Где твоё начало. ч. 2, гл. 5

Глава пятая В течение некоторого времени комитетом комсомола института были исключены ещё трое; из тех, кто, как выяснилось при сверке комсомольских документов, не снялся с учета при смене места жительства и впоследствии скрыл свою принадлежность к организации. Таких обнаружилось четверо, но одна из них, Парамонова, худая и стеснительная молодая женщина, тотчас признала свою вину и без колебаний уплатила немалую задолженность по взносам; по–видимому, она уже задумывалась над своим поступком и теперь даже рада была избавлению от разлада со своей совестью. В комсомоле её восстановили. Несколько сложнее было с другими. Аркадий Чумилов, кучерявый малый двадцати двух лет, вёл себя совсем иначе. Сначала он вообще наотрез отказался иметь дело с комсомольскими органами, однако, сообразив, что такое обострение конфликта может сказаться на его будущем служебном положении, стал торговаться; бюро потребовало, чтоб он уплатил взносы за полгода, он же был согласен рассчитаться только за последний месяц, на чём и заупрямился. Понятно, вопрос о взносах был здесь второстепенным, разговаривать надо было о другом. — Как Вы попали в комсомол? — спросил Владимир, рассматривая Чумилова; здоровый и несколько даже нагловатый, тот смотрел на собеседника немигающим взглядом, выражая пренебрежение и даже презрение. — Как все! — А как всё же? Оказывается, случайно и просто. Перед призывом в армию их принимали сразу группой в обязательном порядке. Разве комсомольскому работнику, с которым он говорит, столь распространенные способы массового вовлечения в ряды комсомола неизвестны? Не надо прикидываться! — Почему же вы, столь смелый прямой человек, не отказались, если вашей совести претят такие методы? — Да меня знаете куда бы служить заперли? Пришлось вступать! — Понятно! Тогда почему же сейчас за рубль с копейками вы готовы в комсомоле остаться, а за шесть с мелочью уже нет? Не в рублях дело, просто прижали. Разве не ясно, что в комсомоле он должен остаться лишь для того, чтоб не запятнать свое личное дело в отделе кадров? — Значит, хотите обмануть? Пусть, мол, считают комсомольцем, доверяют, может быть, как сознательному человеку, а вы — совсем иной? Вам комсомол совершенно не нужен, как я понимаю. Вам он будет только мешать в жизни — вдруг начнет будоражить совесть, думать об ответственности за окружающее, судьбы общества и мира... Зачем? На все это вам наплевать! Для вас превыше всего собственная персона, — у Владимира едва не вырвалось «шкура». — Вот точное, без всякой словесной шелухи, объяснение вашего мировоззрения и соответствующего поведения. Оно противоречит духу и морали комсомола, так что давайте будем расставаться! Комсомолу вы тоже не нужны. — Слыхал я эти красивые слова! — бросил Чумилов, которого сказанное всё же задело; про себя он точно знал, что есть жизнь, знал такой, как она есть на самом деле, что не все признают, изображая на словах, в книжках и кино красивые небылицы и выдумки, рассчитанные на простачков. Должность обязывает так говорить! — Красивые? Что ж, каждый имеет возможность и жить, и говорить красиво. А может просто–напросто зарыть свою душу в грязь и никогда не видеть, не говорить и не слышать ничего красивого. Люди разные живут, и потребности у них разные! Владимир говорил медленно и сдержано, как будто речь шла о ком-то третьем. Сначала он хотел возмутиться, но потом понял, что эмоции бесполезны, и были бы восприняты как что-то наигранное. В сущности разговор был закончен, ибо уговаривать или в чем–то убеждать Чумилова дальше он уже не собирался. — Не я один, а многие, кого я знаю, готовы из комсомола выйти. Боятся только — затаскают по политорганам! Вот и платят взносы, как дань. — Догадываюсь! Если у кого недостает гражданского мужества — поможем! Все решения комитета об исключении из комсомола были утверждены райкомом, тем не менее однажды в разговоре Шеломеев упрекнул