Следы уходящего

с л е д ы
у х о д я щ е г о

литературный киносценарий
р о м а н

































У В. Н. Нестеров
 авторская редакция



Следы уходящего/ Київ, вул. Богдана Хмельницького, 36. – Агенція авторських та суміжних прав. – №1310, 2000. – 241 с.

Роман о вере и безверии, правде и лжи, о необходимости «правильного» выбора. Сатирический трагифарс. Призывает к адекватному восприятию действительности.
В процессе перемещения между точками (Исаакиевский Собор – Храм Христа Спасителя – Ливадийский дворец) главным героям: Питерскому художнику Винсенту Венгерову и студенту филфака МГУ Иксу, предстоят испытания. В результате многочисленных приключений, ошибок, искушений «герой» приходит к переосмыслению своего жизненного пути и находит выход.
Для широкого круга читателей.


У обложка В. Н. Нестеров х. м. 80х60, 2001




п р е д и с л о в и е



Одно только чтение испытывает чувство любви
к произведению, поддерживает с ним страстные отношения.
Читать — значит желать произведение, желать
превратиться в него, это значит отказаться от всякой
 попытки продублировать произведение на любом
другом языке помимо языка самого произведения:
единственная, навеки данная форма комментария,
на которую способен читатель как таковой — это подражание…
Ролан Барт Критика и истина//
 Ролан Барт Избранные работы. Семиотика. Поэтика


Роман-тест. Роман-открытие. Себя. Своего Я. Роман-зеркало. Хотите ли вы взглянуть на себя?
Откройте первую страницу: вы уже вместе с автором? Непривычно, уважаемый читатель? Не ищите себя в одном персонаже, посмотрите на роман свободно, и — переверните страницу…
Автор всегда жертва. Он открыт. Он доступен. Он — перед вами. А вы? Доверяте ли вы ему свою душу? И что значит этот текст для вас, человека, который его читает?


Автор пишет языком архетипов.
Фарисейство в обществе и религии, конформизм в искусстве, профанация в мире чувств — реальность, которая нас окружает. Иногда мы не хотим ее видеть. Иногда установка «не хотим видеть» становится привычкой, входит в плоть и кровь и становится образом жизни. И в этом контексте интересно рассмотреть фигуру «мистера WWW» — «мастера выворачивать все наизнанку». Его прототипы узнаются легко и в литературной традиции восходят к гетевскому Мефистофелю. В семиотической модели мира известны также сопоставления в начертании знаков W и М и корреляции их смысловых возможностей. «W — это перевернутая буква М, известного масонского знака, — М, читаемая не сверху вниз, а снизу вверх, как бы глазами небесного существа. Символика Сети, как и символика СССР, вбирает и преобразует символику масонства. Как известно, Советский Союз унаследовал пятиконечную звезду от масонства. Но пентаграмма — это, по одному из преданий, звезда Соломона, который с ее помощью подчинял себе мир демонов, могущественных низших духов. Пятиконечная звезда воплощает магию человекобожия, самопоклонения, поскольку, как указывается в древних толковниках, символически воспроизводит фигуру человека — четыре конечности и голова» . Таким образом, мистическая роль господина WWW, обладающего всеведением, всевидением и «способного» удовлетворить любые человеческие желания человека — это еще одно воплощение идеи власти. Символичны в этом отношении размышления литературоведа и философа Михаила Эпштейна. На одной из веб-страниц он говорит о маркировке «посвященных в мистерию Сети», принадлежности к иным мирам: «Я бы предложил знак, похожий на букву V, знак победы, но только к двум поднятым пальцам, указательному и среднему, добавляется безымянный. Три расставленных пальца образуют букву W — знак всемирной Сети. Это как бы два V, два знака победы, слившиеся воедино. В каком-то смысле Сеть — это двойная победа. Буква V, которой Черчилль изображал на пальцах победу союзников во Второй мировой войне, — это знак победы внутри реальности, которой добиваются политики, военные, финансисты и другие люди успеха... W - это победа над самой реальностью, выход в виртуальное измерение. Victory + Virtuality = 2 V = W». Кто считает себя победителем над реальностью? Кому необходим выход в виртуальное измерение? Длительное время им стремилась быть «четвертая власть» — СМИ. Теперь мы активно используем еще один дополнительный «смыслозаменитель»? Вместо СССР у нас есть сеть и способ общения, создающий еще большую дистанцию между индивидами…Такова цена мнимой победы виртуальной реальности. Она легко проникает в нас, быстрее, чем мы - в нее, становясь «виртуальной правдой». Правда, правдивость, праведность — все это слова одного семантического поля, но истина находится за его пределами… И перечитывая роман «Следы уходящего» критик обратит (по привычке) внимание на негатив в реальности, «обычное» злодейство, скромное лицемерие — факты, выставленные автором напоказ. И это — мнимая реальность произведения. Не об этом роман. Сцепление эпизодов, сцен, диалогов и полилогов вовлекает в действие обязательно «третьего» — читателя. Ответ на вопросы: «Что есть ИСТИНА?», «Что есть ЛЮБОВЬ?» «Что есть БОГ?» может дать тот, у кого они возникли — ЧИТАТЕЛЬ, становящийся Главным героем реальности романа «Следы уходящего» и его СО-АВТОРОМ. Ответ находится не на уровне «прозведения» (в понимании Ролана Барта), а на уровне ТЕКСТА, той свободы, в которой ведут диалог автор и читатель. Виртуальный диалог — в этом смысле — да. Безмолвный диалог — да. И самое главное — настоящий, иначе текст потеряет концептуальный смысл. И жизнь — тоже… Милорад Павич, автор «Хазарского словаря» в интервью радио «Свобода» однажды заметил: «Я всю свою жизнь изучал классическую литературу и очень люблю ее. Но, думаю, классический способ прочтения книг уже исчерпал себя, настало время изменить его — прежде всего когда речь идет о художественной прозе. Я стараюсь дать читателю большую свободу; он наряду со мной несет ответственность за развитие сюжета книги. Я пытаюсь предоставить читателю возможность самому решать, где начинается и где завершается роман, какова завязка и развязка, какова судьба главных героев. Это можно назвать интерактивной литературой — литература, которая уравнивает читателя с писателем». Автор есть взгляд. Мы совершенно свободны двигаться в своем и в его пространстве. У нас «свои» взгляды. Он остается на месте. У нас свои убеждения, представления о действительности, автор лишь «подбирает» знаки, криптограммы, вызывающие в нас «правильные» ассоциации: чашка с дымком над блюдцем — означает кофе, сердце — любовь, радиоприемник с динамиками и нотами — музыку и т. д. Подобно путешествию в другую страну, мы совершаем путешествие в пространстве романа «Следы уходящего» и не перепутаем, к примеру, кофейню с другими заведениями, поскольку перед нами узнаваемая картинка закрепленная в сознании.. «Будучи зависимы от социокультурного контекста, коннотативные смыслы, как правило, не фиксируются ни в каких толковых словарях, а потому их распознавание во многом зависит от кругозора и чутья интерпретатора… Литературоведение долгое время двигалось по пути подмены проблемы понимания смысла произведения проблемой его каузально-генетического объяснения». Продолжая эту мысль, заметим, что для понимания смысла произведения нужно стать его читателем. «Следы уходящего» — это «семиологическое приключение», в котором автор томим «желанием найти такой «у-топический топос», где отнюдь не порывая с культурой, восхищаясь и наслаждаясь всеми ее богатствами, можно было бы избавиться от власти принудительного начала, коренящегося в самых ее недрах» А вокруг понятная жизнь. Понятная для всех? Для кого-то «понятность» — смерть и хаос. «Моя жизнь в постоянной борьбе за утверждение личности, — писал С.Дали, — была в каждый миг новеллой о победе моего «Я» над смертью, тогда как в своем окружении я видел только сплошной компромисс с этой смертью. Я же отказывался вступать с ней в сговор».Победа над властью всевозможных культурных стереотипов, «всеобщностью», «стадностью», «безразличием» и царство единичности, уникальности и неповторимости — то, к чему стремится автор романа.
«Следы уходящего» — роман-надежда. Вера в то, что освобождение реально. Белый холст, микромодель которого — холст в Эрмитаже — музее искусств, хранящем память о прошлом. Холст мистера WWW — это вызов, отражение сознания художников, мертвого, как экспонаты кунсткамеры, художников, удобно устроившихся в плену привычных мыслей, во власти форм. Как и белый лист бумаги — холст с в о б о д е н от всего. Это смерть и рождение. «Избери жизнь….» — сказано было в начале. Холст — одновременно — пророческое ожидание зерна в мыслях, образах, линиях… Напомним, что страница в интернет «под влиянием вируса» тоже превращается в белый лист. Уничтожение букв — это остраненное возвращение к норме, выздоровление. Конфликт «белого» и «черного», разворачивающийся на страницах романа, — скорее театральное представление, режиссером которого является сам Автор. Тот самый конфликт в «бартовском» и если хотите, «беккетовском» понимании: конфликт «текста» (свободы) и «произведения» (власти). Черное и белое. Свет и тень — средства для выявления или смещения границ, граней, уровней. «Светотень — опора распознавания образов, дешифровки; застывшее движение» . «Первопричина тени — плен. Тирану тюрьма предстает как затененное пространство, погрузившись в которое можно найти отдохновение» Тюрьма – апофеоз мечтаний господина Подлины. Чем больше будет узников, чем больше несвободы, тем счастливее будет он.
«Дефетишизация» и «демистификация» социально-культурных мифов организует повествование на различных уровнях. Читателю все время предлагается открыто взглянуть на ситуации и эпизоды «несвободного мира». Хотите — выбирайте это. Не хотите — иное. Реакция читателя определит дальнейшие редакции романа — сбудется то, чего вы ожидаете. Кто-то углубится в историю отношений Лизы и Винсента, кто-то поверит, что художник погиб.
Но давайте посмотрим, что означает смерть Винсента?


«Коннотативные смыслы активно живут до тех пор, пока активно живет идеологический контекст, их породивший, и пока мы сами свободно ориентируемся в этом контексте. Умирание контекста чревато умиранием смысла: люди, выросшие в 60-70-е гг. нашего века, зная словарное значение слова «космополитизм», уже не помнят о той угрозе, которая исходила от него в конце 40-х» Студент «умер» для прошлого: без лица и имени, без дома и друзей, он тем не менее, имеет будущее.
Студент и Винсент: кто из них «свет» и кто «тень», если они оба — соедяняются в единый образ? Может быть, это и есть с в е т о т е н ь — воплощенная в сознании художника действительность и поиск того, кто может проникнуть сквозь эти пределы?

И еще раз, как рефрен прозвучит: «Человеческая мысль распространяется по всем измерениям, как сон или мечта.»

Светотень — это и взгляд из мира кино, фиксирующего каждый кадр реальности. Киноленту можно «прокрутить» в двух направлениях, с разной скоростью. Что выберет режиссер — определится в процессе монтажа. Монтаж обнаруживает и свободу читательских ассоциаций и, соответственно, — вариаций восприятия текста. Неслучайны поэтому описания Винсента, выступающего как последний «экшн-герой». Это еще один посыл читателю, переварившему сериалы, сентиментальные истории из жизни бразильского народа, блестящие и не очень фильмы Голливуда, это явление Героя — выход на сцену под аплодисменты, ожидание успеха. Художественное мышление Винсента синкретично: он обладает потрясающей сенсорикой и интеллектом. Примечательно, что автор раскрывает героя «в пути». Это не процесс становления, как любит повторять отечественное литературоведение, а процесс постижения своего… пути. Никакой «окончательный анализ» не объяснит нам поведение художника. Да и сам он не должен знать о себе все. Но «кое-что» он должен познать обязательно. Пожалуй, слово ДАР вмещает это: дар предвидения — талант, дар жизни — жертва, дар любви — благословение. Винсент в пути к «настоящему» — вере, искусству, любви. В отношениях с женщинами художник скорее — пред-чувствие, пред-сказание. Происходит ли что-то значимое для его души? Поражен ли Герой той же стрелой? В финале романа мы наблюдаем вместе с автором лирическую сцену объяснения Винсента с Лизой. Диалог состоит банальных фразх, повторяемых человечеством более 2000 лет: «люблю», «могу пожертвовать для тебя», «хочу быть твоим рабом…» И какая-нибудь сентиментальная дама уже готова расплакаться, не заметив ироничного тона в описании поведения Винсента, а также странного «договора» с мистером WWW о том, чтобы «получить» любовь, и не менее странного ответа Лизы: «Нельзя любить по принуждению». Именно в этой сцене происходит еще одно развенчание конфликта: любовь один из синонимов власти. «Люблю — значит, понимаю» — «формула» толстовских героев, «понимаю — значит, люблю» — так определяется поведение героев Достоевского, с легкой руки критика — В. Вересаева. В романе «Следы уходящего» каждому читателю предоставляется возможность прочувствовать, что есть любовь. Художник приближается к величайшему испытанию своей жизни — испытанию любовью. Это «высвечивает» глубины его сознания, безграничность чувствования. Творя свой собственный миф о неутоленной любви, автор еще рельефнее очерчивает Винсента, его полноту. На протяжении романа взгляд художника — аполлоническое любование женским телом. Любо-вание, но еще не любовь. Эротическое настроение, охота за впечатлениями, каждое из которых объединяется в образ красоты.
Один из них — подиум: ритм большого города, музыка и медленно выплывающие манекенщицы. В любой точке пути художник успевает рассмотреть их. Каждый жест значим, образ состоит из сотни микродвижений, фиксирующих состояния, ощущения, взгляд «на» себя и взгляд «изнутри». Взгляд женщины, мир эмоций — источник вдохновения. Порой коварный, порой — холодный, детски-наивный, икушенный — satistifikation lady. Всплеск-всхлип, обветренные губы и ускользающая слеза — все это насыщено вкусом плоти или пред-вкуш-ением таковой… Это тот самый мир ирреального, манящего, мистического притяжения женщины, который не перестанет волновать Винсента. «Эти влюбленности, все более и более нереальные и неудовлетворенные, позволяли моим чувствам скользить от одного женского образа к другому посреди самых страшных душевных бурь. Из этого я извлек веру в непрерывность женского перевоплощения, будто бы я был влюблен только в одно существо с тысячью лиц, целиком зависящих от моей всемогущей воли» .
Другой — это художественные «фантазмы». Есть в романе галлюцинации, потрясающие силой своей реальности самого рационального критика: видения Винсента — изысканный мираж — жираф цвета дня, не имеющий привычного (!) рисунка. Воплощенный Эрос. Пред-сказание полета, единство Истины, Веры и Красоты. Жажда Абсолютного совершенства. Может быть, поэтому Автор «эротизирует», стилистически украшает движения Винсента. Еще один призрак, исполненный особой грации это лошади. Здесь все — изгиб бедра, сопряжение линий мышц, роскошь гривы, непокорный торс — любо-вание красотой, безмолвное объяснение в любви к живой, необузданной красоте. Истина открывается в абсолютной красоте.


Мы позволяем друг другу быть. Кажущееся — это наша культурная память, привязанность к тому, что хорошо знакомо. Следы уходящего — попытка уничтожения всех «следов», считывание и дешифровка отпечатков, блокирующих наше сознание, очищение от стереотипов в чувствах и отношениях.
И если после этого у вас возникает вопрос: «В какой реальности мы позволяем друг другу быть?» Значит вы еще не стали читателем, а по-прежнему выступаете в роли критика.
Если вас «наполняет» молчание, задумайтесь, в какой модальности вам хочется быть? Где вы чувствуете себя комфортно? Там и оставайтесь. Попробуйте «светиться и петь».

























Голодникова Ю.А. кандидат филологических наук





 



О чем ваш роман? — часто спрашивают меня… — Что вы хотели этим сказать?.. — Что хотел, то и сказал, — отвечаю я.
Неблагодарное дело — навязывать что-либо… Я предлагаю. Предлагаю заглянуть туда, где раньше не бывали, подумать о том, о чем раньше не доводилось… не приходилось… не случалось…
Зачем это все? — недоумевают некоторые после прочтения. — Что им ответить?..
Вы когда-нибудь пробовали пояснять анекдот?
В этом тексте нет случайных мест и лишних слов. Даже если так покажется на первый взгляд.
Уважая своего читателя, полагаю некорректным разжевывать все коннотации, сквозные рефрены, интерактивы, гипер- и метатексты. Зачем?
Повествование предполагает любой вариант прочтения (от дорожно-трамвайного до конспектного). Главное другое: в предложенном чтиве каждый берет «свое», каждый видит «свое», невзирая на позицию автора.
Попробуйте и вы.
Проверьте себя!
И, возможно, случится… Или уже приходилось?..













Вадим Нестеров














Том
1









Жизнь и смерть предложил я тебе,
благословение и проклятие
Избери жизнь…
Втор. 30:19






***


— Да что вы все о смерти? Мало ли как случается… Бонапарта, говорят, и не травили вовсе.
— Как не травили? А англичане… На острове, этой… как его… Святой Елены. Ну да, еще со школы помню: пятьдесят два года головокружительной карьеры, триумф, ссылка, одиночество — тихая смерть.
— Так-то оно так. Но… К счастью, кому-то пришло в голову срезать прядь его волос. Сразу после…
— Сразу?
— После!
— Ну?
— Провели спектральный анализ…
— Сразу после?
— Да нет же… Теперь уже!
— И?..
— Уровень содержания мышьяка в тридцать пять раз выше нормы.
— Ай-ай-ай… В тридцать пять раз…
— Если не больше. Экспертам Страссбургского института судебной медицины верить можно.
— Экспертам… Можно!
— Только вот неудача… Лечили его… Лечили и залечили… Вот ведь, как бывает. Сильнодействующие препараты от рака…
— От рака? Странно… Рвотное средство — это да… Прописывали, помнится.
— Рак желудка! Подтвердилось на вскрытии. Сурьма-калий-тартрат — это и есть его рвотное…
— Ай-ай-ай… Как просто… Такой человек — и такая смерть… Ему бы в бою… Да на лихом коне…
— Без коня и с запором! За два дня до смерти — шестьсот миллиграмм хлористой ртути! Шутка ли, доза в пять раз выше нормы?
— А-а-а! Значит, все же траванули императора?
— Как посмотреть. Может фатум такой…
— Ай-ай-ай… Человек-легенда, можно сказать. Ай-ай-ай…
— Человек, не человек… Кто его знает? Но умер как… обычный… Принял на грудь хлористой ртути… И умер…
— Выходит, отравили?
— Не факт! Хотя, версия привлекательная… Лечили… Рак желудка.
— Ничего не понимаю. А мышьяк?
— Мышьяк… Дело наживное. Откуда хочешь мог попасть. Составы для хранения волос в те времена содержали мышьячок-то… Обойный клей, сажа, манипуляции с крысиным ядом… Да мало ли? И вообще, при таких дозах он умер бы мгновенно!
— То есть сразу?
— Почти! Да что там Бонапарт! Великий Вольфганг — и то… от банального трихинеллеза… В тридцать пять. Быть может, не сказав главного… Раз, и все… Придворный композитор… Раз... и в общей могиле среди простолюдинов… Вот так судьба...
— От трихинеллеза?
— А то от чего же?..
— Банально...
— Любая смерть по-своему банальна. Ничего с этим не поделаешь.
— А черный человек, реквием, признание Сальери, наконец?
— Бедный, бедный Антонио… Тоже придворный... известный композитор, капельмейстер. Ему уж никогда не отмыться от титула «гения-убийцы». Сам Кристоф Глюк оценил его дарование. Сорок пять опер, служба в Венском театре. А опера «La Scuola Dei Gelosi»? Какой успех!
Людвиг Ван Бетховен с неизменной гордостью любил повторять: я ученик Салиери! Ах, Антонио... Блестящая жизнь, травма головы, помутнение рассудка — торжественные похороны... Бедный Сальери!
— Бедный Вольфганг?
— Ну да... Амадей! Тот совсем... бедный. Умер в долгах, забытый, немытый, опухший… Могилы — и той не сыщешь! Но был ли он отравлен?.. Не уверен. «Ревматически-воспалительная лихорадка» — вот официальный диагноз. Чрезмерное кровопускание — и смерть.
— Кровопускание… Не убили… не отравили… Ускорили!.. А версия лечения сифилиса?.. «Aqua taffana» — cмесь сурьмы, свинца и белого мышьяка.
— Рецепт доктора Ван Свитена? Чушь! Полная ерунда!
— А симптомы?
— С тех пор, когда Герард Ван Свитен стал лечить сифилис хлоридом ртути, симптомы передозировки были уже хорошо изучены и узнаваемы. Сл-а-а-а-бая версия.
— Легенда…
— Легенды всегда сильнее, чем проповеди. А вот врожденный дефект мочевого и почечного тракта, заражение эпидемической болезнью… Это — да!
— Откуда это все?..
— Версия Грайтера-Раппопорта! Современные патологи находят устойчивый коррелят между анатомическими деформациями уха и дефектами уро-генитального аппарата. Дело в том, что левое ухо гения сильно отличалось от нормы. Настолько сильно, что он прикрывал его париком.
— Да ну?
— Вот так вот. К тому же, при отравлении ртутью отеков почти не бывает. Не бывает!
— А что же бывает?
— Судороги и тремор. При хроническом отравлении обязательно появляются проблемы с письмом. А графологическое исследование рукописей Моцарта подтверждает, что даже «Слезный день этот» был записан с незначительным дрожанием пальцев.
— Стоп! Мы же говорили о трихинеллезе?
— О чем?
— Ну как же… Плохо прожаренная отбивная — отеки, сыпь, боль в суставах, мучительная смерть. Трихинеллез!
— Версия… Сегодня уже ничего не докажешь и не проверишь! Общая могила для бедняков съела все следы. Опять же... повторные захоронения… Вот такой финал… Загадочная вещь. А жизнь — лишь подготовка к смерти.
— К правильной смерти, которая впоследствии дает вечную жизнь?
— Верно. Хорошо цитируем! Не увлекайтесь цитатами, создавайте свои. Что, в свое время, случилось с Францем Иосифом?
— Что? Много цитировал и преждевременно скончался?
— Нет... Несчастный человек... Помню горькую историю с его женой. Бедняжка...
— Жертва ревности?
— Скорее, невольница случая... Августейшая особа, можно сказать, а проткнули, как кабана на бойне.
— Проткнули? Как это?
— Примитивно-просто... Напильником — в сердце! Не повезло...
— Бывает... Его, значит — студент из пеўстоля... А ее... Ножичком? Судьба...
— Напильником... — А Франца Фердинанда... Фердинанда, не Иосифа... действительно застрелил чахоточный сербский гимназист... Что вообщем-то и послужило поводом к Первой Мировой...
— Какой бред!
— Это не бред, а факт! Вообще, наступление Новой Эпохи непременно выразится в отношении к смерти. Сейчас, на пороге четырехмерного бессмертия…
— Четырехмерного бессмертия?..
— А какого же еще?
— И то верно... Далее...
— Сегодня особенно важно осознать истинную суть этого феномена… Пропустить через призму комплексного понимания единства и многообразия жизни, если хотите. Жизнь — это часть смерти, ведь так? А смерть — неотъемлемая часть жизни. Что они друг без друга? Смерть — необходимое условие эволюции. Не познав смерть, не достичь бессмертия.
— Фа-а-а-кт!
— Бесчисленное многообразие... Никогда не узнать ее в лицо. Хлопнешь, порой, комара на щеке... И все... Brachiola algerae — патогенный грибок. Раздавил самку — И готов!
— А вероятность?
— Вероятность — ничтожна. Но есть еще фатум... Закон его прост: чем меньше возможность, тем больше уверенность, что это случится именно с тобой...
— Да... С причудами сегодня смерть!
— Смерть всегда с причудами...


***


Неуверенной поступью молодого человека с бесформенным бумажным свертком в руках, обычным осенним полднем простого буднего дня, мимо линии пригородных касс Ленинградского вокзала столицы, прошел незащищенный магистр Студент Х. Он был высокого роста, слегка худощав и хорош собой. Лишенный приторности в лице, рыхлости в теле и утренней лени в мыслях, юноша не спеша продвигался к перрону.
На лице его отсутствовали густые брови, длинные ресницы, орлиная переносица и всякая растительность. Обычно глаза его светились добротой и всегда были открыты миру. Так было всегда, но сегодня даже вокзальный грузчик или таксист, заглянув в них и обнаружив там пустоту и разочарование, не рискнул бы загружать вопросом: «Вам куда?»
Горечь, боль, печаль, и тоска — все это можно было найти там сегодня. «Ну почему же так? — все время задавал он себе один и тот же вопрос. — Они даже не дочитали до половины».
— Бее-ре-ги-сь!!! — оглушило его предостережение человека с тележкой.
Беспорядочное движение густеющей людской массы обнаружило в себе все оттенки непобедимой серости. Люди толпами метались в своих заботах, наступали на ноги; торговцы зазывали на пирожки. Глухой рокот тяжелых колес, скрежет истертых тормозов, крики капризных детей, волнение потерявшейся заезжей пары, усиленное мегафоном, пронзительный свисток дежурного, сигнал отправления поезда… Все это наполняло пространство вокруг, лишь краем касаясь его сознания.
— Чебуреки, чебуреки! — неслось слева.
— Но-ги, ноги! Осторожно, ноги! — слышал он справа.
Утомленный мозг, измученный испытаниями дня, силился защититься от бесполезных картинок. Не в силах справиться с болью переживания, Студент спрашивал себя: «Есть ли какой-то смысл в этой суете?» — Сегодня он был разбит, раздавлен, уничтожен. Плод его стараний, все то, чем он жил, страдал, болел вот уже год своей жизни — поднято на смех.
«Вы напрасно беспокоитесь, молодой человек! Мы попросили бы вас… — проносилось у него в голове. — Вы знаете, моя внучка, ей, конечно, не столько лет, как вам, ей всего семь. — Семь, семь, семь… — железной шпилькой плясало в нейронах… Наверное, написала бы лучше! — Лучше… — стучало в висках. — Попросили бы вас… Попросили»…
Снова и снова замыкался круг воспоминаний, выталкивая из памяти неясные образы. Так, безуспешно отгоняя от себя ядовитые думы, он подошел к платформе №6:
 



Длинные косы пригородных рельсов, вытянувшись в параллели, смыкались где-то у горизонта. Вычерчивая абстрактный, исполненный смысла рисунок, эти холодные металлические полозы пытались раздвинуть ускользающее пространство и, увлекая за собой, веером уходили в никуда. Еще две надписи, не радуя глаз, почему-то так активно привлекали внимание окружающих:




Почему? Непонятно.
Народ суетился, толкался, спешил, орал, чихал и ругался, сморкался, спотыкался, опаздывал, болтался, плевался, ждал и не ждал, встречал и прощался… Словом, все как всегда у платформы с буквами «Клин». Две вереницы вагонов, заслоняя собою простор, в любую минуту были готовы двинуться в путь. Громко здороваясь блоком сцепления, эти послушные домики на колесах как бы торопили друг друга вопросом: «Когда? Когда… Когда… — «Да… Да… Да»… — отвечали им другие. Угрюмый локомотив, по обыкновению своему, ничего не спрашивал. В молчаливой уверенности, он торопился навязать им свою песню: «Да-да… Да-да… Да-да»… и, разрывая движением холодеющий сентябрьский воздух, грозящий к утру стать морозным, увезти куда следует.
В запасе оставалось еще какое-то время. Студент принялся рассматривать суетливых прохожих. Так, не то чтобы с интересом, но и не без анализа. Это занятие всегда приносило утонченную радость, зависающую между реальностью и выдумкой. И всякий раз мысли уносили его далеко-далеко. Быть может туда, где свет встречается с тьмой, тьма над бездною, а бездна — в безвидимой пустоте: «Очаровательная картина! Ни рассветов тебе, ни закатов. Ни вопросов… Ни дня тебе, ни ночи… Ни времен, ни годов, ни знаний… И надо было Ему отделять Свет от Тьмы! Зачем? Первый восход неизбежно вытянул за собой первый вопрос: Зачем?»
И теперь… Каждое утро, отгоняя сон, усталость и лень, можно видеть бесконечное множество линий и красок, приносимых зарей. Хорошо… Можно долго наслаждаться буйством цвета, размывами облаков, бесформенной дымкой, или молочной густотой тумана… чистой лазурью неба, острой прорезью первого луча... Или, зевая и бранясь, натянуть на себя одеяло… и уснуть…
— А зачем оно мне… что там смотреть?
— А что смотреть здесь, в этой толпе усталых, бесформенных лиц, вечно бегущих куда-то?
— Кто гонится за внешней суетой…
— А кто же гонится? Я? Лично я спешу купить цветы жене. А вы?
— Я-то? Я — сладости к празднику.
— А вот вы, товарищ?
— Я тебе не товарищ...
— Пардон-с… А, может, вы что-нибудь скажете?
— Ш-а-а-сс, скажу. Подойди, внучок, поближе. Ш-а-с, ага!
— Дамочка, дамочка!
— Уберите его.
— За что?
— Как, за что?
— Мне трудно дышать, когда ты есть...
— Есть или не есть?
— Съешь, сынок, кто знает, когда удастся еще…
— Еще, еще, еще… А зачем тебе столько?
— Ну, как же? У всех есть.… И, опять же, Канары…
— Какие нары?
— Ты че, не понял, дело выгорит, а на самый крайняк штраф-ф-ф...
— Фы-фы-фы...
— Дышите ровнее, это астма. Хотя можно и так.
— Так, если через час не будет бабок, мы тебя… Мы тебя… Нет, мы тебя не убьем, мы тебя…
— Тебя, тебя, тебя!
— И меня?
— Нет, вы в стороночку, пожалуйста.
— Пожалуйста, секунду внимания… Сегодня мы с вами собрались…
— Не разобрались мы в тебе, сынок, сразу. Ступай себе с миром.
— С миром в душе и без царя в голове… А бывает такое?
— Еще и не такое бывает…
Не в силах отвязаться от вопроса «Зачем?», Студент Х разглядывал забавных прохожих: «Суета… Есть ли какой смысл»?
«Есть, есть… — как бы донеслось от странной фигуры в черном. Появившись словно из ниоткуда, «странник» шел с той величественной медлительностью, которую могут себе позволить лишь цари и пророки. Вид его был столь значителен, что не заметить его мог только слепой. — Созерцание окружающих — единственное стоящее занятие в жизни. Не так ли»?
Внезапный вопрос заставил Студента выйти из состояния сомнамбулы. Он оглянулся: «Мешанина людей, предметов и звуков… «Без царя… Без царя в голове»…
— Еще и не такое бывает… Сколько их таких, умирающих в безграничном отчаянии. Нечего пускать слюни.
«Да, усталость туманит мысли, — подумал Х, тщетно пытаясь отвлечься. По телу пробежала спазматическая дрожь. Истерзанные нервы отказывались реагировать... Глаза мгновенно застыли в слепом испуге. — Чертовщина какая-то»…
Двигаясь по перрону ровным, словно плывущим шагом, ужас преклонения селил он в душах… Намертво приковывал внимание всякого, кто встречался на пути. Трагический вид привокзальных старушек становился еще безысходнее, а лица домохозяек климактерического возраста покрывались румянцем первобытного стыда. Когда же люди оказывались у него за спиной, они вдруг выныривали из забытья, «оживали», внезапно забывая о встрече, следовали далее. Забывали… и шли себе с откровенно-беспомощным, но совершенно-довольным видом. В «зачищенной» памяти селилось новое ощущение. Чувство страха, обреченности, ужаса столкновения с неведанным, с бездной… «Пойди потом, спроси у кого: «Откуда у меня это?» Нет. Не скажут»… — Да и откуда им знать, с кем довелось столкнуться?
Так шло «неведанное» твердой поступью… сквозь души, сквозь тела, сквозь сознание. Откуда им знать его имя… Мрачен, красив, высок и загадочен. Длинные, до пят, одежды, золотые пуговицы в два ряда, металлическая, с блеском, пряжка на тупоносых ботинках… Чисто выбритый затылок, увенчанный модным беретом, поднятый воротник. Давая всякому возможность разглядеть себя, «неведанный странник» в итоге оказывался к человеку спиной. Раз увидев, никто так и не запомнил его лица: ни те, кто шел рядом, ни те, кто встречался с незнакомцем взглядом. Зримый образ, казалось, был пришельцем из другого мира. — «Реальный пришелец из нереального мира? Еще и не такое бывает»…
Скрипучий голос диспетчера прервал наблюдения: «С шестого пути отправляется электропоезд «Москва-Зеленоград».
— Ух ты, это ж мой! — встрепенулся Икс и нырнул в соседний вагон. Отсекая увиденное, двери с характерным шипением быстро закрылись. Сухой, металлический лязг автоматики разогнал по телу порцию адреналина: «Идиот, дурак неумытый. Еще секунда — и остался бы куковать... Зябко! — Студент поднес к лицу закоченевшие ладони, выдохнул, пошевелил негнущимися пальцами и сунул под мышку свой драгоценный сверток. — Холодно! Ни-че-го! Внутри-то, поди, теплее. Сейчас согреемся. — Вагон не обещал приятной поездки. — Почти пусто... Прохладно… — Где-то в глубине блеснули обильно размалеванные губы студентки-первокурсницы. Тут же это милое личико безнадежно заслонил бесцветный платок подмосковной дачницы. Интеллигент с мятой газеткой, тучная женщина без возраста, несколько молодых людей у окон. — Рядом, справа, какие-то двое ведут беседу. Ух ты, азартные… как бы не подрались… Здесь и упаду. Тепла все одно не прибавится… Один черт»...
«Один, один, один»… — эхом отдалось в голове.
«Эко меня сегодня колбасит… Ой, е-е-е… — подумалось молодому человеку, но он все же оглянулся. — Н-е-е-т, точно… Колбасит! — «Озорная пара»: добрый старец, с роскошной длинной бородой и еще кто-то… — Молчалив хладнокровен, со спины и не разглядишь сразу… Старичок возмущается сильно… руками размахивает… говорит громко... А тот слушает себе и молчит, как серый кардинал… — Высоко поднятый воротник скрывал особенности его фигуры. Неподвижность «серого кардинала» имела какой-то странный магнетизм. Приковывая к себе внимание немногочисленного окружения, совсем уж не отпускала того старика. — Хм… Забавно… Но не до них мне, однако. Не завлечете меня своими россказнями. — Свернувшись в плотный комочек, Студент опустил голову так, что подбородок оказался внутри воротника. Закрыл глаза. — Надо было напиться в дым. Все веселее. А так… холодно и грустно».
Переживания, связанные с утренней неудачей, преследовали его, терзали и без того измученный рассудок. Несколькими днями ранее Х закончил писательский труд свой. Никогда не тяготевший к графоманству, он все же был искушен мечтой и… То и дело бросался в авантюру. То опыт какой поставит, или трактат сочинит. Что-то удавалось, что-то нет. Но теперь случай был особый. Яркое, звучное название «Следы уходящего…», казалось, послано самим небом. Как только работа была окончена, он решил показать написанное друзьям. Впрочем, его оригинальные записки всегда имели успех «у своих» и долго ходили по рукам. Но никогда эти люди не собирались вместе. Никогда не устраивали публичных чтений, никогда не обсуждали. Верно уж — случай возник особый. Как только Студент решил лично прочитать «из нового», как все, не сговариваясь, собрались у литератора Y.
Гости подобрались всякие. Из разных сословий и возрастов. Мужчины и женщины, студенты и уже нет… Одно их роднило наверняка — мудрость. Достойнейшие из мира людей. Старшим среди них значился хозяин — литератор Y — человек опытный, с хорошим философским началом. Журналист в прошлом, достаточно скромный, чтобы быть очень известным, но весьма уважаемый коллегами. Несколько громких дел, в свое время, могли вынести его на гребень славы. Он предпочел покой. Сделал, «засветился» и ушел. Так никто и не понял, почему. Вспоминать об этом он не любил. Одно лишь осталось от той истории — «имя»… Литератор.
«Уж они мне расскажут. Без всяких там вольностей, предметно и по сути», — рассуждал Студент, ожидая назначенный день.
 Компания сложилась дружелюбная и веселая. Поначалу автор многократно был окрещен то Грибоедовым наших дней, то Достоевским девяностых. Когда один понимает другого, нет смысла выражаться длинно и вычурно. Пожалуй, нет нужды разговаривать вовсе. — «Перемещаясь в плоскости междометий, многое, порой, понимаешь». — Прочтение первых страниц сразу обнаружило интерес.
— Что ж ты, друг ситный, в плагиат ударился? — прервал вдруг сочинителя Гена Подкорягин.
— Что ты имеешь в виду? Ты же видел, как я работал...
— Ну, сознайся, из «Театрального романа» скубанул кусочек? Ведь скубанул? Сознавайся! — поддевал товарищ.
— Да, верно, — поддержал его Лева. Я тоже заметил кое-что. Царапнуло ухо немного.
— Что ж ты молчал, нахаленок?
— Из вежливости, конечно… Ждал, может, дальше распогодится…
— Чему тут погодиться? — возмущался Студент. Я Булгакова вообще не читал. «Мастера» — в школе… И то ничего не помню. А в чем сходство? Вы хоть скажите для смеха.
— Такое чувство, что завязку ты под копирку слизал. Переставил некоторые имена и всё…
— И то не все, — добавил кто-то из слушающих.
— Ну, сознавайся, было?
— Вы что, мужики! Как можно? — защищался обиженный автор. — Честное пионерское… Все — сам! Может, звезды так легли, что…
— Да, ладно, — согласились друзья. — Дальше читай, потом причешем… Эти твои синтаксические вольности — такая мелочь! Целиком надо смотреть.
И он читал… Читал ярко, самозабвенно, вкладывая весь драматический дар свой, данный ему природой. Стараясь не упустить ни одной мелкой детали, ярко и смело, раскрашивая образы, наполнял он сюжет точной эмоцией. И чем дальше он уводил их вглубь повествования, тем труднее было понять, чем все это кончится. Погрузившись в атмосферу написанного, каждый увидел там себя…
— Да-а-а, серьезная заявка, — не выдержал Лева…
— Еще какая, — подхватили остальные.
 Пауза, зацепившаяся за последнее слово, казалось, должна означать только одно: восторг! Но в лицах товарищей он уловил нотки немого замешательства. Неся в себе груз прежних колкостей, народ заметно приутих.
— Как? Не молчите… Что, так плохо? — робко спросил Студент, в надежде на беспощадную искренность.
— Нет, почему же…
— Ну, брат…
— Что?
— Что, что… Смело!
— Да ладно, я серьезно, — не унимался Икс в растерянности. — Скажите уж что-нибудь. Обсудим, может… — Заглядывал он в их безмолвные лица.
С ответом не торопились.
— А что тут говорить, — наконец нашелся Y. — Чисто, легко и весело.
— Все?
— Все.
— И со смыслом, — добавил Гена.
— Не умничай, Подкорягин, — одернул его хозяин. — Без смысла мы не читаем!
— Согласен! Достойное чтиво. Вот так, без выкрутасов и отступлений. У-у-у… — Подкорягин взглянул на часы. — Да, мне пора.
— Больше ничего и не скажешь?
— Скажу. Поздравляю. — Сухо ответил Гена Подкорягин и протянул товарищу руку. — Но лавешек на этом не поднять…
— Так я ж не для денег.
— Знаю, знаю. Потому и не поднимешь. Как издатель — писателю: если не планируешь «приход»…
— Приходит известность, — перебил его литератор.
— Посмертно, — добавил кто-то.
Наивно рассчитывая на благодарную признательность, Студент вдруг столкнулся со стеной отчуждения: «Но почему? Мы же всегда были так откровенны»… — недоумевал он.
Гости расходились молча. Y застыл в своем любимом кресле рядом с нетронутой чашкой колумбийского кофе. Сегодня он никого не провожал. Сидел себе тихо в каком-то странном исступлении, закинув ногу на ногу, и смотрел в окно: воспитанный на золотой эпохе русской литературы, разбалованный серебряным веком настоящей поэзии, считающий себя поклонником Венечки Ерофеева и Иоси Бродского, так часто и грустно сетовавший на измельчание русской словесности, он впервые унюхал какие-то ростки: «Нет, это не Пушкин и не Толстой. Здесь другое. Повествование простое и доступное. Но есть что-то особое в этих строках, что-то такое… — размышлял литератор. — Что-то подобное философскому камню, то, что может приоткрыть завесу над тайной. Четкая и ясная структура бытия… Как же я раньше-то…»?
С погрустневшими лицами компания разошлась. Обсуждения так и не получилось. «Непонятный финал… как минимум, непонятный»… — И только когда Х остался наедине с хозяином, литератор, наконец, произнес:
— Понимаешь, старик… Понимаешь. Не обращай внимания. Все так и должно быть…
— Как должно быть? Не понимаю! Расскажи.
— Сколько бы ты слов из меня не вытащил… Думаю, это не прояснит ситуацию.
— Плохо? Скажи прямо!
Литератор многозначительно повел плечами:
— Решай сам! Nemini parcit... Как говорили древние римляне.
— Ну и что означает этот твой парциўт?
— It spares no faults! Это по-английски.
— Ну а по-людски?
— Никому не прощает, не покрывает ничьих пороков. Это по-русски… зеркало! Ты же знаешь, как это опасно. Текст, лишенный эвфемизмов, ждет нелегкая судьба. Не всякий готов встретиться со своим отражением…
Несмотря на то, что «погрустневшая группа» оставила Студента в смятенном самоистязании, Икс понял главное: «Зацепило! Значит, он прав. Nemini parcit! Точно… зеркало! Сильная вещь. Даже Горгона не устояла однажды… Проверим»…
С такими мыслями Х решил показаться режиссеру одного из ведущих театров. Каково же было его удивление, когда Семен Альбертович Червячков, человек, в миру уважаемый и компетентный, задыхаясь в причудливом бешенстве, поливал юного автора всякими тяжелыми словечками:
— Бумагомарака, стилист хренов, гусар пера… Что это у вас? Что это?
— Где? — растерялся Х, уловив оскорбительную иронию.
— Каждый студент знает, что «на стоящее» пишется вместе. Нет, вы мне объясните, что это за стиль? Фарс — не фарс. Сценарий или роман? Что это, поваренная книга или произведение? Роман не может быть сценарием! Не может! Или — или. Что за следы такие? И куда они уходят, наконец?
— Но-о-о…
Отбирая возможность вставить хоть какой-то аргумент, режиссер продолжал:
— Что это за образы? Метафоры… Сплошное эпигонство и decadence! Вот что это такое — decadence!
— Как в жизни, — начал было Х.
— Да-а-а-а-а… Где это видано? Вот, к примеру — Чеўрвичков! Что это, кличка? Что это? Как в жизни, говорите? Человек благородной творческой профессии, и с таким погоняловом. Я бы повесился! — не унимался режиссер, все время потирая свою дряблую шею.
Семен Альбертович считал себя достойным продолжателем семейных традиций. Отец его долгие годы трудился рабочим сцены (Трудился, пока во хмелю не погиб под тяжестью свалившегося на него кулисного противовеса). Начинал Семен Альбертович оператором тележки, затем стал помощником декоратора и остро почувствовал недостаток образования. Закончил школу Ипполитова-Иванова и постепенно выбился в люди. Когда-то он даже подрабатывал оперным певцом баритоновых партий. Но потом оставил это малоприбыльное занятие в пользу театрального ремесла. Стал директором, а потом и режиссером, главным режиссером.
— Нас учили, — продолжал свой уничижительный монолог режиссерствующий директор Червячков. — Так вот, нас учили иначе. Фамилия должна быть звучной, хлесткой. Держиморда, например! Это же звучит! Клоп! Коробочка! А у вас что? Какой-то Че-ри-виўчков… Или это намек? Ну, вот скажите, что должен здесь почувствовать читатель? Как вас еще Слюньковым не угораздило?
— Понимаете… Еще Чехов… Говорящая фамилия…
— Да бросьте вы! Чехов-Смехов. Реальней надо, реалистичней! Будь у меня такая фамилия, я бы повесился, — тут он снова зачесался. — Червиков! Бред!
— Но… Всякое бывает.
— Нет, молодой человек. Всякое-такое знаете ли… Так не пойдет. Нет! У нас серьезный репертуар, народные и заслуженные артисты, рейтинг. А вы претендуете, чтобы вот это? У нас? Никогда!



