Все везде не так.
Он посмотрел на небо. Интересно, будет ли сегодня дождь... Осень ведь не балует. Каждый день — капризы. Инка извелась — всего накупила, а надеть нечего. Он ведь не успел взять зонт, да и вообще, сдернулся куда-то... Хорошо, что вчера он подошел к телефону, когда звонили из правления. Инка бы опять взбесилась... Да плевать ему на наследство... кусты вот те... В кого же он такой бешеный уродился... Топор еще под руку попался... А может — ну это все...
Подошла электричка в Москву. Все — не судьба — Санек резко пошел обратно к лестнице. Сильный удар по плечу едва не сшиб его с ног.
Санек развернулся с готовностью напасть на весь мир, но кулак его был перехвачен, и здоровяк Илья крепко обнял брата.
— Здорово! А я тебя не сразу признал. Думаю, посмотрю — если психанет, значит, не ошибся. Гляжу — взвился как ужаленный. Точно, думаю, братан и есть...
В это время народ двинулся вперед, и Илья быстро, одним из первых затолкал в вагон очумевшего окончательно Санька.
Их разъединило, и Санек всю дорогу наблюдал за братом. Илюха быстро навел в тамбуре порядок, со всеми перезнакомился, обшутил плохое поведение правительства и даже получил в подарок бутылку пива от компании студентов.
Как он похож на мать, на ту большую ее старую фотографию, где она совсем молодая. Та фотография висела сначала дома в их комнате, а потом отец увез ее на дачу, когда совсем осел на природе. Она, наверное, так там и осталась.
Встретились они снова на платформе. Илья решительно подтолкнул Санька в сторону магазина.
— Только не ври, что тебя Инка дома ждет, она бы тебя сюда живым не выпустила.
Санек промолчал. Оглядывая коммерческий прилавок старого магазина, возле которого они в старые времена часами дежурили в очереди за молочными продуктами или сосисками, Илья довольно пробурчал:
— Отлично: уникальный витамин «С-21». В ассортименте. Санек стал внимательно разглядывать бутылки.
— Да я про нашу, «Смирновскую». По поганым зарубежным коктейлям, я думаю, наша семья уже выдала миру профессионала.
— Только одну, Илюх, я, правда, ненадолго.
— Ладно, ты погоди меня на улице, я еще насчет закуски скумекаю. Старый, знаешь, стал — люблю все с комфортом.
Санек покорно вышел, Илья, недолго думая, взял три двадцатых ведра, одну спрятал в сумку на всякий случай.
Полдороги они прошли молча. Возле первого моста Илья остановился.
— Братан, ты хоть с ключами?
 Санек помотал головой. Он об этом как-то не подумал. — Тогда давай выпьем. Чуть-чуть здесь, чуть-чуть возле нашего кострища.
Инка выглянула в окно и с удивлением увидела на стоянке машину мужа. Ясно, назло будет шляться допоздна. Ну и хорошо — сегодня большая стирка, не будет мешаться. Она вздохнула. Ушел в легкой куртке, которую она терпеть не может. Придет вдребезги никакой, а завтра на работу. Хорошо, что она хоть про дачу ему ничего не сказала.
Телефон два раза неуверенно звякнул и заткнулся.
Почему-то Инка подумала о Кирюше. С утра она снова чувствовала себя Инкой-стервой, как звал ее Илья, но она была права: только не хватало сейчас нервировать Санька прошлыми разборками. Он и так дергается. Она чувствовала, что он очень сильно за все случившееся переживает, только виду не подает... Да и ей неспокойно. Инка вдруг выпрямилась, подошла к зеркалу. Она же одна дома, у себя дома, в своей квартире. Кому врать? Кому притворяться?
Последнее время совсем хреново стало. Машину новую купили, дачу достраивают, а жизни нет. Санек в дела бежит от себя и от нее, она — в шмотки...
Интересно, какой он стал, Кирюшка-любимец, «мен» заграничный. Интересно, есть у него кто-нибудь? Парень обещал видным быть, весь в отца, внешне...
Инка заметила, что думает о нем совершенно без злобы. Она уселась поудобнее в кресло. Заводить стирку было неохота. Интересно, что там сегодня будет. Петрович опять будет криком кричать... Ой, да там уже, наверное, другой председатель. Да-а...
Где-то ведь валяются ключи от нашего входа. Почему вдруг об этом подумалось?
Из кресла Инку что-то вытолкало. Она заходила по комнате, потом остановила себя, отправилась в ванную и начала перебирать грязное белье. Но непонятное отвращение все увеличивалось и увеличивалось. Через некоторое время Инка с ужасом поняла, что это отвращение к себе. К жизни в постоянном страхе.
 Она подошла к зеркалу в коридоре, во весь рост, и стала разговаривать с собой, вспоминая все то неприятное, что было запрятано глубоко.
Чем дальше Инка копалась в себе и в своей семейной жизни, тем больше ей становилось не по себе.
