играть и помнить

Екатерина Шварц

ИЗ ЦИКЛА: «Сюжет для TV»

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ВОПРОСУ: «Управляемая реальность»

ТЕМА: «– Почем картины мира для народа?
   – Да здравствуют симулякры !»


ИГРАТЬ И ПОМНИТЬ

Посвящается всем видящим

Будет пасьянс, будут игроки и раздающие банк,
и будут помнящие расклад игры.


Ощущение… земли и неба. Сверху вниз от темно-синего неба к его отражению в лужах на асфальте стремятся белые крупинки снежинок, кружатся белым роем в свете фонаря, словно летние мотыльки. Черно-белый танец. Люди серыми тенями спешат каждый по своим адресам. Рассыпались, как пазлы в мозаике. Своеобразный маленький мирок, разыгранный всего мгновение назад. Очередная реальность, отснятая хоть и на профессиональную, но уже повидавшую виды камеру и записанная на стандартную бетакамовскую кассету, сейчас уже, наверное, просчитана. Фрагмент времени, заключенный между двумя катушками пленки. И вроде просто новостной выпуск, но в самом отборе и способах подачи материала уже заложены модели восприятия и оценки этой реальности: чуток подкорректирована, чуть-чуть отредактирована, и вот уже создается впечатление вовлеченности, участия. У нас есть своя, управляемая реальность. Время её жизни – полторы минуты эфира. Мало, как у мотылька, и третьего не дано. Только белое и черное, допустимо серое…
– Вот, а для полноты образа можно добавить пару аккордов из «Лунной сонаты».
Я улыбнулся своим мыслям, сжал покрепче горлышко бутылки, свободной рукой разгладил цирковую афишу на фонарном столбе. В облаке мыльных пузырей стояла девочка на шаре. Пожалуй, единственным отличием от известного произведения Пикассо было наличие прелюбопытнейшего создания – химеры. Она растянулась вдоль всего переднего плана на манер египетского сфинкса. Мордочка у неё была кошачьей, с заостренными, почти вертикальными ушками, а все остальное – львиным. Ко всему этому прилагались пара крыльев и обворожительная улыбка. Только глаза уж больно хитрые – просто человеческие. Придя к такому выводу, я даже пошатнулся: её взгляд сфокусировался на мне. Я резко тряхнул головой. Снежинки все так же кружились, мелькали в свете фонаря, люди серыми тенями расходились по Бродвею, какая-то девушка случайно – а может, и нет – попала внутрь светового пятна, на мгновение застыла в стоп-кадре: засвеченные ярко-белые волосы, темное пальто, глаза – широко распахнутые и…
– И на что тебе этот фонарь дался?
От неожиданности бутылка выскользнула из рук, покатилась по наклонной и остановилась при встрече с ботинком. Боковым зрением я заметил две тени сзади меня. Первая, длинная и худая, принадлежала нашему креативщику и спецу по брендам, худощавому пареньку среднего роста, в серой кепочке и с CD-плеером, хозяином второй, более габаритной, был наш водитель и по совместительству моя персональная нянька: вдруг, не дай Бог, конкуренты переманят или сам что похуже придумаю! Личность-то я творческая.
– Что, в цирк захотел? – смачно чавкая жвачкой, поинтересовался парнишка.
– А почему бы и нет? Слоган у них хороший! – огрызнулся я. – «Цветные сны».
К сожалению, надпись была не цветной, а жирно-черной. Этим она проигрывала, хотя в свете фонаря сама афиша казалась серовато-зелёной.
Парень сощурился на меня и расстался со своей жвачкой, смачно сплюнув на асфальт.
– Что, не любишь критику? – поинтересовался я.
– Пить тебе меньше нужно.
– Согласен, вредно для здоровья.
– Не только,  – мой няня решил вступить в разговор, положив широкую и тяжелую ладонь мне на плечо. – Больно умным становишься. Пойдем, Опа ждёт.
Опа – сокращение от «оператор» – давно закончил и с монтажом, и с оцифровкой, и когда меня впихнули в наш холостяцкий фургончик с внушающей уважение тарелочкой на крыше, он уже бренчал на самодельной гитаре. Самопальность гитары сомнений не вызывала, но меня снедало любопытство: из чего она  сделана? Ребята рассказывали, что родители готовили Опу к поступлению в консерваторию, а до этого он учился в музыкалке по классу фортепиано. И каждый раз, когда мой взгляд останавливался на нижней деке его гитары, мне вспоминалось старенькое пианино моей бабушки с черной лаковой крышкой.
Я сел рядом с Опой, облокотившись о стену, прикрыл глаза.
– Кстати, видеоряд удачный. Ильич будет доволен.
Я безразлично пожал плечами. Ощущение пустоты и холода, черного и белого от этих слов лишь усилилось.
Хлопнула дверь в кабине водителя, и белесые фонарики за черным от ночи стеклом постепенно слились в сплошной ручеек.
– Смотри, не засни, – нехорошо усмехнулся парнишка. Все никак не мог успокоиться: – Цветные сны.
Я невольно вздрогнул, только сейчас заметив стройный силуэт девушки в темном трико на стене напротив. Освещение было качественным, и афиша лишилась своего зеленоватого оттенка. Светлые волосы, темное трико и опущенный взгляд. Сейчас она повернет голову, тогда я увижу ее глаза, так широко распахнутые, и… Я прикрыл веки. Девочка утонула в мыльных пузырях. Остался только фонарь и яркий круг света.