— Никогда! Слышите? Никогда с вами не соглашусь, — зажигался добрый старик на соседней скамье, для убедительности подкрепив фразу отрицательным жестом.
— Никогда! Знаете, очень обманчивое слово. Я вообще стараюсь его не употреблять. Плохое слово, неправильное. Куда приятней звучит «всегда»! — Настаивал «молчаливый некто». К слову сказать, он только изредка вставлял пару фраз, негромким, но весьма убедительным тоном. Таким убедительным, что собеседник его тут же сбивался, пускаясь в длинный путь алогичных рассуждений:
— Ну, это уж как посмотреть, — не соглашался старичок. — Рассуждать-то по-разному можно…
Спор на соседней лавке все разгорался. Странный магнетизм исходил от этих двоих. Казалось, «молчаливый» говорил еще больше, чем его оппонент... Без слов… Тихо, но убедительно… Жесткая энергетика непримиримых сторон вытолкнула Студента из ожидания сна: «Вот люди! Неймется же им. Сидели бы себе молча, мечтали о высоком. Хлебом не их корми — дай рассудить вселенские драмы». — Икс приподнял голову и глянул в сторону азартных говорунов.
— Вот вы говорите, что деньги решают все? Так?
— Так. Никогда мы не сможем отказаться от этих шершавых, грязных, мятых бумажек. Это противоречит здравому смыслу, понимаете?
— Вся цивилизация противоречит… И ничего. Живет как-то помаленьку. Я же полагаю, что лично вас это не должно беспокоить абсолютно.
— Цивилизация?
— Деньги, — заключил тот, что поспокойнее.
— Грошики, как говорится, решают все. Тити-мити, тугрики, башки-деревяшки. Ага? Люди гибнут за металл…
— Сомнительное замечание. Бывает, что и просто гибнут! — говорил он не торопясь, словно по написанному сценарию. — Случается, что люди отказываются не только от денег. От всего! Поверьте, я таких видел. Отказываются в погоне за вечностью. Очень, знаете ли, забавная категория… Вечность, eternity — значит «всегда»! Главное — правильно определиться со своей душой в этой вечности.
— Ну, вы меня уморили! Должен я, к примеру, позаботиться, что завтра поесть, попить, наконец?
— Вы — нет. Уже нет.
— Это почему же?
— Что такое завтра? Завтра вам это уже не понадобится. Скажу вам больше: живи днем сегодняшним! Вот ваше кредо… Никогда не говори «никогда»!
— Ну, к чему вся эта демагогия? Вы только на него посмотрите. Вещун вы наш доморощенный. Откуда вы знаете? Вы что, пророк?
— Нет, ну что вы? С этим повезло, у меня другая роль. — Здесь он стал тянуть звенящую паузу… — Так вот… Я не пророк и не врач… Хотя некоторые вопросы здоровья, а точнее, нездоровья, меня интересуют отчасти… Но, говоря откровенно, сейчас меня больше заботит ваша душа. А если точнее, те ее сомнительные свойства, о которых вы мне тут поведали.
— О-о-о, душа! Что же вам до моей души? — прошептал старик в искреннем удивлении.
— Душа-а-а! Душа, милостивый государь, вещь тонкая и деликатная. Тщеславие, мании, инстинкты, влечения — все там.
— А заблуждения?
— А как же! И заблуждения, конечно. Не все знают, как правильно распорядиться своей душой, в какие руки вручить. Путаются, маются… Блукают сердешные…
— А вы знаете?
— Не столько знаю, сколько предлагаю. Я очень аккуратен в этих вопросах. Один неверный шаг — и можно потеряться навсегда, то есть навечно!
— Навечно в вечности… Хм…
— В безвременьи, в пустоте. Чувство не подведет! Доверьтесь своим ощущениям.
Между тем, полупустой вагон жил своей жизнью. Разные люди, большие и маленькие, старые и молодые, худые и не очень, но все одинаково бедные и удрученные бытием, грезящие о прошлом, не смеющие думать о будущем, боролись за выживание. Выстраиваясь вереницей друг за другом, шли они между двумя рядами кресел, предлагая свой нехитрый товар москвичам и гостям столицы. Конкуренция между предпринимателями мешала расслабиться на твердых, дощатых, обтянутых дерматином лавках электропоезда. Еще не успевал затихнуть марш славянки в конце вагона, как в распахнутые двери, в начало его врывался веселящий ритм битловского рок-н-ролла. Молодежный репертуар сопровождался обыкновенной сопилкой, шестиструнной гитарой с наклейками когда-то желанных женских тел и здоровенным контрабасом, который почему-то не играл. Пробел немого инструмента «компенсировался» парой слабых молодых голосов, которые наперебой выкрикивали: «О-****и, о-****а!»
Где-то на середине пути с ними обязательно сталкивался сухощавый мужчина средних лет. Этот усталый интеллигент с тяжелым голосом Левитана, пользуясь природными данными, легко перекрикивал поющих, призывая попутчиков к приобретению жареной столичной прессы и страшилок типа: «Москва бандитская», «Таможня», «Розы в пыли» и так далее. Следом шла бабулька, пугая всех своей мученической худобой. Веером держала она в руках дешевые, но, на ее взгляд, необходимые в домашнем хозяйстве мелочи: носки в цветочек, быстро рвущиеся пакеты, хромированные щипчики для бровей, клей-универсал БФ-800, бельевые прищепки и устройство для штопанья довоенных чулков. Глядя на ее воинственный и вместе с тем жалкий вид, потенциальный покупатель понимал, что, не отдав свои трудовые копейки, ему просто не жить. На сопливых, грязных, нечесанных подростков с протянутой рукой вообще никто не обратил внимания. Последней, за контрабасом, скромно и тихо шла женщина, с журналами в глянцевых обложках. Внимательно всматриваясь в лица окружающих, она остановила взгляд на берете с известным клише . Вдруг в ее пожухших глазах вспыхнул бесовский огонек, и немолодое уже лицо растянулось в миловидной улыбке. Простоватый, поначалу безразличный взгляд превратился в хитровато-загадочный прищур. Злой и холодный прищур, напоминающий нечто вроде умиротворения и радости от встречи с чем-то близким. Таким же злым и холодным, но неизменно одетым в приятную маску фальшивого участия. Через три шага «раздатчица бесплатных журнальчиков» оказалась рядом со стариком. Не сомневаясь в том, что ей откажут, приличия ради, формально-вкрадчиво она спросила:
— Свободно?
Сидящие не успели открыть рот, как она уже присела рядом. Ну присела и присела. Что тут такого? Может, место ей чем приглянулось или старичок, или тот странный мистер, что говорил о вечности. Только теперь Студент сообразил: «Он. Ну конечно… Воротник, выбритый затылок, черный берет. Ну я и тормозок! Да, тот мрачный тип, с перрона».
Странное волнение овладело молодым человеком. Тревожное чувство предвкушения встречи с чем-то заманчивым, но опасным. Вполоборота сидел он к Иксу, повернув голову в сторону окна. Как и тогда, на вокзале лица его Студент не разглядел, но, уловив мутное отражение в стекле, зафиксировал блестящую нашивку на берете:



Это была небольшая металлическая табличка с объемными буквами. «Заморские символы… Шрифт необычный… Не то — древнегреческий, не то — арамейский. — Ничего не почувствовал он тогда, кроме холода: — Редкое сочетание будоражащего холода и угнетающего бессилия. Какой он все-таки странный, этот тип. Нет, мистер. Да, пусть будет Мистер ».
В тот момент, когда дама с подарочными журнальчиками присела рядом со стариком и Мистером , разговор между ними, видимо, подошел к своему логическому завершению. Так, помолчав немного, она начала свой захват.
Этот процесс, наблюдаемый Студентом Х много раз, в разных местах: на вокзалах, в поездах, в парках; движимый разными людьми, в одиночку, но чаще парами, всегда начинался примерно одинаково: «А не задумывались ли вы об истине или о смысле жизни? — спрашивали они, пугая фальшивым откровением. Если же приведенный в смятение человек на секунду задумывался, монолог продолжался. — Посмотрите вокруг. Нищета и несправедливость окружают нас. Ложь и предательство не дают продвинуться ни на шаг. Блуд и жестокость набирают силу каждый день. Брошенные сироты, немощные, никому не нужные старики, матери-одиночки, спивающаяся молодежь повсюду. Разве вам хорошо, комфортно жить в таком мире? Мы покажем вам путь к свету и откроем вам истину». Затем обычно показывают книжки с яркими картинками (как бы в подтверждение вышесказанного). Вручив одну-две на память, приглашают прийти по указанному на листке адресу, где можно продолжить общение в «кругу друзей».
Так случилось и в этот раз. Студента заинтересовала предложенная миссионером тема: «Рождество без Христа». Хм… Любопытно, что можно еще выдумать «об этом»?.. Ясное ведь место… Однозначное… — Когда «вагонные» подходили к выходу, «выдумщица» продолжила порученное ей дело. — Бойся данайцев… дары приносящих…
Собеседник оказался на редкость дотошным и попросил доказательств. Тут же ею открылась книженция на восьмой странице. Оттуда и было зачитано:
«Пророчество Симеона напоминало о неизбежном: невинное дитя будет ненавидимо. Эта ненависть проявилась уже тогда, когда Иисус был младенцем. Матфей ясно показал, в чем она выражалась. Прошло несколько месяцев после рождения Иисуса, Иосиф и Мария уже жили в городе Вифлеем. Неожиданно к ним пришло несколько чужеземцев. Матфей ничего не написал о том, сколько их было; кроме того, он не называл их «мудрецами» и уж тем более тремя царями. Он использовал греческое слово маги, которое можно перевести как «астрологи». Уже только одно это должно навести читателя на мысль, что здесь действовали какие то злые силы, поскольку занятие астрологией осуждается в Слове Бога и верные Богу евреи не имели к ней никакого отношения.
Астрологи пришли с востока, следя за звездой, неся с собой дары «родившемуся Царю Иудейскому». Но эта звезда не привела их в Вифлеем. Она привела их в Иерусалим, к Ироду Великому. Он, как никто другой, имел возможность и желание причинить вред маленькому Иисусу. Этот честолюбивый, жестокий человек убил несколько членов собственной семьи, в которых видел угрозу для себя. Услышав о рождении будущего «Царя Иудейского», Ирод встревожился и послал астрологов в Вифлеем разыскать младенца. В то время, когда они были в пути, происходило нечто странное. Казалось, что «звезда», которая привела астрологов в Иерусалим, шла перед ними. (Матф. 2:1-9) Действительно ли с неба что-то светило, или это было всего лишь видение, неизвестно. Ясно одно: «звезда» была не от Бога».
— Что вы говорите? — оживленно вступил в беседу Мистер . Так, значит, не от Бога?
— Истинно говорю вам.
— Очень интересно. От кого же тогда?
— Секунду терпения, тут же ясно написано, — сказала «данайка» столь убедительно, будто читала прямо из Библии. — Итак. Ага… — Разыскав глазами потерянную строку, суетливо сбиваясь, продолжила: «С точностью, за которой трудно усмотреть чей-то злой умысел, она привела этих людей, поклоняющихся языческим богам, прямо к Иисусу, беспомощному ребенку, единственной защитой которого были бедный плотник и его жена. Астрологи, не подозревая о том, что Ирод их обманывает, вероятно, пытались вернуться к мстительному монарху и рассказать ему о младенце — и гибель Иисуса была бы неизбежной. Но бог этому воспрепятствовал, в сновидении дав им указание отправляться домой другой дорогой. По всей видимости, «звезда» была одной из уловок врага Бога Сатаны, который не остановился бы ни перед чем, что бы причинить вред Мессии».
— Странно, но насколько я помню в Евангелии от Матфея ясно написано, что волхвы посланы Богом, — как бы разговаривая сам с собой, произнес Мистер и, обращаясь уже к проповеднице, громко отчеканил: — Мне нравится ваша мысль! Очень нравится! Браво! — тут он громко захлопал в ладоши, с силой покрывая правую руку левой.
Предприняв робкую попытку возразить, старик процедил:
— Но, ведь, в Евангелии Даниил зовется главой мудрецов…
Здесь Мистер приподнял опущенные брови и, глядя прямо ему в глаза, обнажив уязвленную душу этого несчастного человека, добил дотошного старика:
— Даниил, сударь, был пророк… Пророки приходят в жизнь не с книжных страниц. Demon est Deus inversus…
— И-и-инверзус?
— Дьявол, — произнес он медленно, с удовольствием растягивая каждый слог, — Вельзевул, Рогатый, Демон — есть Бог наоборот. Так говорили древние… Нет ни добра, ни зла… Нет ничего — говорю вам я!


— Ваш билетик, билетик, пожалуйста!
— Что? — встрепенулся Студент, встретившись взглядом с огроменным детиной в кожаной куртке.
— Что… передразнил его крепкий парнишка с туповатой улыбкой на широком лице.
«Попал, теперь точно, попал», — подумалось Иксу.
— Ну, так как?
Х осмотрелся. Там, в глубине вагона, он увидел фигуру второго молодца: «Крупный увалень… — В этот момент прыщавый молодой человек, в предвкушении наживы, алчно склонился над размалеванной студенткой. — Все! Если контроль — бесполезно, если рэкет — тем более… Еще один экспроприатор, борец за права контролеров и машинистов. — В первую секунду вкралось смутное подозрение: а не спросить ли у него удостоверение контролера? — И он даже промычал, что-то похожее на одышку умирающего:
— А-а-а, ва-ва… ва-ше-е… ше-ше… удо-удо…сто-ве-ве-ре…
— Удо что? — грубо оборвал верзила. — Бестолковая улыбка начала сползать с его небрито-одутловатой физиономии, что явно не предвещало ничего доброго. Видимо, эти обрывки слов показались «борцу» слишком невнятными, или непонятными, и он повторил, — Че иуда-уда?
«Хана! Искать по карманам затерявшийся билетик — бесполезно. Откуда ему там? Плакаться и просить тоже. Такие не отпустят, в лучшем случае изобьют. Во рожу наел, — думал Студент. — И кто таких на работу принимает»?
«А каких же еще? Контролер должен быть убедительным».
(Эта мысль явно исходила от незнакомца в черном.)
Привыкший к неожиданностям, Студент Х ничуть не удивился странной телепатической игре: «Черт, что же делать? — Кровь, прилившая к лицу, придала ему оттенок здоровья. На лбу выступила испарина. Глаза же забегали в беспомощном поиске спасения, что со стороны выглядело явным признаком нездоровья. Сердце трепыхалось, как Андреевский флаг. — Точно, дыню намылят», — подумал Икс, заметив, как контролер хрустнул пальцами.
— Васек, подойди-ка. Тут один, по-по-ходу, с хитрецой, под зз-а-а-аику косит, — заводился он.
Вася тут же покинул бедняжку-студентку, и мгновенно очутился рядом:
— Че, не понимаем по-хорошему?
— П-п-п-припадочный какой-то!
Подсознательно уловив хищный запрос контрольно-ревизионной команды, Студент уже не ведал, что творит: «Не вывернуться. Никак!» — С криком, напоминающим вопль той самой, «простреленной навылет волчицы», он бросил вверх свой сверток:
— До-ста-ли! Достали ироды! — Глядя на разлетающиеся по всему вагону листы, стоял он с беспомощно разведенными руками. Один на один с опасностью. «Как же трудно бороться с людьми из «другого мира»… Иного измерения… Да и есть ли у гоминоидов измерения»?..
«Гоминоиды» немного растерялись. Багровея от злости, они переглянулись:
— Т-т-точно п-п-п-припадочный.
— Реально. Таких надо учить, — согласился второй.


И кто его знает, что случилось бы, как повели бы себя «учителя», если б не Мистер .
— Молодые люди, — обратился он к изголодавшимся контролерам, не упуская случая напомнить, кто есть благодетель. — Я полагаю, все можно реально уладить. Стоит ли волноваться из-за такого пустяка?
Истребляя в себе редкое чувство предательского колебания, они снова переглянулись. В наглых пустых глазах блеснула неподдельная радость предвкушения легкой наживы.
— Сто двадцать пять рублей.
— Б-б-б-ез квитанции, — добавил второй, — а-а-а… с-с-с квитанцией по-по-ходу…
На удивление проворно, Мистер извлек пухлый бумажник и протянул учителям-стяжателям хрустящие бумажки, отдаленно напоминающие банковские билеты.
— Вот вам триста! Без… И вот еще — на-а-а…
Удовлетворенная пара быстро переместилась в соседний вагон.
— Типичный презинджантроп, — бросил он вслед.
«Долотовидные резцы, короткая, высокая нижняя челюсть. Хороший экземпляр, добротный, почти ископаемый… Забавно! Кайнозой-то уж когда кончился… Дриопитеки бессмертны, выходит?». — Не успев осмыслить, что к чему, Студент машинально спросил:
— Чем, по-ходу, обязан?
— Терпеть не могу несправедливости. И фени…
— Извините. Это я так, к слову.
— Да и вообще, это моя прямая обязанность.
— Помогать гоминоидам?
— Шутник вы, однако. Людям… Люблю, знаете ли, помогать… Всем, кто нуждается…
— Кстати. Это не вы случайно обронили?
В руках у спасителя он увидел мятый, небрежно, но плотно исписанный листок. Бумага местами съежилась, чернила кое-где расплылись, а местами поблекли. Но можно ли было это с чем-то спутать? Затем костлявая ладонь, несуразно торчащая из черного рукава, оказалась почти у самого носа молодого человека. Никаких украшений, перстней, характерных шрамов и надписей на ней не было. Совершенно обычная рука. Только изветшалая бумага, с корявыми, до боли близкими буквами, была зажата между пальцев.
— Так это… ваше?
Студент с интересом прочитал:
«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вошел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
— Н-н-е-т… то есть да! Да, конечно мое! — твердо сказал он, узнав собственный почерк. А про себя подумал: «Почерк-то явно мой, а вот текст»…
Зрители этой сцены, чувствуя себя виновато, по листику подбирали разлетевшуюся рукопись. Вскоре в руках у Студента собралось все написанное.
— Бог простит, Бог простит, — монотонно повторяла женщина-проповедница, в испуге сжимая свои глянцевые журнальчики. Наглядные пособия были уже порядком измяты, когда она поспешила убраться вон. — Свят, свят! И воспротивились они! Свят, свят…
 Икс заглянул еще в несколько строк:
«Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни находился, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за того еще, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его был разбит ударом германской палицы».
Разбирая листки, Икс наугад прочитал другую страницу:
«Беда в том, — продолжал никем не останавливаемый связанный, что ты слишком замкнут, и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скушна, Игемон».
Затем еще:
« — Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? — спросил, очень оживившись, развязанный.
— Ну, хотя бы жизнью твоею, — ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!
— Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, Игемон? — спросил арестант, — если это так, ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
— Я могу перервать этот волосок.
— И в этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил»?
«Необычайно верная мысль, — подумал Студент, впадая в экстатическое изумление. — Неужели я мог так написать? Круто! Упрямая вещь — факты. На всех листах — моя рука! Правки, сноски, закорючки — все! Все так, но какое-то странное ощущение новизны и чужеродности».
— Вы совершенно правы, молодой человек. Хотя нечто подобное я читал уже, путешествуя по России, в тридцать шестом. И всякий раз восхищаюсь.
— Страной?
— И страной тоже… Всегда эти строки воспринимаются свежо, будто едва сорвались с пера. Только здесь можно так написать.
Теперь Студент смог толком рассмотреть его лицо… Мистер лукаво улыбался: «Смотри-не смотри — все равно не запомнишь. Никому пока не удавалось, и у тебя не получится».
— Кто вы?
— Я-я-я… — тут он немного задумался, переплел тонкие пальцы и уставился на Икса так, что тот почувствовал искренний интерес… я учитель, поводырь, если хотите.
— Кого же и чему вы учите, если не секрет?
— О-о-о… Всех и всему… Пытаюсь, во всяком случае. — Когда-то я открыл людям добро и зло, дал им страсть, желание и жажду. Жажду жизни, зная смерть… Желание любви, зная ненависть и пустоту… Страсть познания, наконец, — при этих словах, табличка на его берете сверкнув бесовским блеском, обнаружила надпись: WWW
— Да вы философ, бьюсь об заклад… Вы — философ?
— К сожалению, философия дает невразумительные ответы на неразрешимые вопросы. Я — учитель. Сейчас без проводника никак нельзя. Был тут один безумец, замахнулся на святое. Сказал, что «целью жизни является смерть» . Вот ему челюсть-то и подровняли… Еще, помню, один смельчак возомнил себе, что популярнее Христа…
— До сих пор страдает?
— Не-е-е-т. Этому повезло больше, умер без мучений… Застрелен маньяком! Так что без поводыря трудновато… И вам, молодой человек, могу помочь советом…
— Думаете, я нуждаюсь в ваши-и…
Не обращая внимания на незаконченный вопрос, Мистер продолжал:
— Слышал, у вас проблемы с… текстом?
Студент в тихом исступлении открыл рот:
— Да… Но… Откуда вы…
Тот скривил гримасу удивленного раздражения и слегка покачал головой: «Оттуда я»…
— Знаю, знаю. Nemini parcit... Зеркало! В таком виде, скажу я вам… Ничего не выйдет.
— При чем здесь это?
— Светоносное стекло, как символ силы предвидения, знак дальновидения. Знаю… Er shonet keine Fehler.† Еще Моисей в свое время…
— Да что вы загадками говорите? — возмутился Студент.
— Скорее притчами. Как учили. Хорошо, я попроще. Людишки-то, в массе своей, существа слабые, беспомощные. Ткни в спину — упадет. А кого и толкать не нужно. Сам свалится.
— И?
— Страшно, поди, в зеркальце-то глядеться. Оно ведь никому-у-у не прощ-а-а-ает. Вот и придумали прятаться в искажениях. Вспомните хотя бы святую каббалу! Чистое отражение — голая правда! И никаких тебе слов. Кстати, вы еще верите в силу Слова?
— О да, — взял себя в руки Студент. — Конечно! Слово беспредельно… В этом его сила. Нет ничего могущественнее.
— Да?
— Нет! Ну а как? Слово разит, как праща Давида, как меч обоюдоострый.
— Праща Давида… Меч… Ну да.
— Мысль без слова безоружна! — заводился Х.
— Безоружна?.. Хм… — искренне удивился собеседник. — Слово — всего лишь слабое эхо мысли…
— Ну что вы! Только посредством слов можно выразить самые сложные, самые глубокие, сокровенные стороны человеческой природы.
— Самые глубокие? Не уверен… А сложные… Кому нужны сложные слова?
— Как сказал лорд Байрон, помните?
— Он много, что говорил… А ско-о-о-лько умолчал… О-о-о… Язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли.
— Так вот, Байрон сказал: «Слово — это предмет, и маленькая капелька чернил, падая на мысль подобно росе, производит то, что заставляет думать тысячи, быть может, миллионы людей». Ясно?
— Вот как? Но слово есть лишь тень дела. А дело — лишь тень мысли.
— Что вы заладили: дело, мысли? Слово может спасти, слово может убить.
— Это уж верно… Но Слово можно не понять, или понять не так, — сказал он как бы в задумчивости. — Это не случайно. Нельзя внести истину туда, где она уже есть. И черное никогда не станет белым, сколько его не разбеляй…
— Ну, как же можно не понять, если на одном языке-то?
Тут он резко поменялся в лице, повеселел, и, расплывшись в теплой дружеской улыбке, хлопнул ладонями по коленям:
— Да что ты, парень! Шучу я! Я на все сто согласен… Язык — самое опасное оружие на Земле. Как принято на востоке: не говорить с человеком — потерять человека, а мне бы не хотелось расставаться со столь разумным собеседником. Только с помощью языка можно договориться. Правда? — он вкрадчиво улыбнулся.
— Правда.
— Язык — лучшее средство для основания долговременного владычества. А признанные писатели — настоящие захватчики. Это точно! Кому как не вам это знать? «Мне-то чего? Нашел признанного»… — недоумевал Студент. — Отбросьте ложный стыд! Не комплексуйте по пустякам. Я все понимаю. Язык и золото — вот наш кинжал и яд. Если ты будешь слушать меня… — Будешь слушать… слушать… — вторилось в голове. — Успех и слава… станут… вечными твоими спутниками. — Спутниками… спутниками... — Напиши на папке

WWW




положи туда свою рукопись и ложись спать. Утром же увидишь, что будет…
С этими словами Мистер , не прощаясь, поднялся и вышел из вагона…



***




— Девонька, хорошая моя, могу поспорить, что завтра случай сведет нас на этом же месте, — обратился к проводнице веселый молодой человек, игриво переступая с ноги на ногу.
— Немудрено, — ответила девушка, взглянув в строну незнакомца. «Прикадрить хочет... — Хозяйка вагона мгновенно оценила ситуацию. — Мерзавец, — подумала она и улыбнулась. — Вот он весь передо мной, стоит и ухмыляется, гад».
В «наглых» хмельных глазах его читалось: «Таким не отказывают, но вы можете попробовать, авось, получится».
«Интересно, кто он? Комерс или вольный художник… Скорее второе».
Ее звали Лиза. Девушка была неглупа, много читала и стремилась жить. Ни один из ее знакомых не мог и на секунду представить, что это милое создание работает на железке простой проводницей. Уже собралась было уходить, как начальник поезда остановил: «Мы… без тебя? Нам без проводника никак нельзя». — И она осталась… Это временное, как ей казалось, занятие помогало разобраться в сложных коллизиях жизни и пополнить и без того богатый список ее мужчин, типажных и исключительных, личностей и не очень, но всегда манящих иллюзией новизны. Приобретенный опыт приносил свои плоды, спасал от невежества, насилия и скуки. Сказав про себя: «Все вы мастера подъезжать, посмотрим, — девушка снова неожиданно улыбнулась. Подавляя в себе инстинктивный порыв, она безуспешно хмурила брови, силясь придать лицу официально-холодный вид. — Сука, самка последняя, — пробежало в голове. Вся эта яростная, но, увы, безуспешная борьба с собой была видна собеседнику. Завороженная, стояла она, обеими руками держась за поручни и пыталась как-то пошутить. Сладкое гипнотическое обаяние исходило от этого человека. — Да, таким действительно не отказывают, — согласилась Лиза в раздумье и потом добавила — к сожалению»…
Весь вид «вольняги-художника» внушал респектабельность, благополучие и уверенность в себе. Молча улыбаясь, она ждала: «Прошу… следующий ход»... — Каким бы ни был этот ход, он был бы результативным, беда лишь в том, что задача у «гипнотизера» в эту минуту была совсем другая. Нужно было уехать. Конечно, он не собирался отказываться от стройной блондинки: даже пошлая униформа образца сорок седьмого года не могла скрыть длинные точеные формы этой юной красотки. В веселых, смеющихся глазках угадывался интеллект и юмор. Молодость и красота: все в порядке. Легкое кокетство ее придавало образу еще большее очарование.
«Ах, как к лицу было бы ей бальное платье, а так — железнодорожная золушка. Жаль, — подумал обаятельный «мерзавец», — жаль, она так и не заметит, как старость принесет с собой разочарование, уныние и хандру, второй подбородок, дряблую шею и внуков-придурков. Однако ж, нужно ехать»:
— Девушка, не лишайте себя радости общения...
— Это что, с вами, что ли? Вы что, принц?
— Сразу не всегда ясно, кто принц, а кто нет. Хотя…
— Ах, да! Как же я сразу не признала. Ша-а-рль, Шарль Филипп Орлеанский.
— Почти. Виўнсент Петербуржский.
— К сожалению, мы уже отправляемся, ваше величество.
— Замечательно, нам же по пути, принцесса.
— Вам что, в Москву?
— Я с удовольствием прокатился бы с вами и до Владика, но мне немного ближе. До Рябово возьмете?
— Садитесь… Принц из Рябово.
Винсент бросил едва начатую сигарету и, провожая девушку взглядом сожаления, смело ступил в клетку тамбура. По пути внутрь он натолкнулся на плексигласовую табличку: «Не курить». — «Правильно, не курить… И пьянству — бой! А то, что это я?» — Ему определили первое купе, то, что рядом с местом проводника. Это получилось не специально, как бы невзначай. На вопрос «Куда мне пройти?», Лиза не задумываясь, ответила: «В первое!» (В чем легко заподозрить элемент подсознательного).
Оказавшись на месте, Веўнгеров понял, что едет один: «Чудесно. Отдохну». — Четыре старых дорожных матраца, свернутые в рулоны, на верхних полках, где-то в глубине себя прятали жидкие подушки серого цвета с разводами. «Притомился я сегодня, хоть покемарю немного», — подумал он. Но, движимый скорее привычкой доводить начатое до логического конца, чем желанием, снова вышел: «Выклянчу чашечку кофе».
Медленно, с каким-то зловещим скрипом, поезд тронулся и, переползая из колеи в колею, грубо менял траекторию. Отмеряя спаренный ритм, колеса все чаще касались сварных стыков холодных стальных полос. Тяжелые металлические диски, смещаясь на стрелке, издавали дикий скрежет. Сталкиваясь друг с другом, железнодорожные звуки, перемешивались и разлетались звонким эхом во все стороны. Два раза Винсента кинуло влево, к стеклу, затем внезапно вправо и наоборот. На скользкой пластиковой панели отсутствовали поручни. И только маленький краник с предписывающей надписью «Питьевая вода», мог служить гарантом от падения. Ловко уцепившись за этот необходимый в дороге предмет, наш герой устоял. Более того, оказался лицом к лицу с проводницей. В качке Лиза случайно коснулась его щеки. Этого было достаточно, чтобы юное сердечко, и без того уже плотно сидящее в капкане этого «очаровательного мерзавца», еще больше затрепетало.
— Простите, ради Бога.
— Ну что вы, так всегда трясет поначалу, пока не пройдем последнюю стрелку. Еще минут пять потерпите?
— О, да! В вашем обществе… — поезд еще раз резко крутнуло. — Хозяюшка!
— Какая же я хозяюшка? — смутилась девушка. — Говорите уже как есть: товарищ проводник!
— Грубо, казенно и пошло! Хозяюшка, это так романтично! Хозяйка медной горы... Повелительница духов… душ…— запнулся он. — Открою вам один секрет, хотите? Если сегодня я не услышу несколько цифр, которые помогут нам встретиться, то этот день будет омрачен для меня навсегда.
— Сильное желание поделиться наследством? Мы вроде еще не терялись, чтобы найтись, но если вы о телефоне, то это 486-05-34, спросить Елизавету. Запомнил или записать?
— Запомнил. Элизэбэт! Потрясающе-стильно! Еще бы чайку, Лиз, очень уж пить хочется.
— Я только включила, будет минут через тридцать. Я принесу.
— Два стакана, пожалуйста.
— Для вас, молодой человек, хоть три, — игриво прибавила девушка, перебирая что-то в своих шкафчиках, — хотя я очень сомневаюсь, что вы мне позвоните, — и вздохнула.
— Зачем же так печально. Будь у вас мобильник, я тревожил бы вас даже в пути, — актерски выпалил Винсент старую свою заготовку. Вспоминая в уме мелодику цифр, скорее по ритму, чем по памяти, воспроизвел: «486-05-34. Ноль, пять, Тридцать четыре… Не помешает».
— Спасибо, Лизонька, кстати, сколько с меня за все удовольствие?
— Да здесь же рядом, я не помню по тарифу, сейчас посмотрю.
В этот момент новенькая хрустящая купюра грязно-зеленого цвета тихо легла на стол прямо перед ней. Достоинство банковского казначейского билета с портретом Гранта заставило задуматься: что это: шутка или издевательство? — Отводя от лица непослушную прядь, девушка в изумлении спросила:
— И где я вам найду… Вы бы где разменяли?
Твердое: «Сдачи не надо» сменило растерянность на восхищение: «А ведь не перевелись еще у нас мужики. Точно — свободный художник».
Не зная, чем благодарить щедрого пассажира, почуяв, как в ней пробуждается врожденная подозрительность, Лиза молча перевела взгляд со стола на проем двери. Однако там уже никого не было. — «При деньгах, да еще так хорош. А-а-а… Не может быть… Все идеально?.. Нет, должно быть, большой говнюк и извращенец», — подумала девушка и занялась обычной своей работой.
Тем временем Винсент раскинул одну из тех условных прокладок для отдыха, что принято называть дорожным матрасом — кислый несвежий запах. Тронул другой сверток — все то же.
— Ай-ай-ай! Лучше уж так.
 Достав из кармана маленькую черную книжечку, заполненную почти исключительно, то есть совершенно женскими именами, отыскал литеру «Л». Эта потрепанная книженция хранила не только факты и события, она берегла воспоминания. Часто предметы, фиксируют приятные ощущения. Памятные минуты всегда несут в себе неслыханную ценность для их обладателя. Винсент любил былые ощущения, любил и купался в них. Чего здесь только не было… Чего там только не было... Чего тогда только не было. На каждой странице — судьбы, слезы, надежды, истории. Мечты, характеры, сопли, желания, пороки, иллюзии, встречи, прощания. Все они были… Все были там, всё было там.
Внизу страницы оставалось еще несколько строк. Вычеркнув две последние записи, Венгеров вписал туда еще семь знаков. Среди всего клона цифрового многообразия были такие, которые он знал наизусть и в любом состоянии мог воспроизвести, не задумываясь. Это были близкие, дорогие ему люди, которым, впрочем, он звонил гораздо реже, чем вспоминал. Какая-то часть составляла телеграфно-телефонную категорию. Эти мертвые номера, и спрашивать не стоило бы. То ли по причине быстрой исчерпанности темы, то ли ввиду слишком навязчивой активности абонента, то ли еще почему-то. Забавляло другое: ряд адресов «летучих голландцев» — телефонов, невесть кем писанных и неясно для чего предназначенных. Когда, интереса ради, он вызванивал кого-то «из этих», часто возникали веселые казусы. Ну вот, к примеру.
«С»: Света — девушка с приятным голосом.
— Алло!
— Да — (пауза), слушаю — (пауза), — и еще раз также невозмутимо, — слушаю Вас.
«Так, убедился, голос действительно чудный, но очень незнакомый и чужой. Это не беда. Как любят говорить люди в белых халатах: «далее по схеме».
— Могу я поговорить со Светланой?
— Да, конечно, слушаю. (Пауза)
«Ничего не помню, кошмар. Несколько стандартных фраз с целью выудить хоть что-то. Безрезультатно. (Нарастающая пауза). Но она не раздражена. Трубку не бросает. Хм… Еще надеется, что свои. Ну, все, нужно сдаваться, пока тебя не приняли за прыщавого пэтэушника, рыхлящего первую борозду на сексуальной ниве».
— Света, 271-71-10, это ваш телефон, я не ошибся?
— Да, мой, а что?
— Давайте вместе решим одну загадку. Этот телефон значится у меня в записной книжке. Так? Причем имя хозяйки со времени записи не менялось, так? Выходит, номером я не ошибся? Да?
— Нет, не ошиблись.
— Причем запись сделана явно моей рукой, немаловажно, правда?
— И что?
— Да, собственно ничего, вот только мой голос вам ни о чем не говорит. (Пауза) Меня зовут Винсент! Ну-у-у-у?
Следующие пятнадцать минут переговоров ситуацию не продвинули, подтвердив лишь одно: нет… не розыгрыш это. — «Но ведь не помнит... Что же это тогда? Провалы — какие провалы?» — Ситуация замкнулась, интерес возрос, а память все не возвращалась. Желание, прикрытое вуалью загадочности, возросло непомерно.
— Ах, Винсент! Ну да, Винсент… Как же… Э-э-э… Вы из министерства?
— Нет!
— Не помню. Вы кто?
С каждой секундой иллюзорная женщина становилась все ярче, все привлекательнее. — «Какой голос. Жени Шадэ — отдыхает. Однако от встречи отказалась. В людном месте — тоже. Дура»!
Перелистнув страничку:
«Л»: «Лена — Феерическая зеленоглазая блондинка. Илона — экстравагантная еврейка с красивыми глазами. Люда — познакомились в двенадцать на площади. Таня-black. Таня-whitе. Таня-м/с, какая-то бабушка (жуть). Кто все эти люди? Наташа Хакамада, хотя нет, эту помню… А зачем? Что интересно, все на «Л».
Работа над количеством уже давно не радовала талантливого человека с именем Винсент. Но, будучи непобежденным романтиком, он все же продолжал свои поиски. Что-то гнало его от одной женщины к другой. Кого хотел он увидеть там, впереди? Что искал, что желал испытать еще в рутине будней? Жизнь то и дело подкидывала неожиданные сюрпризы, наполняя серые питерские ночи новизной ощущений. Яркие звездочки, встряхивая сознание, иногда встречались в его судьбе. Вспыхивали и тут же гасли, повинуясь своему отмеренно-короткому жизненному циклу.
Внешняя привлекательность и обаяние, интуиция, замешанная на опыте, умение нырнуть в душу и, крепко ухватив рычаги подсознательного, слиться с собеседником до пределов непозволительных — составляли природу его притягательности. Врожденная искренность обезоруживала всякого, кто ней прикасался. Незаметно для себя и окружающих Винсент ловко втягивал людей в сказку, в пространство, где всем хорошо и комфортно. Его идеальные представления были слишком далеки от мира вещей, заполнены яркими звуками, запахами и красками. Грубая реальность иногда беспардонно сметая все на пути, вторгалась в это хрупкое, беззащитное пространство. Тогда «сказочник» впадал в уныние и недовольство собой. Тяжесть истязающего самобичевания замещалась легкой подачей и способностью без труда открывать все новые и новые двери…
Возраст его уже звал задуматься о душе, но наш проницательный оптимист гнал от себя эти мысли и, втайне надеясь на что-то, смело жил беззаботно и легко. Бог сделал все, чтобы это у него получалось. Стройная, подтянутая фигура, живые, мягко улыбающиеся глаза. Гладкая кожа, без намека на морщины, так явно вцепившиеся в лица сверстников, помогали ощущать себя в пике формы. Легкая спортивная походка, с немного затянутым шагом, хорошая пластика и умение быть элегантным давали верные шансы воспринимать жизнь только в светлых тонах.
Пожалуй, должен получиться портрет баловня судьбы. Однако что-то не получалось... Не клеилось… Жизнь не складывалась, любовь всегда растворялась где-то за поворотом, оставляя после себя тяжелый шлейф разочарования… Вернувшись, исчезала вновь. Деньги, и не малые, периодически появлялись в талантливых руках, но тут же таяли, как мокрый мартовский снег. Хрустящие бумажки с водяными знаками моментально перетекали в карманы владельцев бутиков, антикварных и вино-водочных магазинов, разного рода торговцев и аферистов, фотографов, моделей, таксистов, портных и просто рабочих людей «из мира вещей». Имея брезгливо-безразличное отношение к банковским казначейским билетам, Винсент все же ими пользовался, раскрашивая быт в желанные тона. — «Вот нет в тебе коммерческой жилки, — говорили друзья. — Нет, увы. — С твоим-то даром можно такое закрутить! — Легко надо жить, легко, — любил повторять художник. — Жажда накопительства погубит вас, господа. Получайте кайф от расставания… Отдавая, наполните себя радостью». — И он отдавал. Отдавал всем и всегда. Всем, кроме женщин. Этим Винсент дарил себя. Удивительно, но обычно не замечали подмены. Радуясь легкому приобретению, поклонницы тут же попадали в хитроумные ловушки, так ловко расставленные им.
Венгеров любил женщин. Имея над ними безграничную власть, он всегда решительно и бесстыдно использовал свое влияние… и никогда не платил за любовь: «Сделайте один шаг вперед, бандерлоги. Ближе-е, еще ближе-е». — Они охотно делали этот шаг. И становились ближе. Такое непостоянство бодрило, еще раз напоминая, что движение — это жизнь, а жизнь — движение.
Одно лишь незыблемо — воздух, так наполнявший его душу. Воздух и красота. Вот, что давало силы парить над бренной землей. Красота — вечная спутница, верная подруга, окружала его всюду. Впрочем, она также преследует и остальных, просится в сердце, стучится в окно. Но не всякий может вдохнуть ее пьянящий аромат, разглядеть в простом камне, лежащем у дороги, прекрасную силу гармонии, выдернуть из мимолетного взгляда именно то, что создает неповторимую прелесть этого прищура, задержаться на едва заметном жесте, восхититься ласкающей хрипотцой девичьего голоса или трепетом дыхания. Ибо не всякий знает, что «в красоте черты значат более, чем краски, а благородство и изящество движений больше, чем черты». Динамика, определяет гармоничную целостность… Она и есть, наверное, тот камень, кристалл у истоков красоты, дающий силу всему сущему.
Есть тонкие, властительные связи
Меж запахом и контуром цветка.
«Кто из ученых мужей решит спор геометрии Альбрехта Дюрера и эклектики Зевксиса? — порою спрашивал себя Винсент. — А может, абсолютная красота в необычности пропорций? Подобно пчелиному рою, висящему над ульем, мириады единичных пчел в своем движении создают некую статичную форму, которая, ежесекундно меняясь, перетекает жужжащим облаком в новые образы. И… остается при этом на месте. Живая статика — застывшая красота».
Так и воды Невы в непрестанном стремлении к северу, сотни раз высыхали на холстах его. С левого ли берега, с правового ли, с Васильевского или с баржи, что шла навстречу течению, эта река всегда была прекрасна и неповторима. Отражая в себе фасады знакомых зданий, жадно вдыхающих влажный воздух аномального города, темная сила упрямо двигалась к Балтике. Двигалась плавно, величаво, вольготно, ни на миг не забывая о своей власти над этим людским поселением.
Питер громадной мощью своею наваливался на жителей, пожирая иноков, выталкивая невежд и дураков, в непонятном стремлении остаться наедине с холодным гранитом мокрой мостовой, с серым камнем треснувших стен и Александрийским столпом, устремленным в бесконечность. Так сидел он, размышляя о своей беспутной жизни, листая страницу за страницей, пока в дверь не постучали:
Тук, тук… Затем еще тук …
— Да, да.
— Я принесла чай. Вы просили чаю?
— Чаю?..
— Коне-е-чно! Без сахара...
— Без сахара?.. Кофе…
— Кофе?.. — недоуменно повторила Лиза.
— Хорошо, хорошо! Давайте, что есть. Есть или не есть?..
— Съешь, сынок, кто знает, когда удастся еще…
— Это вы о чем, милочка?
— Нет, ничего! Не обращайте внимания. Это я так, себе… В голову что-то врезалось… Действительно, причем здесь… кофе…
«Если не любил, то не жил и не дышал. Эти слова Высоцкого… — проснулся вдруг дорожный громкоговоритель, — … говорят нам о той внутренней силе…» — Винсент потянулся рукой к тумблеру, но дорожное радио так же внезапно стихло, как и появилось.
Звякнув казенными подстаканниками, Лиза немного замешкалась в надежде, что ее остановят и разговор продолжится. Однако Винсент опять погрузился в свои записи (что не располагало к беседе). Грустные мысли прочно сплелись у него с радостью ощущений.
— Спасибо, — не глядя на нее, сухо сказал пассажир.
Девушка покорно удалилась, аккуратно задвигая за собой дверь...