Ведь сначала она решила, что ее просто сглазили, и она отправилась «к бабушке». Велика же была ее ярость, когда бабушка сказала, что сначала надо от чистого сердца всех простить. Инка выкатилась от нее вне себя, наглоталась таблеток, но три дня так и не смогла уснуть. Простить мать, простить свекровь, от которых она видела одни только гадости и неприятности. Их всех простить, в церковь ходить, свечки ставить — нашли дурочку! Нет, это пусть они у нее теперь с того света прощения просят, за то, что она такая стала.
Ведь после визита к бабушке и везти стало по-настоящему. Сначала ее классно на работу устроили, и все как по маслу пошло, потом и у Санька наладилось. Такой классный участок взяли... Да ему по девкам и шляться-то некогда. И как только она захочет — она родит...
Ой! Как больно сердце стукнуло! Ой! Не надо! Ой!
На улице Инка перевела дыхание и развернулась, чтобы вернуться домой. Ноги застыли.
«Я не пойду в церковь в тренировочном костюме,— неизвестно кому сказала она.— Хорошо, я поеду на дачу. Хорошо, я попрошу прощения у тех кустов крыжовника, которые вырубил Санек, если есть у чего просить. Я...»
Кирилл все пытался справиться с собой. Голоса возились возле калитки. Послушать, что они хотят. Нет, кричать сразу. Нет, кому он нужен...
— Да я вчера случайно на своей старой квартире был. Вдруг прикинь — телефон — Леленька. Помнишь ее? Так, мол, и так. Может, приедешь, сам все узнаешь... Я ей: да ну, к Богу в рай... Как сама, расскажи...Да-а.. Сыну у нее три года, здесь живет все лето...
— Так ты зачем приехал? — Санек вдруг помрачнел.— К ней, что ли?
— Да нет,— успокоил Илья,— с тобой водки попить за счастливое детство... Прощаться ведь совсем со всем этим надо... Твою мать... Уже язык заплетается...

В это время Кирилл выпрямился и пошел на голоса.
— Твою дивизию! — Илья развел руками.— Кирилл Алексеевич собственной персоной!
Кирилл растерянно улыбался. Санек развернулся и пошел назад, но справиться с двумя братьями ему не удалось. Два штрафных стакана сблизили меньшого со старшими, и дальше посидеть они решили по-взрослому.
Ключ нашли, и дверь открыли, справились и с погребом.
Инка опомнилась, только когда влетела в открытую дверь дома. Изрядно уже пьяные мужики слушали Кирилла, который все говорил и говорил. Лишь иногда Илюха удовлетворенно кивал головой: а ничего у нас меньшой, очень даже.
Потом они удивлялись, как это она не испугалась, и со смехом рассказывали, как перепугали меньшого. Они ни разу не назвали его Кирюшей...
Ключ ее оказался почему-то от летней кухни, куда ее и отправили хозяйничать, поскольку все холодное из погреба они уже съели. А Илюха, как в детстве, скакал по дорожкам и торопил ее: сообрази что-нибудь быстрее, а то он пойдет по бабам за закуской. Пробормотал, что Леленька здесь,— ходу пять минут. Инка остолбенела — неужели знает...
Вдруг Санек с неимоверным победным воплем извлек откуда-то детский круг.
— Всем купаться в заросший лягушатник! — провозгласил он и икнул.
— Идея! — Илья перестал скакать по дорожкам. Кирилл молчал и чувствовал, как улетучивается хмель.
— Октябрь же, мужики,— неуверенно начал он.
— А ты не ходи!..— Илья со злым задором хлопнул его по плечу.— Боишься же, не ходи. Тебе батя запретил.— Он вырвал у Санька полусдутый круг и помчался по песчаной дорожке, которую начинала обволакивать темнота.
Инка хотела вцепиться Саньку в рукав, но он рванулся так, что чуть не упала, и кинулся за братом.
Инка и Кирилл напряженно смотрели сначала им вслед, потом друг на друга. Инка нерешительно двинулась вперед.
— Пойду, пьяные, дурные.
— Тоже боишься? — незнакомым голосом спросил Кирилл.

— Просто пойду, и все.— Инка начинала злиться.— Там мой муж, мое место рядом.
Будто внутри что-то одобрительно щелкнуло. Так это просто — рядом.
Она пошла в опускающуюся темноту легко, и ей было уже все равно, что Кирилл догнал ее, взял под руку, потом они оба решили, что так неудобно, удобно наоборот и даже засмеялись. И смеяться в осенней глохнущей тишине было легко. Потом к смеху примешались странные шлепки.
Инка с Кириллом спустились с пригорка, за которым открывался вид на остаток песчаного бережка.
По колено в пруду стоял Илья и шлепал ладонями по воде. Санек стоял сзади на берегу, застыло держал джинсы Ильи и смотрел на брошенные кроссовки.
Илья выпрямился и сделал шаг вперед.
— Не надо,— дернулся было вперед Кирилл, но Инка властно удержала его.— Там... Не надо, Илья.
— Там у каждого свое,— буркнул Илья и сделал еще шаг. Обернулся.— Хорошо бы вас здесь никого не было сейчас, но мне уже плевать.
Он сделал еще шаг и задрал голову наверх.