Яркий круг света выхватил из небытия моей памяти школьный двор. Фонарь – словно плоский  рисунок, его теневой стороны, казалось, не существовало, хотя ее всего-то просто не было видно. Существует лишь то, что мы видим. Чем-то это напомнило с детства знакомые строчки из вечно молодого Пушкина: «Златая цепь на дубе том, и днем, и ночью кот ученый все бродит по цепи кругом...» Только дуб трансформировался в фонарный столб, а вместо кота в кругу света сидела химера. Я мгновение смотрел на неё, а потом быстро вбежал по ступенькам в вестибюль школы. Мне не было страшно, но я чувствовал чье-то присутствие и почему-то не хотел оборачиваться. Я поднялся по лестнице на следующий этаж, и кто-то пошёл следом за мной. Тогда я уже побежал по коридору. Забежав за угол, прислушался к шагам – они становились все отчётливей. Я толкнул дверь в первый попавшийся класс. Сел на корточки в самом дальнем его углу. Шаги неумолимо приближались. Дверь открылась бесшумно, я это просто почувствовал. Кто-то стоял в дверном проёме. Я нашел в себе силы отвернуться от пыльного угла и посмотреть на дверь. 
Почему-то она не вошла в класс. Просто стояла на пороге. Худенькая девочка, черное школьное платье, светло-русые волосы и глаза... Ее глаза, так широко распахнутые, черные, словно угольки, смотрели на меня. Как? Разочарованно? Нет. Строго? Нет... Сочувствующе? Нет! Как-то совсем по-особому, но только мне очень хотелось не видеть её, не ощущать на себе этого взгляда. Я накинул на голову капюшон куртки и крепко зажмурился, отвернувшись в угол.

– А я говорю, все дети – садисты! – донеслось  с улицы.
Я окончательно проснулся. В машине никого не было, Опа возмущался, стоя перед фургоном. На ватных ногах, держась за стенку, я дошел до выхода и просто упал на руки моей няни. Он даже не посмотрел в мою сторону, делал все уже машинально.
– Нет, ну ты глянь, а! Чертовы граффити! – не унимался Опа.
Я выглянул из-за широкой спины нашего водителя и невольно улыбнулся. Пока мы снимали сюжет, школьники-подростки разукрасили наш фургончик, теперь на нем черным по белому красовалось нечто в стиле Пелевина.
– А что, хороший слоган: this game without name! И дизайн оригинальный.
– Вот все ваше сочувствие! Еще скажи, что он нам рейтинг поднимет. Иди лучше – Ильич тебя ждет.
Опа любил фургон и был явно не в духе. Ребята говорили, что останки многострадального пианино и здесь нашли себе прямое применение.
Решительную точку в затянувшемся молчании поставил мой нянь, моя надежная опора, развернув меня на 180 градусов и для вящей убедительности толкнув в направлении входа с многообещающей надписью на вывеске: «ТРК «МЕГАПОЛИС»».