***


Двери с силой захлопнулись, рождая в голове двойное эхо.
«Кто же он все-таки, этот щедрый незнакомец, и зачем помогает мне? Ушел не простившись, не оставил никаких координат. А может, все правда? Может, попробовать? Рискнуть? Да нет, ерунда, мистика, блеф. Шутник какой-то этот мужик в черном. Или больной. — Разрываясь в противоречиях, Студент Х незаметно для себя поддался внутренней волне и рванулся вслед за Мистером . Но останавливать было некого. Перрон пуст. — Ни души. Как сквозь землю провалился, гаденыш. Чудеса, да и только».
Электропоезд, быстро набирая обороты, с шумом покинул станцию.
 — Все, решено. Еду в Питер, — отрезал Студент и перемахнул через пути. Неподалеку он нашел магазин канцтоваров, где и купил простую двухрублевую папку из плотного картона с белыми тряпичными завязочками. Озябшими руками Икс раскатал застывший стержень шариковой ручки и, не отрывая руки, небрежно нацарапал три заглавные . — Успех и слава, говоришь… Ну-ну, посмотрим.
Вскоре без особого труда Х договорился с проводником проходящего поезда «Москва — Санкт-Петербург». Сидя в пустом вагоне, он еще раз обвел кривую, зигзагообразную линию. Теперь надпись сильно походила на жирную министерскую роспись. Выписывая зловещие непостижимые знаки, сосчитал коленца: «Раз, два, три, шесть… Дьявольщина какая-то».
— Сказано — сделано! И все тут! — ворчал Студент, набивая эту папку перепутанными, измятыми листками своей рукописи. Куда он ехал и зачем, сие было ему неведомо. Но теперь молодой человек точно знал, что так надо...


***


«Надо было не выходить сегодня, поменяться с подружкой, — подумала Лиза, прикладывая влажную ладонь к уставшему лицу. — Лоб и щеки полыхали. — Температура — это ясно, не впервой, не раз доводилось переносить болезнь на ногах, но почему так сильно тянет… У-у-у… Всяко случалось, но такого… никогда... — Дискомфорт нарастал, каждый рельсовый стык болью отдавался во всем теле. Простреливая от пяток к затылку, ощущение глубоко вколотой шпильки обострялось где-то внизу живота.
— И посоветоваться не с кем. Все, больше не могу, нужно идти к начальнику поезда.
Горячий чай окутал Винсента домашним теплом и уютом. Буквы расплывались, застревающая строка, навязчиво прочитанная вот уже трижды — последнее, что «безродный принц» смог разглядеть в своем блокноте. Он мужественно боролся со сном, но вскоре все же задремал. Последствия похмелья мешали спокойному отдыху. Неглубокий тревожный сон скорее напоминал какое-то забытье. Память беспорядочно, с трудом, выносила на поверхность размытые лица. Они то съеживались, то таяли, то двоились… Образы, тени, опять образы... Нева, Зимний, Мойка, Медный Всадник, дождь, подъезд, метро...
Метро — одно из тех мест, которое Винсент любил всей душой своей, всем сердцем. Точнее сказать, это даже не место — а дух, пространство. Оказавшись в подземке, невольно погружаешься в атмосферу людей, всегда стремящихся куда-то. Здесь все и всегда движется. Толпы на первый взгляд неорганизованных людей точно знают, куда им нужно, чем напоминают бездушных термитов. Плечом к плечу, нескончаемой людской рекой, плывут они в общем движении, не глядя на указатели. Где-то мощное, вязкое течение расслаивается, оставляя одних слева, других увлекая вправо. Некоторые обречены ехать на север, другие подаются на юг. Причем каким-то чудом всегда находят выход к солнцу. Подземка брезгливо выплевывает своих временных узников, поглощая все новые и новые жертвы. Постоянно удерживая внутри себя сотни тысяч человеческих жизней, подземелье жиреет. Только к ночи холодное чрево истощается, обнажая одинокие колонны, осиротевшие тоннели и тупики. Удручающее зрелище в это время суток, однако. Грязные мраморные платформы, подметаемые подземным ветром, отдыхают от людской массы. Иногда суетливый состав нарушит спокойствие, оживляя железные артерии агонирующего организма. Простучит себе тяжелыми колесами и мигом умчится прочь. На несколько часов этот монстр затаится, замрет, а на рассвете вновь брызнет жизнью. Наполнится горячей людской плотью, проснется, окрепнет, зашевелится... И никого не тронет мысль, что каждый день именно он… он будет пищей для этого мраморно-железобетонного гиганта. Добровольные заложники всегда не против. Прощаясь с дневным светом, они погрузятся на самое дно этой полноводной реки, но так и не встретятся с преисподней. Почему? Видно, не время еще.
Кого только не встретишь здесь: бесконечное множество лиц, характеров и судеб, объединенных одним желанием — добраться куда следует. Так было и в этот вечер. Полупустой вагон спешил на конечную. Волею судеб они оказались напротив. Винсент маялся от безделья и искал общения. Смущенные пристальным вниманием, две миловидные девушки переглянулись и весело хихикнули. Неприлично большие сумки говорили о том, что люди — с дороги. Хотя форма этих предметов и внешний вид хозяек убеждали, что не из Лондона они прибыли, но также радовали, что не беженцы. Судя по всему, эти весьма привлекательные молодые женщины приехали издалека с гостинцами к знакомым или друзьям: «Скорее, к родным», — подумалось Винсенту. Они громко перешептывались, вспоминая какую-то улицу. Мягкий южный говор выдавал их обычное место пребывания. Действительно, так все и было, они прибыли из Днепра.
— Какие проблемы, девчонки, могу я чем-то помочь?
— Вы не подскажете (при этом одна посмотрела в обрывок блокнотного листка), где улица Красного эклектика?
— Какого эклектика?
— Красного, — сказала она неуверенно, обратившись к написанному.
— Может, Красного электрика?
— Может, может, и электрика, ну та, что на метр-о-о...
— В районе Купчино есть такая, но боюсь, вам не повезло, это конечная и совершенно в другую сторону.
Девушки как-то сразу погрустнели.
— Да вы что? А вы не ошибаетесь?
— Я с рождения живу в этом городе и частенько бываю в тех местах. Прекрасный фабричный район, который, в общем-то, давно уже спит. Думаю, что вас спасет только такси. Пойдемте, я помогу...
Приподняв сумки, (в них что-то зазвенело), помощник невольно посочувствовал:
— Как же вы с таким грузом? Тут и втроем не унесешь.
А про себя отметил: «Да, крепкие девчонки».
Подруги виновато улыбнулись, демонстрируя крайнюю беспомощность и жгучее желание переложить свою проблемы на чужие плечи:
— Так вот, никто не встретил.
— Вы надолго к нам?
— На недельку, в гости. Эрмитаж, Петродворец, фонтаны и все такое… И по магазинам полазить хочется, посмотреть, чем дышит столица.
— Питер, к сожалению, давно провинция. От чего и задыхается.
— Ну, не скажите. У нас вообще тоска дремучая.
Так, не спеша, они вышли на верх. Мигая разноцветьем рекламных щитов, проспекты блестели в свете ночных огней. Обливая влажные стены старинных зданий желтым светом уличных фонарей, Питер как бы спрашивал: «В чем счастье? Разве столицей быть?.. Тогда какой смысл»?..
Прочувствовав момент: еще минута — и они исчезнут навсегда, — Винсент решил действовать. И, подключив все свое обаяние, развернул дискуссию:
— Девчонки, я, конечно, не склонен заглядывать в чужой карман, но, видимо, у вас денег — куры не клюют?
— К чему это вы?
— В это время… у-у-у… отсюда до вашей улицы с таким багажом… сдерут столько, что завтра не хватит даже на метро. — «Эко я хватил».
— Да вы что, у нас через весь город по максу — пятера.
Как бы пропустив это, он продолжал:
— Посмотрите направо.
— Куда?
— Видите? Вон тот дом?
— Какой же?
— Да вот же, розовый. Известный дом. Мойка!
— А-а-а… Пушкин? — наугад вставила одна из девушек.
— И не только. Михал Сергеич… — смущенно начал Винсент.
— У-у-у… Горбачев?
— Ну зачем же… Горби — в Москве. У нас и свой имеется.
— И что?
— Смотрите внимательнее. Два темных окна на втором этаже.
Молчание.
— Видите?
— Ну и что же?
— Как вы думаете, почему они не горят?
— Ваши, что ли? Трехэтажное деление фасада — традиционная схема богатого жилого дома.
— Точно! Какие догадливые девчонки. Я живу один. Может, конечно, и не так богато, но вполне могу пригласить вас в гости. Меня это не затруднит.
Красавицы-провинциалки переглянулись: «Как неохота ехать на такси, к «электрику», — читалось у них в глазах. — А здесь такое радушие». — Недолго думая, девушки согласились. И уже вскоре все трое сидели у него на кухне и нарезали домашнюю колбасу. Откуда ни возьмись, на столе появился веселящий напиток с бело-красной этикеткой и золотистыми буквами «Смирновъ».
— Только для дегустации, и за знакомство, конечно. Ведь у вас такой нет? — предложил Винсент тост и поднял рюмку.
С первых минут пребывания в этой квартире гостьи почувствовали себя комфортно. Подобно двум бездомным кошкам, переступившим порог незнакомого жилища, они обнюхали все углы, и, не обнаружив ничего опасного, успокоились: «Чудак или мечтатель… Нет, просто художник… Очень уютненько и тепло».
Хотя все предметы представляли неухоженный быт убежденного холостяка, атмосфера покоряла. Стены плотно увешены множеством картин. Шкафы с книгами по искусству, свежие холсты в углу комнаты, кипы рисунков на стеллажах, фигурки тибетских Будд, индийская чеканная посуда. На стене — старинный щит и дагестанская сабля. На станке — крупное полотно «в работе». Чайный сервиз с гравировкой. Научные приборы и инструменты 18 века. Красивое очень большое подносное блюдо было аккуратно приставлено к стене. На журнальном столике — листы бумаги с набросками, карандаши, уголь, резак и ластик. Мягкий диван, нагоняя сон, стоял в другой стороне, ближе к окну. В воздухе висело ощущение одухотворенного, осознанного бытия.
«Этот человек нам не опасен», — подумала каждая про себя, и девушки поспешили на кухню.
Открыли холодильник: вздохнули, закрыли.
— Все ясно.
Так как у хозяина кроме баночки оливок, крабовых палочек и водки ничего не было, пришлось доставать свое. Домашняя колбаска, привезенная с собой, сразу была пущена в дело. Быстро расставили заўедки. «Что уж теперь… Надо так надо». — На радостях все, что везли друзьям, вывалили на стол: блинчики с абрикосовым вареньем, ватрушки с грибами, пироги с тельным из щуки, кусочки свинины со сметанным хреном и остатки жареного гуся с гречневой кашей.
— Ну! Теперь живем. Как все аппетитно! А пахнет-то как! — оживился Винсент. — Итак, за встречу.
— Мы, собственно, не пьем.
— А кто сейчас пьет? Пьют алкаши и дураки, а мы культурно проводим время.
Зазвенел хрусталь. Рюмки опустели. Сразу выяснилось, что они действительно нечасто употребляют алкоголь. И без того грациозные движения стали еще мягче, приятные голоса — еще вкрадчивее, в глазах появился многозначительный блеск. «Повело», — отметил Винсент. При этом невольно вспомнилась притча о Еве, вкусившей запретный плод. Стремительно-прочный контакт между тремя совершенно чужими людьми обрастал иллюзией давнего знакомства. Девушки таяли на пике счастья. Это был тот самый миг всепоглощающей радости, не связанный с оргазмом, который может себе позволить благочестивый обыватель. Сегодня хорошо было всем. Гостьям потому, что они так просто решили свои дорожные проблемы и познакомились с интересным человеком. Винсент же всегда был рад приятным ему людям. И все складывалось замечательно. Но эти глаза… Эти глаза, с мелькнувшим в них желанием, не давали ему покоя. Приобретая романтический ореол, ситуация определялась. Глянув на одну, затем на другую леди, он обнаружил взгляды, дышащие бесстыдной похотью. Но, хотя мысли их надежно прикрывались «мусором» напускного этикета и нетронутой морали обычной провинциальной домохозяйки, Винсент с уверенностью отметил: «Нет, им уже не освободиться от моего влияния. Пойдем по наработанной схеме».
Внешне эти представительницы противоположного пола были прекрасны. Тела одинаково стройны и грациозны. А лица… Лица — полярны. «Как день и ночь, как свет и тень. Забавно! Лишь совмещая ночь и день, дано постигнуть свето-тень», — сочинил он тут же эпиграмму.
Катя — натуральная блондинка, лукаво улыбаясь, невольно демонстрировала исключительно ровные зубы. Заразительный смех ее отражался в стенах, разливаясь раскидистым эхом. Все время она что-то рассказывала и рассказывала, благодарно откликаясь на чужие шутки. Помогая подруге в нехитрой стряпне, «белоснежка» охотно раскрывала себя. Тонкокостная лань, балерина в прошлом. Движения легки, свободны, хороши, фигура — безупречна.
Люся — жгучая брюнетка. Благоухая крепкими духами, больше слушала, чем говорила. Лишь изредка подбородок ее мог дрогнуть в улыбке. Стильное асимметричное каре, с фиолетовым отливом, отвечало хорошему вкусу. Большие черные глаза выражали спокойствие, глубину и убеждали в том, что эта женщина знает, как добиться успеха. Одежда, подобранная со скромной элегантностью, подчеркивала принадлежность к касте. Аристократически-сдержанно подавала она себя, внушая уважение, остроумно вставляя замечания и поправки по поводу нескончаемой болтовни подруги. Венгеров принял решение — она будет первой. В ней больше невостребованной стихии, необузданной страсти. Незримым пером тело ее было сплошь расписано словами SEX и I WАNT… Только наблюдательный пользователь мог считать эту безобидную информацию и, сняв цепи провинциальных табу и житейских условностей, увлечь ее за собой.
— И все же, как здесь у вас хорошо, — заметила Катя.
— У тебя. Мы ведь на «ты»?
— Да, прости, я все время путаюсь.
— Что, кума, нас завтра закопают — пропали, не позвонили.
— Мужья-то, поди, волнуются? — съязвил Винсент.
— Да, ша-а -ссс...
— Мой козлик, наверное, пьет где-нибудь.
— И мой тоже.
— Нет, здесь наши друзья волнуются.
— Встречать надо было. Что упало, то пропало!
— Птицу видно по помету… — Девушки в недоумении переглянулись. — Шутка.
— Ушел в себя и заблудился, — тут уже Винсент задумался.
— Шутка. Упало — значит упало… Правда, кума?
— Точно.
Пришло время развить гостеприимную тему, и хозяин предложил гостьям принять ванну с дороги.
— Что, можно?.. Обалдеть!
— Ну, разумеется. Мыло, шампунь в ванной. А полотенца я сейчас достану. Балдейте пока не надоест.
— Чур, я первая! — радостно выкрикнула Катя.
«Так и должно быть. Брюнетка пусть пока отдыхает. Да, точно, первой будет именно она», — решил Венгеров.
Купальщица погрузилась в горячую воду и потерялась в «пенных ощущениях». Оставив будничные проблемы за дверью, не думая ни о чем, девушка наивно плескалась в тесной чугунной ванне. — Вот ты какое мокрое счастье! — Посылая брызги на импортный кафель, с радостью разгоняла она вокруг мыльные пузыри.
— Затянувшаяся пауза не должна портить настроения, правда? — сказал Винсент и предложил Люсе пройти в зал.
Все произошло почти мгновенно. Интимно прижимая девушку к себе, он съел остатки помады на ее губах.
— Не надо, — вяло сопротивлялась «темноволосая аристократка». — Не сейчас… Катя же… Не на… не…
Коротким рывком Винсент повернул ее спиной к себе. И уже через минуту Люся, упираясь руками в стол, сильно прогнулась, готовая пустить его в себя. Чуть сдвинув в сторону лоскутик трусиков, Венгеров вошел…
Не проронив ни слова, она наслаждалась их совпавшими желаниями. Было трудно дышать, так как Винсент все время прикрывал ей лицо рукой, приглушая неразборчивый шепот. Закусывая пухлые губки, девушка все равно издавала какие-то звуки, похожие на стон. На вершине не удалось сдержать порыв, и в комнате повисло громко-тягучее «а-а-а-а».
— Сумасшедший, так же нельзя, — полупьяно улыбаясь, сказала гостья, благодарно обведя глазами художника.
— Ты прелесть, — ответил Винсент, нежно ловя в темноте чувственный рот. Горячий поцелуй показался ему слишком мокрым, но он сделал это еще раз. — «Как странно… Бывает и влажное счастье»— В ванной комнате смолк шум падающей воды. (Катя заканчивала процедуру). И они поспешили на кухню.
— По маленькой, — предложил «сумасшедший счастливец», наполняя пустые рюмки.
— Пожалуй... Так кружится голова... Ты все же ненормальный.
Спустя какое-то время, удовлетворенная, она уже откисала в горячей воде, вспоминая недавно пережитые минуты: «Никогда не ожидала от себя этого. Как остро все было, как неожиданно, как ярко. — В этот момент она окунулась с головой, выталкивая воду почти до краев. — Вот ка-а-а-к… Счастье бывает еще и острым».
Катя была моложе и, конечно, наивнее. Медленно вытирая пышные длинные волосы, она делилась впечатлениями от общения с водой, совершенно не подозревая, что здесь происходило несколькими минутами ранее. «А ведь она совсем еще пеленашка, — подумал Винсент. — Вот оно какое наше мытое счастье».
— Пропустим еще по одной, а?
— С удовольствием, хотя после ванной могу забалдеть.
— Не бойся, деточка, «не промокнешь». Ничто так не трезвит, как контрастный душ. Уверяю — это поможет, если что. В пампасах не останешься.
— Жизнь прекрасна и удивительна, если выпить предварительно?
— В шишки-то напиваться не будем. Легко в веселье, тяжело в похмелье.
— Ну, тогда давай, коли не шутишь.
— За удачу!
— Нет, нет… Сегодня только за счастье!
Опять кухня наполнилась звоном хрусталя.
— С легким паром, — сказал Винсент, и, заглянув ей прямо в лицо, обнаружил там сомнения.
 Поймав свое отражение в мужских глазах, Катя вдруг прочувствовала всем своим нутром: попалась девочка. Глуповато улыбаясь, она с трудом поборола свою нерешительность. «Всем бы так попадаться», — подумала девушка и предложила еще выпить.
— Охотно, — ответил «одухотворенный захватчик», — оливки не желаете? Или контрастный душ?
Вялая надежда еще теплилась у нее в голове. Неудобства, связанные с присутствием подруги, свяжут ему руки. Но вскоре ситуация разрешилась сама собой.
Тем временем Люся вышла из ванны с полотенцем в руках.
— Девчонки, вы еще не хотите спать? — безразлично спросил хозяин.
— У меня уже глаза слипаются. В вагоне разве отдохнешь? Почти сутки в дороге, — оживилась Люся, обратившись к подруге. — А ты, Кать?
— Я уже никакая…
Неожиданно вспомнили, что диван всего один и спать предстоит всем вместе. Катя была в растерянности, но невозмутимая Людмила придала ей сил, шепнув на ухо:
— Он не кусается…
— Ты не кусаешься, Винс?
— И кусаюсь, и лягаюсь… И все остальное…
Все засмеялись…
Как-то сам собой выключился свет… наконец улеглись, только вот Винсент каким-то образом оказался «между». — «Кто его знает, может я замешкалась, или он поспешил нырнуть за кумой, но с краю почему-то я, а не он».
Все трое лежали на спине, укрывшись одним широким одеялом и, уставившись в потолок, мысленно просили друг друга уснуть:
«А быстро ли она откинется? Не помню. Скорее бы прижаться к его телу, может плюнуть на все и обнять сейчас? Нет. Кума не поймет, слишком молода. Да и слышен каждый шорох. Все сразу откроется».
«Поскорее бы его сморило. Судя по горящим глазам, он не намерен отступать. Ничего, он много выпил, сейчас успокоится, да и не станет же при ней приставать».
«Вот тишина, так тишина. Рукой не пошевелить, все слышно. А как диван скрипит, гад. Надо его будет как-то перебрать, а то видишь, какой непорядок. И белье не буду крахмалить, хрустит уж больно. — Повернул голову направо, там, где лежала девушка с черным каре. — Едва виднеется какой-то силуэт. — Прислушался: — спит или нет? Кажется, спит. — И перевел взгляд в противоположную сторону. — Дыхание ровное и спокойное. — Но лунный зайчик, отразившийся в роговице, развеял мужские сомнения — Не спит, дуреха. Значит, и та тоже. Подождем»…
Так лежали они какое-то время, объединенные не только одним ложем, мыслями и желаниями, но даже сердца их бились в унисон, разгоняя молодую кровь, воспаляя воображение. Кто знает, как разрешилась бы эта патовая ситуация, если бы не зеленый змий. Хотя Люся и была старше и пила чаще, но хмель, усугубленный горячей ванной, теплым одеялом и усталостью, скрутил сознание. Незаметно для себя, женщина быстро уснула. Ровное, глубокое посапывание подтверждало это. Винсент решил действовать. Повернувшись на левый бок, он как бы невзначай приобнял пышноволосую блондинку. Молодое сердечко забилось быстрее. Дышать она старалась как можно тише, но воздуха катастрофически не хватало, и девушка приоткрыла рот. — «Пора», — Ловким движением Винсент приподнял одеяло и через мгновение оказался на ней. От неожиданности бедняжка перестала дышать совсем, но кричать не стала. Страх сковал все ее тело и парализовал волю. Почувствовав момент приятного проникновения, едва слышно, Катя сбивчиво-робко прошептала:
— Пойдем на пол.
И уже там, внизу, он делал с ней все что хотел. Винсент не ошибся. Девушка была моложе и значительно темпераментнее. Включился уличный фонарь и залил комнату желтым переливистым светом. «Что за контакт… такой… неустойчивый… Когда надо — вечно темнота! А как «не в дугу», так на тебе — получай дармовые муниципальные люксы»… — возбужденная лань уже ничего не замечала вокруг… Дрожа и извиваясь в экстазе, она получала множественное удовольствие. Не в силах остановиться, все время шептала:
— Еще, еще, еще.
«Хорошая балеринка, — подумалось Винсенту, — теперь она поняла, что счастье бывает не только мокрым, пенным, теплым, пьяным, острым, неожиданным, но и многокра-а-а-тным!»
Утром, когда первые лучи солнца скользнули между домов и, пробежав вдоль дороги, постучались в окно, невыспавшаяся, но вполне довольная тройка уже пила чай с булочками. Сидели молча, лукаво улыбаясь друг другу, пытались осознать содеянное. Огненно-пьянящая ночь качнула память, выстраивая цепь ассоциаций.
«Что же рождает такие небывало яркие впечатления»?.. — спрашивал каждый себя.
«Как-то нехорошо все получилось. Поставила под угрозу семейное счастье… Я же изменила мужу. Может, оно всегда так бывает в первый раз»?
«А не слышала ли Люся? Та, фиг с ним, в конце концов, мне никогда не было так хорошо».
«Вот она радость, вот оно счастье… Каких все-таки замечательных женщин плодит нэнька Украина. Жаль, что живут они так далеко»…


***


Далеко еще было до Питера, но теперь значимо другое. Студент не знал, что случится утром, даже не предполагал, куда и зачем он пойдет в этом чужом, холодном, незнакомом ему городе, но чувствовал наверняка: где бы он ни оказался, ему не откажут, куда бы ни пошел, помогут: «Вот тебе и зигзаг удачи». — С такими мыслями он засунул под подушку новенькую, разбухшую от бумаг папку с министерской росписью о шести изгибах и уснул безмятежным сном.


***


«Сон это или явь? Где я? — метался Винсент. Сны крошились, путались, наплывали один на другой, нависая тяжелой тучей над воспоминаниями. Как волчонок в норе, он долго ворочался с боку на бок, наконец, схватил комфортную позу и снова впал в забытье. — И зачем я так набухларился? — спрашивал он себя. — А вчера зачем? Плющит теперь… Ну ладно, вчера друзья отмечали рождение сына. А сегодня? Опохмел-то еще не мучит пока. Что ж так звенит в ушах, что так долбит? Будильник? Не-е-е-т… Ожерельев выбросил его в окно. Тогда что же так верещит в мозгах? Неужто первая абстяга? Доигрался, идиот… В дурку пора. Доквасился! Докирялся… А может, это гости? Точно — в дверь. Ну-ну… Не приемный день, все равно не открою. Хоть ломитесь, хоть входную с петель снимайте, — нет меня. Слышь, звонят, дурачки. И кто это такой настырный? А ну их всех, барин отдыхают… Придут еще, коли надо. — И тут его осенило, — Бог мой, а какое сегодня число? Да сегодня же... Может, это заказчик? Елы-палы. Как нехорошо получилось. — Подхватившись, Винсент ощутил тревожную шаткость в коленях и самогонный дурман. — Где зеркало? Да где же оно? А, вот, прямо напротив меня».
— Ща-а-а-с! — заорал художник, что есть силы (получилось не очень убедительно). — Минуточку!
«Хорошо, что вчера побрился перед синькой, — подумал Венгеров, поймав свое проблемное отражение. Борьба с залежанными за ночь вихрами была явно проиграна. Непокорные локоны торчали во все стороны. К утру щека покрылась легким налетом щетины. — Ничего, сойдет… Что уж теперь»...
Зеркало… Беспощадно-иллюзорная плоскость отражения. Мистическая вещь. Всегда... Куда бы ни смотрелся человек: в отполированные до блеска куски обсидиана, египетские золотые пластины, бронзовые китайские диски или крытую стеклом ртутно-оловянную амальгаму. «Главное не куда, а как… Как смотреть, вот что важно, — мудро рассуждал Винсент. — А зачем оно мне, что там смотреть? А здесь, в этой толпе усталых, бесформенных лиц, вечно бегущих куда-то? — И в эпоху муранских мастеров, катавших горячее стекло на бронзе, вплавляя золотые нити в цветные сосуды... И в библейские времена, и теперь… Зеркало всегда дышало загадкой и навсегда останется тайной. — Простой предмет, но что это? Кто ты, зеркало? Что ты? Провал в иную реальность или бесстыдно-жесткая правда? Кому как»…
Для человека с именем Винсент Венгеров зеркало было и тем и другим. Да и сам он частенько был зеркалом…
— Ща-а-а-а-с! С-с-с-с… — К двери неслось нарастающее шарканье ветхих хозяйских тапочек.
Долго ковыряя ржавым, гнутым ключом в изъеденном временем замке, он, наконец, потянул ручку на себя:
— Тьфу ты. Как вы мне все надоели. Аски-катаски. — В дверях стояли двое его собратьев по цеху, как раз те, с кем вчера и нарезались.
Ожерельев и Лунь — когда-то весьма перспективные художники. Они вместе окончили «Строгановку», вместе работали на худкомбинате, но, не найдя себя, оказались не у дел. Перебиваясь случайными заработками, сидели на Невском вместе с Винсентом. Желание заработать научило ловко убеждать обывателя, что есть качественный портрет: «Господа, приличный подарок. Всего за полчаса». — Им охотно верили и, отсидев положенное на походном стульце, уходили довольные, с подписанным свитком в руках. К вечеру в карманах было чему хрустеть, и утомленная питерская богема отправлялась керосинить. Особенно доставалось зимой. Народ вымерзал вместе со снегом. Природа не щадила озябших рук. И все чаще они перемежали кичевую работу с непродуктивным отдыхом.
Ожерельев, так же любивший поесть, как и выпить, в эту пору большей частью пил. Разовые заказы не позволяли вволю набить свое раздавшееся брюхо. Зато к весне он уверенно сбрасывал пятнадцать, двадцать кило. И выглядел значительно бодрее и моложе. Крупный такой увалень, рослый. Если для смеха он иногда выбривал затылок, то со спины выглядел весьма грозно и убедительно. Почему только со спины? Да потому, что доброе, улыбчивое лицо его выдавало спокойный, благожелательный нрав. Людей Вася любил, и они отвечали ему тем же. Любил и прощал, не требуя многого. Ожерельев умел дружить и занимал в этой тройке особое положение. Выполняя роль буфера, он отвечал за «связи с общественностью», частенько улаживая конфликты товарищей, чьи отношения с внешним миром складывались значительно сложнее.
Лунь — с детства рассматривался школой как вундеркинд, а родителями как гений. Хорошо схватывая программу, он обогнал всех на три класса и потому в училище был самым молодым. За что и страдал. Над ним насмехались и шутили старшекурсники. Иногда даже отвешивали ему подзатыльников: «Дай ему, дай, зубриле»! — Завидовали. Завидовали, бесились, но все же уважали, так как способности его в науках были неоспоримы. К тому же налицо талант живописца. Искрометный, живой, иногда жесткий юмор спасал от обидчиков и, порой превращаясь в желчную тираду, больно ранил (что всегда было коротко, точно и к месту). Далеко не все решались задевать его более и отступали. Труженик, умница. В последнее время он почувствовал отвращение к деньгам и, съедая старые запасы, всерьез занялся сольными концепт-проектами: «На пути к просветлению необходим полный отказ от суетных пристрастий», — говаривал он.
Так вот. Накануне эти трое круто книжничали и в итоге изрядно набрались. И сейчас, когда маленькая стрелка часов не успела коснуться девятки, Винсент уже имел удовольствие разглядывать их помятые лица.
— Не откажите страждущим, — взмолился Лунь и достал из кармана поллитровочку.
— Вперед, труба зовет, точнее, горит, — поддержал его Ожерельев.
— Откуда вы взялись на мою голову? Валяйте, что уж теперь.
— П-п-росветлимся… — хрустнул пробкой один из них. — Ужалимся для настроя?
— Даванем один зупырь. И все…
Первый роўзлив «фары не зажег», но успокоил незваных визитеров. Разломило язык, попустило… Повеселевший Винсент даже зачитал мистические слова, комично возложив руки на головы товарищей:
— Аски-катаски-хайкс-тетракс-домнаменеус!
— Ты че, Винс? — удивились гости.
— Заклинание с пояса Дианы Эфесской. Может, поможет?
— Ну и примочки у тебя, — возмутился Лунь. — Это же для людей, одержимых дьяволом!
— Что, страшно? Шу-у-у-тка! Хотя, что вам мешает?
 Второй круг — уже на двоих. Так же поспешно, жадно занюхивая рукавом:
— Не удринькаться бы как вчера…
Вспоминая мудрую присказку, что «неправильный опохмел приводит к запою», Винсент оставил друзей на кухне и выскользнул в комнату. Сидя в кресле, рядом с кипой своих набросков он вновь столкнулся с нерешенным пока вопросом: «Почему же это дельце поручили именно мне? В Питере сотни толковых художников, и не нашлось никого лучше? Что-то здесь не так. Столько старперов с именами да медалями… Почему я? Бог с ним, заказали и ладно… Да еще и авансом подогрели»…
Эта история началась не так давно. Однажды на Невском к нему подошли опрятно одетые люди и вручили заказ. Задачу обозначили аморфно, предложив только тему: «Рождество без Христа». Иллюстрации к будущему журналу — вот что их интересовало. Определились в цене, тут же вручили предоплату и попрощались. Ошарашенный таким поворотом, Винсент тут же сел за работу. — «Господи, а сроки… Мы же не уточнили, когда должно быть готово». — Его не ограничили ничем. Ни правки, ни коррекции. Бери и твори. Прошло две недели, заказчики не появились. Затем еще одна и еще — никого. За это время он наработал массу материала. Этюды, эскизы, наброски исчислялись сотнями. Но художник оставался недоволен. Внешне эти холсты ничем не отличались от других его творений: так же оригинальны, точны в форме и линиях. Сначала Венгеров написал множество «нашлепок» и этюдов, сделал серию эскизов. Постепенно, отбрасывая все случайное и незначительное, оставлял наиболее характерное. Но все время казалось, что в работах не достает гармонии, законченности и чистоты. Как человек, серьезно относящийся к своему делу, такую оплошность он оставить не мог. Сдавать халтуру не привык и все переделывал и переделывал… Мучился, переживал, но ангел провидения словно смеялся над ним, лишая покоя и сна. Через сорок дней после первого визита в дверь постучали. Их опять было двое. Они не представились и, пройдя в квартиру, начали разговор. Лица новые, но речь и цели указывали на их принадлежность. Оправдываться, что-либо объяснять не было необходимости. К своему удивлению, Винсент узнал, что заказчики в курсе всех его проблем: «Такое чувство, что кто-то словно подглядывает за мной. Но как же? Как они отследили мои сомнения?»
Вспоминалась последняя фраза: «Мы понимаем ваши трудности и не торопим. Работайте. Помните! Одно условие: ничего надуманного, неестественного». — В руках снова захрустели деньги. Причем сумма вдвое превышала первоначальную.
— Вот те на! Чудеса, да и только. — Обрадованный мастер плюнул на работу… — Хватит с вас, не облезете… Будет вам естественная надуманность, будет, — и пошел за портвейном.



Все это произошло накануне, а сегодня, покинув собутыльников-единоверцев, он решил спрятаться у тетки в Рябово, в предместье Петербурга.
Поезд сильно трясло, но хмель не вышел еще и туманил рассудок. «Подремлю немного, Лиза знает, когда мне выходить», — подумал Винсент и провалился в крепкую спячку… крепкую и глубокую, без историй...


***


История молодого человека с подписью о шести коленцах на простой картонной папке продолжалась.
Движимые навстречу друг к другу, поезда быстро сближались… И ровно напротив дорожного столба «321км» разошлись. На часах: 01:23
«На первый путь прибывает пассажирский поезд «Москва — Санкт-Петербург», — равнодушным голосом объявил дежурный диспетчер. Люди торопились и заметно нервничали, но все же, покорно выстроившись у выхода, ждали свою очередь. Студент затерялся где-то среди них. Он не ерзал и не спешил. Гордо держал Икс теперь свою папку, завязанную бантиком: «Все будет о’кей, — думал он. — Сейчас нужно найти таксофон. Их здесь должна быть уйма. — Пассажиры тем временем вышли из вагона, разбрелись среди встречающих. — Представляю, как одноклассничек обрадуется. Сколько же мы не виделись? Со школы. А как дружили тогда! Собирали марки, гоняли в футбол, дрались за девчонок и из-за них. Помню, нам двоим так полюбилась Танька Стрелкоўва, что мы не разговаривали целых дня два … Или полтора, не помню. Плохо, что без звонка… не сообщил... Ну ничего, так уж вышло»…
Студент опустил монету и набрал номер. «Десять гудков — тишина… Ну-ка, еще разок. Ага! Теперь получилось»!
— Алло, Серега!
Из трубки донеслось ленивое женское, почти кошачее: Да-а-а…
— Извините, Сергей есть?
— Какой Сергей?
— Блудов.
— Какой Блудов?
— А-а-а… Вам, наверное, нужен м-сье Сэрж? А кто его спрашивает?
— Сент! Скажите просто: Сеня. Он все поймет. Вот вдруг… Приехал… Из Москвы...
Сквозь треск и шорох телефонной трубки, прикрытой рукой, Студент услышал приглушенные звуки:
— Дорогой, тебя спрашивает Сенник какой-то, будешь говорить?
— Какой еще там Сеник-Веник? –– донесся недовольный мужской голос. Пошли его на-а-а…
— Из Москвы, говорит. Вдруг…
— Друг из Москвы? Стой, тундра! Давай сюда скорее! — заорал пьяненький абонент, наконец, сообразивший, что к чему.
И вот в трубке — знакомый осипший голос:
— Сеня, ты?
— Алло, Серега, это я, — обрадовался Студент.
— Откуда ты? Ты где?
— Да я вот приехал, сейчас на вокзале…
— Ты в Питере? Отлично. Надолго? А сколько сейчас… Который час? У-у-у, блин… Я тут, понимаешь, с народом… работаю… Так, все, срочно ко мне… Срочно, слышишь? — тараторил трезвеющий Блудов.
Хриплый голос товарища выдал: клиент с похмелюги и плохо ориентируется в пространстве.
— Да ты подожди, не спеши, — стесняясь, начал было Студент… Я здесь… И, глядя на часы, добавил: На моих — час двадцать три.
— Как? Только час? Ты что, уже утро, почти. Ладно, приезжай, разберемся. Давай бегом! Одна нога здесь, вторая тоже здесь, — скомандовал Сергей.
— Я не помню, как там? Выходишь на «Черной Речке», а потом?
— Да нет же. Нет! У-у-у… Чуть не забыл, теперь… Сейчас все иначе… Я себе в центре шалашик присмотрел. Только сегодня въехал. Гони на Мойку, понял?
— Да, конечно.
— Ну давай, мигом!
Останавливая такси, Х вдруг поймал себя на мысли: «Откуда же я знаю его новый телефон на Мойке. И куда, собственно, сейчас еду? — И тут же нашел простой ответ — Я теперь не один»…
— На Мойку! — мягко предложил Студент, уверенно захлопывая за собой дверь.
— Я знаю, — ответил человек за рулем. Опуская ногу на педаль сцепления, водитель чахоточно кашлянул. — Ненавижу, когда хлопают дверью.
— Я знаю… — не глядя в его сторону, ответил Икс. — Гони, драйвер, гони.
— На Мойку, значит… С ветерком…
Только теперь Студент отметил его необычную экипировку. Зелено-серое пальтецо военного образца сверкнуло золотым эполетом. Почти в пол-руки деникинский шеврон, гергиевский крест на груди, рыжие кожаные перчатки последней моды. Офицерский картуз, настоящий... Эсеро-меньшевистская фуражка так сильно опущена книзу, что матовый козырек ее своей тенью прикрывает пустые глазницы.
«Н-а-ч-алось… — кольнуло Студента, — колоритный жмурик.
— Началось! — заключил ряженый и резко придавил на газ. Сделав полицейский разворот, машина быстро набрала скорость и помчалась по ночному городу. Уже через несколько мгновений они были на месте. Остановились у парадного. Чахоточный повернул голову в сторону молодого человека, обратив к нему свое мертвецкое лицо:
— Вот и все. Вам сюда, товарищ. Второй этаж, налево!
— Я зна… — начал было Студент.
— Я тоже! — Машина, с визгом прокручивающихся колес унеслась прочь. Словно ее и не было вовсе!
— Забавный штурман, — отметил Икс, провожая взглядом георгиевского кавалера. — Больной только…
Да, это была Мойка. Та самая. Ночной фасад розового дома сверкал екатерининским великолепием. Где-то здесь прежде жил отец русской словесности, кучерявый гений П.А.С.