Симчина: — Вы что там, решили всех разогнать? А воспитывать кто будет, интересно знать? — Не избавившись от таких, мы и воспитать ничего, кроме расхлябанности, безответственности, расплывчатости не можем, — возразил Владимир. — Нам нужна сплоченная, дисциплинированная организация единомышленников, без которой о воспитании кого–либо можно только говорить. В конце концов, мы исходим из конкретного соотношения сил в организации и меняем его в пользу здоровых сил. Да и вы утвердили наши решения, в чем тогда вопрос? — Верно, утвердили. Но я говорю тебе для того, чтоб предостеречь — не входи в раж. Троих исключили, а приняли сколько? То–то же! Численность организации мы сокращать не должны. — Гм! Что же для нас важнее — численность и взносы, или действенность организации? Которая должна быть союзом единомышленников, а не разношёрстным набором лиц. — И то, и другое! — перебил его рассуждения Шеломеев. — Не забывай — комсомол является массовой организацией, которая вовлекает в свою деятельность всю молодёжь. Слыхал я, у тебя Марков целую теорию против массовости организации выдвигает. Разогнать всех собирается. Я вот и думаю, — улыбнулся Леонид, — не стала ли его теория выделения и обособления некой элиты платформой вашего комитета? А? — «Теория...» Просто высказывает свое мнение о путях улучшения всей нашей работы! Каждый из нас обязан над этим думать и имеет право на собственное мнение, и его честное выражение. — Без нарушения единства действий организации! — поднял палец Шеломеев и покачал им в знак предупреждения. — Разумеется! — согласился Владимир. — Гнать надо таких из комсомола в три шеи! — расхаживая по тесноватой комнате комитета и энергично жестикулируя, ораторствовал Марков, обращаясь к Симчину и Назову. — Организация может быть действенным инструментом воспитания её членов лишь при условии, что жизнь её организована чётко, строго соблюдаются уставной порядок и дисциплина. Есть у нас такая дисциплина? Увы! Чтоб провести собрание и обеспечить явку, требуется грандиозная  разъяснительная работа. Как будто недостаточно дать объявление! Так же и со всем остальным. Есть такие типы, которые не выполняют общественные поручения и всячески уклоняются от участия в работе организации и других полезных её делах. Комсомольца уже невооруженным глазом не отличить от всех остальных. Авангард называется! Гнать надо таких, только тогда и работать можно будет нормально. Да и гнать не надо — отпустить только, не пугая последствиями, и они сами уйдут! А воспитывать их мы можем и вне комсомола, примером своим. Своей настоящей, хорошей работой. Марков оседлал полюбившегося им в последнее время конька. Устал, наверное, ибо достаётся ему и по работе, и в комсомоле! — Плохо сами работаем, если имеются такие, кто не имеет общественных поручений! — сказал Владимир. — Довольствуемся тем, что одни берут чуть ли не всю работу на себя и, в конце концов, её выполняют, надрываясь и теряя к ней интерес, а другие ничего не делают. Распределять надо по совести! — Да ничего они не возьмут! — не сдавался Анатолий. — Пошлют всех нас подальше со всеми нашими поручениями! — Может и пошлют! Надо иметь выдержку и терпение, чтоб объяснить необходимость поручения, его полезность для всех. Это же в воспитательной работе самое важное – вырабатывает привычку работать без оглядки на вознаграждение, подавляет шкурные интересы. Дать поручение, начиная с малого, как во всякой воспитательной работе, потом найти и в самом себе достаточно организованности и дисциплины, чтоб проконтролировать исполнение. Иначе, как это часто у нас бывает, придём к обратному желаемому эффекту — привычке быть при деле, и ничего не делать. — Приходит ко мне на днях Шилова, комсорг третьего отдела, — вступил в разговор Валентин, отодвигая журнал, который просматривал за столом. — Возвращает билеты Международной солидарности. Не берут, говорит, и всё тут! Спрашиваю, почему не