В строгом освещении ламп дневного света бело-серые панели смотрелись особо удручающе, а мелких трещинок на потертых белых плитах пола за прошедшие несколько часов, казалось, поприбавилось на добрый десяток. Наш креативщик уже был на месте в полной боевой готовности. Покачиваясь в такт музыке из CD-плеера, он явно находился в очередном творческом ударе, самозабвенно приклеивая напротив кабинета редактора отдела информации свой очередной шедевр дизайна, на этот раз в стиле цирковой афиши. Я подошел полюбопытствовать.
«Цвет – ничто, свет – forever!»
Я предположил, что парнишка все ещё дулся на меня.
– Но ты забыл самую главную заповедь сюжетов для TV, – неожиданно для самого себя мне захотелось наставить его на путь истинный. – Ничего не происходит просто так, и если мы что-то видим, значит, оно кому-то нужно. Логично, правда?
– Однако! – подал голос наш шофер.
Оставив меня размышлять в одиночестве, он занял свое излюбленное место, свой наблюдательный пост у кабинета редактора. Для пущей важности скрестил руки на груди и повелительно кивнул мне на дверь. Я невольно сморщился: тело мое и не думает повиноваться, ноги до сих пор не гнутся. Придется стоять: сидеть в присутствии Ильича разрешалось лишь избранным категориям граждан. Я обреченно подошел к высоким дверям, сохранившим обивку ещё с советских времен.

Едва войдя в кабинет, я уперся руками в стол: ноги предательски дрожали. Хорошо стол большой, буквой «Т», да и сам Ильич тихонько шуршал бумажками, сидя за столом в противоположном конце кабинета. Почему Ильича прозвали именно так, я не знал. Это не было ни его именем, ни даже отчеством. Возможно, из-за известным образом редеющих волос (эту особенность внешности шефа тщательно скрывала неизменная клетчатая кепочка), а может, все дело было в присутствии бюста исторического Ильича, стоявшего в самом дальнем углу кабинета. Зато любимого кота нашего редактора звали Леопольдом. Упитанная сверх меры киска растянулась на стопке вечерней прессы. И я внезапно понял, что давно назревший разговор мне придется начинать самому. Присмотревшись, чем же Ильич занят, я с удивлением обнаружил на столе вместо привычных бумаг две колоды игральных карт, одну из которых он как раз раскладывал, близоруко щурясь по старой привычке на их однообразные рубашки сквозь затейливые очки-половинки. Я рискнул начать издалека.
– Пасьянс – игра одиноких.
– А это зависит исключительно от угла зрения, - ответил он, не поднимая головы, тоже по старой привычке, чтобы не отвлекаться. – Можно даже пофилософствовать, например, вот так: будут люди, играющие в наши карты, мы их специально для них раскладываем, будут раздающие карты, тасующие колоду. И самое главное – будут помнящие, вечно помнящие увиденное, каждый расклад. Это мы. Каждое наше решение, каждый поступок независимо от нашего желания становятся историей. Мы принадлежим истории. Эпохе, если хочешь. Мы – помнящие, так сказать.
– А может, мне перемен захотелось!
– Все хотят перемен, только понимаем мы их по-разному, каждый на свой лад. Вот и получается, что не снимаем – не показываем, а раз никто не видит – значит, этого и нет.
– Все-то у вас хорошо. Только вот что-то не весело. Черно-бело как-то кругом, а для разнообразия лишь так, серенькое.
– А, старая песня о главном. Любое творчество рано или поздно требует полной и безоговорочной свободы. Что я, зря, что ли, тебе концепцию нашей работы объяснял? Вроде все с первого раза понял: ты, как все нормальные люди, на очном не учился, МГУ не кончал, так что бросай эту мульку. Чтобы к завтрашнему эфиру все творческие поиски были позади, и был ты как огурчик.
– А если я не хочу? Мне, может, цвет не нравится!
– Молодец, схватываешь не лету! Дело не в свете и не в освещении. Все дело в цвете.
При этих словах Ильич снял очки-половинки и посмотрел на меня. Взгляд правого глаза, каре-зеленого, ещё можно было вынести, но левый, по-кошачьи зеленый, как-то хитро прищуренный, внушал суеверный страх. Я попятился к двери. Ильич усмехнулся. Разговор вышел каким-то нелепым, и я тоже вышел... в коридор. Полностью игнорируя пристальный взгляд моего няня и держась за панель, я  своими силами выбрался на лестничный пролет.
Здесь лестница образовала маленькую смотровую площадку над съемочным павильоном. Вид отсюда открывался какой-то нереальный: павильон для вечернего блока новостей был подготовлен ровно настолько, насколько мог захватить пространства объектив камеры. А рядом, в нескольких метрах от выхваченного софитами пятачка, обвисали лохмотья полуободранных обои. Их очертания серели в сумраке. От такого резкого несоответствия мне стало не по себе. Вдруг я почувствовал чью-то тяжелую ладонь у себя на плече, но это не было неожиданностью, и я даже не подумал обернуться.
– Пойдём, – водитель развернул меня к себе лицом. – Ильич сказал, завтра будешь огурчиком.
Он легонько подтолкнул меня к спуску.
– Не хочу. Не люблю я огурцы.
Ноги меня совсем не слушались. Запнулся, упал. На колени.