— Эй, я — старший. Я пошел.
Кирилл еще раз дернулся вперед, но Инка зажала ему рот ладонью.
Илья выпрямился.
— Эй, ничего знать не хочу, слышите! Жить хочу, без страха, без оглядки, в глаза людям прямо смотреть! Эй, сколько вас за спиной, там, в прошлом, что вы все там понаделали — всех прощаю, всех люблю. Молиться правильно не умею, но когда от сердца — услышат...
Илья скинул куртку и сразу же за ней свитер.
— Лови, братан — жарко мне! Эй, чтоб по-людски все. Чтоб не страшно было завтра проснуться во всем прошлом. Если может человек мир перевернуть — то я хочу! Братьям счастья, жен, детей, удачи, здоровья. Денег — если хотят. И мне тоже. Чего точно не знаю — жизни полной, трудной, но без страха!!!
Санек мучительно посмотрел на Инку.
Илья скинул футболку и поплыл. Перекрестился и нырнул в самую зацветшую часть пруда. Вынырнул и быстро поплыл к берегу.
Выскочил и бросился к дому. Санек бросил одежду брата и медленно начал раздеваться. Инка взялась за голову и побрела куда глаза глядят. Кирилл сделал шаг к воде.
Санек разделся и, что-то бормоча, бросился в воду. Выскочил и пробежал мимо Кирилла за Ильей. Кирилл дал ему дорогу и сделал еще шаг к воде. Еще. Еще. Он не чувствовал, что промокают ноги, что он в воде уже по пояс, он чертил руками круги на воде и говорил слова, которых не говорил никогда в жизни не то что вслух, но даже мысленно. И пошел вперед. Вода поколыхивалась уже возле плеч. Кирилл не умел плавать. Но нет страха, нет больше страха, нет... И он почувствовал, что его что-то отпустило, легче стало... Падает... назад.
— Илю-ю-ха! — истошный крик Санька остановил Инку уже где-то далеко от пруда. Путаясь в дороге и спотыкаясь, она бросилась назад. Когда с другой стороны ивового кустарника она вышла на берег, Илья и Санек уже не просто тащили Кирилла, тот уже начал переставлять сам ноги.
— Придется допить весь батин самогон,— бормотал Илья. Остальные молчали.
Инка обогнула пруд и остановилась у берега. Шаги мужиков стихали.
«А мне что делать?» Горечь бездеятельности и ненужности, такая знакомая, охватила ее. Значит — им решать, им делать, а нам, нам — бабам, что?
Инка опустилась на колени и тронула воду полной ладонью. И не холодная вовсе. Она отпрянула, выпрямилась и подняла глаза к темным облакам. Звезд не было. Не было видно. Какой, Илья,— всех прощаю... И счастья сначала всем, а потом себе... Своими глазами бы это все не видела — не поверила бы...
Зачем они в воду полезли — понятно, каждый свое решил, а мне зачем?
Инка шагнула к воде. Снова подняла наверх голову, улыбнулась и стала медленно раздеваться, чувствуя, как по разным частям тела пробегает неведомое доселе тепло и одежда просто мешает, становится ненужной.

Шаг. Ступни в воде. Женщина. Ее место — рядом с мужчиной. Женщина не должна ничего решать, диктовать, навязывать условия. Она должна любить. Хотеть любить, уметь любить, учиться быть любимой.
Вода колет грудь. Всем женщинам, что побоялись — силы терпенья. Я теперь понимаю, что это — мудрость желанья. Да. И я прощаю всех. Знать не хочу за что.
Руки легко двигаются. Лицо умыть. Сына. Новую жизнь. Чистую. Без страха рожденную.
Ой, теперь холодно. Бегом назад.
— Инка!
— Инка!
Санек с Илюхой кричат. Еще раз наверх глянуть. Смешно. Главное — им этого ничего знать не надо. Это тоже решение. Только женское. Другое. У них свое. У нас — свое.
Одежда Илюхина валяется — отлично.
Свитером растереться, футболкой вытереться. Одеваться скорее.
— Инка!
— Инка! Где ты!
Ближе голоса уже, ой скорее, руки путаются, не слушаются. Носки дурацкие, все дурацкое. Шаги рядом совсем. У-ф-ф! Успела!
— Инка! Родная моя! Нашлась! Как же я тебя оставил! А горячая-то какая!
Инка с неведомым доселе наслаждением теряла сознание.
— Слава Богу, живая! А то могла по бабьей дури упрямой тоже в воду полезть! — Илья сплюнул и покачал головой.

— Жар спал. Три дня ты металась. Напугались мы. Илюха себя корил, мол, мы, дураки, в воду полезли — ничего, а ты заболела... Зато здесь поосвоились, печку, видишь, подтопили.
Инка с легким беспокойством стала озираться по сторонам. Кирилл понял ее.
— Санек с Илюхой у крыжовника старые ветки выпиливают. Хороши побеги новые, а старье корявое расти не дает. На следующий год хороший урожай будет.
Инка счастливо улыбнулась, закрыла глаза и крепко заснула.