***


«Пас! Еще пас! Проход по краю… Гол»! — разгонял азарт голос спортивного комментатора.
— Эй, дружище, вставай, приехали, — тормошил Винсента незнакомый мужичек в кожаной фуражке с высокой тульей и мерзкими усиками.
— Что такое, что случилось? — машинально повторял сонный пассажир.
— Приехали, говорю. Все уже вышли давно, а ты все харю давишь. Москва — конечная!
Ничего не понимая, Венгеров раздвинул шторки и посмотрел в окно. На перроне прохаживались чужие, незнакомые люди. «Какая Москва, что он мелет? — Выглянул в коридор. — Ни души. Че за чудик в женских тапочках? Открытые двери опустевших купе подтверждали, что «чудик» не врет. — Вроде бы и вправду конечная».
В вагонном проходе незнакомец средних лет, в форменной голубой рубашке проводника и спортивных штанах с драными коленками, перебирал грязное белье. Подойдя к нему ближе, Винсент поинтересовался:
— А где же Лиза?
Человек в драных спортивках с острым запахом лука и остатками неперегоревшего первача пояснил:
— Так это… ночью сняли… это с поезда… Да! Увезли ж на «скорой» это… как его… с «острым это… животом». Ага… А я это… Проводник из соседнего ага… на подмену прислали... Давай, давай, торопись. А то щас в отстой пойдем.
— А разве мы еще не там? — сболтнул Винсент, не подумав. — И тут же, поймав недобрый взгляд «подменного», поправился. — Нет, нет… Это я так, себе.
«В-о-о-о, попал, — размышлял Венгеров, направляясь в здание вокзала. — Так вот, ездить во хмелю. Никогда не просыпал. Сколько раз зарекался портвишком не полировать. И что же теперь делать? В столице у меня никого. Что мы имеем? Москва, вокзал. Звонить некому, идти некуда. Деньги, их тоже нет. Не стоять же с протянутой рукой? — при этом он посмотрел на свой старенький «Rolex». Стрелки указывали на 1:23 — Не понял? Неужели встали? Они ведь с подзаводом. Два года их не снимаю».
В последней надежде Винс еще раз пошарил по карманам. Ничего. «А еще вчера был богач, — подумал он. — Вероятно, последнюю купюру вручил Лизе». — Убедившись, что часы все же идут, Венгеров выставил время и направился к ближайшему ларьку в надежде подороже продать механического друга.
«Жаль, хорошая вещь, да много не дадут, — думал он про себя. — Впредь будешь умнее, болван».
В зале ожидания Винсент краем глаза поймал небольшую группу оживленно беседующих людей. Внимание привлек блеск глянцевых обложек. Присмотрелся внимательнее: точно — они. Этих ни с кем не спутаешь! Люди с журналами в руках о чем-то оживленно спорили. Новая идея окончательно протрезвила. Неожиданно для себя Винсент присел на свободном месте прямо у них за спиной. — «Все слышно… Продолжайте же».
Трое спорщиков никак не могли договориться. Разговор шел по схеме: «Никто никого не может понять, никто никого не хочет услышать».
— Вот, посмотрите, — объяснял им оппонент. — Тут у вас написано:
«Матфей ничего не написал о том, сколько их было; кроме того, он не называл их «мудрецами» и уж тем более тремя царями. Он использовал греческое слово маги, которое можно перевести как «астрологи». Уже только одно это должно навести читателя на мысль, что здесь действовали какие то злые силы, поскольку занятие астрологией осуждается в Слове Бога»…
— Правильно, Библия подтверждает это, — прервал его миссионер. Заглядывая в шпаргалку, он хотел было что-то дополнить.
— Не торопитесь. Я в курсе, где об этом написано, — ответил претендент, не скрывая свою осведомленность.
— Давайте-ка лучше откроем от Матфея 2:1-9. Действительно, здесь употребляется слово волхвы. И внизу сноска: Маги. Это раз. Теперь посмотрим в библейский словарь. Откройте вашу Библию в конце.
— Где? — удивленно, спросили искушенного.
— Да вот же, в конце, открывайте смелее.
Путаясь в страницах, они нашли словарь. Винсенту при этом показалось, что священная книга, находящаяся в руках миссионеров, плохо ими прочитана. Тот человек терпеливо ждал, когда люди, наконец, сориентируются:
— Теперь вот здесь, — он указал пальцем на строку. — Волхвы — маги, мудрецы, астрологи. Есть?
— Ну!
— Смотрим Даниила (зашуршали тонкие листы).
— Даниил — глава мудрецов и так далее… Нужно ли ссылаться на неточность перевода?
По лицам малограмотных проповедников пробежала легкая растерянность. Тщетно пытаясь скрыть смущение, они хотели что-то возразить. Многозначительно раздувая щеки, по-детски, на ходу, они придумали вариант:
— А Даниил был пророк, значит от Бога, а все остальные — нет.
Скудные познания в теологии поставили неопытных агитаторов в тупик. Они уже были не рады, что связались с таким дотошным специалистом.
— А ваши наставники о чем поют?
— О чем?
— Поют?
— Я говорю, чем маются ваши избранные? Кому молятся?
«Услышав о рождении будущего «Царя Иудейского» Ирод встревожился и послал астрологов в Вифлеем разыскать младенца. В то время, когда они были в пути, происходило нечто странное. Казалось, что «звезда», которая привела астрологов в Иерусалим, шла перед ними. Действительно ли с неба что-то светило или это было всего лишь видение, неизвестно. Ясно одно: «звезда» была не от Бога».
— Ну и что?
— Эта книга может лгать, как вы считаете? — искушенный указал рукой на Библию.
— Нет, конечно. Она же Боговдохновенна.
— Правильно… Знаете, чем заканчивается «Откровение»? Читайте. Читайте вслух, — сказал он, показывая где.
Бедолаги покорно прочитали:
— Слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей.
— Так. И-и-и… И еще следующий.
— И если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей.
— По моему, очень доходчиво. Не так ли?
«Так ли, так ли! — в уме передразнил его Винсент. — Но как трудно бывает отказаться от уже созданного. Еще труднее удержаться от соблазна что-либо добавить. Так и чешутся ручонки переделать, дописать, исправить, внести лепту, разъяснить, растолковать, направить… Что будет, если слепой поведет слепого? Кто сможет гарантировать улучшение схемы? Вечный вопрос! Вот и правят, переписывают и добавляют. Ученички, твою мать»…
— Да, неплохо.
— В Евангелии же от Матфея, если вы заметили, вообще не поднимается вопрос о какой бы то ни было принадлежности звезды. К темным ли силам или к светлым. Читаем еще: Ев. Матф.2:1-9.
Здесь подключился еще один проповедник (возможно он не слушал разговор, а может по-ходу молился. Но пока что молчал):
— Вот видите, звезда, посланная Богом, известила всех о рождении мессии.
Краем глаза «грамотный» заметил, что первый одергивает коллегу за рукав. «Экий ляпсус», — подумал он, но скромно промолчал.
— Вот так, господа. А вы пытаетесь рассуждать. На мой взгляд, не совсем удачно и совершенно некорректно.
— Нужно же думать!
— Правильно. Читать и думать. Относитесь к первоисточнику серьезнее. Читайте внимательно и вдумчиво, пожалуйста. При этом человек захлопнул Библию и, вручил ее горе-миссионерам. Встал молча и, не оборачиваясь, удалился.
«Ушел клиент»…
«Обдернулись. Это факт. Сейчас начнут шарить в поисках неокрепших умов и благодатных ушей», — решил Винсент и невольно встретился с ними взглядом.
— О-о-о, Винсент Венгеров! Здравствуйте. Какая удача! Рады видеть вас в Москве.
— На ловца, как говорится…
— И овца… — перебивали они друг друга, неестественно улыбаясь.
Обалдевший художник открыл рот: «Во-о-от те на! Уже и до меня добрались».
— Заждались мы вас, уважаемый. Не первый час здесь тремся…
— А ну ты!
— Да-а-а… — продолжали они. — Извините, мы здесь немного заболтались попутно. Мы же пионеры ко всему прочему… Вот, пожалуйста. — Ему протянули конверт. — Это ваш гонорар. В полном объеме. Как договаривались…
— Как договаривались? — вырвалось у Винсента. — Разве мы…
— Да да, не скромничайте. Качественная работа должна хорошо оплачиваться. Можете не считать. У нас все как в аптеке. С точностью до…
— А вдруг фальшивка? — перебил Венгеров. — Сейчас так много фальшивых денег.
— Ну что вы! Эти деньги пожертвованы благочестивыми прихожанами.
— К сожалению, благочестивые люди не всегда могут отличить фальшивое от настоящего. Это удел мошенников.
— Чуть не забыл. На всякий случай... — Лукаво подмигнув, неожиданный меценат вручил визитку. — Обращайтесь, коли что…
Пока Винсент знакомился с содержимым конверта, нерадивые миссионеры удалились. Кроме денег, внутри была записка:



Желаем приятно провести время в Москве.
Спасибо за работу.
Да поможет вам Бог.



Аккуратно складывая зеленые бумажки во внутренний карман пиджака, Винсент Венгеров решил исполнить пожелание: «Действительно. Проведем времечко с пользой. Пойду-ка я пройдусь, осмотрю столицу. Да поможет мне Бог».


***


— Боже! Какой кошмар!
— Молчи, дура, тебя не спросили, — сыпались голоса из квартиры на втором этаже. Писклявый женский капризно приставал к тяжелому мужскому.
— И зачем ты пригласил его в такую рань?
— Слушай, девочка! Это не какой-то там фофан жеваный. Кореш «из детства», понимаешь? Лучший кореш. И ты хочешь, чтобы он шарился на вокзале, пока ты здесь шубу заворачиваешь? На дворе чай — не май!
— Ужас! Пять часов утра. Мы же легли в три. Ты забыл, дорогой?
— Так, еще слово, и гуляешь по Невскому. Вкурила?
— Вкурила, вкурила, — ответила девушка и благоразумно смолкла.
Тонкий луч света из приоткрытой двери скупо освещал темную лестничную площадку. Немного помявшись у входа, Студент Х несмело переступил порог и с умыслом громко хлопнул дверью. В комнате его услышали. И уже вскоре друзья разглядывали друг друга, отыскивая различия с прошлым своим представлением.
— Ба, кто к нам приехал! — заорал Блудов, активно раскинув руки. — Дай-ка я на тебя посмотрю! Ну нисколечко не изменился! Молодец!
— Вот, наконец, решился, — отвечал ему Студент.
Затем следовали жаркие обоюдные объятия, сулившие хороший прием. «Хорошо, когда нет повода к перемене отношений», — отметил Икс.
Похлопывая Студента по плечу, Блудов продолжал:
— Ну, проходи, дорогой. Посмотришь, как я живу, познакомишься с моей... — он махнул рукой, — балалайкой… Хотя это не обязательно. Располагайся, где хочешь! Здесь все для тебя!
— Я знаю, — промычал Студент под нос.
Еще в прихожей Х обратил внимание на ухоженность старинной квартиры. Все тщательно подобрано по цвету, стилю и фактуре. Дубовый паркет, квадратное зеркало в золоченой оправе, дорогие обои и мебель «начала 19 века» говорили о достатке хозяина. Вещи сделаны «под заказ»: быстро, качественно, но без любви. Блудов заметил, как гость его с интересом, разглядывая мелкие детали, смотрит по сторонам:
— Да вот! Дружище! Как положено. Кафелечек, паркетик, плиточка. Сам понимаешь, все для себя — все с душой. Реальный такой хазер. Не обмыли еще… Только въехал. Конечно, не полный вышак. Не Смольный — ясное дело. Но мне нравится. Кайфово, да?
— Крутота, что ты! Полный пердимонокль! — подыграл ему Студент, а про себя отметил: «Парнишка хоть и забурел, но одухотворенности не прибавил».
— Филь-де-пе-е-е-р-сово… Все с душой! Комунальный фонд.
Но нет, заблуждался хозяин. Души-то как раз здесь и не было. Опытная рука профессионала ловко поработала с интерьером, наполняя пространство интересными решениями. Сергей Блудов только что вернулся из Англии и, находясь под влиянием туманного Альбиона, был непреклонен: «Понимаешь, дизер! Я фанатею от «Честерфилда». Английские кресла и диваны прошлого века — исторический эталон. В это врубаться надо. Я-то сам давно эту фишку просек. Что там ваш модерн! «Стеганка» — символ английской респектабельности. Вот, что душа просит. Мебель из красного дерева, тиса или дуба. Кожаная обивочка… Ух! Рельефные спинки диванчиков, стеганых множеством гвоздиков. Сечешь, профи? И непременно марокканская кожа. Непременно»! — От прежнего владельца аппартаментов осталось одно прямоугольное зеркало в красной стильной раме. Тут же его задули золотым и переместили в прихожую. Теперь обстановка соответствовала типично новорусскому мироощущению. Но все же некоторый кричащий пафос лишал этот дом уюта, духа и цельности. Такое помещение обычно говорит о многом, почти обо всем, и, к несчастью, совсем не о пристрастии хозяина к старине. Только входная дверь напоминала о былом запустении этого жилища.
— Не успели еще, — сконфузился Блудов, — никак не соображу, какую надо?
— Не боишься?
— Кого? Кого мне бояться в этом городе? Кроме себя. Пошли, по пять капель…
Проходя мимо спальни, Студент невольно заглянул в приоткрытую дверь. На огромной просторной кровати нежилась красивая молодая женщина. Без особого интереса посмотрела она в сторону гостя и лениво процедила:
— Здрась-те.
— Вы уж извините, что я так... Так неожиданно... — смутился Студент.
— Бог простит, — ответила красотка и повернулась на другой бок.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
— Не обращай внимания. Поутру она всегда не в духе. Давай лучше отметим. Это же сколько мы не виделись — пять или шесть? Что ж ты, стервец, не появлялся? Ну, рассказывай. Нет, сначала накатим! — и он щедро плеснул в стаканы из бутылки «Абсолюта».
Чокнулись, выпили, закусили фирменным огурчиком и, растягивая икорку по бесконечно длинному ломтю хлеба, продолжили. Блудов поставил на стол порцию холодной белуги, пряженцы с семгой, немного телятины и сухой тертый балык.
— Кушай, кушай! Не стесняйся.
— А я и не стесняюсь.
— А знаешь ли ты, Студент, как правильно закусывать? Самая лучшая закуска, ежели хочешь знать — селедка.
— Да ну?
— Представь себе. Кусочек селедочки с лучком и горчичным соусом, — начал было он…
— Что ж ты весь холодильник красной рыбой забил?
— Это я извращаюсь. У этих фирмачей приличной селедки не сыщешь. Забугорье не всегда впереди. Так вот. Сначала селедочка, а потом икорки с лимончиком.
— Помнишь, как учил профессор Преображенский: «Холодные закуски употребляют недобитые красными помещики»… — перебил его Студент.
— А интеллигентные люди оперируют закусками горячими? Помню, помню… Скажешь тоже. Теперь все изменилось! Где они теперь, эти красные? Ну где?
— Где?
— Правильно, помещиками стали, а средний класс — интеллигенцией. Теперь мы интеллигентные люди. Догоняешь?
— Вы?
— Мы! — жестко заключил Блудов, — все умничаешь, Студент.
— Это я так… Эрудицию проявляю.
— Ну конечно, как же ты без этого... Ладно, оставим… Хочешь горяченького? У меня есть еще пару тарелок ракового супа и лапша с гусиными потрохами. Будешь? Организуем.
— Нет-нет, спасибо.
— На вот, попробуй, лучше. — Блудов протянул стакан, до краев наполненный какой-то сивушной жидкостью.
— Что это?
— Пробуй, не спрашивай!
— Студент отхлебнул глоток и закашлялся.
— А-а-а! — засмеялся товарищ, с детства привыкший к грубым шуткам и сомнительным розыгрышам. — Хорош квасок, коль шибает в носок! Нравится?
— Не очень, — Студент, смахнул невольно набежавшую слезу.
— Ничего привыкнешь, понравится. Это водка такая заморская. «Текила», слышал?
— Видел… В дорогих витринах…
— Офигенная инострань! А ты, небось, по абсенту оттягиваешься? А? Тоже полный балдеж. Путь к нирване!
— Честно говоря, пробовал…
— Ну и?
— Не помогло! — смущенно ответил Икс.
Так постепенно выяснилось, что все нити, объединявшие их ранее, остались там же, где и родились — в детстве. Нет, Сергей, конечно, был искренне рад появлению «друга из детства». Да и Студент купался в положительных эмоциях, но разная их природа диктовала свое...
Блудов хоть и вырос без отца, но не сломался, не озлобился и не утонул в новой волне капитализма. Цепкий и предприимчивый ум его всегда был направлен только на одно — обогащение: «Большие деньги — всегда борьба, а борьба — всегда война!» — часто повторял он. Сергей любил воевать, и воевал. За долгие годы инстинкт выживания обрастал полезными качествами, помогающими держаться на плаву. Не в меру развитые способности очертили стиль жизни. Так из простого мальчугана из неполной семьи вырос крупный и опасный хищник. Опасный даже для себя самого. С детства он ничего не читал, даже книг с картинками. Вообще, мало чем интересовался, кроме гантелей и турника. Зато хорошо договаривался с людьми, умел быть «в струе» и все время что-то выменивал и продавал. То значок на гайку, то гайку на майку, то майку на шприц. Подсмеивался над своим товарищем, который, глотая знания, мечтал поболтать с Рафаэлем и поспорить с Дега, и даже что-то пробовал писать сам. Хихикал, подкалывал, язвил, но все же искренне любил и уважал его: «Э-т-о же Икс! — возносил он к верху указательный палец. Наблюдая и прислушиваясь, он искренне пытался отложить что-то внутри себя, но оно все отлетало, как горсти гороха, как грязь от сапог. — Волокет старик! Ну ни в жисть мне в эту тему не въехать. — Прошедшие пять лет способностей не прибавили, но притянули к себе желаемое благополучие. — Жизнь удалась! — Весельчак, повеса и жизнелюб, он старался любить и страдать широко, обожал женщин, покупал им всякие нужные и не нужные, но обязательно дорогие вещи, потом забывал об этом, и покупал снова. Поэтому его жизнь текла сплошным потоком, без перерыва на обед и сон. В редкие минуты отдыха он гнал всех к «едрене фене», выбрасывал телефон и отрубался. Затем все повторялось снова. Биржи, документы, презентации, девочки, машины, казино, шампанское, бильярд, кегельбан — все это составляло напряженные «Блудные будни». Последнее его приобретение — это квартира №3 на Мойке. Кто здесь жил прежде и куда его подевали, не волновало молодого предпринимателя. Важно другое: он вселился в новое жилище, и теперь может распоряжаться просторной меблированной площадью в центре.
— Ну, рассказывай.
— Да что рассказывать? Заканчиваю МГУ, философский факультет. Живу в общаге. Вот, кое-что нацарапал. Теперь как-то пристроить надо, — сообщил Студент, бережно сжимая в руках свою двухрублевую папку на завязках.
— Ах, Студент! Милый ты мой человек! Сейчас без лавэ и оградку не пристроишь!
Икс развел руками:
— Надо…
— Очень? Шуршики нужны, или покровитель какой.
Студент снова развел руками.
— Любопытно! — донесся женский голос из коридора. — Можно взглянуть? — Через мгновение хорошенькая женщина в атласном халате стояла в проеме двери.
— Балалаечка моя, — представил ее Блудов.
— Диана!
— Че пришла? Студака-диплошника никогда не видала?
— Сэрж! Мне ску-у-у-шно…
— Думаешь, здесь улетный стебкодром? Линзы протри. Мы — люди серьезные. Сонник под язык и у л'юлю!
— Н-у-у, Сэрж! Я посижу с краюшку, ага?
— Во стебалово! Ты прикинь, Икс! Она еще чем-то интересуется.
— Правда, девушка, это скучная тема. Честное слово!
— А что там? Расскажите.
— Не нависай на человека…
— Да всякая ерунда, скажем, мысли в художественной форме. — отозвался Студент.
— Как это? — оживился Блудов.
— Ну, рожал, в общем.
— Нет уж, нет уж. Я все же взгляну, что ты там напридумывал. Давай сюда, — настойчиво сказал он и протянул руку.
Х тут же сдался и неохотно развязал шнуровку. Предложив Сергею несколько листков из середины, задумался: «Когда его стошнит?»
Как и следовало ожидать, содержимое папки претерпело некоторые изменения: приятная на ощупь мелованная бумага, красивый компьютерный шрифт. На титульном листе — имя автора и название. Далее — хвалебная статья академика Сискина, затем оглавление и собственно сам текст. Небрежно нацарапанная министерская роспись «о шести изгибах», которую Студент брезгливо и неохотно выводил на картоне, теперь выглядела иначе. Зигзагообразная линия набрала силы, округлилась, поплотнела. Набухла, будто набрала в весе и значимости. «Вот те на, — подумал Студент с изумлением. — Прямо-таки гадкий утенок. Не обманул незнакомец… — В двух местах эта черная лента лопнула, оставив излом в точках изгиба. И теперь читалась в виде зловещих символических знаков. — Ты глянь. Все вылизано и готово к печати».
— Вот тебе и покровитель, — вырвалось у него.
Блудов заметил, как округляются глаза товарища:
— Эй, ты что? Эй!
— Нет, нет, ничего… — прошипел Икс, закрывая папку. — Точно, началось… — Теперь вникать в написанное не было никакой нужды: «Когда же тебя стошнит, Сереженька»?
Морща лобик, бизнесмен пытался сконцентрироваться и уловить смысл. Тщетное желание показаться умнее давалось нелегко. Упорно демонстрируя вид бегло читающего, наш упакованный смилодон какое-то время терпел. На третьем листе он, наконец, сломался.
— Что это за бред такой? Хохлома-а-а… — сказал Блудов и громко засмеялся, надеясь перевести свой провал в ловкую шутку. — Старик, ты что, веровать стал?
— В некотором роде, да. А ты что, по-прежнему атеист?
— Аферист! Шучу. Словом, агностик!
— Кто? — удивился Студент.
— Н-у-у-у… Я верю. А как же? Верю в себя, в свои руки, силы, разум, если хочешь. Запомни: человек, если пожелает, может менять свою судьбу как угодно.
— А по-ходу и чужую…
— Вот смотри. К примеру, еще вчера я жил на окраине, как все приличные люди, в спальном районе. И горя не знал. А сегодня… Сегодня шикарные аппарта'менты в центре — мои. Нравится?
Студент развел руками и утвердительно качнул головой.
— Это ж балдеж! Полный улет…
Икс снова развел руками.
— Вот то-то, — и он кинул на стол несколько листков в прозрачном файле. — Знаешь, словно голос какой-то, сила неведомая толкнула — иди, мол, бери! А это вот — купчая на право владения… — Блудов указал пальцем. Квартирка на Мойке. У-у-у… Знаешь, сколько такая флэтуха стоит? Если бы не мой агент по недвижимости, эта нора обошлась бы мне в целое состояние, а так вытурили одного алкаша и все.
— И все?
— И все, — настаивал Блудов.
— Неужели так просто, взяли и вытурили?
— Сомневаешься, значит. Зря! Хотя…
— Зря вытурили?
— Сомневаешься. Вообще скажу тебе одну вещь. Сомнения — дрянная штука. Никогда не сомневайся в себе! Сожрут! Все люди хищники, понимаешь?
— И я?
— Ты — нет! — осекся Блудов. — Так тебя любой и…
— Что и? Договаривай!
— А что захочет, то и «и»… Словом, выгнали мы одного бездарного художника. Зачем ему такая роскошь? Ходит здесь, углы коптит. Пусть теперь в другом месте ноги пораздвигает.
— Кому?
— Ну в смысле, треногу свою с красками. Или как там у них это называется? Ничего — не пропадет. Устроится в какой приход. Они ему там быстро мозгишки-то вправят. За иконы возьмется, человеком станет. Стены им заграффитит. Ничего! А может, он и сам уехал. Почем я знаю? Мне сказали — бери, я и взял! Вот что меня сейчас больше волнует. — Он постучал указательным пальцем по документам, на титульном листе которых красовались все те же зловещие знаки: ltd...
— Займемся твоей писаниной. Не боись! Качумай! Благо, есть к кому обратиться. Немного посидим, релакснем с дорожки и займемся… Всю жизнь, Сеня, тебе не жилось спокойно. Давай-ка лучше дернем сперва. — Друзья сдвинули хрусталь и, встревоженные звоном дорогого стекла, хлебнули горькой.
— Ты-то как, дипломник незащищенный? Не женился? Все в инкубаторе тусуешься, джорджики, небось, только снятся? — продолжал Блудов, добираясь до телятины. — Не слышны в саду даже шорохи?
— Я-то? Я-то — хорошо. Работаем потихоньку. Статьи, книги, библиотека… Материал на диссер собираю.
— Че за тема? Сам черт, поди, не разберет…
Студент невольно улыбнулся и хихикнул:
— Он-то как раз разберет. Но, если интересно, скажу. Металингвистическая модель коммуникации.
— Это про что?
— Наука о том, как не задавать вопросы «про что». Как вообще ничего не спрашивать. Посмотрел и все понял. Понял?
— Не понял, но круто! Полный респект! Всегда в тебя верил, Студент.
— Да что мы все обо мне. А ты вот на чем поднялся, если не секрет?
— Секрет, конечно, но тебе скажу… Явно ж не горбатился! Помнишь, пару лет назад заварушку на востоке?
— Ну? И что?
— Да ничего! Оказался в нужном месте в нужное время… Понял, Студент?
— Не понял, но круто!
Блудов стал сдержаннее, придавая каждому слову вескую значимость, держал паузу и говорил вполголоса:
— Тебе шуточки, а мне… Сейчас просто так не платят… Не горбом, так потом, не потом, так кровью…
— Значит, оружие? — осторожно спросил Студент.
— Не-е-т, ну что ты. Зачем же так грубо? Было у меня окно на границе. Маленькое такое оконце. Поначалу я удачно впарил крупную партию мадагаскарских кузнечиков.
Всякий раз, когда речь шла о деньгах, глаза его загорались, голос менялся, а неловкие от природы движения приобретали мягкую пластичность. Весь вид его напоминал затаившегося в тростнике эндрюсарха перед прыжком.
— Каких кузнечиков?
— Ну как… Каких, каких? М-мадагаскарских… В сахаре. Никогда что ли не слышал?
— Нет…
— Что-о-о ты, что ты! Крупный мадагаскарский кузнец — это что-то. Наши, абхазские, тоже ничего, правда… Но они мельче … Да и технологию не соблюдают…
При этих словах Студента стало подташнивать, но он внимательно слушал товарища.
— Есть еще цейлонская саранча, но это на любителя… Маринад у нас всегда идет хуже… А вот рыжий африканский кузнечик…
— В сахаре?
— Да!
— Ты что, их ешь?
— Нет! Но, говорят, очень вкусно…
— Кто?
— Что кто?
— Ну, кто говорит-то?
— Тот, кто ест, наверное. Не знаю… Да мне, впрочем, как соловью… До одного… (здесь он сделал характерный и до боли понятный жест). Берут, да и ладно.
— Schistocerca gregaria! Сверчки, саранча, кузнечики… Пря-я-м-о-к-ры-ы-ы-лые — вот мой секрет!
— Кашерная писча, значит… — размышлял вслух Студент.
— Кашерная-машерная, не знаю. Но приподнимает хорошо. Одно время я с Ливией работал. Как все: получил грант на совместный проект с Центром изучения вредителей заморских территорий. COPR, слышал?
— Нет!
— У-у-у… Темнота! Страшная вещь, эти насекомые. Восьмое бедствие Египта. Как триста лет до Рождества началось, так с тех пор каждый четный год — беда! Хотя как посмотреть… Кому беда, а кому еда! У них там — нашествие, у нас — пришествие. У них убытки, у нас прибытки! — Блудов в удовольствии потер большим пальцем об указательный. — Вот такой коленкор получается. Настоящий круговорот веществ в природе. Понимаешь? Я же говорю: мне фиолетово, кому их есть… Уходит товар, и все!
— А жена есть? — продолжил беседу Студент.
— А-а-а, — протянул Блудов и махнул рукой. — Вон, видел, мармеладка? Их здесь много таких, Аленушек. Из Москвы выписал. Столичная конфетка. Люблю ее сегодня страшно!
— А завтра?
— Завтра? Завтра вряд ли… Любовь, милый мой, это торжество воображения над интеллектом… Сам понимаешь, с фантазией у меня не то, что с мозгами. Разливай! Укачаем флянец по-бырому! Что тут осталось? Вещь хорошая — инозем! Где там наши фужероны?
Сдвинули — опрокинули… Еще сдвинули…
— Поставь-ка стекло на пол! Плохая примета.
— Серега! Остынь… Ты и приметы — две вещи несовместные. А мне так совсем до лампады.
Алкоголь по-разному действует на людей. Вот и сейчас, Студента клонило в сон, а Блудов взбодрился настолько, что был готов зависнуть в прыжке.
— Так, сегодня твой день. Для начала к журналюгам вэнтанем. У меня там концы.
— Концы-манцы — это клево!
— Хорошие такие акулки, грамотно кусают, если надо…
— Что за люди, надежные? — поинтересовался Студент.
— Да не люди вообще…
— Как?
— Так! Акулы с пером! Надежные, не боись! Прикармливаем… Ручные совсем. А как же… За такие-то фисташки. Ух-х-х! Еще бы. Я бы и сам… надежным стал. Шучу, ты меня не слушай. Есть там один капустник…
— Че за капустник?
— Да лапашник, взяточник, значит, по-нашему.
— Понял, че ж не понять… Нет, к журналистам не надо. Успеем… Сначала я хотел бы встретиться с серьезным антрепренером.
— С кем, с кем?
— Ну, с хозяином частного театра по-нашему …
— Мелко берешь… Давай по Олимпу выстрелим! БДТ подойдет?
— Это где руководит Са-а-м… — от неожиданности Студент поперхнулся и забыл известную фамилию.
— Да! Он, — уверенно резанул Блудов, понятия не имея, о ком идет речь. — Ну так как, выдвигаем?
— Спрашиваешь!
— Ну, тогда вперед! Запомни: все серьезные вещи начинаются утром — война, любовь, роды и тому подобное.
— Кто рано встает, тому Бог дает?
— Точно! Только на Бога надейся, да сам не плошай. А ваще, я тебе так скажу: в великих делах достаточно даже и того… И того…
— Чего?
— А! О!.. Чтобы желать их сделать. Пер… Пер… Перпеций. О!
— Проперций?
Блудов глянул на товарища мутным глазом и улыбнулся:
— Н-н-у-у-у да-а-а… Он!
— Умничаешь?
— Нет, эрудицию проявляю.
— Как, сейчас?.. В таком виде?.. Ты сядешь за руль?
— Как всегда, резво и с музыкой… Слушай, у меня такой центр реальный, закачаешься! Бумбастик, понял?
— А менты?
— Ерунда, это мой город. Поехали. Свистки меня уважают. Ни разу в козлятнике не был. Прикинь… Бывает, собачники даже честь отдают.
— Прямо-таки и отдают?
Заметив скепсис в глазах напротив, Блудов лукаво улыбнулся:
— Да, извини, погорячился малехо… Прогнал подливу. Как можно отдать то, чего у тебя нет? (он развел руками). Точнее сказать, руку к козырьку прикладывают. Одно слово — козлогвардейцы!
Спустя несколько минут они уже мчались в новеньком джипе ХХХХХХХХХХ, пугая прохожих грубой ездой.
— Хочешь порулить? — спросил бесстрашный бизнесмен в надежде на то, что Студент размякнет и скажет — «да». Но тот просек виток хищной мысли и отказался. Это была излюбленная шутка человека, часто пользующегося заготовками:
— Хочешь конфетку? А нету…
— Дай салфетку!
— Не дам, пойди купи!
Отличный он был все-таки человек.


***


Человек… Как однажды заметил старик Маслоу, человек всегда желает чего-то и в чем-то нуждается: в любви, тепле, уважении, еде, наконец.
Чувство голода заявило о себе тянущими тошнотворными позывами. Сушняк связал все во рту и намертво пригвоздил к небу шершавый язык. «Срочно нужно найти что-нибудь для оттяжки. Перехвачу в буфете. Отверткой злоупотреблять не будем. Впереди еще великие дела, оттянусь по пиву, — решил Винсент. Буровато-золотистая жидкость с густой пеной сделала свое благородное дело: повеселело, долгожданная влага прояснила мысли, взбодрила. — Все же забавно получилось. Проспал… Да так, что оказался в Москве. Это ж как нужно было провалиться. А здесь меня уже встречают, еще и с деньгами. Да, все-таки загадочные они люди... И не скупые»... — размышлял художник, разворачивая крупную купюру. Руководствуясь принципом «здесь и сейчас», он поспешно заказал всякие малосъедобные блюда из вокзального «Меню» и приступил к их поглощению.
Венгеров занялся пустяковым, на первый взгляд, делом. Созерцание — единственное стоящее занятие в жизни — однажды прочитал он в мудрой книжке. Так это или нет, но с тех пор «процесс» стал девизом. Визионерство и рассуждения были его любимейшими занятиями. Рассуждение и поиск ставил он едва ли не превыше всего: денег, любви и тепла. Анализ типажей, лиц, характеров, судеб так поглощал его, что тот мог длиться часами. Активно, но терпеливо, подобно ныряльщику-ловцу жемчуга, он смело погружался в людскую жижу. Хотел погрузиться и теперь — жадно водил глазами по залу в ожидании какой-нибудь «клюквы». Только лицо выдавало внутреннее напряжение.
Как настоящего коллекционера, Винсента интересовало все. Любая деталь имела значение: крепкий запах, легкий окрик, едва различимый штрих. Словно пустой сосуд, заполнялся он животворным материалом, чем и вдохновлялся. То причудливо скошенный каблук, то чужой говор привлекали его внимание, то диковатое выражение глаз незнакомки или мутно-сизый взгляд алкаша, неопытно напудренный носик прыщавой школьницы, узорчатые чулки малолетней проститутки или плешивеющий череп старика в «фильдеперсовом» пиджачишке. Все это крошево имело значение и бережно откладывалось в тайных лабиринтах его памяти. На сей раз, на удивление, примечательного было мало: пара брюхатых азиатов в конце зала, алчно провожающих дикими первобытными взглядами привлекательную блондинку, чопорный дембель в аксельбантах и прибитая годами уборщица со шваброй в руках. В боковые двери неспешно вошел военный патруль с двумя лысенькими солдатиками и тертым прапором во главе. Военные с повязками на руках неприкрыто-нагло разглядывали уволенного в запас: «Все! Попал парень… Сейчас его вмиг примут и определят куда следует… Плакали его аксельбанты»!
Город уже проснулся и жаждал взорваться миллионным людским потоком. Люди, стоявшие в основном молча, нервозно ожидали начала движения. Очередь у касс росла на глазах. Мужчины и женщины, старики и старушки, дети и лица постарше — все сливались в этой веренице, торопясь получить право на проезд.
«Неужели опять им всем по пути»? — озадачился Винсент, и, не найдя здесь удовлетворения своим поискам, заметался. Душа его просила впечатлений. На сей раз он не нашел их в лицах отъезжающих и поспешно вышел на улицу. Тут он услышал хриплый от частых нагрузок голос экскурсовода. Усиленный мегафоном, но не ставший от этого более привлекательным, не то мужской тенор, не то женский баритон проскрипел:
— Уважаемые москвичи и гости столицы. Предлагаем посетить исторические места главного культурного, архитектурного, научного центра, города-героя Москвы. Всего за два часа вы сможете ознакомиться с основными достопримечательности столицы нашей Родины. Из окон комфортабельного автобуса «Икарус» вам предлагается посмотреть... — Здесь экскурсовод нараспев, заученным донельзя речитативом, перечислил ключевые точки маршрута. Из зачитанного списка Винсента более всего заинтересовал Храм Христа Спасителя и посещение могилы известного барда.
«Выбирать не из чего», — подумал художник и, заплатив за билет пятьдесят рублей, решил ехать.
Автобус не спеша тронулся. Устроившись поудобнее, Винсент старался не упустить ничего из рассказа стареющей женщины с просевшим голосом. Вековуха и сама была достойна рассмотрения. Толстые стекла роговых очков сильно снижали и без того скудные шансы ее. Мало кто мог бы взалкать эту тучную матрону с накинутым на плечи потертым пуховым платком. Длинные, густые, изредка мытые волосы, архаично стянутые в гулю сильно подчеркивали природную ущербность. И если бы и нашелся какой ненормальный, согласный авансировать ее на вечерок, то разве для того, чтобы поспорить о династии Рюриковичей или закулисной борьбе Адольфа Гитлера на рубеже двадцатых-тридцатых годов.
— Господа, — манерно протянула она, — мы подъезжаем к кладбищу, где в 1980 г. был захоронен Владимир Семенович Высоцкий. Здесь предусмотрена остановка. Желающие могут выйти и взглянуть на могилу великого Дон-Гуана. Есть желающие?
Таковых оказалось достаточно. И сонная группа измученных дорогой экскурсантов поплелась к намеченному объекту. «Убогонький памятник… Пожалуй, даже пафосно-убогенький… — промелькнуло в голове у художника. — Такой человек… и так «учеловечили», увековечили, искалечили… Не пробиться»...
«Парня с гитарой» окружила толпа зевак — возлагали цветы, глазели...
— Эвакуировался в Бузулук, поступил в инженерно-строительный институт… — доносились обрывки знакомой биографии. — Артист неповторимой, ни на что не похожей индивидуальности. — Винcент хотел было втиснуться, послушать, погрустить, но тут же плюнул и отказался от этой затеи: «Пройдусь-ка лучше по аллее, здесь все хорошо просматривается. Я их не упущу». — Его песни заметны и невероятно слышимы…
Ступив пару шагов по насыпной дорожке, любопытствующий погрузился в атмосферу судеб людей, покоящихся здесь: слева и справа, впритык, разбросаны сотни могил известных личностей. Изваяния иногда лишь отдаленно напоминали тех, чью память должны были увековечить. «Вот простая металлическая оградка, за ней гранитное надгробие с крестом, а вот массивный склеп из полированного мрамора. Ишь ты, почти мавзолей. Кто же это, интересно? Пиндюкин какой-то. А вот и критик Сискин». — От гранитно-мраморного многообразия рябило в глазах. Актеры, врачи, писатели, политики, и просто хорошие люди — все были здесь (правда, хороших людей — значительно меньше, а может, больше? Как посмотреть). Винсент свернул вправо в надежде разглядеть замшелый бюст. А в это время известная дамочка в гофре темно-зеленого цвета без интереса проверяла свою группу.
— Все на месте? — спросила она, бросив беглым взглядом по сидениям.
— Все, все, — послышалось в ответ.
— Точно все? Никто не остался? — кто-то вяло глянул на пустующее кресло и промолчал. — Возвращаться не будем, — и, обратившись к водителю, скомандовала. — Поехали! Коля, трогай… — Автобус медленно отчалил от стоянки и, очертив неправильный круг, скрылся за поворотом. (Коля был мастер своего дела).
Винсент увлекся: обрадованный плотному обилию знаменитостей, сосредоточенных в одном месте, он перебегал от памятника к памятнику и вскоре затерялся где-то в глубине «могильника». — Он показывал мир как бы изнутри… Раздавал помощь страждущим… Главным качеством его была доброта… — издалека слышались хвалебные речи в адрес народного поэта. Заметив впереди группу людей, Венгеров решил посмотреть, что же происходит там, где уже давно не хоронят. Пробираясь мимо оградок, раздвигая и ломая колючие ветки сухого кустарника, любознательный художник оказался у цели.
— Ты гля, неужто эксгумация? Или похороны? — подошел ближе. — Точно, похороны.
Действительно, кого-то провожали в последний путь. Чему же еще здесь быть? «Как же много желающих сопроводить усопшего в мир иной»! — Близко расположенные могилы лишали возможности вволю постоять у гроба, поскорбеть, погрустить, «отправить»… Поэтому люди в креповых повязках разбрелись вокруг и слушали выступающего, кто где мог. Но, в основном, провожающие висели на соседних оградах. Как выяснилось из пылкой слезной речи докладчика, хоронили широко известного в узких кругах беллетриста. Все, что он написал когда-то, уж быльем поросло, но большие заслуги перед отечеством «запрещали» лежать на обычном людском погосте: не солидно! Последнее пристанище «народного писателя» определили именно здесь. Теперь пусть помнят даже те, кто не знал.
Выступающий быстро закончил и присоединился к скорбящим. Из толпы выдвинулся батюшка в черной рясе, колпаке, с Библией в руках. Громко сморкаясь в грязный платок, православный отец смотрел, как расторопные могильщики забрасывали яму крупными комьями мерзлой земли. Он взобрался на треснувшую, покосившуюся плиту и начал свой рассказ. Это продолжалось довольно долго, нудно и неинтересно. Благочинный, к несчастью, не был знаком с усопшим, в ораторском деле никогда не блистал, но сильно старался. Не зная, за что зацепиться, он быстро съехал с личности покойника на пространные теологические рассуждения. Внушая слушателям неоспоримые преимущества апостольского учения, батюшка иногда даже использовал деепричастные обороты и употреблял малопонятные для обывателя слова: соборность, святое предание, апостольское учение и прочее…
— Как печально, что в конце второго тысячелетия, когда всем благоразумным людям на Руси понятен вопрос первоосновы происходящего; когда свобода совести и вероисповедания дала возможность церкви участвовать в управлении государством, и православный архиерей — депутат государственной думы, некоторые неустойчивые или недостаточно образованные люди склоняются в сторону других конфессий, как христианских, так и языческих, что непозволительно для истинно верующего и отрицательно влияет на общество... Ибо это промысел Божий…
Видно, не ведал он, что бедолага-покойник до конца дней своих был воинствующим атеистом, и в свое время спровадил на Колыму не один десяток «святых отцов» (с детства упражнялся в эпистолярном творчестве — грешил доносами). А на закате дней заветной мечтой его была «Кремлевская стена». Сожаление по «хорошему месту» даже восходило над желанием жить: «Жаль, у стены теперь не принято… Жаль… Опоздал я! Вы уж как-нибудь постарайтесь, сыночки. Только без панихиды и поповщины»… — завещал он. Сказано — сделано! Как у всех, как принято: святой отец, отпевание, хорошее место. Без поповщины, но с «отцом». Чего не сделаешь для любимого родителя.
Слушали батюшку вполуха, отвлекаясь на обсуждение своих будничных дел.
— Владыко живота моего… Даруй мене…
Хмурые лица провожающих окончательно осунулись от скуки и затянувшегося ожидания щедрых поминок. Кто знает, сколько бы еще продолжалась эта тягомотина, если бы словоохотливого священника не прервали неудобным вопросом:
— Извините, ради Бога, но ведь свобода вероисповедания и предполагает какой-то выбор? Выбор, понимаете?
При этом, не сговариваясь, все повернули свои головы в сторону спросившего. Отследив направление взглядов, Винсент невольно заулыбался: «Да это же спорщик с вокзала! Конечно… Лихо он уложил тогда на лопатки нерадивых миссионеров. Посмотрим, как батюшку сделает»!
Рассчитывал ли наставник духа на дискуссию? Вряд ли:
— Понимаете, дело в чем… Э-э-э… Дело в том, что любому благомыслящему христианину должно быть зазорно посещать бесовские собрания и водиться со всякой нехристю.
— С какой еще нехристью? — не унимался настойчивый незнакомец.
— Нехристь — это разные, там, собрания… Понимаете-ли… Негоже не посещать храм Господний по воскресеньям, не почитать освященных икон и слушать всяких, там, проповедников, не помазанных церковью.
Народ оживился.
— Кто это… Кто это? Кто это… — зашелестело, прокатилось в толпе.
— Еще раз извините, отец, но разве в Библии сказано, что нужны иконы или необходимо чествовать воскресенье? Насколько мне известно, там восхваляется Суббота Господня.
«Нарывается парень», — подумалось Винсенту.
Такого оборота событий помазанник совсем уж не ожидал. Он набрал полную грудь воздуха и громко, как на митинге, доложил:
— Тут у вас непонятки какие-то, гражданин… Негоже так говорить! Апостолы, сын мой, изменили Субботу на Воскресенье. Кто ж еще?..
— А где об этом можно прочитать? Укажите страницу.
Народ очнулся, встрепенулся и замер: «Камикадзе! Куда ж ты со своим уставом, да в чужой монастырь»? — Батюшка беспомощно водил глазами по сторонам. Видимо, предложенный вопрос поставил его в тупик, и дипломированный подвижник искал поддержки в отсутствующих лицах присутствующих:
— Господи, Господи! Пошли нам духа укрепления… Духа святого, укрепляющего в вере православной. Избави от самообольщения душу его.
Призыв духовника истолковали правильно…
— Мужчина, вы откуда здесь? Кто вы вообще?
— Слышь ты, чубрик недолизанный!
— Большой перец? Что ты там булькаешь?
— Что? Прохожий? Так греби отсюда, прохожий!
— Давай, давай, шевели коньками! — возмущенно роптала толпа.
— Место, значит, ищешь? Щас, мы тебе поможем. Щас! — На незнакомца надвигались трое жлобов со злыми багровыми лицами.
— Ш-а-а-сс, скажу. Подойди, внучок, поближе. Ш-а-с, ага!
— Отступите, дети мои, пусть идет себе с миром. — Спохватился батюшка, опасаясь веселенькой потасовки. — Бог милостив и приведет сынов своих в царствие небесное. Разные пути есть… Слаб человек! Свойственно ему заблуждаться.
Не рискуя попасть под тяжелый кулак верующих и длинные когти безутешной вдовы, «заблуждающийся» благоразумно поспешил поскорее убраться.
— Пошли нам духа укрепления не осуждати брата моего… — слышались обрывки молитвенного текста.
На выходе Винсент снова ухватил «кусочек из жизни»:
— Когда он умер, на похороны пришли все. Пять тысяч человек в синих рубашках стояли в охране. Шутка-ли, такой человек?