берут, так она толком и объяснить не может. Как будто мы на базаре и должны лишь только продать эти билеты. Гораздо ведь важнее для нас объяснить необходимость международной солидарности людей. — Теоретически всё это очень хорошо смотрится, — сбавил напор и сел в углу, напротив оппонентов, Марков. — А практически? Скольких я могу уговорить, убедить, потом сто раз напомнить, да ещё и проверить? Я же, чёрт возьми, на работе нахожусь, а не в воспитательном учреждении! Сколько мы можем между выполнением наших основных обязанностей и дел уговорить, убедить, проверить, столько и должно оставаться в организации. — С таким подходом меня, например, давно бы из комсомола исключили, — неожиданно сообщил товарищам Валентин, немало их удивив. — Да, был у меня такой период после школы. Я сразу тогда работать пошёл и месяца четыре взносы не платил даже, ничего в комсомоле не делал. Точно! — подтвердил он, видя, что собеседники верят с трудом. — Думал выгонят! Так меня только пожурили и устный выговор вкатили. И вот, как видите, исправился, даже других за комсомольскую работу агитирую. А могли бы ведь исключить, и не цацкаться! Но Анатолий проигнорировал приведенный пример. — Вспомните, что Ленин говорил, какие требования к членам организации выдвигал. — Так это же требования к членам революционной партии! — возразил Назов. — Комсомол — не партия для молодёжи, у него несколько иные задачи. Коммунистическая партия — окончательная цель нашего воспитания. Ты говоришь — трудно, много работать надо... Значит, хорошая школа организаторской и политической работы. — И принуждения! — добавил Марков. — Раз комсомолец — значит давай, работай, иначе наживёшь неприятности на всю жизнь. Вот так мы и работаем, вот в таких условиях! Вместо того, чтоб иметь сплочённую организацию единомышленников и воспитывать всех остальных её примером, и авторитетом. — Элита? — Ничуть! Авангард! Настоящий, а не на словах, авангард. — Так он у нас есть! — сказал Владимир. — Это наш актив. Тут и выдумывать ничего не надо, надо просто работать как следует. Вот послушайте! — он приподнял вырезку из газеты: — «Нам нужны не новые декреты, не новые учреждения, не новые способы борьбы. Нам нужна... проверка фактического исполнения». Это Ленин. — Он спрятал в стол вырезку. — Да, всё очень просто — надо работать. Преодолевая собственную усталость и злость из–за неудач, из–за того, что не всё так быстро и легко делается, как хотелось бы. Да, такова жизнь! Помолчали. — Непонятно только почему до сих пор, несмотря на упорную вашу работу, не видно особенных сдвигов! — снова заговорил Марков. — Такое впечатление, что головой стену долбим. Не лучше ли поискать где–то рядом открытую дверь? Как бы мы ни старались — ничего не выйдет, уверяю вас! Не мы первые такие старательные. Все будет по–старому, могу поспорить. На ящик шампанского даже! Хотите? — Да мы и так спорим два часа! Под свист и улюлюканье высунувшихся почти из всех окон общежития болельщиков разношёрстная волейбольная команда второго этажа в пух и прах громила сборную остальных этажей, уже проигравших по отдельности. Хорошая погода, тихий и тёплый весенний вечер, увлекательная игра создавали праздничное настроение. Люди, которые жили почти порознь, работали в разных организациях, лишь мимоходом привечая друг друга, вдруг соединились общим интересом к тому, что происходит в их дворе. — Ну, кто ещё желает? — бросили вызов довольные победители, игнорируя проигравших, которые жаждали реванша и не хотели уходить с площадки. На смену потерпевшим поражение быстро, чтоб успеть занять место в очередной сборной команде, выскочила целая толпа, среди них и Владимир Симчин. Долго препирались кто же имеет право играть дальше, пока, наконец, объявившийся самодеятельный судья не указал персонально состав очередной команды волейболистов. Игра началась; в это время Владимир заметил, как к площадке подошла и остановилась в некотором