Тряхнул головой.
– Не люблю огурцы и все тут!
– Это почему же?
Голос, впервые услышанный, казался до боли знакомым. Словно эхо всех слышанных мною доселе голосов. Я запрокинул голову и с удивлением обнаружил химеру, бродившую по кругу в свете фонаря.
– Ты с коленок-то встань… Хотя, если подумать, лучше не надо.
Я все-таки встал. Химера села напротив. Доставала она мне только по пояс, и мне было даже приятно смотреть на неё сверху вниз.
– А не люблю я их, точнее цвет мне не нравится. Зеленый! Нет. Не люблю зеленый!
– Старая песня о главном. Совесть замучила? Очередной кризис мировоззрения после удачно выполненного проекта? Ситуация банальная до неприличия. Вот и крутим цветные сны. Лезем в бутылочку, да еще и на колесиках.
Химера села на манер египетского сфинкса. Мне вдруг показалось, что даже в форме сложенных лап было нечто нравоучительное.
– Не любишь критику?
– Просто пить нужно меньше. А то фигня всякая пристает. Ты, например.
– Ты горячку-то не пори. Ты сейчас между символом и симуляцией, кем-то, кстати, созданной. Ты мог бы, конечно, вечно играть в эти игры, но вот незадача: ты их помнишь. Память – это редкое преимущество видеть все не частями, а полностью. Картину целиком. Только очень тяжелое это преимущество.
– Да знаю я теорию! Картины мира формируют отношение мишени к происходящему.
– Ты только правила не путай! Что и как видеть и стоит ли оно того вообще – решать тебе. Время на размышление у тебя есть. Думай. А пока что будь огурчиком.
При мысли об огурцах я содрогнулся. Но почему-то не вздрогнул. Мысленно-то я весь сжался, но физически – не смог. Это насторожило и пробудило меня. Впервые я проснулся от ничего. Я не ощущал ничего, кроме полного дремотного расслабления, из-за которого сознание постоянно ускользало, уплывало от меня. С трудом сосредоточившись, я понял, что нахожусь в больничной палате в компании полностью углубившегося в чтение водителя. В любой другой момент его тихая сосредоточенность удивила бы меня, но сейчас мое тело было опутано тонкими проводочками поверх плотной, но едва ощутимой эластичной ткани, покрывшей меня, словно вторая кожа. Я с недоумением воспринимал это новое, неестественное чувство полного отсутствия ощущений. Складывалось впечатление, что моего тела не существует вовсе. Несмотря на все глубокие душевные переживания, захватившие меня, пристальный взгляд моей няньки я почувствовал. Он отложил толстую медицинскую книгу с внушительным названием «Алкоголизм и наркомания. Руководство по использованию человеческих ресурсов».
– Ну, как впечатления?
В ответ я промычал что-то неопределенное.
– А это мы на тебе новый метод лечения алкогольной и наркотической зависимости испытываем. Основан на контролируемой сенсорной депривации.
Я был заинтригован. Таинственная материя похищала ощущение движения, привнося ни с чем не сравнимое ощущение полной легкости отсутствия. О том, что я сел на койке, я узнал даже не по изменившемуся углу зрения, а по циничному писку оборванных мною проводочков. По приборам побежала прямая линия.