***


Шутка не удалась.
— А что за подпись такая … Лимитед?
— Фирма!
— Фирма? Что-то я о ней ничего не слышал.
— Я тоже... Раньше я, как и ты, ничего не знал о ее существовании, — сказал Блудов и задумался. А теперь…
Так прошло минут пять. По выражению его лица можно было понять, что человек никак не может сосредоточиться и не знает, с чего начать.
— Понимаешь, тут дело темное: не бандиты, ни то ни се. — Речь его перемежалась паузами, выдавая внутренние спазмы. — Серьезные люди… Очень серьезные... Никто толком не знает, чем они занимаются. Даже у мэра Я'ицкого коленки трусятся, когда упоминается эта организация… Прикинь… Не говоря уже о ментах. Понял?
— Ну, а ты каким боком?
В позапрошлом году влетел я сильно... Так попал, что… Все из-за этих драных черепах. Прикинь… На филки поставили! Без балды! Вот те крест! — Он небрежно перекрестился. — Понимаешь, партию ямайских черепах «в соусе» признали недоброкачественной.
— Да ну?
— Ну, прикинь: все на мази, заказчик ждет, бабки наличманом, маржа моя... Я уже губу катанул. А меня не растамаживают. Я на финбан, думал на месте расчехлиться… Ни фига! Точно знаю, товар реальный… И ни фига!
— И что?
— Что, что! Чуть не поседел… Видать, кто-то хотел меня по-взрослому размажорить… Заложил имущество…
— Ну?
— А часики тикают… Процент растет… Не покрыть и половины расходов. Прикинь… Ну, полный крах! Петля! Хорошо, Витек подмахнул, царствие ему небесное.
— Че за Витек?
— Да, Витя Прикуп. Кореш мой. Он на них работал.
— Ну?
— Вот тебе и ну. В перекрестье быть — не текилу пить!
— Это уж точно… — с пониманием согласился Студент.
— Думал все — пора прижмуриться… Уже было веревочку заготовил, стал крюк присматривать, а тут он выплывает: «Нет проблем, — говорит, — все устроим». Ты представляешь, и устроил. Прикинь… Реальный парнишка был… Он меня от верной смерти спас... А сам... За-ску-чал…
— Что?
— Крякнул! Погиб он... А, как известно, падшая лошадь волка не боится. Тюркский эпос…
— А ты что, боишься?
Блудов не ответил.
— Ты боишься? — настаивал Студент.
— Я-то? Никогда! Да и кого мне шугаться? Все они — козлы! А Витек вот странно ушел. До сих пор ничего понять не могу… Если бы просто копыта отстегнул… А то…
— А что так?
— Да как в кино! Ехал он по объездной на своем «Бумере», тут его «Чароки» обгоняет, блестящий такой весь... Как броневик, блин, как летающая тарелка.
— А ты откуда знаешь?
— А он мне как раз по мобиле докладывал. Потом тра-а-х... Больше я его никогда не слышал. Соловьи сдали… какой-то сильно груженный автомобиль на большой скорости наехал на крышку канализационного люка... Прикинь! Вот этой крышкой… Этой железной долбанной крышкой Витьку голову-то и сорвало, как лезвием сбрило. Кузов перекорежило в кабриолет! Приколись… Кровищи-то, кровищи — полная кабина. Лучше бы я туда не приезжал, не видел всего этого!
— И что, не нашли?
— Что, голову? Голову-то нашли.
— Да нет, машину ту?
— Машину — нет. А, ну так вот, эти ребята мне помогли: черепах мы вмиг растаможили, да еще пиханули с наваром. Д-а-а-а… Дороже, чем я ожидал. Сильно я тогда расклячился! Офигеть. Такой крутизны я еще не видел никогда. С тех пор мы плотно сотрудничаем. Помогают… Вот квартирку подогнали, практически задаром.
— Даром — только сыр… В мышеловке...
— А ты, я вижу, просек, как жизнь-то строится. Правильно. Даром — за амбаром, как говорится. За все надо платить… Главное не переплачивать… Ну, конечно, приходится некоторые услуги оказывать… А как же? Но это же не криминал — лукавая улыбка пробежала по опухшему с похмелья лицу Сергея Блудова. Зато знаешь, какой это зонтик? Ух-х! Какая крыша! — он приставил палец к губам: тс-с-с… Сейчас без покровителя никак нельзя. Никак, уверяю тебя…
— Знаю, Сергей, знаю. Ох, как знаю! — с грустью произнес Студент, поспешив сменить тему. — Так куда сейчас? К ним?
— Сейчас увидишь... Василь Василич звякнет куда надо, и все будет хоккей.
— Да ну?
— Вот посмотришь. Василич — большая глыба. Не хуже картавого… Связи — жуть! Такому палец в рот…. как говорится. Вмиг отхватит. Одно слово — хищник!
— Слушай, а ты знаешь, чем хищник от охотника-то отличается?
— Неа! Не знаю и знать не хочу.
Блудов никогда не делал лишних движений, если этого не требовал его аппетит. К несчастью, поесть он любил. И попить… Много что любил Блудов. Всегда был голоден и всегда шевелился. Поэтому сторонние не могли понять, по какому поводу он суетится.
— Итак, дружище! В штаб...
— Какой-такой?..
— Бывший штаб вооруженного восстания. Слышал?
— Детская мечта классика в кепке? Откуда великий вождь руководил возмущенной толпой голодных рабочих и немытых матросов?
— Типа да… Как учили — против контрреволюционных войск Краснова и Керенского...
Величественный архитектурный ансамбль раскинулся на крутой излучине Невы у Охтинского моста. Монументальное, выдержанное в строгом классическом стиле белоколонное здание, богато украшенное искусным лепным декором, поражало совершенством пропорций. «Не без помощи Франческо Бартоломео, — подумалось Студенту. — Превратности судьбы: закрытый институт для благородных девиц, училище для воспитания мещанских малолетних девушек, колыбель революции… — Два симметрично расположенных павильона с пятью стройными колоннами. — Вот они, знаменитые пропилеи Смольного. Где же известные надписи на фризах? «Пролетарии всех стран… Значит»…
— Считай, приехали, — прервал пазмышления Блудов. — Первый Совет пролетарской диктатуры. Милости просим. В штаб!
Машина подрулила прямо к парадному. «Красота! Выдвинутый вперед центр с восемью колоннами ионического ордена. Боковые крылья украшены шестиколонными портиками… Величественно и завершенно»! — Внезапно, откуда-то сбоку, выбежал человек и, сильно размахивая руками, всем своим видом показывал, что отсюда лучше убраться. Невозмутимый новорусский посетитель спокойно вышел из своего дорогого авто и, не глядя на холуйствующего прихвостня, направился ко входу.
— А, Сергей Пантелеевич... Извините, не узнал, — послышалось где-то позади, — богатым будете.
— Не уверен, — процедил он сквозь зубы и, не останавливаясь, продолжил движение.
«Борзо идет, уверенно! Видно, не раз сюда хаживал», — подумал Студент, сжимая папку влажными от волнения руками.
— Не отставай. Сейчас разгребем. Дело-то пустяшное…
 По правую руку от входа на стене висела гербовая вывеска:

 
Почти не прилагая усилий, Блудов открыл тяжелую дубовую дверь, и, не дожидаясь своего спутника, прошел внутрь легендарного здания. Рискуя быть придавленным, Икс поспешил протиснулся следом в быстро сужавшийся дверной проем. «Есть. Получилось». — Дворец: открытый, светлый, нарядный. Гладкая плоскость стен, ритмически разделенная пилястрами и полосами антаблементов. Беломраморная лестница на второй этаж, с кремлевской дорожкой. Во всех деталях — отточенность, ясность, соразмерность. Милицейский пост у входа никак не отреагировал на молодых людей, быстро взбежавших наверх.
— Пантелеевич, Пантелеевич, — слышалось из-за спины.
В конце нескончаемо-длинных сводчатых коридоров друзья обнаружили дверь:



— Че застремался? — улыбнулся Блудов, опуская вниз массивную дверную ручку. — Ты смотри, мне, заднюю не включай, он этого не любит.
В комнате для посетителей скромно сидели ожидающие. «Бедняги. Примут-ли их сегодня? Не факт». — За столом, у окна, маялась холеная секретарша. Выражение ее красивых глаз выдавало внутреннюю раскомплексованность и нездоровую сексуальность. Капризная улыбка блуждала по свежему, молодому, не истоптанному жизнью личику. Она сильно скучала. «Чем же развеяться? Имитировать бурную деятельность? Надоело… Работать? Еще не время» — думала девушка привычно перекладывая документы из одной папки в другую и обратно. Увидев Блудова, трудолюбивая работница пришла в прекрасное, если не сказать, возбужденное состояние духа. Сергей всегда производил на нее такое впечатление. Скуки как не бывало!
— А, Сергей Пантелеич, здравствуйте, здравствуйте, давненько вас не было видно. Приветик.
— Дашенька, — они обнюхались взглядами. — У себя? — Блудов кивнул в сторону кабинета высокого чиновника.
— Василий Васильевич через минутку освободится. Я сейчас уточню, — игриво проворковала секретарша, нажимая кнопку селектора.
— Василий Васильевич, тут к вам Сергей Пантелеевич пожаловали.
В ответ раздалось нечто невнятное, напоминающее бред с кашей во рту. Кивком головы девушка указала на обитые красной кожей двойные двери. Икс и Блудов двинулись в указанном направлении.

 

Прочитав сухой казенный текст, Студент испытал гадливое чувство, как однажды у кабинета декана. По спине побежали мурашки, сердце забилось чаще положенного, во рту пересохло. Молодые люди вошли в огромный прямоугольный кабинет, вытянутый вдоль пяти окон. «Ого, некисло номенклатура живет, — отметил Икс. В конце — стол. Красивый, большой, директорский стол. Издалека казалось, что он занимает пространство от одной стены до другой. За столом — кожаное офисное кресло, на спинке — чиновничий вицмундир. — А где же хозяин? — Переглянувшись, приятели, подошли чуть ближе. Это не помогло: пустое кресло и мундир. На столе лежали открытые папки, несколько отдельных документов, канцелярский набор, дорогой перекидной календарь, письменный прибор работы унцукульских мастеров, инкрустированный серебром (точная копия того, что когда-то вручили Ильичу); стильный очечник, небрежно брошенная «Вечерка», толстая, в виде сигары, наливная ручка с золотым пером... — Трудится дядя… Напряженно трудится. — Сергей демонстративно кашлянул. Где-то в глубине, за столом, послышалась возня. Непонятно откуда идущий голос прокряхтел:
— Сергей Пантелеевич? Сызнова вы здесь. Ну, что там набедокурили, голубчик?
«Жутковато», — фраза, прилетевшая, как бы из ниоткуда, не сопровождалась появлением собеседника. Мелкими шажками молодые люди, не сговариваясь, подкрались к самому краю стола. Блудов, слегка наклонился вперед и, чуть кашлянув, начал:
— Василь Василич, тут, видите ли, такое дело. Нужно помочь одному хорошему человечку… Человеку... — путался он.
Шуршание под столом усилилось. По характерным звукам можно было предположить: влиятельный невидимка что-то читает и мнет, раскидывает, собирает и перелистывает.
— И в охотку это вам, Сергей Пантелеевич? В наше трудное время… Вступаться за чужих… Детей…
— Он… Он взрослый…
— Взрослый?
— Да! Но — студент…
— Студент? Как студент?
— Студент!
— В смысле до сих пор?
— Кх… Понимаете… В смысле — мой друг. Он сейчас здесь, со мной…
— Да-а-а, во-от как? — в голосе проскользнули нотки неподдельного интереса. — И что же он хочет? Заполнить мое кресло?
— Он писатель, написал роман...
— Хороший?
— Да, очень! Даже мне понравился.
— Да нет, друг-то как?
— Печататься хочет…
— Надежный?
— Не в вашем кресле!
— Я все понял, — перебил Блудова низкий голос из-под стола. — Я позвоню, куда надо, — сказал он, употребляя тихие покровительственные интонации значительного человека. — Ступайте.
— Спасибо, Василь Василич, — вежливо поблагодарил «проситель», оттягивая при этом товарища за рукав.
Ошарашенный Икс ничего не понял из столь короткого и странного диалога. Последний взгляд, брошенный им через плечо на стол мэра, зафиксировал примечательную деталь:
Пузатая наливная ручка с золотым пером. И все те же символы: ltd. Осторожно закрывая за собой дверь просторного кабинета, Х услышал слабый голос Василь Василича:
— Ходят тут… Ходят… Аминь.
Друзья буквально пробежали длинную анфиладу исторического здания и через минуту очутились на улице. Свежий воздух благотворно подействовал на обоих. «Главная аллея большого пейзажного парка усажена липами. Красота… Поразительная торжественность Джакомо Кваренги».
— Это все? — удивленно спросил Студент.
— Все, — спокойно и уверенно ответил Блудов. — Ну ты и везунок, я тебе скажу. Хорошо, что этот коверный в шкаф не спрятался, как обычно.
— Но ведь он даже не показался.
— А нафиг? Главное, чтобы закорючку свою размашистую поставил и нужным людишкам позвонил...
— Серега... Серега, я перед тобой в таком долгу.
— Да ладно, чего там. Долг платежом страшен… Шутка! Куда еще двинем? Или разомнемся для настроя?
— Да не знаю даже. А куда можно?
— С тобой, Веня, хоть куда! Реально! Музыку любишь, Студент?
— Люблю, — обрадовался Икс. — Знаешь… Я слышал, что у вас тут есть один хороший магазин, где все есть...
— У нас все есть везде. Прикинь…
— Ну, не скажи. В Москве не достать этот вот... как его... ну, группа есть у вас...
— У нас этих групп, как собак нерезанных. Поехали, покажу тебе лучшее место для гурманов.
— Меломанов!
— А я что сказал?


***


Сказать, что сильно сильно устала… Так нет!
Она проснулась, когда на часах было далеко за полдень: «Желания подниматься никакого, но голод такой, что глаз уж не сомкнуть. — Пришлось откинуть одеяло и посетить ванную: беглое умывание, в два взмаха — зубы. — Скорей бы к холодильнику… Заморю червячка. Вот он желанный, металлический «ящик для хранения». Где же ты, былое изобилие? — ХХХХХХХХХХХ — Голодильничек ты мой золотой — верный и надежный хранитель холода. — Нержавеющие решетки, заставленные пустыми кастрюлями и банками… Тоска! Может, морозилка порадует? — в последней надежде Алена заглянула внутрь. — Увы, и здесь — пусто. Случайно завалявшийся пельмень не спасет даже умирающего. Но разве я умираю? — Так, хлебница — ничего. Ну, хотя бы чай... И этой малости тоже нет. — Раздосадованная девушка с силой хлопнула дверцей настенного шкафа, по которому пробегал истощенный прусачок. — Не впервой. Прорвемся. Знаем, знаем, как раком зимуют.
В свои двадцать пять Алена Кулачкова много могла поведать о закулисной жизни столицы. Приехала из Крыма семь лет назад с девизом: покорим златоглавую! С тех пор хлебнула достаточно. На экзамене в вуз провалилась… «Останусь, попытаю счастья еще. А что, Дианка! Попробуем, где наша не пропадала? — предложила она подруге. — Кое-как помытарились год, не раз меняли жилье, друзей и род занятий. Москва не сдавалась… Попытались еще — не поддалась миллионная. Тогда девушки решили просто жить... В поисках твердого локтя прошло несколько лет. Когда же и эта надежда угасла, появилось жестокое, циничное отношение к лицам противоположного пола, особенно, к представителям кавказской национальности: — Все они одним миром мазаны. Одно слово — чебуреки. — Началась хандра... Поиск приключений постепенно перерос в профессиональную привычку выживать. Со временем эта особенность лимиты — «не брезговать ничем» (дабы не сгинуть) прочно вросла в сознание и составила часть внутреннего «я». Завоеванный опыт позволял лавировать в нелегкой городской жизни.
Но случались и неудачи: то заплатят не столько, сколько хотелось бы, то пообещают не то, что выполнят, то встретишь не того, кого хотелось бы увидеть еще. — Вот неудача, — разглядывая на просвет стодолларовую бумажку, вздохнула Алена. — Неужели надул, мерзавец? — Предположение подтвердилось. Девушка хрустнула купюрой в руках, царапнула ногтем. — Точно, фaльшивая. Ах, Арсен, Арсен! Я думала, что ты один нормальный среди них... Жирный Хачик, и ты туда же. Халявщик гребаный. «Сделай мне больно, сделай мне больно!» Весельчак-извращенец! Хорошо, что здесь усекла, а то если… Так и до козлятника недалеко. Не отмоешься потом! У меня ведь временная прописка... Баклажан недоношенный. Делать нечего. — Собрала пустые бутылки в фирменную сумку «Адидас» — Пойду, обменяю. А что делать? Сдавать хрусталь — занятие не из приятных… За покойничка — хоть пару копеечек! Трудно без башлей…
Союзный проспект, 20, — адрес арендованной квартиры, где Алена жила с прошлого лета. Простенько — без наворотов, но со вкусом… Здесь ей очень нравилось: «Тихо, да и до центра всего минут двадцать. Однокомнатная малосемейка — небольшая и уютная. Без хозяев и недорого. Сухо, тепло и спокойно. Что еще нужно скромной девушке из провинции»?
«Приму-ка я ванну. Где же бабашек перехватить? Хотя бы кесаря… И так в долгах, как в шелках. — Сегодня она никуда не торопилась. — А зачем напрягаться? Отспешила свое. Раньше приходилось бежать на работу, опаздывать, извиняться, переплачивать за такси, заискивать перед шефом и дрожать, чтобы не уволили. И что? Все одно выперли… — Теперь девушка выбрала себе другое занятие. Вставая к обеду, она принимала душ, накладывала макияж, красила длинные ногти и ждала... Ждала, когда позвонит телефон. Затем снова мылась, чистила перышки, надевала дорогие, красивые вещи и маялась от безделья… Если вызов не поступал, шла прогуляться.
Безупречные данные заставляли прохожих оборачиваться: похотливые юнцы, безнадежно заглатывая слюну, завидовали: «Бой — девка». Мужчины постарше — сетовали на свою материальную несостоятельность. У беззубых старушек всегда был повод выругаться всласть: «Тьфу, выпь болотная». На самом деле, ее формы не оставляли равнодушными никого. Ни богатых толстопузов, прихоти которых ей, приходилось иногда выполнять, ни стройных красавцев, ни даже молодых, хорошеньких девиц. Тело, наделенное в равной мере благородством осанки и красотой линий, заставляло забыть о непрочности и недолговечности этого «летнего плода».
Напротив, красота ее была настолько убедительна, что, казалось, застыла навеки. Все это, подчеркнутое хорошим вкусом в одежде и мерой в вещах, делало ее недосягаемой и сулило беспутную и беспечную молодость. Она любила красивые вещи, эффектные до театральности, дорогие до безумия. Она имела красивые вещи. Имела и умела их носить: эксклюзивные сумочки, экстравагантные аксессуары, оригинальные мулечки. Оригинальные фишки и мулечки всегда производят впечатление. Но сегодня Алена была слишком уязвима и могла уступить... Кто сможет осудить ее? Тот, кто пожалеет… Разве сейчас жалеют? Много их здесь таких, цепляющихся за жизнь. Природной красоты слишком мало, что бы чего-то добиться в этом беспощадном городе!
«Срочно нужны цифры. Но где? Где их взять? Не выходить же на Тверскую? Противно! Прибьют еще малолетки».
Незаметно подкатил вечер. Телефон молчал. Новых идей не прибавилось. Автоматически накинув на себя песочно-кремовое джерси, замшевую куртку и рыжие ботинки, она выдвинулась в центр в поисках хоть какого-то заработка.


***


Винсент остался доволен кладбищенской сценой: «Не хватало им устроить кровавую драку у свежей могилы», — представил он картину.
— Ату его, — кричат старушки.
— Гоните этого иноверца-антихриста, — подключаются их не менее изветшалые муженьки.
А трое молодцов со стекленеющими глазами и гневливой вдовой стыдят прохожего:
— Побоялся Бога бы? — при этом ровняют ему бока. — Ако благ прости ми…
«Смешной шарж», — Венгеров невольно улыбнулся.
— Господа! Смотрите-ка, этот мерзавец еще здесь. Еще лыбится, сволочь. За такое кощунство — на кол его! — звенел старушечий голос подслеповатой дамы в вуалетке. — Все это бесовские козни!
Винсент очнулся и невольно попятился: «Не дожидаться же, когда науськанный православный народ взорвется пролетарским гневом. Сначала рыло начистят, а уже потом, может, разберутся, что к чему, — думал он, ловко перебегая от оградки к оградке, пока не скрылся в глубине престижного погоста. — Забавный народец. Видно, большой весельчак был этот едкий писатель, раз у него такие добродушные поклонники».
— Послушаем лирические песни певца, гражданина, поэта. «Мне не служить уже у призрачных одежд». — Уловил он у выхода известные обрывки бесконечной биографии.
Взяв такси, художник благополучно покинул это мрачное, как оказалось, место.


***


— Место, куда я тебя повезу, Сеник, не оставляет равнодушным никого, — обратился к товарищу Блудов. — Особый мир.
— Мир коньяка, шампанского и хороших сигар?
— Ошибочка! Не угадал. Мир пустого звука и чистого саунда.
— Чистого саунда?
— Чисто пустого… — пошутил Блудов.
— А где это?
— Да здесь, недалеко. Садись.
В просторном магазине торгующем музыкой, они долго расспрашивали продавщицу о наличии искомого материала.
— Ты че, биксуха, новенькая совсем? — возмущался Блудов, — Советуй нам что-нибудь, рек… рекомендуй. Приличный музон есть?
Предлагая нервному покупателю «и то и это», девушка сильно смущалась и заметно вспотела. Всемогущий бизнесмен был разочарован: «Как же так? Я был готов купить весь магазин, но этого не потребовалось. Что он ищет? — Проехались еще по двум точкам. Опять — афронт. «Святозар», «Святозар»... Что за команда такая ? Опять какая-нибудь психоделика для ботаников из «консервы»? Здесь такой выбор. На всю жизнь хватит».
— Как ты говоришь? Свято... что?
— Зар! — ответил Студент. — Зар...
— А-а-а. Что лобают? Хардюшник?
— Русский рок. Похоже на «Калинов» немного.
— А... Ну, это не для меня. Когда же в одном из салонов кассету все-таки купили, удрученный однокашник произнес:
— Серый ты, Студент. Сейчас столько всякого-разного... А ты все — по рокешнику... Ну вот, хотя бы... Ну, ты видел.
— Вряд ли, — смутился Икс.
— Ну, еще клип там такой... Круче, чем у Джексона. Или Высоцкого вон...
— Катя Огонек?..
— Ай, одно слово — серый. Поедем-ка лучше...
— Куда? Так ведь рано еще.
— Ничего, нормалек. В самый раз. Для меня не бывает ни рано ни поздно! Кстати, разница между хантером и хищником примерно такая же, как между обезьяной и человеком!
— Это какая же?
— А никакой! — Блудов истерически засмеялся.



Режиссер театра Иннокентий Федорович Зуц часто отсутствовал и задерживался. И вообще, по слухам, был едва ли не самым занятым человеком в Питере. «У себя? — интересовались посетители. — У себя! Но, ни-ка-кой! Безполезно... — поясняла тетя Мотя — вахтер. Люди покорно удалялись. Иннокентий Федорович отдыхал. В фойе театра Блудову сообщили, что главный — на месте, но... очень занят. Когда освободится — неизвестно. — Ждите».
Блудов не посещал театров, библиотек и консерваторий, а потому не знал, как устроен хрупкий богемный мир. Но желание выглядеть везде достойно прибавляло сил, и он терпел. Сергей нервничал, ерзал в кресле, пытался заговаривать с гардеробщицей, перебрал все театральные бинокли из ее заначки, скупил все программки на месяц вперед и все равно остался недовольным. Для человека деятельного и энергичного, каким был Блудов, смертельно понятие — ждать. Но что совсем убийственно — это показаться смешным.
Бабулька спросонья не разобралась и приняла его за бескорыстного мецената, но после вопроса: «Зачем же мне в первом ряду бинокль»? — ее сомнения рассеялись: залетный мальчуган!
Женщина интеллигентно извинилась и, сославшись на неотложные дела, поспешила уйти.
Заняться Блудову больше было нечем, и он бросил в сторону Икса:
— Пойдем, дружище, к этому кобылятнику... Бонч-Бруевичу... Станиславскому, блин... Или я здесь все разнесу.
Поднялись на второй этаж. Дверь в кабинет оказалась незаперта. Уверенным, быстрым движением Сергей отворил ее. Из комнаты донеслось писклявое:
— Что такое? В чем дело? — и уже жестче, почти гневясь, — Что за хамство? Закройте дверь!
Не обращая внимания на истерические всхлипывания Иннокентия Федоровича, Блудов обернулся к товарищу:
— Заходи! Он здесь.
Режиссер был схвачен врасплох. В небольшой комнате, сплошь оклеенной старыми афишами, посередине стоял кожаный диван с металлическими поручнями, рядом — жардиньерка. У окна — резной стол гоголевских времен. У стола — огромное зеркало во весь рост, видимо, того же периода. (Внизу в фойе, слева от входа, одиноко красовалась вторая плоскость отражения).
Итак, Иннокентий Федорович Зуц стоял с мелкой расческой в одной руке и ножницами в другой. Судя по всему, он стриг себе баки, отпущенные на лихой гусарский манер, и совершенно не ожидал вторжения. На нем была надета обветшалая венгерка красного цвета с золотыми нашивками; через плечо перекинута белая сумка на длинном ремне и кавалерийская сабля из коллекции Дениса Давыдова... Режиссер был небольшого роста. Настолько небольшого, что из-за стола не представлялось возможным разглядеть детали костюма снизу. Личина его зарделась румянцем, говоря о холерическом нраве, глаза налились гневом. Маленькое широколобое существо с напряженно сжатым ртом заверещало истошным визгом недорезанного поросенка:
— Что вам здесь надо, черт возьми? Почему без стука?
— Спокойно, все запупок! — перебил его Блудов грубым голосом, — мы от Василь Василича.
— От Василь Василича? — стушевался «гневливый поросенок» и плюхнулся в кресло. — Извините, погорячился. — Злое угловатое лицо вмиг рассталось с чертами недовольства и мстительности, приобретая тона доброжелательности и радушия. — Прошу, присаживайтесь.
Когда Студент и Блудов погрузились в мягкий поролоновый диван, Иннокентий Федорович неожиданно вышел из-за стола и, широко улыбаясь, направился к посетителям, шаркая по полу огромной для своего роста шашкой. Черные гусарские сапоги с высокими голенищами и звенящими шпорами прикрывали волосатые еврейские коленки.
Белые семейные трусы в цветочек, эластичный бинт, пластырь. Парусящий крой домашнего белья еще больше оттенял кривые тонкие больные конечности. Из-под густой растительности просвечивала белесая кожа.
Таким жалким и ничтожным показался он Иксу: «Вероятно, имеет все положенные бумаги, дипломы, награды и прочие элементы подтверждения собственного веса и состоятельности».
В этом Студент не ошибся. Иннокентий окончил высшие курсы искусствоведения при Ленинградском институте исторических искусств. Пробовал писать фельетоны, юморески, сцены, репризы. Но кто-то метко усмотрел в них трафаретные черты классиков. По молодости «талантливый искусствовед» защищался как мог, искал мотивы. Но, к счастью, однажы понял: — «не смешно». В мучениях отошел от авторства и с азартом приступил к руководству (помогли добрые люди). Возглавлял музыкально-эксцентрический ансамбль лилипутов, числился испектором манежа и даже пробовал себя в шпрехшталмейстерстве. Не понравилось. Стремился, искал, старался. Всю жизнь тяготея к серьзным трагифарсовым ролям, наконец нашел себя. В конце концов жизнь вынесла «режиссера-эксцентрика» туда, где его и застали наши друзья: к антикварному зеркалу с расческой и ножницами в руках. Ничуть не стесняясь своего шутовского вида, он протянул костлявую ручонку для приветствия:
— Иннокентий Федорович... Друзьям — Кеша, — лакейски-вкрадчиво выдавил из себя Зуц. — Кеша, — снова пролебезил режиссер и наклонился к Блудову.
Тот руки не подал и брезгливо добавил:
— Курица яйцо несла, да кудах-тах-тах. Слышь ты, Каплун Иорданский, хватит фиглярничать, иди сядь.
«Каплун» послушно отошел на исходную и, сменив тактику, запел дифирамбы:
— Читал, читал... Как автор — автору: недурно! Молодой человек, как же вас раньше не разглядели? Вам бы сразу ко мне. Мы бы вас... Ух-х! А то в Москве все захирели. Ой, захирели, запаршивели, можно сказать. А тут на те — Lapis philosophorum , как он есть. Русский театр всегда стремился к глубине переживаний, господа. Вы — великий памфлетист, молодой человек… Только потомки…
— Слышь, долгоносик, ты нам зубы-то не заговаривай! — грубо остановил его Блудов.
— Так, посмотрим, что у нас есть, — Зуц вытянул из стола помятый, засаленный листок и, расставляя пометки, громко рассуждал вслух:
— 1. Кислюк — не занят... 2. Артистка Серова — 3 спектакля, но плохо учит новые роли... Так. Труп... Труп, как труп.
— Труп? — преглянулись посетители.
— Этот забывает старые — рассуждал вслух режиссер. — Художник... Ах, господа, художниик — натура тонкой организации. Ага. Стаканов — талантливый актер, будет тоже участвовать.
— Стаканов тоже тонкий? — пошутил Блудов. — Тонкий и звонкий, значит...
— О да, весьма. Смело лепит объемы, уверенно решает пространство. Современникам не всегда дано...
— Что решает? Не отвлекаемся!
— Пространство... Да, да! А как оперирует светотеневыми контрастами! Так... Кто там у нас еще? Муза — в декрете… Чацкий, Чацкий... а где занят Чацкий? Тьфу ты, черт. Это же Грибоедов.
— Короче, айсберг беспонтовый! Ты, по-ходу, совсем штуцер, что ли? Что-то меня эти терки напрягают. Вот, блин сплошное горе от ума... Прикинь... Давай порожняк не толкай. Либо Чацкий, либо...
— Что?
— Либо этот, как его... Гридобедов...
— Стараемся, не волнуйтесь. Все будет в лучшем виде. Этих мы привлечем, а дедушка? Ага... Болеет. Вызовем. Бабушка... Хо-рр-о-шо... Бабушек в тексте нет!
— А бабульки? Бабульки есть... — поправил его Студент. Посмотрите внимательнее, — он указал пальцем. — Ну посмотрите же! Там должно быть. Гамадрил — на входе. Бабулька-билетерша вовремя открыла свое окошко... Ну?
— Увы... Искусство не любит отсебятины, молодой человек! Никаких бабулек-гамадрил. Если позволите, я продолжу... Ну вот и ладненько! Роли распределены, к утру размножим и раздадим актерам.
— А откуда у вас текст? — поинтересовался Студент.
— Ну что вы, молодой человек... молодой человек! У нас все оперативно.
— Как в аптеке?
— Ну, в общем, да. Мы же в «сети»... — Здесь он многозначительно улыбнулся. — С понедельничка начнем репетировать. Когда будем запускаться, оповестим. На премьеру обязательно пришлем пригласительный.
— Заранее и с местами в партере?
— А как же? Непременно в партере! А как же.
— Вот и ладненько, — ровно, уже без лишних эмоций сказал Блудов. — Сразу бы так. Вижу, Иннокентий, ты реальный мужик. Пошли, Сент!
Уже на выходе они услышали дребезжащий голос самовлюбленного фельетониста:
— Заходите еще, господа, будем рады, если что…
— Если что, алешка†? — переспросил Блудов, не оборачиваясь. — Да! Чуть не забыл. Что это вы, уважаемый, без штанов? Мы-то ладно... А вдруг кто из начальства заглянет? Реально так?
Иннокентий Федорович срамливо опустил глаза:
— Аллергия...
— Что?
— Аллергия, говорю... На синтетику. — Он указал рукой на белые рейтузы покрывающие спинку венского стула. — Роль серьезная! А канифасовых панталон нынче не сыщешь. Вот и маюсь.
— Ну точно — алешка. Одно слово — юда!
Режиссер-аллергик не ответил. «А сам ты кто»? — Хотелось сказать ему. Но Зуц благоразумно промолчал.
— До свидания, Сергей Пантелеевич. Встретимся на премьере.



FM-волна круглосуточно заполняла эфир:
— Ей вечным холодом сковало кровь, от страха жить, предчувствия кончины. — Блудов, в раздражении, выключил радио. — Замумукал! Блин... Как сядет на ухо — не отцепишься.
— А-а-а, таки цепляет? Это же Владимир Семенович!
— Да? Та ну его, с его страхами наркоманскими. Байда.
Какое-то время ехали молча, пока Студент не спросил:
— Ты что, не любишь евреев? Не замечал раньше...
— Ну их, езуитов. Житья от них нету. Знаешь, как бы тебе этот изя мозгишки-то прополоснул, если б не Василь Василич. Фиг с ним... И вообще...
— Что?
— Все беды от них. Да! Еще с незапамятных времен.
— Да?
— А то... Христа распяли... Зачем? Теперь ни один приличный крест без гимнаста не купишь.
— Ну, положим, что Иисуса Христа распяли фарисеи. — Вырвалось у Студента.
— Ну как же? Я читал...
— Ты читал?
— Рассказывали... Неважно... Большие пацаны. Иудейские эти... священники! Да-а-а... Попы ихние. Отдали Его на суд Пилату? Отдали. Прикинь... А сами как бы ни при чем… Все они масоны недобитые. — Блудов выдержал паузу и продолжил. — Кстати, Студент! Как христианин — христианину: Спаситель был жертвой или охотником? Вот то-то! А Пилат — хищник или овца?
— Видишь ли, Сергей! — хотел было вставить слово Икс.
— Или жертва?.. А. Вот и я говорю: фиг его знает. Ну что? По-ходу, в редакцию?
— Может, завтра?
— Нет. Блудов сказал, Блудов сделал. Куй железо, не отходя от железа, как говорится...



В помещении редакции одного раскрученного Питерского издания было суетно и душно. «Егозивые людишки снуют туда-сюда... Как они сами себя не раздражают»? — Везде брошюрованные стопки газет, книг, журналов, распиханные по углам, и разнородный мусор. Мимо пробежал взъерошенный человек в дряхленьком тулупчике:
— Представляешь, Зина, что он сказал?
— Что? — отозвалась толстая дама в кумачовой блузе и широких крепдешиновых штанах, из-под которых торчали старушечьи туфли грязного цвета со скошенными каблуками.
— Цицирую, слушай внимательно: «Конституцию нельзя, но ее нужно и можно менять». И это почти первое лицо в государстве. Как это теперь прикажете печатать? Или вот, еще: «Не голосуйте ни за кого, у кого есть прошлое»…
— Хочешь еще?
— Давай!
— Опять же, цицирую. Из обращения к заключенным: «Вас не хватает на свободе, в армии, на рабочих местах». Ну?
Крупный, в кумаче, головоногий моллюск с двойным подбородком выдохнул дым в лицо «взъерошенному», стряхнул пепел с «Беломора» на дощатый пол и спокойно ответил:
— Так и печатай. Что сказано, то сказано. Тебе-то что?
«Подумать только. Такая катавасия... И все ради чего? Сногсшибательный репортаж, жареная сенсация, вымученные откровения — вот, что интересует этих суетных персонажей. Сизифов труд да и только. Ты смотри. В приемной тоже неспокойно». — Хотя время уже клонилось к вечеру, посетители еще жаждали свидеться с главным. Блудов привык к тому, что люди деревенели при его появлении, и ничуть не удивился, когда канареечный голос секретарши внезапно стих.
— Че людей-то канителите, пора уж и по домам? — обратился к ней бизнесмен. — Зачем народ канифолить?
Та не нашлась, что ответить и зашелестела бумагами:
— А вы по какому вопросу?
— По личному, голуба моя, по личному. Доложи.
Девушка хоть и была молода, но всегда тонко чувствовала, когда лучше гнать, а когда докладывать:
— Иван Иванович, тут к вам какой-то товарищ... — нажала она кнопку селектора.
— Блудов, — подсказал Сергей.
— Блудов.
— Кто? — раздался голос на том конце. — Пусть заходит. Для остальных — меня нет.
За дверью с надписью:
сидел грузнеющий мужчина лет пятидесяти в палево-дымчатом габардиновом пиджаке и накрахмаленной белой рубашке с туго затянутым галстуком.
«Типичный комсомольский выкормок-функционер. Неужели профи?» — подумал Студент.
«Чья же это креатура? — спросил себя Блудов. — Солидный бобер! Во разъелся. Слово кормит».
Действительно, Иван Иванович Козликин никогда журфак не оканчивал, да и филфак тоже... Сельхозинститут — вот его юношеский выбор. «Критерии оценки молочной продуктивности телок и дойных коров» — так называлась когда-то тема его диссертации. Но на выпускном экзамене его угораздило заспорить с председателем ГЭКа. Иван Иванович не поверил, что шестнадцатилетнее животное дает уже не тот удой. «Это почему же? Девочка ведь совсем, — убеждал он председателя. Его талант решили направить в другое русло: управленец — вот ваша путеводная звезда. Руководите, это у вас получится. — Конечно, а как же? Уже три года как тяну хомут комсорга вуза». — Так и пошел ленинским путем и во многом преуспел. Даже в чем-то сумел обойти Ильича. Собирал корочки (ну что сделаешь, была такая страсть). Чего только не было в его коллекции: «Почетный сапожник», «Член дискуссионного партклуба», «Почетный жокей высшей школы верховой езды», «Профессор общественного понимания науки» и прочее... А вот «Другом детей» так и не стал. Мог, но не стал. Побоялся. Кабы чего не подумали. Все как у людей: кафедра, звание, райком, обком, небольшой спад в начале девяностых (именно тогда он метил в «друзья детей»). Но быстро сориентировался, перестроился вовремя, почуял, откуда дует ветер загнивающего капитализма, и теперь с легкой руки ltd. работал в должности главного редактора «Вечорки». Как и все «ставленники» работать не умел, да и не хотел. Но за счет лизоблюдства всегда имел положительную плавучесть. Крепколобость его ловко маскировалась поиском свежих решений, перспективных кадров и смелых действий. На деле же Козликин был подвластен неведомому кукловоду. Лихоимец и ловчила, он уже успел многое хапнуть. Единственное, что оставалось — это, не напрягаясь, удерживаться в своем теплом кресле... Иван Иванович — напрягался, чем и вызывал беспросветно-тягостное ощущение у энергичных молодых сослуживцев. Тусклые глаза его уж ничего не выражали, а толстые коротенькие ручонки с трудом доставали до затылка, дабы смахнуть выступивший пот. По бокам от лысины кудрявились остатки былых волос. Тяжелые, отвислые, бульдожьи щеки придавали лицу болезненно-сварливое выражение. Сильная одышка мешала говорить.
«Специалист по удою» сразу включился в беседу:
— Так, молодые люди, только что прочитал ваш роман. Почерпнул в нем много интересного. Очень хорошо раскрыта тема.
«Ах ты, сума переметная, — выругался про себя Студент. — Иудушка доморощенный. Помню, помню... Ваше произведение — не пригодно для постановки в театре и нечитабельно».
— Особенно удались характеры: Каин, например. А Иуда у вас очень необычный. Совсем, можно сказать... Добряк какой-то. Хлестко! Молодца! А главное — нет проекций. Какие тропы!†
— Если автор испытывает труднопереносимый психический дискомфорт...
— Тропы художника порою извилисты, — включился Блудов. — Это да!
— Знаю, знаю. Сразу видно, что писалось вам легко... Досталось трудно!
— Наоборот, — поправил его Студент.
— Да? Ну, вам лучше видно... Словесное творчество, знаете ли, требует определенного чувственного и интеллектуального настроя, в чем-то схожего с истероидным переживанием. Да-да! И преследованием...
— Вижу, вы большой теоретик? — съязвил Блудов. — Преследованием...
— Скорее, практик. Работаем... — он кивнул в сторону стопки свежего тиража. Могу вас обрадовать — завтра это пойдет в набор. А еще… Еще… Кстати, вам катастрофически везет. Да... Вообще, наш писательский долг — защищать личность от физического, психического, эстетического и нравственного истощения.
— Что вы говорите? — передернул плечами Блудов. — Нас защищать не следует. Лучше скажите как писатель — писателю, что там у нас реально вырисовывается?
— Это еще не все. Теперь о рисунке... Знаю, кто сможет осилить иллюстрации к вашему мудреному тексту. Картинки-то вам не помешают? — спросил издатель Козликин, бросив улыбчивый взгляд в сторону Х.
— Смотря какие.
— Об этом не беспокойтесь. Мы всегда предлагаем клиенту то, что надо. Могу посоветовать... Известный питерский художник, давно занимается вашей темой. Лучше него — не найти. Рисунок его разнообразен и по технике и по наполнению. Богатое содержание... — Он ковырялся в ящиках стола. — Смотрите сами. Сумел преодолеть излишнюю детализацию... Я-то сам не спец, но как говорят мэтры... Линии и штрих...
— Какой такой штрих? — удивился Блудов.
— Именно. Штрих приобрел у него большую точность, гибкость и я бы даже сказал свободу!
— Вы считаете?
— Я — нет. Не спец. Мэтры... Сильно хвалили его пластическую выразительность. — Наконец он достал рисунки.
— Что же... Вполне законченные листы, с хорошо выраженным замыслом, — согласился Студент. Мне нравится...
— А он возьмется?
— А как же! Дадим немного зелени — возьмется. А кому сейчас не нужны деньги? — Улыбнулся алчный астматик.
— Мне, — едва слышно произнес Икс.
— Мальчик шутит, — одернул его Блудов. Продолжай... -те...
— Но это старье! Неактуально. Где-то у меня были его рисунки к «Рождеству без Христа», — зашелестел бумагами Козликин. Ага. Вот… Взгляните, — и он открыл фронтиспис. — Нравится?
Рисунки Студенту вдруг показались очень родными, почти своими, и он охотно согласился:
— Да, конечно. А как его имя?
— Венгеров, Винсент Венгеров. Разве не слышали? — Друзья орицательно качнули головами. — Очень плодовитый, разносторонний художник... Говорят... Я-то не спец... Он еще это... Ну как его? Ну-у-у... Напридумывают всяких словечек. Потом люди с ума сходят. Вот и этот на грани... А! Вот — кон-цеп-ту-а-лист. Так. Хорош! Правда, в последнее время совсем поехал. Выступает против языка как средства коммуникации. Как это… — вспоминая, он приставил ручонку к виску. — Сказанное — ничто, сделанное — все! Вот! Эмоции, говорит, лучший способ выражения своего «я». Так что, это не абы-кто! Оригинал!
— Любопытно, хотя и бред, — сказал в задумчивости Студент.
— Бормотуха, конечно, зато как рисовальщик — безупречен. Говорят... Ну а то… Каждый имеет право на свое заблуждение… Наш метод — толерантность... Понимаете?
«Знаем мы ваши методы. Он как пузо-то наел. Бобрик! Сразу видно — на «честных» методах такую лавку себе выстучал», — отметил Блудов.
— Возьмите, вот, полистаете его шизоидные тексты на досуге, — он протянул Студенту дешевую папку со слипшимися листами. — Презабавно, знаете ли. Я-то не спец...
— Пакеда, браток! — шепнул Блудов, выходя из кабинета. — Нет спец, блин.