отдалении, наблюдая, стройная коротко подстриженная девушка в вельветовых брюках, показавшаяся ему очень милой внешне. Возможно, поэтому он, к собственному удивлению, заиграл как никогда резво — дотягивался до невероятных для себя мячей, что было небезопасно на жесткой площадке, высоко и точно выпрыгивал на удар, блок. Ему казалось, что девушка смотрит на него более внимательно, чем на других, отчего испытывал беспокойство и рвение. Возможно, не одному ему такое представлялось, а, может, неизменные победители уже изрядно устали и потерпели первое поражение. — Бей чемпионов! — Покажи им, ребята! — кричали со всех сторон. Поменялись площадками и продолжили игру, хотя уже начинало темнеть, и кое–где зажглись огни. Владимир заметил, что к девушке подошёл некий Сергей Пермян, что она улыбнулась ему — по–видимому, его и ждала здесь. Они повернулись и пошли куда–то, как будто не было перед ними игры, и девушка ни разу даже не оглянулась. Освистанные было чемпионы вновь выиграли; далее состязаться стало неинтересно, игра пошла на спад. Заспорили с судьей, тот рассердился и ушёл совсем. В окнах уже почти никого не было из болельщиков, каждый занялся своим делом и забыл про двор. Кое–как домучили последнюю партию и тоже разошлись. Владимир сходил в душевую, сполоснулся под прохладной струёй, с раздражением отметив, что всегда вот так — как мыться, так тёплой воды нет. Он почувствовал, что настроение портится и приходит капризный дух протеста, недовольства, внутреннего противоречия, отчего неприятно всё настоящее, а из прошлого вспоминаются самые отвратительные картины, когда ты оказался самым настоящим идиотом, или тебя околпачили. Грязно и противно в душевой, беспорядок и хаос во всём общежитии, которое каждый считает своим временным жильем. Но ведь и на Земле мы живем временно, тем не менее устраиваемся основательно; иной раз настолько основательно, что всю жизнь свою только к этому и сводим. Грязь в общежитии — целая проблема борьбы с ней, ибо чисто, как известно, не там где убирают, а где не сорят. По утрам наводят порядок работницы технического персонала, натруженные женщины–старушки, найти которых становится все труднее, а к вечеру в кухне, умывальной комнате и туалете творится чёрт знает что! И в комнатах многих не лучше, живут в грязи даже многие девушки. — А к ним ещё хлопцы набиваются! — сказала как–то Владимиру уборщица Авдотья Гавриловна, седая и морщинистая, костлявая и ещё крепкая старуха из тех, кто вынес лихую годину войны и другие трудные для страны годы. — Узнали бы, какие они хозяйки задрипанные — враз бы все женихи испарились. — Трудно, Авдотья Гавриловна, да и неприятно, наверное, убирать за всеми нами? — заметил тогда Владимир, глядя на её большие и натруженные жилистые руки. — Да и сколько можно! Вот на пенсию пойдете, тогда придётся нам самим за собой прибирать. — Так молодежь ведь какая нынче? Привыкли, чтоб за ними всё прибирали. Без нас ей никуда! А на пенсии я уж давно. Только разве ж можно прожить на мою пенсию? — Она махнула рукой и, кряхтя и сетуя, наклонилась к ведру с грязной пенной водой, стала отжимать половую тряпку. — А для нас это дело привычное... Владимир вытерся, оделся и неторопливо, даже нехотя, как в заточение, поднялся к себе в комнату. Прочёл ещё раз полученное вчера письмо от родителей — ждут его, не дождутся, в отпуск. Прилёг на кровать, не снимая с шеи полотенце. Грусть? Давно забытое, неожиданно нагрянувшее чувство печали. Отчего оно? Разве есть ему о чём сожалеть? Его жизнь — это энергия, постоянный натиск, преодоление препятствий, водоворот событий, людей. Это только сейчас он предоставлен сам себе. И вдруг — щемящее чувство одиночества, нарастающая хандра, когда неизвестно что душа просит, что ей угодно. Разве что вспоминать и сожалеть о чем–то давно ушедшем, или далёком и недосягаемом. О том, что ушла, не оглянувшись, незнакомая девушка? Что нет рядом другой?