В степени эн

Слишком много у тебя там осталось,
чтобы мне не сказать: возвращайся…


Я стояла на балконе, пока Он возился где-то в комнате. На балконе с жилистыми прозрачными стенками из тонких прутьев и перилами, маленьком и готически лёгком, невесомом, практически едва заметном, если смотреть с самого подножья улицы через едва оторванный от поверхности земли горящий фонарь. Это была моя мечта. Стоять на таком балконе. Только-только зажглись фонари, и я понимала, что моя мечта, вместе с неожиданно появившейся на вечерний свет жизнью этих фонарей, сбывалась. Она сбылась. Потому что Он продолжал возиться в комнате, в моих руках я держала каких-то невидимых медузок, в ушах я прятала шум морского прибоя, а каждой своей клеткой я понимала, что море можно подержать в наших руках вот-вот буквально.

Когда мне приснился сон, в котором кто-то просил меня сказать ему что-то важное, я познакомилась с Ним, узнав, что Он уже несколько дней подряд пытается сказать мне что-то важное, а точнее то, как здорово, что я есть на Земле. Когда я подумала, что было бы отлично увидеть смотрящий на меня Его мир, Он мне приснился. Я стояла как вкопанная, когда увидела Его в реальной жизни – между картинкой из сна и той, что оказалась передо мной, находилось, видимо, зеркало. Когда Земля вертелась в семьдесят раз быстрее, казалось, что она вертится слишком медленно, а я хватала карандаш и бумажку и записывала едва проскользнувшую свою мысль и прятала её в кулак… Тут Он говорил то, что просто хотел говорить, а я разворачивала бумажку… Между буквами на ней и только что произнесёнными им словами зеркала не было, была я с успевшим что-то нацарапать и доказать карандашом. И знак «равно». Мы решили, что так я скоро научусь угадывать все Его мысли. И секретов у Него от меня не останется, а если не останется секретов, то я лишусь сюрпризов. Тогда мысли угадывать начал Он.

Он с точность решал формулы, за которыми скрывалось хоть немного меня или я вся абсолютно, полностью. Он куда-то исчезал, едва по моей коже проскальзывал трафаретный озноб обиды, и тут же возвращался так, что Земля начинала вертеться ещё быстрее. У кого-то неделя проносилась за неделю, а у меня неделя длилась примерно полгода в моих эквивалентах восприятия той действительности, которая ютилась на нервных окончаниях моих локтей и чувственных поверхностях кончиков пальцев, а ещё сепиях выхваченных из Мира мною картинок и впечатанных внутрь подтверждений того, что Он существует в Этом Мире тогда же, в тот же миг (ТОТ САМЫЙ!), что и я. И я гордилась этим. Я гордилась этим мигом. И этим непричёсанным, растрёпанным оранжадом мыслями Миром я гордилась тоже. И в этот миг я просто стояла на балконе, держала в руках свет от Луны, каких-то странных невидимых медузок, слышала запах моря и понимала, как это здорово, что Он есть на Земле…

Земля вмещалась на жилистом прозрачными стенками, голом перед ночью балконе.

А потом Он сказал, что никуда не ушёл. Сказал, что вышел на пять минут. На кухню. Вернулся через два с половиной месяца, семнадцать часов, сорок две минуты. Секунд тридцать, а потом ещё немного стоял и смотрел куда-то, где глаза. И ничего не говорил. Я тоже. Это была моя мечта. Молча смотреть в Его глаза. И она не сбылась.
Мы шли по уже осенней улице, хотя хотели идти по летней (так уж вышло), и не разговаривали. Он ткнул пальцем, когда мы, так же молча, сели на забросанную листвой скамейку, в пятно от просыпавшейся пудры на моих джинсах и начал эгоистично в одиночку хохотать. Мне хотелось плакать, а было смешно. Бестолковая ситуация.

А ещё он хотел взять меня за руку. Руки приклеились вдоль меня и упрямо замерзали от первых признаков ушедшего лета. Улыбка с его лица исчезла, и что-то посыпалось чердачной трухой по глазам. Он отставил лестницу, а я расхохоталась до неловкого положения в моих глазах Его мелькнувших снизу вверх, почему-то, соринок. Наверное, Он что-то хотел сказать, думал, что я не стану слушать. Но хотел, хотел… Сказал. Когда, глядя под ноги, шли и наткнулись на отражение в скомканном целлофане лужи прекрасное. Прекрасное смахивало на саксофон, и мы догадались, что что-то, взявшее нас за руки ещё там, за углом, и было первопричиной того, что мы, вроде бы, рядом... Он сказал, что музыка похожа на меня. Тогда глаза Его походили на невидимые ступни муссона, а я даже не успела заподозрить Его в уловке. Не без сарказма согласилась, а Он отсеял ненужное.

Ненужное стало расти, как трава после дождя в только что прополотом огороде. Мы осторожно ненужное отодвигали и выдёргивали, замазывали попытками впечатлений, разбегом и прыжком с обрыва синих макушек гор, однако те впечатывались царапинами на тыльные стороны ладоней – словно завели крайне балованную и нежадную на острые коготки кошку. Потом ненужное научилось растворяться Его улыбкой и ступенькой парапета, Его восторгом от утренней хрупкости хрусталя луж, моими мечтами в Его руке и Его – на кончиках ресниц моего нескончаемого лета. А потом оно развеялось совсем. Инсулиновым отражением в глазах желания каждый день слышать море, вперемешку с моим неутихающим бредом, пропитанным многовольтным желанием понимания того, что в руках моих невидимые медузки, в ушах муссон, на кончиках пальцев сны без виз и границ с реальным миром, а там, в комнате возится Он. Всегда, каждый миг, приближаясь к невидимой кромке балкона, осторожно ступая, представляясь Мечтой. А она… сбудется. Непременно.