***


— Тормозни здесь, браток, — Винсент тронул таксиста за плечо.
Машина юркнула к тротуару и остановиласъ прямо у входа в театр Станиславского.
«Отлично, сюда я и хотел, — подумал художник, уткнувшись носом в афишу. — Так-с, посмотрим. Что тут у них? Ба, да сегодня «Есть ли жизнь на Марсе?». Гениальный Мамонов... Не всем доступен театральный Малевич. Не всем. Обязательно пойду. Еще уйма времени. Пока нужно по городу проброситься. На Пушкина, что ли, взглянуть»?
Топтаться у памятника народному поэту ему быстро наскучило. «Да. Первый в России монумент литератору, — размышлял Винсент. — «По высочайшему повелению Александра 2». Как всегда, повелел, а денег-то не дал. Средства собраны «по подписке». Может, так оно и надо? Поэт — дал. Император — приказал. Народ — вернул. Правильно все же: без театральных поз, увесистых лир, в хорошем месте, предельно просто — ПУШКИНУ. Изящно и глубоко. Впечатлительный, искушенный опытом, сохранивший мечтательность, задумчивый гений. Блестяще. Вот такой он, всеобщий любимец, баловень судьбы. Неземной талант, способный к правде: «за деньги, за деньги»... Для каждого «свой» и недосягаемо далекий одновременно. — Любопытства ради Винсент попробовал отыскать точку, куда по замыслу автора должен был смотреть бронзовый сочинитель. Немного наклоненная голова, казалось, устремляла свой взор куда-то вниз. — Ан, нет! Пушкин-то смотрит… — отследил траекторию. — Точно! Сергеич смотрит поверх голов, оставаясь при этом равнодушным к судьбам своих читателей».
А за спиной красовался огромный постер Рудольфа Валентино. Началась неделя фильмов известного кумира эпохи великой депрессии. Первым значился шедевр двадцать пятого года «Четыре всадника». «Пойдешь? — спросил себя Винсент и тут же ответил: — Спрашиваешь, ко-нэ-чно… Вдруг приоткроется секрет»?
Феномен Валентино терзал не только Венгерова. Миллионы ломали головы над этой загадкой. В свое время каждый американец был не против, что бы его жена обожала Кларка Гейбла. Однако при этом «местные» терпеть не могли эмигрантских достижений. «Макаронник», — оскорбительно говорили они, втайне завидуя недосягаемому успеху. «Самый-самый» должен быть только у нас. Гениальный итальянец так не совпадал с американской мечтой… Женщины просто боготворили красавца Рудольфа. Рыдая от восторга, они подбирали окурки сигар, прощая ему все или почти все. И с этим ничего нельзя было поделать, ровным счетом ничего. — Вот где власть — всласть»…
Интуитивно повинуясь принципу: «Любите всякую вещь — и постигнете тайну», в жизни Винсент интересовался едва ли не всем. Но к синематографу у него отмечалась особая страсть. Иллюзорность экранного мира увлекала с головой, захватывала и покоряла. Единственное, что было сильнее магии кино, это — женщины. Бесконечный простор их желаний, пространство ощущений, элегантность... «Это вечный поиск, вечный… Эстрогены повсюду. Куда ж деваться? Нужно искать! — Винсента это не тяготило. Наоборот, за долгие годы общения с «прекрасными существами» он научился с ними не бороться. — Зачем? Послушай внимательно, скажи то, что она хочет услышать… Повтори то, что может понять… И все… Звездные амбиции, положение, достижения, благосостояние и расстояния — все уходит на второй план. Все меркнет перед мечтой. Мечта — вот где секрет успеха. — Так и сейчас, желание не упустить блондинистую особь у остановки победило. — До сеанса еще восемнадцать минут... Получится ли превратить мимолетную мечту в заветную цель?.. Успею... Только бы не ушла, не затерлась в толпе».
Дух охотника разгорался, когда он очутился на остановке через дорогу.
«Стоит, отлично. Отдышаться бы. — Остановка сильно запруженна народом, и бедняжку вытеснили куда-то в сторону. — Спешит, волнуется, а нужного номера все нет и нет. Хорошо… Посмотрим, девочка, чем ты дышишь. — Подбирая нужное, соответствующее обстановке слово, Винсент внимательно разглядывал ее со стороны. Аккуратно просчитывая различные варианты, он не спешил. — С чего же начать? Значение первой фразы недооценивает только гимназист-грудничок. Три минуты… Компактные три минуты… Иногда две. Первое впечатление в них! Как мелодия волшебной флейты непослушного мальчика Нильса из детской сказки: непостижимо-божественно или же отвратительно-мерзко. Если тебя не гонят — все... Первый бастион пал. Есть еще минут пять… Проснулся интерес? Выдохни и закрепись без суеты. Если не успел помаши даме ручкой и ожидай другую… Но уже своего полета. Задачки для пы-онэ-ров… Не ошибиться бы в ритме. Обидно — тупо попасть в антифазу. — В голову лезла всякая высокопарная заумь. — Нет, это не для нее. Слишком хищный взгляд. Думай. Думай скорее», — подгонял себя Венгеров.
Мешало восхищение: «Ах, какая зазноба. Просто гетера. Что я знаю о женском типаже? Еще утром думал, что все... Неисчерпаема девичья красота. И бесконечна… — Девушка стояла по левую руку от него и вглядывалась в номера подходящих машин. — Как же она божественно щурится. Как идет ей эта близорукость. Ее печаль прекрасней, чем улыбка. Представляю, как ей пойдут слезы».
Винсент редко ошибался… Действительно, девушка «расцветала в слезах». Нет, она не была природной актрисой, царевной-несмеяной или рекордсменкой по художественному плачу. Нет! Она — просто «расцветала в слезах», распускалась цветком, отпускала себя... Бывает такое. Кому-то идут рубины, кому-то серебро, а кому и слезы. Не всегда ясно, в чем сияние женской прелести и душевного совершенства.
«Стройна, свежа, хороша. Голенастый низ упирается квадратным каблуком в мокрый асфальт. Обтягивающие джинсы. Сверху — неброская, но стильная куртка. Все, тянуть больше нельзя. Уйдет… Из-под носа уйдет... — Всегда внимательно просчитывая первый шаг, сейчас Винсент решил попробовать наугад: «Как Бог пошлет. Интерсно, что из этого выйдет». — Зашел со спины, склонился над ухом и, стараясь не касаться белокурых волос, что-то прошептал... Услышанное показалось красавице интересным, и она в изумлении обернулась. — Так, очень уверена в себе, на лице хищная железная маска. А что же под ней? Ну-ка, девочка, скажи хоть пару слов, — анализировал Венгеров. — Ты смотри… В разговор вступила с развальцем. Но ведь вступила! Есть еще шанс. Как это знакомо: «Говорите, говорите, что вы еще скажете. Все вы заодно».
«А спешу ли я?» — задала себе вопрос незнакомка.
«Да куда тебе спешить-то, милочка?» — уловил Винсент девичьи терзания.
Секунда сомнения, не больше... Раздумье, нарастающее волнение... и уже вскоре оба направились к ближайшей скамейке продолжить разговор. «Однако, клюет на мотыля. Обычно, здесь хорошо брало и на хлеб. — Подумалось художнику. — Забавно, но здесь любил гулять сам Александр Сергеевич. Гулять или охотиться?».
В подобные минуты Винсент забывал обо всем на свете, был одержим и беспощаден. Неопытные юные головки «летели с плеч»… Легко, неминуемо и добровольно. «Какая женщина не мечтает потерять голову? Даже та, что мечтает сохранить девственность... Главное сейчас — нащупать, где же у нее кнопка, где же ее пята»? — С осторожностью минера и ловкостью удачливого охотника, шел он всегда к своей цели. Теряя самообладание, неприступные леди непременно попадали в этот незримый, но сладкий капкан. Незаметно для себя каждая становилась очередной жертвой: «я согласна, я хочу, я люблю… Я-я-я не же-е-е-ртва»!
И на этот раз история повторилась. Только одному ему известным способом Винсент смог увлечь независимую, прекрасную особь в свою хищную заводь. Стреноженная газель таяла от счастья. А он все шептал ей на ушко не то эротические сцены, придуманные с лету и покорявшие своим откровением, не то таблицу умножения. Сложно сказать, как выглядел этот волшебный ряд эротических видений, но в какой-то момент Винсент заметил, что девушка заводится: «Раздувающиеся крылышки носа, отрешенный взгляд, прерывистое дыхание. Нужно дожимать… — Есть! Получилось. Теперь короткое отступление в классику. Потеряем в ритме, — насытим содержание. На тонких, чувствительных натур действует безотказно:
— Вы кстати, никогда не заглядывали ему в глаза?
— Кому? — растерялась бедняжка. — А вы?
«Есть! Наш человек! Вот он, стоит и мыслит… — Винсент продолжил внутренний диалог. — Лицо безоблачно, но серьезно. А мысли? Мысли его нам не догнать. Смотрит же он… Куда он смотрит»?
— Поверх голов?.. — как бы продолжила мысль собеседница.
«Поразительно… А вы говорите… Вот оно настоящее понимание».
— Оставаясь при этом равнодушным...
— Равнодушным...
— К судьбам... своих... читателей... Может это его и роднит с каждым из нас?
— Улет! Нас это роднит, нас. Понимаешь, девочка?
Но «понятливую газель» было уже не остановить. Теперь «неприступная» очень походила на мотылька в банке с медом.
— Никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после не соединялся так задушевно и родственно с народом своим. — Девушка одернула его за руку. — Хватит, достаточно. — Она глянула в лицо художнику. Восхитительно прекрасные серые глаза с огромными ресницами наполнились прозрачной слезой. По щеке скользнула солоноватая струйка. — Ну, и что теперь делать?
— Что? — предвкушая победу, Винсент демонстрировал напускное непонимание. — Попался воробушек...
— Тебя убить мало. Паршивец, — и после паузы, — я хочу тебя. Да, хочу! И не стыжусь этого... Но такое начало меня пугает. Очень пугает.
— Ты хочешь сбежать от себя, Ариадна?
— Откуда ты... Откуда знаешь мое имя?
— Но ты же читаешь мои мысли? Есть в тебе что-то космическое. Между нами — невидимая нить... Чувствуешь?
Девушка покорно кивнула.
— Скажи, почему же так хочется бежать? Скажи... Так мучительно страшно... Мне страшно, слышишь... И откуда ты взялся?
— Невозможно убежать от себя. Человек всегда боится встречи со своим отражением и тщетно пытается оторваться от тени. Порою только случай может приоткрыть тайну, разорвать нить... нить Ариадны
Тут Ариадна задумалась, собралась и, напрягая остатки воли, пробудила в себе инстинкт самосохранения. Неожиданно девушка встала и двинулась к остановке.
— Прощай, — донеслось издалека.
Винсент не стал догонять ее. Он никогда не искал легких путей к женскому сердцу. «Безусловно, можно пригласить беглянку отужинать, или просто проводить, докучать звонками и визитами. Но»... — художник знал, что есть страх перед собой. Ужас преследования своей тенью. Мучительное чувство, терзающее. Играть на этом все одно, что бить ниже пояса. Винсент не бил ниже пояса… Никогда…
«Теперь планы нужно менять. Мистерия Валентино откладывается»... — Пройдусь по этой улочке, пожалуй, а потом уж — в театр.


***


С утра Лунь почувствовал бодрость в членах и на редкость мощный творческий прилив. Свинцовые облака грозили затяжным дождем, но не омрачали настроения. В голову молодому человеку пришла свежая мысль. — «Опять потянуло в классику. К чему бы это? Эрмитаж... Эрмитаж. — Неведомая сила диктовала свою волю. Слабый, но необычайно навязчивый голос тянул к действию. — «Ты должен, должен», — как бы говорил он ему. — Благо, договоренность с администрацией есть». — Работать в залах музея им дозволялось. Сев на телефон, Лунь попытался заразить идеей Ожерельева:
— Возродим забытую традицию? Тряхнем, так скать…
— Вчера уж так тряхнули… — упирался Ожерельев, — до сих пор туман… Что ты там не видел? Все еще в студенчестве хожено-перехожено. Под Левитана мы и так закосим.
— Идем, настаивал художник-активист. Сегодня надо…
— Встреча с высоким, говоришь… А тучи? В окно смотрел? Мандыгар, опять же...
— Идем, идем! Сполоснет тебе дождиком мозгишки-то, сразу протрезвеешь… Паутину хоть изредка снимать-то надо...
— Ну, надо так надо. Тренчик — большая штука. Встречаемся как всегда?
— Да, позвони Винсу, а то у меня срывается. Все время на чужой номер попадаю.
Через несколько минут Ожерельев послушно названивал Венгерову, дабы увлечь и того. Вася сильно раздражался и негодовал, когда незнакомая женщина, поднимая трубку, никак не могла понять, что от нее хотят. — «Кто звонит? Кого позвать… Кого, кого»? — вопрошала она невнятным чужим голосом. Затем вообще перестали отвечать.
«Отключилась, сучка… Дуркует... Что за прикол? — ломал себе голову Ожерельев. — Винсент никогда не позволял своим цацам так шалить. Ладно, потом разберемся. Мы ему еще устроим»...
Друзья встретились у метро с этюдниками наперевес.
— Ничего не забыл? — спросил Лунь, не здороваясь. — Кисти… Краски… А то будет как в прошлый раз.
Однажды Вася Ожерельев (он вообще отличался исключительной забывчивостью) спутал этюдники. И вместо художественных принадлежностей приволок в музей два шкалика с закусью. Случилось так, что содержимое фанерного сундучка попало в поле зрения администрации. Убедить людей в серьезности своих намерений — сделать пару копий с работ «великих» — в тот раз не удалось.
— Не волнуйся, идем. — Ожерельев знал, что в минуты подъема напарника лучше не трогать и молча пошел рядом.
Вскоре оба сидели у своих треног в одном из просторных залов Эрмитажа и, не мешая друг другу, работали. Увлеченные своим занятием, они не сразу приметили как в конце помещения появился еще один живописец. Крышка этюдника скрывала его лицо, и лишь на черном чепце, бело-золотым блеском отсвечивала металлическая кокарда. Неопределенно-темный тон длинных одежд придавал образу загадочность. Издалека силуэт казался размытым, но вполне законченным. — «Монах-самородок? — Мелькнуло в голове у Ожерельева. — Так нет»… — Спустя какое-то время друзья приметили, как он работает. В каждом движении ощущалась нечеловеческая энергия и серьезный размах. То и дело энергичный незнакомец выдавливал из свинцовых туб яркую краску и, активно мешая палитру, нервными и невероятно уверенными движениями покрывал холст мазками. Друзья-художники всякого повидали на своем веку, но с таким не встречались ни разу. Даже издалека было заметно, что этот загадочный тип работает совершенно в необычной манере. Крайняя степень экспрессии, пост-пост-пост-арт, неомодерн? Что это было, непонятно.
«Такой спокойный, умиротворенный зал, голландцы, лессировочки, — недоумевал искушенный в искусстве Лунь, — а этот… Вон как кистью-то размахался»…
Набор природно-чистых, не приглушенных цветов так и мелькал у него на щетине.
«Явно абстракционист, — подумал Ожерельев, — но что он здесь делает в таком случае? Ты глянь-ка, как его несет, глянь»...
 Ажиотаж подхлестнула беззаботная толпа пенсионеров-иноземцев, вальяжно проплывающих мимо. Нежданного конкурента окружили со всех сторон и осыпали стандартными комплиментами.
— Браво, брав-о, — говорили они на ломаном русском, — Р-од-чэн-ко, браво! Ах, ах… Сн-о-у! Сн-о-у! Профи!
И все клацали, клацали камерами…
Тот, без интереса, скромно принимал похвалу и, не останавливаясь ни на секунду, творил. Возбужденная немчура имела попытку сравнить творчество трех «профи». Подходя к работам Луня и Ожерельева, они менялись в лице и, глуповато улыбаясь, деликатно удалялись в направлении этого, невесть откуда взявшегося, выползня. Долго еще они толпились вокруг мэтра, разрывая царившее вокруг спокойствие возгласами восхищения и восторга. Смотрительницы музея, ожидая беспорядок, немного оживились. Но когда интуристы двинулись дальше, женщины снова впали в свою привычную сидячую спячку.
Раздираемый интересом, Лунь сдался первым, но, дабы не упасть в глазах товарища, решил выждать... Расчет оправдался.
 «Все же любопытно, что он там такого намазюкал, чем покорил инородцев? Пойду взгляну», — решил Ожерельев и небрежно бросил истертую кисть.
— Пойдем, посмотрим? — предложил Вася.
— Идем, — охотно согласился Лунь, и они направились к возмутителю спокойствия.
Постепенно из-за холста выполз надвинутый на затылок черный берет с хромированной прямоугольной табличкой спереди. Надпись походила не то на монограмму какую, не то на перевернутую линию волн, не то на министерскую роспись, воспетую в металле. Неопределенное лицо в пенсне, от вида которого стало шершавить под ложечкой, было устремлено в работу.
Поднятый кверху воротник, прикрывающий явно немолодую шею, расстегнутый плащ с двумя рядами блестящих золотом, полированных пуговиц, плетеный кожаный ремень, чересчур широкие штаны и глянцевые, тупоносые ботинки с большой квадратной пряжкой. Вот все, что представилось взору любопытных. Гордо восседал он на своем стульце.
«Ну прямо Пашаў Египетский»! — выругался Лунь.
«Совсем не Паша! И даже не Казанова… Ка-ли-остро»! — как бы послышалось в ответ.
«Никогда раньше не видел этого рыла», — подумалось Ожерельеву, и он притворно-приветливо поздоровался:
— Добрый день, коллега.
— Приветствую вас, сударь, — суховато добавил Лунь.
— А с чего вы взяли, что мы коллеги?
Недобрый ответ поставил художников в тупик… Первым нашелся Лунь. Бросив беглый взгляд на мольберт, он произнес:
— Ну как же, разве вы не считаете себя творцом?
— Считаю, считаю, — спокойно ответил тот, не отрываясь от своего занятия.
Вся палитра этого «холодного авангардиста» была вымазана чистыми, почти не смешанными тонами. Набрав на широкую кисть ярко алый цвет, цвет только что пущенной свежей крови, «мастер-новатор» сделал густой, смелый мазок.
«Ну-ка, посмотрим, что тут у него», — рассуждал Лунь, обходя треногу с подрамником.
Увиденная картина могла заставить всякого нормального человека подвинуться рассудком, но Лунь устоял: «О-о-о как! Вот значит в чем»… — Тем временем Ожерельев зашел по другую руку от «творца в блестящих пуговицах» и растерялся: «Фю-фю-фю»… — Глаза его внезапно округлились и заметно увеличились в размерах. Но чтобы не выдать своего невежества, всеми силами он старался быть равнодушным и невозмутимым.
Помолчали. Подумали. Сосредоточились: «Д-а-а уж... — Снова помолчали... Снова подумали: как ни крути, ничего не получается. Весьма странная картина, однако. — Богатое многоцветье палитры на холсте выглядело совершенно прозрачным. Словно нарочно новатор потянул по холсту кровавой кистью от угла до угла. Следа не осталось. — Вот мерзавец!»
 Будто издеваясь над ними, как ни в чем не бывало, «мерзавец» спросил:
— Господа, не кажется ли вам, что правый край немного западает? — И, прищурив один глаз, вытянул правую руку до отказа вперед.
От такой неслыханной наглости Ожерельев приоткрыл рот.
— Что вы имеете ввиду? — поинтересовался Лунь. — Край... за-па-да-ет?..
— Ну, на мой взгляд, эта сторона выбивается по ритму. Не правда ли? — И, снова прищурившись, развернул кисть на девяносто градусов:
— А... Как?...
Хотя Лунь видел перед собой только чистый холст, и ничего, кроме холста, ему почему-то захотелось продолжить диалог. Белый фабричный грунт оттенял фактуру нетронутой поверхности. Крупное зерно плетеной льняной ткани подтверждало: на этом месте ничего нет: «Удивительно! Ни единого мазка, ну ничегошеньки. Ровным счетом ничего»!
— Или ничего?
— Ни-и-ччч-е-го… — растянул Лунь. — А почему вы именно так выстроили композицию? Интересное решение.
— Свежее, — добавил Ожерельев.
— Нравится? — оживился тот. — Compositio — помогает раскрыть замысел. Глубину и точность выражения задуманного.
— Именно! Композиция является сама собою, фатально и неизбежно. Именно такою, а не другою.
— Неплохо. Странно, но я никогда раньше не встречался с таким приемом.
— Прием известный! Чем успешнее раскрыта суть, тем композиция незаметней.
— Ненавязчивей.
— Скромнее.
— Умнее, — завершил тот словесную дуэль.
Ожерельев метался взглядом от одного к другому. Почесывая затылок, Вася в итоге пришел к выводу, что из присутствующих в здравом уме и памяти находится только он сам. Но встревать в разговор не торопился. Незнакомец разговаривал неспешно и уверенно, продолжая накладывать беспорядочные, но по-прежнему издевательски-прозрачные мазки.
— Вы и не могли раньше этого видеть. Это уж точно... Технику придумал я сам.
— Вот как? Сам! А где вы учились?
— М-о-л-о-д-о-й че-л-о-век, — растягивая начал он. — Разве такому можно научиться? Что вы, Бог с вами. Знания еще никому и никогда не приносили пользы.
— Разве?
— Да-да, поверьте.
— Так-таки и никому?
— Я много пожил и, верно, уж знаю… Я извиняюсь за верлибр, побольше вашего. — Сказал он нараспев.
— Что же вы знаете?
— А я, познавший все, уж не страшусь ни перед чем, вот истинное знанье.
«Где-то я уже слышал эту строфу», — подумал Лунь.
— Вы не ошиблись, один мудрый человек однажды написал это в своем дневнике на странице… Странице 96... Лет двести тому назад — и, как бы читая мысли, добавил. — Переверните страницу!
 
Увы! Я познаю,
Что я — ничто...
И после паузы, обращаясь скорее с самому себе, чем к слушающим:
И это непреложный
Итог людских познаний.
— Люди вообще мало что понимают, особенно образованные. Слово через призму таланта имеет огромное значение, я вам скажу. Вы, кстати, перевернули страницу? Это жертва… Всевышнему.
«Совсем поехал мужик».
— Но вам, художникам, это не обязательно. Вы и так жертвуете каждый день. Не правда ли?
— Это уж точно, — отозвался Лунь.
— Настоящий мастер всегда в погоне за идеей, — продолжил философствующий новатор.
— Художник мучительно ищет форму, которая лучше всего выражала бы его идею. Была одним целым с содержанием, так сказать.
— Путь размышлений и поисков… Мучительный путь… Идея! Вот что отличает творца. Форма — удел ремесла.
— Некоторых так уносит, что и не вернуть. Накрутят та-к-о-го… — поддержал Лунь.
— И получается слишком мудреный результат. Ну, очень мудреный, — подключился Ожерельев, довольный от осознания удачно ввинченной фразы.
— Бывает и так. Шутка ли — соединить прошлое, настоящее и будущее? Найти узел идеи?
— Вы этим занимаетесь?
— О да, ежедневно.
— Непредсказуемо, куда может зайти человеческая фантазия.
— Человеческая? Хм-м, человеческая… — тут словоблуд задумался. — Не уверен, что…, — начал было он, но прервался, отвлекшись на чуть скрипнувший паркет. — К примеру, Дали! Ну тот, что Сальвадор… Вы меня понимаете. Этот негодяй смог до всего дотянуться сам!
— Сам? — вырвалось у Ожерельева.
— Вообще, нам, творцам, многое дадено. То, чему не научит ни один профессор.
— Профессор?
— Дали был сумасшедшим! — попытался охладить собеседника Лунь, а про себя добавил: «И этот, кажется, тоже».
— Не-е-т, господа. Я еще в здравом уме, чтобы понять — Дали был просто художник. Иногда, впрочем как и все, порол в горячку, молол чушь, впадал в депрессию… С кем не бывает? Но, как бы там ни было, он всегда ясно представлял, где струится ручеек истины. Всегда… Неприметный, вырывающийся из самых глубин его пропащей души.
— Почему же пропащей? Скажете тоже. Может, сразу падшей?
— Может… Но сейчас не об этом. Его живопись — это плоть и кровь. Нельзя искать в ней ни ума, ни чувства.
Ни ума, не чувства, — повторил Ожерельев.
— Чистый «сюр» умер вместе с ним! Это же известная вещь, — зажигался Лунь.
— Известная, известная. Все в этом мире известно.
— Не всем дано…
— Дано как раз всем. Известно единицам.
— Вы так говорите, будто владеете тайными знаниями.
— Знания не могут быть тайными. Это масонский бред. Понимание ку-у-у-да важнее! Вот истинное благо. А живопись… Хм, живопись — это просто. Иррациональность, бессознательное восприятие — великая тайна автора. Утонченная обостренность всех личных ощущений — вот что такое живопись.
— Иррациональное бессознательное — главный критерий творчества. Разве нет? — поинтересовался Лунь.
— Рад, что вы это понимаете! Однако как бы ни старался художник цепляться за бессознательное, он всегда будет подражать природе. Природа самодостаточна и не нуждается в дополнениях и переделах. Люди всегда забывают об этом. Проявляя участие там, где их об этом не просят, пытаются спорить с Творцом. Плотины, мосты, болота… Зачем? Они вам этого не простят. Ой, не простят, господа.
«Какие болота, что он чешет?» — подумал Ожерельев.
— Понимаете ли… — продолжил он.
— Понимаю, — перебил его Лунь.
— Понимание — вот истинное счастье! Вы знаете, что Дали нарисовал молекулу ДНК задолго до того, как она была описана? Он это понял, слышите, понял. Сам!
— Ну и что?
— А то, что он никогда не учился на физика, но таки смог заглянуть в микромир и разгадал его тайну. Не умел и не хотел молиться, но таки получил Большой Крест Исабели Католической. Он понял «как»! Умница!
— К тому же ненавидел снобов и отрицал существование других цивилизаций, — скептично подыграл ему Лунь.
— К сожалению, в этом Сальвадор заблуждался. Никто так и не смог его переубедить. Даже я… Вы же помните, Дали никогда не интересовало чужое мнение. Если это не мнение Галы, конечно.
— По-вашему, на других планетах есть жизнь?
— Сколько угодно, господа, сколько угодно. Он никогда не проявлял интерес к устройству ракеты, не читал беллетристику, считая, что она наводит скуку, но совершенно точно знал, сколько взять краски и как густеет раствор.
— Он знал «как»?
— Не знал, понимал, чувствовал! Чувствовал настолько, что никогда не заботился о вдохновении. Просто работал себе, как повар на кухне.
— Повар?
— На кухне… — повторил странный незнакомец — Так возникали его бессмертные полотна, состоящие из золотых россыпей точных решений. Но как он любил деньги, как же он любил деньги!
— Вы так говорите, будто сидели с ним за одним столом и прихлопывали ему по плечу: Мол, как брат Пушкин?
— Доводилось…, — протянул незнакомец и замолчал.
«У Булгакова, помнится, один беседовал с Пилатом, другой с дьяволом… — огорченно отметил Лунь. — Оба плохо кончили».
— А что тут такого? Елена Сергеевна в свое время пом-нит-ся, — остановился он, — была мне очень благодарна.
Ожерельев подошел вплотную к холсту, подобно неверующему Фоме, ковырнул его пальцем, и добавил в раздумье:
— О-ри-ги-наль-ненько… Часто выставляетесь?
— Да! Каждый год. На Пасху, приходите.
— Но куда?
— Я пришлю вам официальное приглашение, если желаете.
— Было бы недурно.
— С удовольствием!
Въедливый Лунь никак не мог смириться с увиденным: «Ничего не понимаю. Как? Ну как же? Как?»… — все время задавал он себе один и тот же вопрос.
 Колер на холсте так и не проявился. В этот самый момент странный художник закончил работу и, вытирая руки ветошью, встал.
— Был очень рад встрече с вами, господа.
— Все-таки вы большой мастер, сударь. И так все законченно, просто ни к чему не придерешься, — саркастически пошутил Ожерельев. — И ничего не западает…
— Ерунда. А-ля прима. Обычное дело. Я вижу, и вам, наконец, понравилась эта вещь?
Ожерельев неожиданно для себя утвердительно кивнул.
Настоящее искусство непросто! — добавил Лунь.
— Просто! Но каждый принимает лишь то, что у него уже есть… Или скоро будет… — сказал мастер более грустным голосом. — Презентую! Презентую ее вам! Назовем… Ну-у-у, скажем, «Псиўхо»!
«Шизо» — передразнил про себя Ожерельев.
— Нет, нет… «Психо»! Только так. — заключил автор «белого листа», пожимая художникам руки.
— Ну что вы, что вы, — отнекивался Вася Ожерельев, уверенный, что навязанного подарка удастся избежать. — Это слишком дорогая вещь. Могу ли я?
— Скорее, историческая. Берите, в знак нашей дружбы, берите, — сказал тот и просто впихнул холст в руки Ожерельеву. — Деньги для меня ничего не значат. Ровным счетом ни-че-го! Осторожно, не испачкайтесь, сыро еще. И обязательно оформите в раму. Хорошо?
— А как же? — весело отозвался Вася, а про себя подумал: «Хоть будет на чем мазюкать в голодный год».
«Щедрый парень этот мистер «Ничего»! — отметил Лунь.
— Значит, договорились! Не ошибитесь цветом. Должен быть резонанс. Иначе рама не зазвенит и будет только мешать.
— Да уж постараюсь… Не промахнусь! Рама в нашем деле — о-о-о!
— Марья Семеновна, — обратился словоохотливый незнакомец к служительнице, — приберитесь здесь, пожалуйста, — и поспешно вышел.
Ожерельев странновато выглядел с девственно белым холстом в руках. В глубине души надеясь, что бабка сослепу не разберет, что там изображено, он все же поставил «картину» на пол, рядом с ногой так, чтобы «свежая краска» не бросалась в глаза. Но женщина на удивление была еще достаточно зрячей и, подойдя ближе, бросила:
— Ну-ка ну-ка! Что там у вас?
Ожерельев в раздражении развернул подрамник:
— Подарок!
 Мгновенно, оценив опытным взглядом «композицию», старушка всплеснула руками. — Экая финтифлюшка! Ка-а-ка-а-я прелесть! Вы сегодня с подарком, поздравляю. А-а-а-х, как это гениально! Просто потрясающе. Какие чистые краски, какой почерк, колорит! Вы обратили внимание, как выписан снег?
— Снег? — недоумевал Ожерельев.
— Да! Вот так техника! Нет, определенно у нас никто так не может.
— Да уж наверняка, — поддержал ее Лунь.
— Это же вам не просто белила с сажей! Смотрите-ка, — она наклонилась над прозрачным шедевром и, выставив мизинец, провела в воздухе замысловатую линию. — Вот здесь, вот…Видите? Ай-яй-яй! Буйство желтых, оранжевых, синих, лиловых оттенков… Чудесно! Чудесно…
В этот миг Ожерельеву показалось, что упрямые солнечные лучи, пробившись сквозь плотные облака, оживили предметы, наполнили их цветом и, расколов пространство запрыгали по комнате. — «Да что это я»? — встрепенулся Вася:
— А кто это был, Мария Семеновна?
— Молодые люди, вы что, студенты?
«Молодые люди» замялись. «Мало того, что перед рыхляками-гансами облажались, так тут еще и в студаки-практиканты определили».
— Стыдно не знать таких великих личностей. Стыдно... Как подарки принимать… Или вы не студенты?
«Что у тебя, повылазило»? — чуть не вырвалось у Ожерельва. Но он тут же вспомнил глубину ее зрения и промолчал.
— Что тут скажешь? Это гениальный мастер. Он запросто делает изнанку лицом. Жаль... редко к нам захаживает.
— Да, время неправильных форм, — согласился Лунь.
— Чуть было не забыла, дура. Вам тут письмо передали, — она вынула из халата и протянула большой белый, не опечатанный конверт из фактурного дорогого картона.
Лунь в растерянности вертел конверт в руках.
— Взрывай, не стесняйся, подтолкнул его в плечо Ожерельев. Лунь заглянул внутрь. Там он увидел лист, аккуратно сложенный вдвое. Не спеша, с некоторой опаской, он развернул бумагу и, оглядевшись по сторонам, прочитал вслух:

(и далее условия, предоставляемые им).
— Ты что-нибудь понимаешь?
— Я нет. А ты?
— И я ничего не понимаю.
— А это что? — спросил Ожерельев, указывая на тисненые символы вверху листа:
— Я откуда знаю! — взорвался Лунь. Знаки какие-то… Похоже на роспись.
— Ясно! Тайная ложа.
— Да ладно, умник. Как чего не знаешь, так сразу ложа.
Ссутулившаяся женщина в летах тем временем мыла пол.
— Мария Семеновна, а кто передал-то?
— Он же и передал, — ответила старушка. — Собираемся, ребятки… Пора! Закрываемся уже.
— Да-да, мы мигом...
— Мигом только кошки… На все нужно время…


***


Тем временем, когда Ожерельев и Лунь толкались у железнодорожных касс, покупая билет до Москвы, Блудов и Студент выходили из редакции, Венгеров сидел на скамейке, глядя вслед девушке, напуганной его откровением.
«Вот так всегда, только соберешься на какое-нибудь важное мероприятие, в кино, на выставку или еще куда, как обязательно появится отвлекающий мотив — манящий след Ариадны. И что? И ты снова «попал», а точнее не попал, куда хотел. На Валентино придется идти завтра, а сегодня — театр. Хотя бы «Марс» Мамоновский не упустить. — Повертелся, дабы сориентироваться. — Так, налево от Пушкинского... Пройдусь квартал, два... Есть повод сравнить север с югом»...
Исторические постройки из красного кирпича напоминали о явном различии двух столиц. Каждый переулок по-своему хорош. Древние камни, двери, окна многое могли бы рассказать о былом... Невольно Винсент вспомнил разговор двух москвичей, случайно подслушанный в метро. Девушка объяснялась в любви к столице:
— Без Москвы... Вообще не представляю, что бы я делала, скучаю за ней страшно. Представь, где бы я ни находилась, в Крыму ли, в Сочи, в Испании или в деревне, больше двух недель не выдерживаю. Как бы мне ни было хорошо, кто бы ни окружал... Вот тянет назад, и все тут.
— Прямо тянет?
— Не поверишь — тянет. В жизни никуда не уеду.
— А в Москве ты что любишь?
— Да все, Москва — это Москва, — гордо звучал ответ. — Центр мира! Третий Рим, как-никак!
— Ну а любимые места-то есть? — не отставал собеседник.
— Ну, как? Конечно!
— Кузнецкий, может, Арбат?
— Да нет, что ты. В центре я не была уже лет пять или шесть. Терпеть не могу центр.
— А что так?
— Пыльно... Гадко! Да и что там делать?
В свое время беспримерная тяга к родине потрясла Винсента: «Нет, не квартирный вопрос их испортил. Рафинированный снобизм — вот их тайная болезнь. К сожалению, как и узколобость, «рафинад» не лечится ничем. Изменения в крови, как родовая травма... Раз и навсегда. Хотя, это — выкашлянная тема. Вот такой он, локус сапиенизации». — Так, в размышлениях, продвигался он мимо багрянисто-серых кирпичных домов московских улиц.
Вдруг, буквально из ниоткуда, перед лицом фигура молоденькой девушки на костылях. Забинтованной рукой она крепко вцепилась в «металлическую опору». — Вот вам и типичный homo erectus† с беспризорным прошлым и «моменто»-димедроловым будущим. Жалостливо глядя прямо в глаза, «забинтованная» протянула ладонь и попросила милостыньку:
— Не откажите инвалидке, дайте монетку. Ну, хоть рубликов десять... Увидите, вам воздастся... Сторицею.
Наблюдая подобную буффонаду не раз, Винсент засомневался и ступил шаг назад: «Есть вероятие, что тебя просто разыгрывают. Уж больно несуразный вид: пламенеющие щеки, мутные глаза... А не подшофе ли она? Шустро гарцует на своих железках! Бедовая девка. А, может, это актерская шутка? Да нет — убогонькая. — Из-под длинного полога юбки выглядывала вместо двух, только одна нога... — «Непарная левая» в старом ботинке, никогда не знала ваксы. Ясно. — Ярко намалеванный рот пестрел дешевой помадой. На затылок лихо вздернута бескозырка с потертыми, едва читаемыми буквами «Отчаянный». Пегонькое пальтишко... — Если сыграно, то хорошо, если убогая — надо дать». — Винсент запустил руку в правый карман:
— Сейчас, сейчас... Все медяшки — твои! Бери, «Desperados» — протянул он калеке горсть звенящих кругляшков.
— Спасибо, амиго, — привычным тоном ответила одноногая попрошайка и стремительно скрылась за углом.
Вдруг из-за спины художника вышла высокая, коротко стриженая блондинка в атласных обтягивающих штанах и куртке с выпушкой. — О как задком виляет... тетка. — Уверенно фланировала она вдоль улицы. — Славная граля. Похотливая небось... — Винсент не успел рассмотреть всех ее прелестей, как «похотливая тетка» свернула в переулок. — Планы опять меняются... (Винсент легко поддавался соблазнам мира). — Ничего не оставалось, как пойти «по следу».
В глубине двора мигала неоновая вывеска:

 

Ступеньки вели вниз. Слегка придерживаясь за кованую балюстраду, блондинка осторожно спустилась. «Интересненько, что тут у них? Помнится, в Питере тоже есть подобное заведение:

 
Любимое место всякой шушеры с размягченным сознанием. — Группа подростков-неформалов в кожаных куртках с клепами обогнала Венгерова и направилась ко входу. — Ну вот, что я говорил... Местная элита с треснувшим мировоззрением. Тоже, поди, большие любители дикого туризма на лизергиновых тропах. — Через секунду туда же последовал респектабельный молодой человек в эстетских очках с мягкими заушниками. В одной руке — зонт, в другой — саквояж. Агент... Нет. Торговец! Какая компания! Здесь явно не хватает пары дипломатов, спецкоров «ВВС» или, по крайней мере, внештатников «REN-TV». — художник не ошибся. Это пестрое место действительно выделялось из всех остальных и славилось своей разношерстной толпой. Все бывали здесь: панки и политики (инкогнито, конечно), дорогие девочки, студенты, художники и поэты... Словом, все, кто любил живой звук, русский рок и хорошую компанию, время от времени появлялись здесь. Сегодня сюда забрел и Винсент. Он дышал полной грудью: — Посмотрим, чем нас здесь удивят. Интересно, чем кормят благочестивых граждан? — У дверей его встретил кадыкастый верзила с длинной байкеровской бородой. — Крупный такой... С удлиненной мордой — точный павиан».
Падающей походкой, неуклюже ходил он из стороны в сторону, загораживая собою проход. Награждая посетителей недобрым взглядом, «павиан» тут же вселял в них чувство неловкости. — Такой только и знает, что жрет да пакостит, — подумал Винсент. — Добротный, выставочный экземпляр.
— Извините, у нас вход платный, — по-детски скромно сказал привратник и глуповато улыбнулся.
— Нет проблем, — ответил Венгеров и вложил в его татуированную мускулистую руку искомое. — «Культурный... Поначалу... А потом, гляди, не остановишь. Заложит за воротник грамм пятьсот... вот тогда»...
Внутри оказалось все до боли знакомо: «Идентичено нашему «Потемкину», но продумано еще серьезнее. Вот и срослось: «Броненосец Потемкин» Куски обшивки старого тральщика украшают барную стойку. Те же водолазные костюмы на стенах, грубая корабельная вентиляция, потолок, переборки, мебель, суета — все, как у нас. Только еще детальней и круче». — Винсент не знал, что хозяева этих двух заведений состояли в братском родстве и в свое время ловко воспользовались услугой отца-адмирала: пустили на аксессуары «списанный» боевой корабль. Клепаное железо придало колорит, а привлеченная публика создала характерную богемную атмосферу. Иностранцы в восторге: неоштукатуренные стены в коридоре, с торчащей дранкой... — Экзотиўк! — Студентам была по душе свобода, определенная атмосфера, живой рок-н-ролл и частое непринужденное присутствие звезд. Путанкам — и то, и другое, лишь бы «взять свое». Негромкий блюз приятно ласкал слух и служил предтечей предстоящего action. Элитность заведения заключалась еще и в том, что упитых досиня клиентов вовремя выносили на воздух и даже сажали в такси. Единственной костью в горле был столичный ОМОН, периодически проводивший здесь «плановые облавы».
«Здесь надо отметиться. Пропущу кружечку пивка, — подумал Винсент и подошел к стойке. Осмотрелся. В зале уже отдыхали посетители... Однако новые люди все прибывали и прибывали. — Нужно скорее занять местечко. Потом не втиснешься — Рядом вливал в себя пиво низкорослый паренек с серьгой в носу и кожаным ремнем на длинной хрупкой шее».
— Что тут будет сегодня? — Аккуратно спросил у него Винсент.
Когда тот повернулся, сразу бросилось в глаза: молодого человека явно мучает дурнота. В лицо ударил тяжелый запах табачного перегара. «Первый претендент на вынос. Рано набрался». — Пытаясь скрыть винно-ликерный выхлоп, человек ответил гнусавым голосом:
— Да стрип какой-то.
— Что? Что вы говорите?
— Стрип-п. Стри-и-п-п-тиз, — говорю.
— И часто здесь такое?
— Пе-пе-первый раз, — с трудом выговорил он и полез в карман за мелочью.
Ассортимент напитков мог удовлетворить даже самого придирчивого и порадовать не очень богатого. Не спрашивая о цене, Винсент заказал:
— Одну кружку «темного» — и, подумав, добавил. — Одну «светлого» после.
По привычке, первый бокал был поглощен мгновенно, а когда и второй наполовину опустел, у Венгерова блеснули глаза, в них появилась искра интереса: «А-а-ах... Поохочусь на одиноких сирен. — Быстро просканировал зал. — О! Две холеные особи... Может оно? Сидят в одиночестве... Пробуем! — И уже вскоре наш непобедимый охотник находился рядом, развлекая «особей» какими-то байками. Венгеров никогда не делал вид богатого спонсора. — Скушно... — И даже когда у него карманы пухли от денег, он пользовался только своим обаянием. — А почему нет... Покупать-то женщин неинтересно! Глупо и неинтересно. А вот подкупать... это да! Увлеки ее, и она отдаст тебе самое дорогое, что у нее есть! — Специалист... Он всегда шел тернистым путем и, конечно, брал свое. — Платить — удел убогих идиотов! Отдельные «зверьки», право так примитивны... — Иногда, увлекаясь, под хмельком, он забывал об этом (неисправимый романтик) и не учитывал банальных мирских запросов. В этом случае так и вышло. Винсент пошел по схеме «impossible» и предложил девушкам неподъемный груз своего общения. — Беседа не пошла. (Денег не дал... стол не выставил). И хотя на правом плече у каждой давно должен был бы расцвести «лилейный трилистник», девушки слушали без особого интереса и внимания. Винсент сразу почувствовал, что процесс захлебывается. — Лампа не зажглась. Хорьки на работе! Вялые бабочки... И наглые. Платить за улыбку? Ша-а-а-с».
Пока художник бездарно тратил свой талант, в бесполезной беседе с холодными чопорными девицами, в помещение вошла Алена К. В несколько шагов, она оказалась у стойки бара. Перекинувшись с хозяином парой слов, Кулачкова направилась в подсобное помещение под лестницей.
Через несколько минут объявили о начале эротического шоу. Вскоре открылся занавес небольшой сценической площадки, и перед залом предстала высокая стройная красотка в черном кринолине с муаровым верхом. Короткий ежик стриженых волос подчеркивал явную внутреннюю силу и независимость. Шумная какофония в зале моментально стихла. Погас свет, все погрузились в это необычное действо. Обыкновенная молодежная тусня стала перерастать в нечто особенное, похожее на древнее капище. Даже пьяная образина с ремнем на шее заметено протрезвела: «Ина... ина... инапланетный гость! Обал-денно»... Представление удалось... Довольно скоро юбка привычно скользнула на пол, обнажая перед зрителем длинные красивые ноги в кружевных чулках. Лаковые туфли делали эти ноги еще стройнее, еще грациознее.... В зал полетели перчатки, и девушка спустилась вниз к столикам... — «Контакный стриптиз... Хорошо работает, душевно». — «Душевная» работала самозабвенно и энергично, то и дело застывая в провокационно-откровенных позах. — Такая любого заведет», — подумал Винсент.
Активно присаживаясь на колени различных мужчин, она давала возможность вдохнуть прекрасный запах своего молодого тела. Смело взбежав на чей-то столик, стриптизерша ловко пробиралась мимо пивных кружек, пепельниц и пачек сигарет. Не задев ничего, она эротично вертела своей попочкой прямо перед носом разгоряченных, подвыпивших самцов в кожаных куртках. Девушка деликатно обходила тех, кто не был ей рад. Испытывая холодные завистливые взгляды ревнивых жен и похотливые взоры их мужей, Алена грамотно подыгрывала и тем и другим... Когда эта красавица восседала на руках у Винсента, он узнал в ней Алену К, с которой прежде был знаком и всегда считался ее поклонником. Кулачкова тоже признала товарища и, не выходя из образа, шепнула ему на ухо:
— Никуда не уходи, я сейчас...
Народ обуял экстатический прилив. Все, от обрюзгших бизнесменов с откидными телефонами до последней обсосанной малолетки, были покорены ее красотой и энергетикой. Однако вожделенный мысик внизу живота был показан вскользь, легко, не злоупотребляя излишней наготой. Стриптизерша исчезла за кулисами... Стихли арпеджированные аккорды блюзового ритма, зал разразился аплодисментами, свистами и криками «браво». На «бис» никто не вышел, и народ погрузился в алкогольную одурь. Алена быстро переоделась, и уже вскоре Винсент осыпал ее «изысканными комплиментами»:
— Где ты так насобачилась, красавица? Неужели это входит в курс института культуры?
— Ну, ты наивняк, Винс, еще скажи в школе искусств Святого Мартина. Такому учат только на небесах. Семнадцативечная красота, говоришь? Круто... Но где они, мои семнадцать? Ты-то как? Рассказывай, где пропадал?
Им было, что вспомнить, но междусобойчик не получался. То и дело перед глазами вырастал очередной наглый обалдуй с текущей слюной и пытался познакомиться с Аленой.
— Проходим... проходим!
Снова и снова кто-то, навязывая свое общество, вторгался в их разговор.
— Подкатил?.. Откатывай.
Все видели: твердое «нет» — крепко. Наконец, собеседники решили забрать гонорар и уйти, но Кулачкова вернулась из подсобки в некоторой растерянности:
— Фонарь! Прикинь... Хозяин свалил куда-то... Это вилы, Винс!
— Внезапно...
— Ну ясно! Напел Алябьева и свалил. Гад! Динамщик... Жлоб!
— Часто у вас такое?
— Бывает...
— Ничего, не стремайся, — поддержал ее Винсент, — Мало ли... Хрусты у меня есть... если что...
Кроме жлоба-хозяина здесь имелся еще один недостаток. Количество желающих посетить культовое место превышало возможности заведения. Люди терлись плечом к плечу, у стойки выросла очередина, официанты бегали, как ужаленные. Мощная вентиляция оказалась бессильной перед дымом. В воздухе стоял чад и гомон. Невозможная жара выплевывала многих в коридор и на улицу — за глотком свежести. Под звуки буги-вуги вечеринка только набирала силу. Время от времени какая-то истеричная кликуша пыталась внести диссонанс в общее веселье, но ее тут же урезонивали. Этот зарыбленный водоем пестрел своим богемным разнообразием. Аутентично прикинутые подростки контрастировали с людьми постарше и побогаче. Модные и красивые женщины — с молоденькими студентками (не всегда красивыми, но непременно стильными и живыми).
Ближе к полуночи надежда получить обещанный гонорар растаяла окончательно. Винсент и Алена покинули задымленное помещение. Они буквально выползли на улицу. Обдало свежестью.
— Хорошо...
— Хорошо! Всласть насосались пивка, правда? — начал было Винсент. Повинуясь привычке, он хотел затащить подругу в темный угол, но все ближайшие мглистые точки были уже заняты. — Облом.
На выходе сильно худой, кудлатый парень валялся в корчах. «Перебор или передоз... Кто его знает»?
— Куда? — спросил Венгеров.
— Куда? — тупо повторила Алена. — Только теплая постель...
— Значит, такси и домой.
Выйдя на проезжую часть, Винсент увидел невдалеке пару движущихся огоньков и вытянул руку. Поблескивая во мраке, огни быстро приближались.
— Что он, дурень, на ближнем идет? — Венгеров всматривался в дорогу. В ушах нарастал стук копыт.
Каково же было его удивление, когда на полном скаку перед ним пронеслись две тени. Первой проследовала каурая неоседланная кобыла. Глухим стуком некованых копыт она выбивала ритмичный галоп по мокрой брусчатке. Пугающие тишину перекаты оставляли после себя ошалелое эхо.
— Обалденно... — захлопала в ладоши Алена.
Вцепившись в гривастую шею, всадница еле удерживалась в седле. Вдруг она обернулась, глянула мельком на голосующего и притворно улыбнулась. В молоденьком личике этой девушки в гусарском кивере Винсент узнал знакомые черты:
— Лиза... Откуда?
Лихо пришпоривая лошадь жокейским хлыстом, девушка походила на опытного объездчика, фанатеющего на почве любви к животным. Ее голые плечи прикрывал длинный темно-красный плащ. Развеваясь на ветру, он был подобен рваному атласному парусу. Обнаженную всадницу нагонял огромный вепрь-двухлеток в настоящей стальной кирасе (блеск его глаз Винсент и принял за огоньки такси). Входя в азарт, этот вихрастый лиходей проявлял большую проворность.
— Откат! Под паревом никогда так не перло...
— Обалденно... — воскликнула Алена и снова захлопала.
Ничего не замечая по сторонам, взбешенный кабан влетел в водомоину и окатил Винсента холодной водой. Затем взмыленное животное жутко захрипело и скрылось в темноте. Хотя на улице и присутствовали десятки сонных москвичей, никто не обратил на такую нелепицу ровно никакого внимания. Винсент искал поддержку в лице Кулачковой, стоявшей неподалеку.
— Ты видела, Лен? Нет, ты видела?
— Что?
— Ну, это! — он показал на дорогу.
— Ты что, голой герлиўцы... Никогда... Так я покажу — невозмутимо ответила та. — Обалденно...
— Ясно... Не кантовать. Чур, меня, чур, — пробормотал художник и перекрестился. — Дьявольщина какая-то. Скорее бы домой. Господа, вы видели? — обратился он к прохожим.
— Еще Мих... Мих... Михал Фанасич писал... — Продолжила Алена. — Лошадь без всадника — плохой знак. Особенно белая...
— Бледная...
— Ну да... Еще Михал Фанасич... — не унималась Кулачкова. — Некоторым может показаться... Ну... Любят у нас находить... Связь...
— С лошадью?
— С... С... С головой! То есть с ее отсутсвием... Все можно связать при желании... Даже Михаила с Афанасием...
«Все! Бредит... Срочно — домой»! — Не успел он это подумать, как перед ним открылись «двери с шашечками» и с зеленым огоньком на лобовом стекле.
— Вам куда?
— Слава Богу, шеф. Новогиреево!
— Садись, не божись зря. Доставим!
После рослого вепря в кирасе осовелое лицо таксиста в оспинах показалось Винсенту даже симпатичным. Гимназистская фуражка с мятым околышем и дымящаяся носогрейка придавали ему какую-то веселость. Почему-то этот олух курил отвратительный табак и время от времени странно похрюкивал. «Да нет... Показалось. — гнал от себя дурные мысли Венгеров. — Не может быть...
В пути удалось даже вздремнуть. Вспоминалось, как семь лет назад он, будучи в то время в Москве, помогал крымчанкам-лимитчицам в тяжкие для них дни. Когда девушки твердо решили домой не возвращаться, он нашел им квартиру и даже некоторое время жил вместе с ними, спасая от голодной смерти. Первая работа была найдена тоже не без его участия. Все трое сильно подружились тогда. А с подругой — Дианой Краус завязался яркий роман. — Интересно, где она теперь? Помню, я срочно уехал в Петербург... и потерялся в своих заботах. И вот сегодня звезды оказались в нужной фазе. Все же Аленка — человек! Помнит, как тянул я их в пору былого лихолетья»...
— Почему нет? — сказала Кулачкова, — поночлежничаешь пока у меня. С Дианкой мы расстались. Ты же знаешь какой ветер у нее башке. Нашла себе Блудливого кадревича... Прикинь! И перемахнула в Питер. Живут там теперь...
— И что счастлива?
— Думаю нет! Тебя она любит, забыл что ли?. Так ты ж пропал внезапно... Дела-проблемы, понимаю... А кому сейчас легко? Одна я сейчас. Тошно. Тугрики кончились. За стрип не заплатили... Работы нет. Здесь вообще все как-то по-звериному. Народ припухший. Рыхлый и наглый... Столица!
— Не дрейфь, баблы я беру на себя…
— Тогда вообще — ноу проблэм. Выползем!
Если не считать маленькую деталь, добрались без особых приключений... Свернув с шоссе Энтузиастов, машина, не сбавляя скорости, поехала по неосвещенной дороге. Внезапно погас свет. В одно мгновение полетело все электрооборудование в авто. Ни фары, ни лампы, ни индикаторы — ничего, ни гу-гу. Однако водитель продолжал движение. Ничуть не смутившись, он делал свое дело — рулил. Секунд через десять-пятнадцать, Винсент очнулся:
— Мужик, у тебя же свет погас, не усек разве?
— А-а-а... Пофиг, я все равно ничего не вижу, — невозмутимо ответил шофер такси и придавил на газ.
— Э-э-э... Мужик, ты что? Белены объелся?
— Что, страшно? — засмеялся лихач и сильно ударил кулаком по приборной доске. — Очко-то сыграло, небось?
Тотчас фары осветили дорогу.
— Фу ты, — облегченно вздохнул Венгеров. — Ну ты даешь...
— Все приехали. Прощайте! — отрезал «слепой» и круто затормозил.



Однокомнатная квартира на первом этаже девятиэтажки с окнами на трамвайную линию... Мягкий диван устлан пушистым пледом, два кресла, телевизор, много дорогих предметов женского туалета и весьма приличной косметики. Разноликие эстетские штучки: «гранитные» ароматические свечи самых разных размеров, мыло «с внутренностями» ХХХХХХХХХХХХХХХ и прочие эффектные безделушки (трудно, порой объяснить, зачем нужен предмет, если он просто хорош собой). Пустой холодильник, коллекция кружек, солонки, салфетки и просторные полки настенных шкафов.
— Ну и смельчак этот крендель, просто душегуб какой-то. Правда, Лен? — пытался беседовать с подругой Винсент. Девушка безразлично молчала…
Хмель еще не утратил своей силы, клонил ко сну. Дабы взбодриться, они заварили кофе.
— Хотя бы пожрать принесли... Квартиранты долбанные... — По краю стола пробежал все тот же истощенный пруссак. — Лимита!
Винсент поперхнулся...
— Ротик прикрой... Все путем. Свои! — успокоила его Алена.
— Знаешь, Лен. После кабана в кирасе и «слепого таксиста»... Уже ничему не удивляюсь.
— Какого кабана? — искренне удивилась девушка.
— Не дури, Алена! Мы же вместе видели... Деваха — голышом на лошади, вепрь-двухлеток, опять же... Вспоминай! У «Броненосца»... Ну?
— Какого такого?.. кирасира-броненосца? Хороший ты парень, Винс! Но фа-н-та-зе-е-е-ер... — «забывчивая» ласково провела ему по щеке.
— Ясно! Срочно — спать!
— Как скажешь, дорогой... Как скажешь...
Хозяйку нисколько не смущало присутствие гостя в ее постели (не впервой). Хорошо зная, что такое подвыпивший мужчина, она чувствовала, что не спать придется еще долго. «Ладно, отработаю как-нибудь, а уж завтра... Мы ему покажем качественный сеанс... Настоящий партер»....
Винсент поймал в женских глазах виноватую покорность: «Гостеприимная постель из чувства признательности и благодарности... Холодная, в жарких объятиях... Нехорошо. Нет, так не пойдет. Это не для меня. Придумаем что-нибудь. Куда, блин, она денется? Но не сейчас»...
Они укрылись теплым пледом... Алена была готова пустить его в себя, но Венгеров неожиданно повернулся на правый бок и громко засопел…
«Этот парень не так прост. Неужели он меня не хочет? Хитер... Тот, кто ничего не хочет, берет все... Оказывается... Потом... Редкое явление на сегодняшний день, а как впечатляет», — подумала «догадливая стриптизерша» и уснула. Вскоре и Винсент потерялся во сне: «Придумаем что-нибудь. Куда, она денется»?..


***


«Куда он денется... Дадим немного зелени... Хорошо... Сказанное — ничто, сделанное — все, говоришь? Ну-ну... — Вспоминал Студент слова редактора Козликина. — Что-то в этом есть».
«Знаем мы ваши козлячие методы. Знаем... Бобрик кучерявый! — Мелькнуло в голове у Блудова в это же время. — Такой офис... На «честных» методах? Ну-ну».
Измотанные друзья, возвращались домой в приподнятом настроении. Студент — оттого, что так неожиданно удачно продвинулось его дело. Блудов — из гордости, что смог помочь приятелю без особых на то затрат.
Еще в машине Икс пролистал «Винсентованные тексты». Зацепило... — «Хм... Бормотуха? Не так все просто. Каждый имеет право на свое заблуждение. Да… Эмоции и чувства не нуждаются в подтверждении, поскольку говорят сами о себе? Интересно»...
«Вербальная репрезентация составляет один из видов коммуникации. Огромное количество исследований, посвященных проблеме языка, рассматривают его отдельно — на лингвистическом, отдельно — на психологическом, отдельно — на биологическом, историческом или эволюционном уровнях, но не выводят понимание на метауровень. В связи с этим возникает ряд вопросов экзистенциального толка. Ибо проблема поиска универсального языка скорее выглядит как проблема поиска понимания. Неминуемым следствием семиотического процесса является «засорение» языка симулякрами, что приводит к отстраненности индивидуумов внутри культуры»...
— Ну, ты в своем духе, Студент. Чуть, что — так за книгу... — возмутился Блудов, глядя на то, с каким интересом Икс просматривает текст. — Глаза испортишь, ботаник! Галиматья же небось? Шелуха...
— Ну, не скажи... Тут что-то особое...
— Ты мне бабку в красных кедах не парь, парнишка! Чешуя, она и есть — чешуя...
Студент зачитал вслух:
— «К сожалению, до сих пор не решен вопрос поиска минимальной единицы смысла, пространство ее нахождения и способ передачи. В силу многих причин ученые различных направлений не выработали четких междисциплинарных эквивалентов»...
— У-у-у... Закрой эту хренотень! Прошу тебя! Закрой. Вот колбасня! Сейчас я расскажу, что есть единица смысла! В двух словах... объясню. — В лице Блудова появился огонек интереса и ощущение собственного превосходства. — «Законное дело подсесть на «конька мудрости», поведать о жизненных корнях...
— Я же говорил — ботва! Вот он смысл: феники, тугрики... И всякий другой конвертируемый хворост. Понял? Пространство нахождения... Сам понимаешь, — он хлопнул себя по карманам. — Способ? Вот он, способ: поменял малодоходных жемчужниц на... на... на... этих, как его? На поволжских толкунчиков... Масть пошла! Вот тебе и способ. Бабки — вот, что главное! Это знают все... Спроси любого... А ты — эмо-о-о-ции... Глянешь сейчас, как эмоции без шуршиков-то завянут. Дай только до дому доехать.
Что тут скажещь?.. Ничего не ответил читающий, и перевернул страницу.
 
«В процессе семиозиса язык недопустимо далеко ушел от своего архетипического наполнения. И дальнейшее его «развитие», (за счет неминуемого слияния языковых групп и прочих эволюционных деформаций), однозначно приведет к обособлению личности, находящейся внутри социума. Процессы интеграции в различных феноменологических полях невозможны».
«Конечно, невозможны! Это же очевидно... Думаю, в раю вообще не было слов. Зачем? Что обсуждать? О чем говорить? Все ясно: посмотрел — и порядок. Великий язык влюбленных... Бесконечный... Шизоидные тексты? Нет. Непрост этот парень... Похоже, что эмоции таки — лучший способ выражения «я»...
«Что это, что?.. Диссер или книга? Вот то-то»...
— И я-я-я... Я тебе говорю. Оставь ты весь этот бред. Будешь слушать меня, то удача и успех... — продолжал Блудов.
«То удача и успех... успех... успех»... — зазвенело в голове.
Они остановились у цветочного ларька.
— Суета... — вырвалось у Студента. — Кто гонится за внешней суетой…
— А кто же гонится? Я? Лично я спешу купить цветы… — отшутился Блудов.
«Исходя из предлагаемой теории флуктуирующего сознания… — поднимаясь по лестнице, вспоминал Студент странные тексты «свихнувшегося художника». — Что за флуктации такие? Не об этом ли, в свое время, говорил Аристотель? Можно ходить рядом, совсем близко. Всю жизнь идти к цели и так и не найти «философский камень»... Неужели он нашел? Как там? Минимальный информационный носитель-архетип никоим образом не связан с вербальной сферой... Так, и что? Материальным каналом, необходимым для перемещения информации из области коллективного бессознательного в сознание индивидуума служат эмоции… Что есть коллективное? Логос, абсолют, космос… Идеальное пространство Бога?.. Что?.. А что есть сознание?.. Сменить акцент в паралингвистическом компоненте… Хм… Более чем смело! Заклюют»!
Блудов поднес к лицу дорогой букет, прихватил его зубами и нажал на звонок (вот так выжимают эмоции).
— Нельзя без шуршиков... — Дверь не отворили. Бизнесмен резко поменялся в лице. — Должна быть дома... Хорошо... Мы не гордые. — Он достал ключи.
Красавица-надомница встретила их, распологаясь на широкой кровати.
— Все валяешся, дурилка?
— Отдыхаю... — безразлично ответила девушка.
— Тебе, родная... — Блудов вручил букет с запиской: «Моей Дианке».
— Спасибо, дорогой... — она фальшиво улыбнулась. — Так долго вас не было... Сэрж, чуть не уснула... Веришь? Да... Много раз звонил какой-то... Я записала... — Диана развернула клочек бумаги. — Ага, вот. Ожирельев! Не помню… Все Винсента спрашивал…
— Какой еще там Ажирельев?.. Откуда?..
— Почем я знаю?
— А-а-а, это, наверно, тот, что гавайских черепах всучить хочет... Мечтатель! Ну тебя-то, Винс, не могут здесь искать? Так? — обратился он к Студенту.
— Смеешся? Кто? Кто знает, что я — здесь?
— Видно, уж кто-то знает, — вставила реплику Диана.
— Ладно. Забыли. Пить будем? Хватит на массу давить. И так спишь без просыпу целыми днями.
Диана почувствовала — не отбрыкаться: «Блудов сказал, Блудов сделал».
— Как скажешь! — покорно ответила девушка. Как хороша была она в этот момент. Изящная, хрупкая, плавная. Длинная, до пят, марокеновая мантия. ХХХХХХХХХХХХ Тонкая материя, с отливом, струящаяся по упругой груди, животу, ногам, повторяла все изгибы ее прекрасного тела и будоражила чувства.
— Слушай, милок! Хорошо, что вспомнил... А что такое этот... Вер-либр?.. — наполняя рюмки, вдруг спросил Блудов.
— Ты где это вычитал?
— Да у тебя! Где еще такое встретишь?
— Респект! Понимаешь, это малоизученный вид стихосложения. Можно сказать что-то среднее между стихом и прозой. Еще Гейне, Уитмен...
— Не умничай! Сейчас... Дай только флакон раскатаем. И по Шпенглеру пройдемся. Сами — с усами! — Поднимая здравицу, гордо заметил Блудов. — Ну что, Студент, пристроили мы твой опус? В два прыжка пристроили. А-а-а...
— Спасибо, Серега! Век не забуду.
— Василь Василич с «кем надо» перемолвился и... пошло... Гейне Витмен плакал бы, если бы знал!
— За твое здоровье, дорогой. — Икс поднял рюмку.
— Нет, за твое.
— За твое-е-е.
— За нее, — ткнули они пальцами в сторону «марокеновой красотки», раскинувшуюся в кресле.
— Ты знаешь, что это за женщина? Богиня! — Тут он высоко поднял руку вверх. — Что с вами было, королева грез моих... О-о-о...
— Что с вами стало, мое призрачное счастье, — дополнил Студент.
— По-э-зи-я!
— Высоцкий!
— Да? Ну неважно... Хоть сам черт! Когда хорошо, то хорошо. О чем я? А... Как она умеет слушать? Как умеет… А-а-а-х…
— Наверное, потому, что сказать ничего не может?
— Да? Откуда ты знаешь?
— Так... показалось.
— А вот мы ее сейчас и... Привлечем... Дианочка, дорогушечка! Что ты нам можешь сказать о хищниках и овцах? Ну-у-у...
— Охотниках, — поправил Студент.
— Ляля! Ну-ка расскажи нам про охотников... твоего тела... Шучу. Просто...
На секунду задумавшись, «дорогушечка» произвела на свет оригинальную мысль.
— Одному хочется отдаться... — начала она.
— Так, так... Прикинь... Отдаться. Ну-у-у...
— А другому... А другому — нет! Хотя... Все равно: каждый берет свое.
— Или чужое... — засмеялся Блудов. — Зрело!
— И правдиво! — подтвердил Студент. — Даже смело...
— Кстати о правде... Я, Винс, никогда не занимался чужой пачкотней. Ты знаешь! Но для тебя... Вот моя правда!
Опрокинув еще несколько рюмашек, друзья остро почувствовали усталость. Отупелым голосом Блудов наконец произнес:
— Так, неулыба моя... Ляля! В люлю... Господа... Пришло время покоя... Ты, Студент, ложись здесь... на софе. Белье и подушки — в шкафу. Найдешь сам?
— Найду, конечно.




Найти постель еще не значит уснуть... Время покоя пришло не для всех. Студент никак не мог сомкнуть глаз. В голову лезли всякие мысли: «Родная общага, одногруппники… Как они там сейчас?.. Комната №224 — на втором этаже смешанного общежития коридорного типа. Как и положено всем типовым проектам, предназначенным для совместного проживания малосовместимых людей, все здесь направлялось на объединение. В конце шестидесятых коридор принято было начинать с туалета (Мода что ли такая? Или для удобства)? По обе стороны — комнаты. Умывальник, намертво забитая гладилка. Из семи кранов — один рабочий... Выбитая фрамуга — жуткий сквозняк, и полное отсутсвие тяги к умыванию. Рядом, метрах в трех, — кухня. Ну, не то, чтобы кухня... Помещение с предметами: четырехконфорочная газовая плита, большой металлический стол, очень схожий с плоскостью для разделки трупов (Мода что ли такая)? Две ржавых стиральных выварки (очень удобно — под отходы). В центре этого муравейника — холл. Точнее говоря, то место, где могли бы разместиться еще две-три комнатушки, пустовало... — Мало ли... Что делать, если вдруг что... Раз, два — и скученность жильцов превышает санитарные нормы... Что тогда? Комиссия церемониться не будет! Пару выносных кроватей, и проблема решена. — А пока скученные студенты чаще использовали это место для ночных бесед о любви. К утру там всегда было что убирать, кроме окурков и грязи.
Заканчивался коридор таким же сортиром, как и в начале, на четыре «лица». По распоряжению коменданта эти два отхожих места четко помечались буквами, обозначающими половую принадлежность (что, впрочем, не соблюдалось). Редко какая стеснительная селянка топталась у входа, ожидая, когда же оттуда выйдут, наконец, молодые люди. Предаваясь императивным позывам, эстрогены смело влетали в кабинку и, не спросясь, есть ли кто, делали свое дело. Эта территория была сродни пересыхающему ручью во время засухи в джунглях. Куда, не сговариваясь, приходили и овцы, и хищники.
Забавнее было в душевой. Здесь почему-то студентки вспоминали, наконец, какие места нужно прятать, и что их нужно скрывать вообще. Поэтому верхом неприличия считалось появляться около раздевалки в «женское время». Повторно замеченный, тут же зачислялся в разряд маньяков-онанистов. Знакомиться в душе было не принято. — Зачем торопиться? Пусть намылит все, что хотела... Натрет все, что нужно... — Но зато, когда они уже были немного знакомы, допускались некоторые вольности. К разнополым парам относились более доверительно. (Мода что ли такая)? Иногда, в более демократичное (мужское) время, в кабинках блистали обнаженные девицы. В зависимости от количества зевак и выпитого, парочки позволяли себе снять гиперсексуальную напряженность. — Очень удобно: расслабились, получили удовольствие... Заодно и помылись... (Мода что ли такая?) — Так вот, комната №224 с надписью:
находилась именно в таком месте, где встречались воздушные потоки. Если тянуло со стороны санузла, приятно вспоминалась бабушка, погост, деревня, куры. Если завевало с кухни — появлялось ощущение дома, вкусного обеда. — Капризная вещь, эта турбулентность.
К слову сказать, моду на подписи дверей ввел именно Студент Икс. Однажды ему подарили табличку

Девать ее было некуда, а утилизировать забавную штучку очень хотелось. Вот он и приладил ее к двери. Вскоре на этаже появились еще надписи:
Народный суд




Затем еще: СЕСТРИНСКАЯ

Очень быстро безобидная затея украшать входные двери абсурдными названиями переросла в повальное увлечение. Хотя и доставались эти таблички невесть откуда, но каким-то образом надпись всегда соответствовала мироощущению жильцов. Мужчины предпочитали сухой аскетичный намек:

Регистрация, реанимация








Юмор на девичьих комнатах приобретал несколько другую окраску:



ЗАГС, , вход сзади



Комната матери и ребенка

(несколько букв затерты)








Администрация смотрела на это сквозь пальцы, пока первокурсник Вова Чугунков (наверное, по молодости, сгоряча) не увенчал комнату коменданта табличкой


Матильда Вульфовна юмор не приняла и сочла это большим оскорблением. В тот же день все надписи были сорваны.
Стучать долго в комнату №224 не приходилось, ибо всегда там кто-то был и бодро выкрикивал:
— Да!
После этого можно было смело толкать дверь рукой (Она не запиралась никогда). Почти каждый проходящий мимо считал своим долгом зайти на минуточку. И если бы выставлялся «рейтинг посещаемости», комната №224 смело могла соперничать с библиотекой.
Тук, тук.
— Да.
Сильно скрипящая дверь с трудом распахивалась и кто-то в очередной раз спрашивал:
— Леха здесь?
— Нет, будет в пять. А Игорь?
— Игорь — в шесть.
— А-а-а... — и уходил. Через несколько минут ситуация повторялась.
— Привет! Леха пришел?
— Нет.
— А Игорь?
— Игорь здесь не живет.
— Как? А где же он живет?
— На стройке.
— Как на стройке?
— Так, с собаками на стройке.
— С какими собаками?
— Со сторожевыми, но будет в шесть.
— А-а-а... — и уходил.
Когда же наступало желанное время появления Лехи, в дверь снова врывались:
— Привет, Лех!..
— Привет!
— Ты уже пришел?
— Да, вот только…
— А-а-а... — и уходил. К шести так же преданно и терпеливо ожидали Игоря:
— Игорек, привет!
— Как у тебя?
— У меня-то... Я… — начинал было он.
— Ну ладно, пока, увидимся!
Не хватало только вахтенного журнала при входе: пришел отметился... распишись, положи копеечку в копилочку. (Вот бы тогда разбогатели).
Компания подобралась «не промах». Студент не обижался на скупых проектировщиков, рассчитавших по человеко-метрам человеко-жизнь. И так чудно у них было все расписано. Кровать с панцерной сеткой — прямо у окна, прикроватная табельная тумбочка с тараканами, далее снова кровать и снова тумба. Посередине стол, у стены напротив еще две кровати. По-студенчески простенько, но со вкусом (Мода что ли такая)? Приятно отдохнуть после занятий, а затем со свежими силами к новым знаниям: «Дерзай, тянись к свету!»
У входа справа стояла кровать Икса. Ближе к окну — известное лежбище Лехи. Известное прежде всего тем, что легко узнаваемое: красная простыня в цветочек вместе с таким же пододеяльником и наволочкой — менялись исключительно на каникулах. Причем точно на такой же гарнитурчик.
Паныч-Лёха слыл серьезным парнем. Он аккуратно складывал наглаженные, давно вышедшие из моды брюки, снимал повязанный еще дедом галстук и обильно брызгался одеколоном «Гусар»... И тут же начинал поиск «свежего игрового партнера»... — Заколбасим партийку?.. В шахматишки... А в картишки... Ну хотя бы префовича распишем?.. Даю фору! — Он был второгодник, а посему смело счилал себя «бывалым по жизни» и «опытным по учебе»... и «безусловно-грамотным»... (без «по»... просто — безусловно)... Но все же коньком его были футбол и шахматы. Он знал все рейтинги, результаты встреч на десять лет назад и вперед, прогнозы и голевые моменты. А также мог легко отличить защиту «Кароканн» от ферзевого гамбита и главное: никогда «не начинал черными»... Он звал себя «Князь» и желал, чтобы все его так называли. Что он хотел этим сказать? Женская половина решительно отказывалась это понимать и называла его просто: «Пастушок» (за характерную прическу — «под горшок»). А мужская — Леха. Он любил спорить обо всем и всегда, желая показать силу своей мысли. Но коричнево-желтый галстук в крупную полоску, пиджак с накладными карманами пруссачьего цвета и сильно разящий запах «Гусара» мешали воспринимать «шахматиста-любителя» всерьез. Его девушка Света Жидович жила через две комнаты и каждое утро приносила «второгоднику-интеллектуалу» завтрак. Он лениво ставил на пол свои коротенькие, косолапящие ножки, чесал пухлый животик и снова брызгался «Гусаром». К несчастью, Леха где-то подрабатывал, поэтому всегда вовремя покупал полюбившийся парфюм. — Джентельмен должен хорошо пахнуть... — уверял он, разбрызгивая новый флакон. «Пастушок» сильно старался... орошая не только себя, но и «джентельменские принадлежности»: красную простыню в цветочек, пододеяльник, наволочку, прикроватную тумбочку и даже Светку-любовницу... Щедрый парнишка иногда увлекался и награждал ее не только «первоклласным запахом», но и синюшными потеками по лицу. Любил, быть может...
— Что это у тебя, Света? — спрашивали одно время подруги. Посиневшая, сильно смущаясь, придумывала все, что не попадя: «Вчера случайно наступила на швабру»...
— На грабли?..
— Почему же на грабли? Швабра! Не было там граблей...
Вскоре все поняли, как же много всяких дурацких предметов валяется по городу, и что бедняжке их просто не миновать. И перестали задавать глупые вопросы, только сочувствовали.
Света — кроткое, терпеливое, так преданное Лехе создание, искренне верила: «Такая уж наша бабья доля. — Любила... и бережно складывала в тумбочку очередной флакон «Ноктюрна». Вкусовые предпочтения ее партнера не выходили за пределы «Красной москвы» — Ах, «Ноктюрн», музыка для души»... Ах «Москва»… музыка сердца!
Любовнички накрывались с головой пуховым одеялом в цветочек, копошились там какое-то время:
— Леша, не надо. Не надо, люди же...
— Люди, люди... а я кто тогда... баран винторогий?
Затем они выныривали потные и довольные. Не вставая с кровати, Леха закуривал копеечную «Ватру», жадно затягивался едким дымом и, выдохнув густую струю, спокойно говорил:
— Ступай, рыба моя... Утром придешь…
Не менее интересным персонажем комнаты №224 с надписью:
«К.П.Р.» был Миша — «Кутузов». Кутузов — это не фамилия, а всего лишь погонялово. Случилось так, что Миша с детства слегка косил на левый глаз. Видимо, к двадцати двум годам это, наконец, его стало беспокоить, и молодой человек, послушавшись чьего-то совета, повязал глаз черной лентой. Из этой затеи ничего не вышло... Проблема «целеустремленности» осталась на прежнем месте. Девчонки-однокурсницы награждали его язвительными усмешками. «Гляди, гляди, Кутузов пошел», — издевались они. Спустя некоторое время, «перевязанный» роковую ошибку понял и отказался от ленты. Но снять ярлык «Кутузов» — уже не мог. Так и жил с этим, осторожнее относясь к посторонним рекомендациям.
Если бы кто-то захотел составить его психологический портрет, то сказать, что он был странным — ничего не сказать. Он был жлобски-странным и, будучи единственным сыном у матери-одиночки, — капризно-избалованным. Делая все обстоятельно-правильно, доверчивый Михаил стрался влиять на комнатный климат. Как ни странно, ему это удавалось. Пропаганда здорового образа жизни — вот что было его убойным коньком. Когда-то, Бог его знает, когда, «Кутузов» занимался у-шу, успел закалиться и пугал своим видом прохожих. Немного диковато смотрелся он на улицах города в рубашке с коротким рукавом, когда с неба валил снег. Это забавляло «именитого моржа»: «Ничего, пусть завидуют», — думал он. В отличие от словоохотливого Лехи, «закаленный полководец» ни с кем и никогда не разговаривал, даже когда его пытались растормошить. Красноречие его проявлялось, лишь только он пересекал порог своего жилища. И вот в чем. Он не просто входил, он влетал, врывался, размахивая пластмассовым дипломатиком. Всегда с одними и теми же словами, с одним и тем же маршрутом — к окну. Еще одну кличку ему можно было смело вручить — «Сквозняк», так как со словами: «Фу, блин, накурили, черти», — «Кутузов» рвался к фрамуге и сразу же распахивал ее независимо от погоды и температуры за бортом.
— И что он за человек такой? — ворчал Леха. — Нас всех переморил... Теперь теток наших приморозить хочет... Сквозник-Кутузов, блин... Здоровячок-снеговичок...
Между жителями комнаты №224 и Кутузовым поначалу регулярно происходили стычки. Но в конце-концов жильцы все-таки договорились с нервозным, придирчивым парнем из неполной семьи и, как говаривал один из вождей, пришли к консенсусу. Мировая заключалась в том, что Миша, вместе с собой вносил в помещение и «режим проветривания». Это мероприятие обычно затягивалось надолго. Частенько в коридоре было теплее, чем в комнате. Так «снеговичок» боролся с дымом, а Леха и Игорек боролись с ним. Пытаясь выкурить противника, они дымили еще больше, а «здоровячек» продувал их все дольше. Побеждал холод.
Кроме того, Миша являлся полноправным хозяином старенького холодильника «Минск» (взял удачно в прокат). Желающим пользоваться морозилкой было предложено приплачивать... Все плевались, но что оставалось? Однажды он притащил старую чертежную доску и подложил под свой матрас... (Маялся позвоночником, или мода что ли такая)? Ушлый Кутузов ничего не делал просто так... Доска предвещала какие-то перемены. И точно, вскоре он привел сожительницу — одногруппницу-индианку... Бедняжка... Ей порой доводилось спать у распахнутого настежь окна. Миша не знакомил ее ни с кем, да это никому и не было интересно.
— Миса, Миса, — робко стучала она в дверь, — я присла.
Игорь — третьегодник и сторож по совместительству. Как он говорил, ему очень не везло на зимней сессии второго курса, которую студент-неудачник регулярно заваливал и изгонялся из вуза. Ругался, плевался... шел в «академ»... коротал зиму в качестве сторожа и дожидался очередного восстановления. Затем снова вылетал и снова ждал.
Слегка нарушенная ориентация не мешала ему иметь любовницу. Ее звали «дядя Гера». Но настырный бисексуал не оставлял надежды завести еще кого-нибудь, то и дело демонстрируя свои гениталии окружающим. Игорек любил запахиваться огромным махровым полотенцем, выйдя из душа. Купаться он любил частенько, так что практически всегда ходил обернутым махровой материей. Затем, как бы невзначай, раскрывал свою перевязь и завязывал с другой стороны, обнажая мускулистое тело, чем вызывал явное смущение и недовольство наблюдающих эту сцену.
«Дядя Гера» — это производное от слова «гирсутизм» — проблемы, сопровождающей некоторых женщин. Нарушенный гормональный фон проявлялся излишним оволосением в отдельных местах. У некоторых этот конфуз усугублялся низким андрогенным голосом, придавая еще больше мужественности угловатому лицу с обволошенной верхней губой.
«Дядя Гера» — она же Вика — жила без комплексов... Часто пропадая с Игорьком на стройке, не гнушалась и комнатой №224. Ее совершенно не волновало присутствие пятерых посторонних в помещении. Используя свой пофигизм «во благо», она демонстрировала чудеса раскрепощенности. Если пары — Леша-Света и Миша-Хинди — упорно выжидали, кто же скорее уснет, чтобы заняться делом, то «дядя Гера» никого и ничего не ждала. Она делала все, что хотела... Хотела она много, так что время отхода ко сну часто затягивалось.
Гирсутизм не был единственным пороком одногруппницы Студента Х. Девушка отличалась исключительной любвеобильностью и легко снимала сексуальное напряжение у пяти-шести молодчиков одновременно. Порой, по ней проходилась и вся группа, но Иксу всегда удавалось увильнуть от «трудовой повинности».
Лучшим местом для отрыва студенческой молодежи считалась работа Сергея Б... не столько работа, (он числился санитаром) сколько место... Морг. Какое-то время будущему владельцу белого халата удавалось продержаться сторожем в детском саду, но судьба-злодейка взяла свое.
— Санитар морга — это мое, — любил говаривать Сергей. — «Отдел выдачи трупов» — испокон веков хлебное место. И тихое... Закрытый режим. Звонок. Отсутствие зрителей в окнах напротив. Повезло...
Группа одобрила профессиональный выбор Сергея Б. и уже на втором дежурстве решила собраться... обмыть новое помещение. Все были в восторге. Никто не тревожит. Красота! Лишь изредка могут привезти пару жмуриков. А могут и не привезти. Аккуратно позвонят, втолкнут каталку и все — продолжай веселье. Толи дело — сторож десткого сада... Сплошные нервы и опасности.
Прежде Сергей часто приглашал друзей «посторожить» вместе с ним детские кроватки по улице Речной... «Ласточка» — так определялось место сбора... «Ласточка» — назывался садик где и организовывался «сейшн». К несчастью, жители ведомственного дома напротив были людьми старых правил и еще помнили, что в их дворе когда-то стояла будка с «мильтоном», охранявшим покой партийных бонз. Привыкшие к застойному порядку, они не могли переносить, когда в окнах детсада мелькали голые дяди и тети, слышались визги и музыка. Одного звонка было бы достаточно, чтобы Сережа Б. лишился теплого места. Но они долго терпели… Последней каплей, решившей судьбу Сергея Б., послужила скользкая история с пионерским названием «Воскресное утро».
Итак, однажды в воскресенье Марию Павловну — заведующую детским садиком №2 на улице Речной — угораздило зайти на работу... Разумеется, там ее не ждали. Взору пожилой женщины представилась веселенькая картинка. В помещении младшей группы сидели двое: обнаженный Сережа Б. с тлеющей сигарой в зубах и его поклонница Клава — воспитательница средней группы. Наивная Мария Павловна зашла в тот самый момент, когда голая Клава пыталась сыграть на казенном фортепиано марш Мендельсона. Инструмент, настроенный на «детскую волну», сопротивлялся и издавал малоприятные звуки.
— Срам-то какой, — возмутилась заведующая, — это ж надо так изголяться... (Мария Павловна выбилась в директрисы из музработников). — Что б так играть, так лучше бы... Я попросила бы вас... занимаются тут неизвестно чем...
Что хотела начальница: услышать неискаженный торжественный марш или виноватые лица сослуживцев осталось загадкой, но уйти пришлось обоим...
Он ушел... Ушел в морг. Здесь все было так же, только лучше. Ни лишних звуков, ни лишних глаз. Компания одногруппников частенько разбавлялась интернациональными вкраплениями. Друзьями продвинутых студентов считались двое иностранных граждан. Поляк Ян Кошмарик, так полюбивший русскую водку, что часто путал понятия «необходимость» и «потребность». Ему казалось, что необходимость получения знаний за родительские деньги можно легко заменить стойкой потребностью употребления спиртных напитков. В коллективе сотоварищей-славян Ян нашел глубокое понимание и слился с группой.
И пришелец с Тибета Ким Сейверот. Однако всем известно, что смуглый, невысокого роста человек с именем Ким приехал к нам с Тибета и вот уже тринадцатый год пытался перейти на четвертый курс. Столь длительный срок пребывания в России привил местные привычки и искалечил восточный менталитет. Вконец обрусевший Ким не сетовал на судьбу, забросившую его сюда. и не торопился возвращаться на Родину. Родители его неплохо стояли на ногах (папа — заместитель министра здравоохранения Непала), исправно подкармливая сына «зеленью». Бедный Ким уже несколько лет не появлялся дома и слезно жаловался домашним:
— Как же трудно здесь, у русских, в аспирантуре.
Ян и Ким легко затерялись в обществе завсегдатаев морга.
— Кто меня сюда привел? — спросил богатый непалец, проснувшись однажды на больничной каталке.
— Кто, кто... Гера, кто...
— А-а-а. Ничего не помню. Но весело было — это точно. Завтра собираетесь? Я приду, — на этих словах Ким отключился и заснул.
Потешный иностранец... душевный, открытый. С ним всегда происходили всякие смешные нелепости. Однажды Ким Сейверот оказался на вечеринке студентов-медиков. (Как водится, в среде врачей принято говорить о здоровье). Наш восточный гость решил воспользоваться случаем и поведал о своей проблеме:
— У меня сильно ребра болят...
— И как болят? Может, это что-то другое? Ты уверен, что ребра?
Ким не любил выглядеть профаном и убедительно, со знанием дела, добавил:
— При вдохе, слева. Думаю, на уровне восьмого — девятого межреберья.
Студенты, видимо, приняли его за своего и посоветовали лаконично и просто, не объясняя деталей:
— У тебя межреберная невралгия, дружок.
— Это понятно! — солидно согласился тот. — Но дышать от этого не легче.
— Сделай «лимонную корку» и все.
Добросовестный Ким мало что понимал в неврологии и принял совет буквально: «Корка так корка. — Купив килограмм лимонов, он стал прикладывать дольки к больному месту. Прошел день, другой — не помогло. Будучи человеком жадноватым, добродушный иностранец решил утилизировать не только лимонные корки, но и содержимое. — Не выбрасывать же. — К несчастью он встретился с Яном Кошмариком и рассказал ему о своей беде:
— Представляешь, не помогает, а есть невозможно. Кислятина.
— Эх, темнота, ты восточная, — посетовал Ян. — Ты все делаешь не так. Во-первых, прикладывать нужно как можно чаще. Корка должна быть все время свежая. Понял? Возьми килограмм пять, не меньше... Спелых... а не кислых, зеленых... в этом вся сила. И меняй повязку почаще.
Стоя у прилавка с лимонами, Ким долго не решался сделать заказ. От мысли, что все это нужно съесть, пробила оскомина, заслезились глаза. «Апельсины — вот что мне нужно. Один хрен — цитрусы. Все ж послаще будет. Возьму на всякий... килограмм... десять. — Через несколько дней тело покрылось сыпью и сильно чесалось, но боль в боку так и не прошла. — Что-то не так. — испугался он и пошел к врачу.
В институтской поликлинике бедолагу непальца тут же определили к кожвенерологу, где и был поставлен диагноз: «Чесотка!».
«Мать его нехай! Еще этого мне не хватало. Это все Ленка. Ее работа. Шляется, где не попадя», — решил Ким и применил к своей подруге телесные предупреждения.
Девушка оправдывалась как могла:
— Ну посмотри же, у меня ничего нет.
— Врач сказал, что я где-то подхватил. Значит, все ты! Наверное, у тебя скрытая форма. Еще зачешешься! На, вот, намажься лучше, — и вручил сожительнице серную мазь.
Целую неделю эти двое вымазывали друг друга с ног до головы вонючей смесью и ждали... Ждали, когда у Кима пройдет зуд и боль, а Ленка начнет чесаться. На следующем приеме у дерматолога-травматолога выяснилось, что причиной зуда может быть и аллергический дерматит, а «лимонная корка» — это совсем другое.
— Может, вы не туда... вкалывали?
— Я не колол, доктор, я прикладывал...
— Так новокаин колют, а не прикладывают...
Сейверот воспрял духом. Подругу Ленку простил и поощрил шоколадкой «Аленка». Ян Кошмарик был избит и долго страдал от боли в боку.
В течение вечера вся мужская половина группы, иностранные гости и все желающие, по очереди поднималась с «дядей Герой» на второй этаж в препараторскую.
— Пройдемте на сатисфакцию, — предлагала безудержная «активистка полового фронта»... А Винс?..
Икса забавлял этот разврат, но участвовать в спаривании с «волохатым зверьком» он упорно отказывался, чем вызывал недоумение у одногруппницы Вики.
— Пойдем, я тебе такое покажу, не пожалеешь.
Он не шел и не жалел.
Над кроватью у Х висела большая фотография любимой девушки. Ее знал весь курс. Знал и любил, так как она, несла в себе море очарования и красоты... и при этом оставалась недоступна. Год назад ее не стало. Икса так потрясло это событие, что он решил взяться за перо. Получилось… Вот только чиновниками от искусства был не жалован: «Ваш роман нуждается в корректуре… Злобный пасквиль, к тому же скучный… Кроме вас это никому не интересно… Верхогляд-пенкосниматель! Глубже нужно копать, глубже»…
 Был не жалован... Пока не встретил Мистера .