– Очень жаль, но ты, кажется, умер, – добродушно смеясь, прокомментировал случившееся нянь и отключил прибор от сети.
– А-а-а, ла-а-текс, что ли?  – голос не слушался, и слова получались неестественно растянутыми.
– Он самый! Новейшие технологии, ЦРУ, США. У них это как раз запретили, так теперь у нас. Знаешь, по идее, должно лишать воли и способности к сопротивлению, но на наш менталитет западные технологии, видно, не действуют, – заключил он после недолгих раздумий.
Я впервые смотрел на него так неприкрыто шутливо, с такой кривой ухмылочкой. Невольно усмехнувшись, я встал с койки.
– Куда это ты?
– Надо.
– Раз надо, то прямо и налево по коридору. Только халатик накинь: других пациентов эпатировать не надо.
Выйдя в коридор, я прислонился к зеленой панели стены. Налево была, как выражался один знакомый в мою студенческую молодость, «заветная мечта каждого туриста»,  прямо – ординаторская с открытой настежь белой дверью. Унылый день рисовал в дверном проёме серое окно на вышарканном линолеуме. Напротив письменного стола главврача сидела девушка. Светло-русые волосы, темно-коричневое старенькое пальтишко и глаза… васильковые.  Теперь я мог, вспомнить ли, почувствовать ли – уже было не важно. Она на мгновение взглянула на меня неуловимым, но все же осуждающим взглядом и, резко отвернувшись, прижала узкую бледную ладонь к лицу. Главврач медленно прошел по кабинету и закрыл дверь.
Я сполз по стене на пол, усевшись на корточки. На двери висела афиша, до боли знакомая и в то же время – нет, её фиолетовый цвет оказался удачным решением самой идеи дизайна. Знакомый голос химеры не заставил себя долго ждать, и я просто прикрыл глаза.
– Вот так он и оказался в идеологическом тупике, – заявила химера, как бы повествуя от третьего лица. – Прямо путь закрыли. Налево совсем не хотелось, назад пути уже не было. А без идеи жить как-то тяжело.
Я утвердительно кивнул: это было всего лишь правдой. Я знал пути, но они для меня вдруг оказались неприемлемыми.
– Тупиков может быть бесчисленное количество, но истинно верный выход есть. И он только один.
Я внимательно посмотрел на химеру, невольно обратил внимание: её бархатистая шкурка отливала жемчужно-розовым. Химера улыбнулась и кивнула на афишу.
– Выход есть. Пойдешь к нам в цирк? Слоганы будешь писать.
Я огляделся в поисках поддержки. Привлекало внимание одно-единственное на весь коридор окно с огрызком – иначе не скажешь – засохшей герани в старом горшке. И проливной дождь за чистым, прозрачным, бесцветным стеклом. Такой же бесцветный дождь. Цветов не было, было лишь ни с чем не сравнимое, абсолютно новое видение мира вне цвета. Я бодро встал и подмигнул химере:
– А ты дело говоришь! И вообще, бренд подтянуть вам надо!

* * *
This game without name.