Такие истории мешали Студенту уснуть...
«Все, хватит… Спать, — приказал себе Х и начал считать до тысячи. Ох уж и утомительное это занятие: 498, 499… Какой черт это придумал? 662, 663, 664, 665»…



Следующее утро на Мойке началось в рабочем режиме. В то время, когда Студент Х еще нежился под одеялом, Блудов энергично собирался. Около семи часов включили ТВ. Наш снобирующий бизнесмен, на удивление, активно интересовался общественной жизнью...
— Серега, политика и ты?.. — удивился Икс и перевернулся на другой бок.
— Темнота... Региональный конфликт на Балканах... Это серьезно! Вспомни, что случилось с Францем Иосифом?
«Опять хочет показаться умнее… Ах! Серега, Серега».
— Нет... Помню только историю с его несчастной женой. Бедняжка...
— Несчастная жена? Это почему же?
— Странный случай... Августейшая особа, можно сказать, а проткнули, как кабана на бойне.
— Проткнули? Шутишь, Студент? Как это...
— Примитивно-просто... Напильником — в сердце! Не повезло...
— Бывает... Я и не знал... Его, значит — студент из пеўстоля... А ее... Ножичком? Судьба...
— Напильничком... — без тени раздражения поправил его Икс (все же любил он Блудова). — А Франца Фердинанда... Фердинанда действительно застрелил чахоточный сербский гимназист... Что вообщем-то и послужило поводом к Первой Мировой...
— Знаю, знаю, — отрезал Блудов.
Возможно, у него был коммерческий интерес в Европе... Кто знает? Но Сергей жадно ловил любую весточку об этой «маленькой западной войне». Трудно сказать, кому сопереживал наш новорусский бизнесмен в кровавой бойне, но искренне и неподдельно радовался любой подвижке к миру. Что цепляло его больше — падение индексов на мировых биржевых рынках, угроза глобализации мировой экономики или жертвы — неизвестно...
Эта «маленькая война» началась в день весеннего равноденствия. Тянулась долго и мучительно, как тяжелая хроническая болезнь. То обостряясь, то временно стихая. «Это нужно остановить, — кричали одни и посылали туда эшелоны с оружием. — Нам не нужен фашистский режим, — объясняли другие, настраивая народ на уничтожение. — Есть еще надежда на примирение, уверяли третьи, благословляя солдат на новые преступления».
Весь мир смирился с таким положением вещей и даже как-то вошел в азарт, слушая о результатах удачной ракетной атаки. И никому не приходило в голову, что завтра может быть обстрелян и его дом. Заряжая на целый день, порция «кровавых новостей» успешно заменила бодрящую чашку утреннего кофе.
— Слушай, Сент! Сегодня тяжелый день — буду занят. Надо... порешать вопросы. Извини... Ты пошатайся по городу, если хочешь. Ага? У нас есть, что глянуть. А вечерком сходим... Оттянемся. В казино, на концерт или еще куда (При этом он загадочно улыбнулся). В этом городе есть, где отсохнуть. Питер не спит никогда. Идет?
— Не волнуйся, Серый, не пропаду... Найду, чем заняться.
— А ты, подруга, можешь составить ему компанию... Если хочешь... — Бросил он Диане при выходе. — Не бойся, он не кусается... Ты не кусашься, Винс?
— И кусаюсь, и лягаюсь... И все остальное...
— Шутник!


***


Алена проснулась в объятиях Винсента, когда простые рабочие люди уже собирались на обед: «Шутник он все же. Обнимает, как свою... Как же тебя обаять? Начнем с простого: завтрак на двоих. Черт, продуктов-то тю-тю. Жаль, сюрприз не получится»… — Нежно, потихоньку, стараясь не вызвать раздражения у лежащего рядом мужчины, Кулачкова попробовала его разбудить.
— Винс... Мне бы деньжат... Так я бы за продуктами... — прошептала она ему на ухо.
— Во внутреннем... кармане... В плаще... — сквозь сон ответил художник и набросил одеяло на голову. — Бери, сколько нужно. Не стесняйся.
Девушка без труда нашла заветный карман (деньгами там и не пахло). «Перепутала, — подумала стриптизерша и повторила попытку. — Безуспешно... Все карманы — пусты. Неужели вчера какая-то погань позарилась? То-то я смотрю, как чахлая образина с собачьим ремешком на шее все рядом терлась... Ну конечно! Помню как у этого тухлого ежика глазенки повытаращились, когда Винс зеленые перекладывал... Шутка ли, пачка зеленых пред носом крутится... Только не это».
— Вот воровское отребье! — взбесился Винсент, услышав неприятную новость. — Обдолбыш малолетний. Как чувствовал что-то... Торчок... мастевый... — причитал Венгеров, бегая по комнате без трусов. Тщательная ревизия карманов развеяла последние сомнения — Пусто! Я же голый совсем.
— Что же теперь? — спросила Алена, — Хана! Я уже и бутылки посдавала... Ни гроша, ни цуцыка, как говорится…
— Стоп, есть идея! — обрадованно сообщил «голый постоялец» — размахивая чьей-то визиткой.
— Ты куда? Куда ты, Винс?
— Жди здесь. Скоро вернусь. Все будет о’кей. Я знаю, что делать, — сказал он, быстро оделся и хлопнул дверью.
Ничего не оставалось, как ждать, и Кулачкова включила свой старенький телевизор. Вялый дневной эфир не радовал и не увлекал. Переключаясь с канала на канал, девушка хотела чем-то отвлечься, но программы показались ей скучными. Последнее, что услышала Алена, прежде чем уснуть, это обрывок из новостей:
— Нас обманывают. Это нормально...


***


«Ничего! Это еще что! Это нормально... Пусть только попробуют обмануть... — размышлял Венгеров уповая на драгоценную визитку, полученную от миссионеров на вокзале. — Пожертвования благочестивых прихожан, говорите? Вот мы и посмотрим, где фальшивое, а где настоящее. — По дороге к метро Винсент плохо смотрел себе под ноги. Визитка, — вот что составляло теперь ядро его интереса. — Так, сюда, выйду здесь, а потом? Потом... Две остановки трамваем. Здание через дорогу. Ах, оказия... Нет даже мелочухи на проезд. Ничего! Уверенно — мимо контролера... — Запустил руку во внутренний карман. Получилось! (Женщина в красном казенном котелке с железнодорожными крылышками на проходе не возмутилась). Минут десять — в последнем вагоне. По лестнице — вверх. Затем немного трамваем... И вот он, заветный дом. — Слегка потоптавшись у входа, нерешительно вошел внутрь. — Как и положено: никаких обозначений и табличек. Ищи как хочешь. Конспираторы долбанные»...
Офис располагался в обыкновенной маленькой квартире. Дверь открыли незнакомые люди. Узнали... Обрадовадись...
— Что-то долго вас не было видно. Мы уж заскучали. — Посетителю предложили чаю с крекерами.
«А чего отказываться? Позавтракаю заодно, — решил Венгеров, с аппетитом принявшись за еду. — Признали, значит, все пройдет удачно.
Эти странные людишки живо интересовались творческим настроением, впечатлениями от посещения столицы, вкусом только что заваренного чая. Художник отвечал нехотя, односложно, не напрягаясь на излишние описания и изыски.
«Не спросили ни имени, ни документы. А зачем?.. Видно лишний вопрос в этой компании. Пришел — значит надо... Я здесь. И хорошо... Не гонят, значит и деньжатами подогреют... Все же необычные они»...
Конфеты, пастила, фисташки, изюм, киевское варенье — все было здесь. Винсент собрался было уходить, а они все несут и несут. Кондитерские пироги, куличи с орехами, бисквит, миндаль, пряники в сахаре.
— Попробуйте то, не упустите вот это. Угощайтесь!
Он пробовал и пробовал.
— Вкусно?
Когда же трапеза, наконец, завершилась, долго пожимая руки, незнакомца еще раз поздравили и, в завершение, положили в карман пухлый конверт. «Я же говорил подогреют. Дело сделано»...
— Однако опасайтесь: Invidia festos dies non agit.†
— Что вы говорите?
— Зависть всегда творит свое дело во мраке, на погибель добрым посевам. Кроткое сердце — жизнь для тела, а зависть — гниль для костей.
— Спасибо, что напомнили. Пожертвования благочестивых прихожан... — попытался шутить Венгеров.
— Каких-таких прихожан?
— Нет нет... это я так... Себе. — осекся художник, переводя разговор на другую тему. — Хорошо тут у вас. Душевно.
— Стараемся... Все, все для людей.
— Так, мне пора. Благодарю за угощение. Все было чудно. До встречи. — Винсент направился к выходу.
У двери его окликнули:
— Извините, уважаемый, нашу забывчивость. Мы приготовили вам небольшой сюрприз. — посетителю протянули аккуратно упакованный сверток. — Умоляю, сразу не разворачивайте. Потом посмотрите... Сюрприз!
Уже на улице он внимательно рассмотрел подарок.
— Так, все та же монограмма: Красивый знак! Ничего лишнего! Как росчерк, как роспись... Как приговор... А что есть роспись?.. Продолжение руки... Любопытное «подношение», своевременное. Хорошо. Что дальше?
«Приговор, приговор, приговор», — зазвенело в голове.


WWW



***


«Маета, — думала Алена, перелистывая дамские журналы. — Все маета... Где он возьмет денег в чужом городе? Разве ограбит кого. Да не такой он человек... Найдет каких щедрых ребят».
— Хм... Что это? — вырвалось у нее. Перед девушкой лежали цветные листы, выдранные из популярного женского издания. «Статья о боксе… Или о шахматах? Интересно. «Виталий Кличко и шахматы». Нет… Ну как же. Конечно о боксе, раз Кличко».
«В минувшую субботу в немецком Дортмунде должен был состояться поединок Виталия Кличко против американца Ларри Дональда. Бой не состоялся из-за полученной Виталием травмы. В эти же дни в том же Дортмунде проходил шахматный турнир на звание чемпиона мира… — И откуда они это взяли? Чемпионат мира... В Дортмунде?.. Ага... — Организаторам соревнований пришла в голову идея усадить за один стол Кличко и Крамника. — Совсем сдурели, изверги. — Крамник дал Виталию фору «по времени» на обдумывание ходов — 1 : 5. Как выяснилось, Кличко об этой услуге ничего не знал, а когда его просветили, обиделся... — Ну ясно. Что он, даун совсем? Ага, обиделся... — и предложил Крамнику побоксировать. Причем на каждые десять ударов он согласился ответить лишь одним. — Молодечек, пацан... Не растерялся... Так, далее. — Крамник шутку оценил, но настоял на шахматах. Уже на третьем ходу Виталий поставил Крамнику шах. На что тот, изобразив в лице крайнее изумление, схватился за голову и предложил боксеру ничью... — Остроумно»...
— Странные газетки почитываем... Алена отчетливо услышала низкий мужской голос. — Нехорошо... Опасно заглядывать в грядущее!
— Кто зесь? — испугалась девушка. Огляделась по сторонам... — Никого... — Неужто телек? Ты гля, как совпало... — Пару раз придавила пульт дистанционки. — Ничего! — Затем еще и еще... — Непонятно. Может, галюники уже? — Вдруг, картинка «Новостей» неожиданно сменилась. — Что это? Опять? Только не это! Нет!
Волнения ее были отчасти оправданны. В последнее время Кулачкову преследовало странное ощущение. Словно кто-то общается с ней посредством эфира. Как и всякая романтичная натура, Алена была готова поверить в чудеса. Но... Контакт представлялся настолько реалистичным, что бедняжка уже подумывала о психиатре. В клинику идти не решилась. Для начала посоветовалась с соседкой (муж ее много лет отработал санитаром в психдиспансере). «Дело ясное! — Уверенно заключил санитар. — У нас такого барахла много... Лежит... Паранойяльная фобия на фоне галлюнацинаторного бреда. Ничего страшного. Бывает. Главное, чтобы спалось хорошо. А днем... Ну, что днем? Днем отвлекаться надо. В крайнем случае — вступай в контакт. — посоветовал дядя Саша. — Ничего не будет. Так прямо и... Вступай! А к нам лучше не суйся! Заколют»... — Алена поверила опытному соседу и на прием к докторам не пошла. Но, с контактом тоже решила не торопиться.
— Откуда все это взялось? Зачем? Зачем они терзают меня? Ничего не понимаю. Вроде бы развлекательная тема и все, но уж больно много откровенности. На разных каналах… В любое время... Ни ведущего, ни названия... Действительно, бред какой-то…
Многочисленные попытки узнать хоть что-то всегда заканчивались неудачей. Никто ничего не знал, не видел и слыхом не слыхивал. Попытки отследить в газетах или анонсах не давали результата. Часами просиживала Алена у телевизора... «Ничего! — Это всегда случалось неожиданно... Вдруг, внезапно на экране возникало странное действо. — Безобидная на первый взгляд развлекалочка. Что это? Розыгрыш... И вообще, к чему все это?.. Ни комментариев, ни рекламы. Инопланетяне какие-то. Точно, пришельцы! Камера оператора слишком подвижна и всегда в центре происходящего... мгновенно меняя ракурсы, подмечает самые интимные детали: путая и увлекая, вылущивает все нутро. Они — зеленые человечки. Гоминоиды чертовы. Как же вы меня достали! Каждый раз — с одного и того же места. Как же... вступай в контакт. Родится потом чертенок какой». — Будто кто-то заглядывал в ее прозрачные сны, беспардонно открывая на обозрение глубокие, потаенные искания. Это слишком сильно щекотало нервишки и втягивало все больше и больше, приковывая к «бесовскому ящику» на сутки.
Сегодня не было исключением. «Снова этот незнакомец в берете и черном плаще... Царек какой-то. — «Царек» располагался на паланкине, в средней части которого была прилажена толстая жердь, что кладут на плечи носильщикам. Четверо темнокожих туземцев крепко сжимали концы длинных упругих перекладин. Ночь. Пустая полутемная незнакомая улица. Навстречу движется большая колонна молодых людей. Впереди — десятка два махоньких девочек в парадных гусарских куртках и киверах манерно выбивают марш на полевых барабанах, перевешенных через плечо. Шествие заключает дюжина юных смоковниц в кружевных чулках... Такого сонмища красивых людей нельзя было увидеть нигде. Ни на людных московских улицах, пестрящих симпатичными лицами, ни на конкурсе красоты. В момент, когда последний ряд поравнялся с «неизвестным в черном», к паланкину подбежал кто-то из свиты и, прикрыв рот рукой, стал шептать на ухо. Одобрительным кивком этот служка был послан в путь. И вскоре он уже держал за руку красавицу, выдернутую из толпы. Парад двигался дальше, а девчушка, повинуясь своему року, безропотно следовала за повелителем. — Да, так всегда начинался этот сюжет. Незнакомец на паланкине, туземцы, шествие с барабанами, девственная, невинная жертва».
Далее процессия сворачивала в проулок, направляясь в шикарный трехэтажный особняк, затерянный среди сталинских архитектурных гигантов. У входа паланкин опускали на асфальт, и неизвестный в берете предлагал девушке руку, увлекая ее за собой. «Придумают же интерактив! Ты всегда как бы третья... Невидимка... Смотри-ка, общаются, пропускают вперед... Просят потесниться, открывают дверь и даже иногда советуются… Полная иллюзия присутствия. — Внутри этой барской постройки конца прошлого века всегда было людно. Проходя из зала в зал, можно наблюдать за десятками известных всей стране артистов, певцов, писателей, художников. — Богемная накипь... — Одетые во фраки и вечерние платья от Кики Феро, Эммануэля Унгаро и Лагерфельда, не торопясь, расхаживают они по огромным комнатам, то, собираясь кружком, обсуждают что-то, то разбредаются кто куда. — Шустрые лакеи с подносами, заставленными шампанским... Аж летают... Кружатся, меняют напитки... Молодцы. Еще бы мне закинули бокальчик... Представительная вечеринка. Редкий случай гармоничного слияния экстраклассицизма с экстроавангардом. Потрясающе красивые дамы в шляпках от Филиппа Трейси... Прически с прорезиненной массой, застывающей в волосах... Статные мужчины в смокингах от Юдашкина. Стоп... Почему же от Юдашкина»?
— От него, от него... От кого же еще? — послышался все тот же низкий мужской голос «царька с паланкина».
Наконец, человек в ливрее, шитой золотом, и черных лаковых башмаках с пряжкой, крепко ударил посохом об пол и открыл четырехметровые двустворчатые двери.
 Приглашенные вошли в огромный зал с яствами. «Ну-ка ну-ка, чем вас, буржуинов, потчуют? — проглотив слюну, в досаде спросила себя Алена.
Гостей потчевали на славу. Угощали сбитнем и взварцем. На столах красиво расставили разные сласти: урюк, миндаль, винные ягоды (свежие и моченые с брусникой), куличи в бело-розовом сахаре, воздушно-бисквитные пряники с вареньем, орехи грецкие, американские — все в обливе. Пельмени фруктовые в розовом шампанском… (и многое другое, что по-русски просто не звучит).
— Ишь ты, шведский стол устроили! Как же жрать охота, — прошипела девушка и в отчаянии обхватила живот руками. — Хоть бы один пельмешек перекинули, гады интерактивные.
— Кого хочешь сегодня? — спросил «низкий голос», заглядывая в экран. — Или пельмешек? Мелко... Никому не говори. Заколют! — Мистер приставил палец к губам. — Тс-с-с...
Алена в раздумье прошлась глазами по гостям. Выбору помешал громкий звонок в дверь. «Ах, как некстати. Тьфу… Кого еще черт принес? Хотя, это Винсент, должно быть». — Вихрем она метнулась в коридор и, щелкнув замком, отворила дверь. На пороге стоял Венгеров с большими кульками в руках, доверху набитыми продуктами.
— Это я, твоя семья.
— Вижу, вижу… — она тут же кинулась обратно. — Скорее, скорее заходи! Тут такое показывают! — донеслось из комнаты.
— Что там? — недоумевал Винсент.
— Сейчас увидишь... Так не объяснишь.
Винсент бросил кульки в коридоре и, не разуваясь, прошел в комнату.
— Что, что?
Алена копошилась у телевизора.
— Не понимаю, контакта нет, что-ли? Давай, электронный дружок, давай... Заводись.
Серо-сизый экран не баловал цветом, вместо звука — противное шипение.
— Что ж такое? Только что работал! — сетовала Алена. — Ну как же так? Давай же, работай...
Винсент пошарил ладонью по обоям, щелкнул выключателем:
— Голуба, да у тебя свет вырубили.
— Жаль... На самом интересном месте...
— А что за эксклюзив?
— Да понимаешь... — начала было девушка. — Тут...
Неожиданно в ее голове отчетливо пролетело нечто: «Тс-с-с... Никому не говори. Заколют! Заколют... Тс-с-с»... — И Алена мгновенного переключилась.
— Ну что, у тебя, Винс? Все хорошо? Нашел, что искал?..
— Как видишь, — ответил художник, указывая рукой на продукты.
— Добытчик ты мой! — волна удовольствия, пробежавшая по ее лицу, застыла в слегка глуповатой улыбке. — Раздевайся, охотник! Будем тебя питать.
— А тебя — баловать... Баловать-жаловать... — «добытчик» выложил на стол: урюк, миндаль, винные ягоды, моченые яблоки, бисквит, фруктовые пельмени, пряники в обливе и розовое шампанское.
От неожиданности Алена сползла по стенке на корточки:
— Мистика…
— Ты не любишь сладкое? Пти-фуры — клевая вещь! Тут есть еще пару консервов, семга, крабы…
«Как же я боюсь уколов и людей в белых халатах. Никому не говори. Заколют! Заколют... Тс-с-с»...


***


«Тс-с-с... Потом откроете, — вспоминал Винсент слова миссионеров. — Что они мне еще впихнули?.. что за сюрприз такой? — О Боже»!
— Мистика!
Свежий, только что отпечатанный, еще пахнущий типографской краской журнал. «Вот так сюрприз»... — На глянцевой обложке красовалась одна из его работ и надпись:

Рождество без Христа




«Очень интересно»! — размышлял художник, разглядывая брошюрку. Пролистал несколько страниц.
— Матерь Божья... Аски-катаски! Да это же все мои наброски! Да откуда же они взялись? Сжег... к чертовой бабушке. Спалил до тла! А они здесь...
Почти на каждой странице — эскизы... «Ни разу никому не показывал. Сжег. И вот они всплыли. Ничего не понимаю»...
Приятное на ощупь издание, было проиллюстрировано рисунками. Его рисунками... теми, что Винсент бежалостно бросал в огонь.


***


«Не пойму, как же выстроить день? Не утомлять же спутницу культурной программой? — не на шутку задумался Студент. — Хотя с такой красавицей приятно болтаться хоть где... Даже на улице, даже в ненастье».
— Пойдем, пройдемся, — предложил Икс.
— А может, на такси?
— Да зачем же? Дождя почти нет... да и ветра.
— О Боже, никогда не привыкну к этой слякоти. Москва все же потеплее.
— Посуше, по крайней мере.
— Ладно, пойдем. Как хочешь. Не помню уже, когда ходила пешком. — согласилась Диана.
Обычная осенняя сырость... Увядающий дождь отдавал земле последние мелкие капли... Возле Исаакия Студент Х и Диана натолкнулись на толпу. Выстроившись вереницей, плотная очередь извитой линией упиралась в небольшую будку с надписью:


КАССА


— Что дают, народ? — поинтересовался Студент.
— В том-то и дело, что ничего, — ответил мужчина с краю. Ждем-с.
— А чего ждем-с? — подыграл ему Икс.
— Удачи.
— Какой редкий товар — удача, — включилась Диана. — Почем нынче удача?
— А кто его знает, все билеты проданы.
— А, значит сегодня удача по билетам?
— Удача всегда по билетам... Счастливый билетик, слышали? — пошутил незнакомец.
— Слышала. Потом его нужно съесть, так?
— Нет, бумагу жевать не следует, а предъявить... при входе.
— При входе куда? В рай?
— Ну, если для Вас этот клоун — рай, — тут он указал рукой в сторону огромной афиши:
Меджик шоу
Дэвид Копперфилд
15 лет магии
единственный концерт
в Санкт-Петрбурге

















— Жаль, — Студент улыбнулся горьковатой улыбкой.
— А что так? — удивилась Диана. — У нас и свой иллюзион имеется. Хочешь, Кио организуем?
— Хм... Кио. Ты еще Куклачева вспомни. Это же феномен! Обидно, такое бывает только раз в жизни.
— Очень хочешь? — с любопытством спросила девушка.
— Что-о-о ты!
— Тогда не меньжуйся... Сейчас устроим.
Тем временем еще несколько человек пристроились сзади.
— Извините, пожалуйста, What time is it? — осторожно спросил кто-то со спины.
Студент невольно оглянулся: перед ним стоял неопрятно одетый мужчина лет пятидесяти с весьма подержанным лицом. «Запах копченостей... Предельно простенький вид... Знание английского языка... Кто бы это мог быть? — озадачился Студент. Однако вопрос исходил именно от этого потрепанного жизнью человека. Немного смутившись, тот повторил фразу:
— What time is it now?
— Seven, — спокойно ответил Икс и отвернулся. «Вот те на. В городе Ильича и вправду «Каждая кухарка» …
Заметив кого-то, Диана отошла в сторону.
— Жди здесь! Я скоро... — бросила она через плечо.
Через несколько минут прозвучало знакомое:
— What time... is it?..
— Нау?
— Кос... нау?
Студент наткнулся на улыбчивое лицо «копченого полиглота». Икс хотел было ответить 7:05, но недостаточное знание грамматики остановило. Опасаясь выглядеть смешно в глазах интеллектуала из народа, он односложно повторил:
— Seven…
(Что в общем устроило этого человека, будто время для него застыло на месте. Seven и seven. И все тут).
— Сенкь ю, — согласился тот.
— А Вы моряк или где?
— Yes!! — громко ответил подвыпивший полиглот. — Sailor...
— И сколько Вы?..
— Твенти еарз… — обрадовался помятый моряк.
— Так вы пенсионер?
— Yes!!
Студент был так шокирован экстравагантным собеседником, что решил продолжить разговор.
— И где Вы…
— London, Leverpul!
— Вы были в Англии?
— Yes!!
— А еще?
— Japan, American…
— Значит, Вы были везде?
— Yes!! Japan, American… — чеканил пенсионер.
— А в Париже доводилось?
— No.
— Только Лондон и джяпан, американ… Тэн…
— Что тэн?
— Десять раз в London. А вы были в Лондоне? — спросил он.
— Я — нет.
«Моряк явно желает поговорить... По всему видно».
Добродушно улыбаясь, пенсионер вдруг сказал еще более неожиданное:
— А Вы знаете, кто похоронен на Лондонском cemetery?
— Кто?
— Не знаете? Bad! Там покоится идеолог марксизма Карл Маркс!
— Тот, что наставник Ильича?
— Не знаю... Ильича-кирпича!
— Ясно... А на могилке скорбить не доводилось? — цеплял его Студент.
— Yes, тен, десять раз! Зачем — не знаю. Водили нас туда постоянно... Возлагали тюльпаны. Седой бородач, говорят, очень любил цветы.
— А на Бермудах бывали?
— Yes! — снова повторил он. — Ну, как же? Джяпан, американ… И муды, конечно... И опять же Канары… нары…
— Там действительно пропадают корабли?
— No, никогда! Врут все... А вот самолеты…
— Что самолеты?
— Самолеты исчезали... Бывало... А как же: Бермуды-муды! Дело такое... Полеты-налеты.
— Интересно...
— Yes! Я расскажу тебе один случай, студент, коли интересуешься. Вижу, человек ты хороший. В шестьдесят первом дело было… Я тогда на танкере ходил. На вахте мы с Васей стояли... Ночь была-а-а... темная-я-я… Вдруг вижу самолет ихний, стейсовый. Низенько так...
— Чей самолет?
— Ну, америкосов. Разведчик, как «Рама» у фрицев, помнишь?
— Так вы еще и с немцами?.. Респект.
— No. Онли — американос! Выходит, значит, на курс и ка-а-а-к даст прожектором... Прямо в рыло. Представляешь, сынок, наглость какая... У меня аж зайцы забегали, ну ты знаешь… Я говорю: «Васек, давай!».
— Что давай?
— Во-во... И дружок мой тогда не сразу въехал. Потом смекнул... Ага... У нас тоже светильничек-то был, ма-а-а-хонький такой… Ватт-киловатт на пятнадцать. — «Врубай, — говорю, — не бойся». — И тут Василек наш ка-а-а-к дал… Этот разведчик-налетчик, слышь, не ожидал, значит. Ага...
— Что?
— Так, немножко вверх взял... Потянул, потянул... А потом… — Тут он показал дугу, идущую вниз.
— Ослепили, что ли?
— Ну да… Видать, заслепили мерзавца. Вот такой был грех-огрех, сынок. Жаль, в газетах не написали. А я на медальку расчитывал. Даже приснилось, как-то: Маршал... Э-э-э... Ну не важно... самолично звезду в спинжак вкручивает!
«Неважно-важно», — пролетело в голове Х.
— Ага... важно так, вкручивает. Крутит, крутит и... спинжак никак не проткнет. Ага... Как же, протнешь... Суконце-то ихнее, буржуйское. В Лосе себе костюмчик-то притоварил.
— Ну и что... получилось?..
— Гляди, ага... Да вот он на мне щас... Сколько лет, а все как новенький...
— А вот и дырочка-то наградная, — Студент указал пальцем. — Как и положено, в аккурат напротив сердца.
— Действительно! Ты гля... Откуда только?.. Орденов-то у меня отродясь не водилось.
— Моль проела!
— Моль-бемоль... В аккурат напротив сердца?.. Хм... Дыра есть, а награды — нет... Так не бывает.
— Еще и не такое бывает. Время тяжелое было. Авария есть, а жертв нет. Дырка есть а вкручивать нечего. Тогда ничего и не писали.
— Но вкручивали... Кому надо.
— Ага, это точно. Вязкое было времечко. А теперь чем занимаетесь?
— Теперь я, сынок, другим стал, к Богу пошел.
— Это как?
— Песни поем, на языках всяких разговариваем. Я с детства языки-мазыки уважаю и петь люблю сильно.
— Понятно… Сингер...
— Ага, сингер-фингер. А ты, сынок, вижу, с дьявольщинкой балуешься? Да, чудеса поражают больше, чем проповеди. Это уж точно.
— Это вы о чем? — Студент испугался своего голоса…
— На мага-волшебника хочешь поглазеть?
— Ну и что тут такого?
— Сегодня медиум, а там, глядишь, и до лжепророков... недалеко...
— А вы разве не желаете пойти на шоу?
— Нет, сынок, не хочу. И тебе не советую, грех это.
— А что ж в очереди толчетесь?
— Я-то? Да я мимо проходил. Смотрю — люди. Решил язык поразмять немного. Разве это плохо?
— Да нет, что вы? — Студент совсем растерялся. — Так что там о пророках?..
— Дьявол, сынок, — отец лжи. Очень он силен и искусен в вопросах магии и оккультизма. Загляни в Писание, сам увидишь. Не обращайтесь к вызывающим мертвых и к волшебникам не ходите.
— Ну и что?
— Да ничего. Мысли вслух. Только бойся, сынок, пророков дьявола.
— Легко сказать. А как же различить-то их?
— Это легко, сынок. Легко... Нужно уметь выбирать из подаренного всевышним. Умеешь?.. Тогда легко! Сердце подскажет, если оно с Богом. Отдайся в руки Бога и все. Не смотри на лица. Ибо человек смотрит на лица, а Господь смотрит на сердце. Читай писание.
— Я уже… — начал было Студент.
— Что ты уже? — тронула его за рукав Диана. — Это я уже... — она трясла впереди себя какими-то бумажками. — Билеты у нас в кармане.
— Достала? Как тебе это...
— За деньги сейчас все можно. С рук перехватила. Немножко дороже.
— Немножко?..
— Немножко, немножко... Совсем чуточку... Ты же сказал, что такое бывает только однажды...
— Однажды, однажды!
— Вот! А я тебе верю.
В дамской сумочке что-то зазвенело.
— Что это? — встревожился Студент. — У тебя там, что-то...
— Труба-ч-ч-чи, — ответила девушка, прикрывая парню рот свободной рукой. — Секунду. — Да-а-а. Серж, Ты? — Слушай, мы тут такое нашли… Ты себе не представляешь... Да какое там казино? Тут та-ко-е… Нет… Нет, покруче. — Диана с трудом подбирала слова. — Да, да… Взяли, да... У перекупщиков, да... Что? Сколько? Не скажу, ты будешь ругаться, — с дрожью в голосе говорила девушка. — Ну-у-у, не скаж-у-у... Приезжай, сам увидишь. Что значит, ты уже видел? Ты этого не мог видеть. Только сегодня и только один день. Не ска-ажу-у... Сюрприз. Я точно знаю, что тебе понравится, — интриговала она «нелюбимого покровителя». — Ты где? Что значит, неважно? Куда? Куда? Куда? Какая рифма?
Скрывая растерянность, Диана отключила телефон. На лице ее читалась гримаса негодования и радости одновременно.
— Ну, что там?
— Сорвалось, — обронила девушка, — он сейчас подъедет.
Ждать пришлось недолго. Мощный гологеновый свет блудовского джипа, взрывая холодные питерские сумерки, вскоре осветил им лица.
— Ну, как? — спросил Студент, надеясь, что Блудов сам расскажет — как.
— Что интересует?
— Ну, дела?
— Не сорвалось, — сухо ответил тот. — К счастью… Решили вопрос... По-ходу... Хорошо, когда есть, кому помочь. Правда?
— Конечно! Хорошо когда есть тот, что хочет помочь тому, кто не может обойтись без помощи того, кто может помочь.
— Ну на-кру-ти-и-и-л… Сам понял, че сказал-то?
«Перемудрил», — согласился Студент и улыбнулся.
— Вижу, вы хорошо погуляли? — переключил тему Блудов.
— Слушай, тут назрело одно грандиозное мероприятие...
— Если грандиозное, я всегда — за! Ты же знаешь!
— Ты о Копперфильде слыхал?
— Разумеется, я же с ним работаю. Крутой пацан...
— Как работаешь? Не может быть, — удивился Икс.
— Ну, как, как? Очень просто. Партнеров знают в лицо. Поставщик мой... Свежемороженых толкунчиков разводит... Да-а-а...
— Чего разводит?
— Толкунчиков. Австралийские комары такие, слыхал? Ох, и хитрющий жидина! Вовремя свалил, гад… В конце семидесятых... Тогда еще можно было.
— Какой жидина? Куда свалил? — возмутился Студент.
— Эмигрировал, значит… Взял, да и перемахнул в Амстердам. Как перелетный гусь. Исаак Семенович... Копперфильд... Кто бы мог подумать? Рядовой продавец зоомагазина на Крещатике... На сегоднешний день — величина... Концерн… Впрочем, это неважно. Поднялся как жертва репрессий. Теперь крупный коммерс. Пожалуй, самый крупный... в сфере продажи зооэкзотики. Тараканы, сверчки, жуки, гусеницы. Насекомые, в общем... Выехал из Киева в семьдесят шестом, — раскрывал карты Блудов. — Сейчас наполняет Питер всякими гадами.
— Поставляет?
— Поставляют — «ко двору»... А он — наполняет. Кстати, с Кремлем он тоже работает.
— То есть, все-таки поставляет.
— Выходит, так.
— Да нет, это не тот, другой. Иллюзионист из Штатов. Знаешь?
— Нет, иллюзиониста не знаю. А может, родич какой?
— Однофамилец, не больше. Его весь мир знает.
— Тот — не тот… Один хрен — жидина. Не люблю я эти черные ящики с голубями да зайцами. Надувают честной народ. Все они там перенюхались.
— Что там голуби? Он на глазах вагоны ворует.
— Та, вагоны... Удивил. Василь Василич, вон, составами умыкает. И ничего. Правда, до поры до времени, по-моему…
— Нет, ты не понял. Смотри, стоит перед тобой вагон.
— Ну?
— Вокруг люди.
— Ну?
— Накрывают его пелериной.
— Ну...
— Открывают...
— И что?
— А вагон-то тю-тю… Исчез вагончик-то…
— Куда?
— А Бог его знает, куда! До сих пор не вернул. Мистика!
— И что? Киношные фокусы...
— Родственники тех пассажиров с ним судятся, но все без толку.
— Однозначно стоит пойти. А как же? — скептично подметил Сергей, — раз не вернул, тогда конечно! Так что, он сегодня здесь?.. Этот ваш дядюшка «Ко»...
— Де... Ко... — остроумно добавила Диана.
— Арт деко... — закончил фразу Студент.
— Ну, да! Скоро начало.
— Надо, наверное, с ним связаться, — размышлял вслух практичный Блудов. — Может, подмахнет с таможней, что ли?.. Хотя, два Мойши в одном деле — это слишком.
Когда молодые люди, приближаясь к цели, разглядывали билеты, все места уже были заняты. Ажиотаж вокруг «похитителя вагонов» превзошел всяческие ожидания. Многолюдная толпа зевак расположилась. — «Кому же неохота увидеть чудо»? — Программы вечера никто не знал, но люди находились в растерянности :
— Почему здесь? — роптали они. — Вот чудак!
— В городе не хватает хороших площадок?
— Почему, почему… Почему? — не унимались любопытные, в надежде увидеть хотя бы шлейф мистерии американского дива.
— Потому! — уверенно отвечали убежденные, толкаясь под моросящим дождем. — Видать, под крышей ему не уместиться. Величайший мистификатор, как-никак!
— Взбрендило же ему!
— Это ж надо! Огроменные леса вокруг Исаакия. Когда такое было? Не поленился!
— Наваял! Миллионщик!
— Да, это ж надо... дождливой-то осенью. Он бы еще в январе… — раздраженно ворчал необилеченный обыватель, втайне завидуя зрителям.
— Нет, это неспроста… С размахом!
— Неспроста, неспроста, — подтверждали «знатоки» и расчехляли армейские бинокли.
Оживление внутри нарастало. Народ жаждал зрелищ и был готов простить своему кумиру все: холод, мокрые сидения пластиковых трибун, озябшие руки и весьма дорогие билеты.
 Маэстро появился неожиданно. Освещенный мощными прожекторами, он внезапно вырос как бы из ниоткуда и, не здороваясь, начал:
— Сегодня необычный день, господа, — сказал он на чистом русском. — Необычный хотя бы тем, что мы здесь сегодня собрались... В моей жизни произошли некоторые перемены, и я покажу вам нечто… Нечто новое, чего прежде не делал. «Не получалось, вот и не делал... — едко комментировал Блудов». — Не получалось... Вчера я прилетел не из Киева, как думают все, а из Мадрида. В моей труппе семьдесят пять человек. — «Недавно он говорил семьдесят шесть... — поправил его Студент». — Они посвящены в некоторые секреты. Если они их раскрывают, мы их убиваем. Но то, что я сделаю сейчас — неведомо никому. Ни одна душа не сможет раскрыть этот секрет.
— Освящены? — переспросил Блудов.
— Типа знают, — пояснил Студент.
Трибуны взорвались громкими аплодисментами. Приветствуя одиозного иллюзиониста, люди срывались с мест, свистели и кричали. Возбужденная толпа не унималась, скандируя: «Дэвид! Дэвид!». — Взбудораженные поклонники бросали на импровизированную достчатую сцену букеты цветов. Крепкоголовые ребята с дубинками, опасаясь провокации, заметно нервничали и сильно напряглись. Видимо, Копперфильд беспорядков не планировал и внешне оставался совершенно спокоен. Сложив ладони, он прижал их к губам и смотрел куда-то вдаль.
Так продолжалось еще какое-то время, пока «пришлый гений», призывая всех к вниманию, не поднял правую руку вверх. Литавры смолкли — зал утих. Многоваттные пушки несколько притушили свет. Почти в полной тишине, наполняя сцену еще большей загадочностью, раздался едва различимый звук свирели. Чуть позже к мелодии добавились посторонние шумы — не то хлопки крыльев какой-то пернатой живности, не то воркование голубей… Дэвид накинул на голову капюшон своей пятиметровой мантии и, говоря что-то с придыханием, опустился на колени. Люди съежились, ожидая чуда. Свиристящие звуки усиливались и наполнились неприятным треском. Медленно, очень медленно, руки его поднялись к почерневшему небу.
— Сейчас по-ле-тит, — вырвалось у Дианы.
— Тихо!
Склоняясь все ниже и ниже, «великий мистификатор» лететь никак не хотел. Напротив, вид его внушал неопределенность. Теперь заморский волшебник походил не то на паломника, покорно склонившегося в молитве, не то на бедомного странника-беженца, простирающего руку помощи. «Какой там чудо-похититель»... — Вдруг из роскошно-широких рукавов, белыми лентами вверх, потянулась суетливо-порхающая живность. Трибуны ахнули от восторга:
— Голуби!
— Голуби?
— Голуби! — пронеслось по залу.
Сотни, тысячи белых птиц, взлетая к небу, шумно хлопали крыльями. У золоченого купола они организованно собирались в стаю и улетали прочь, растворяясь в темноте. А «похититель-однофамилец» все стоял на коленях, с вытянутыми вперед руками и бурчал что-то себе под нос.
— Санскрит, — убедительно сказал Блудов, — определенно, санскрит.
— Что? — отозвался Икс.
— Да, говорю, что он неплохо шарит в санскрите.
— А ты?
— Что я?
— Тоже шаришь?
— Я-то? Я не-е-ет.
— А как разбираешь?
— Я что, совсем ы-ы-диот?
Тем временем стая почтарей, облетев вокруг здания, снова показалась перед зрителями.
— О Боже, что это?
«Что это... что это»... — вторил возбужденный зал.
Возвратившись, эти, недавно девственно-белые голуби, слились с цветом ночи. Вынырнув из черноты неба, теперь они больше походили на рукокрылых. Когда же суетливо-шумное, порхающее кольцо сомкнулось, это уже были явно не белоперые трубачи.
— Во-о-о… Как! — восхищенно подметила Диана.
Мощная стая крупных летучих мышей, заслоняя тенями золоченый купол, водила свой фантастический хоровод. Внезапно поднялся сильный ветер. Не ветер — ветрище, почти ураган. Ломая зонты, срывая женские шляпки и парики, он был похож на смерч. — «Харибда! Карета дьявола, — подумалось Студенту. Люди, увлеченные действом, не отрываясь, смотрели на сцену. Воздушный водоворот, не спеша, выполз из-за стен Исаакия и, казалось, направился прямо на них. Дэвид все оставался в прежней позе. Через секунду Маэстро, слившись с потоком, растворился среди птиц, мышей и ветра. — Что это?.. совершенно неясно: серая ли, с прочернью, порхающая масса поглотила смертоносный поток, или наоборот, ветер сожрал тыщу кружащихся тварей».
Теперь уж не разделить: ни птиц, ни мышей. Сплошным вихрем вращались они вокруг Исаакия, извергая ужасный писк и шум. Толпу сковал неописуемый ужас. Но никто не смог проронить ни слова. Смиренно сидели все, словно приклеенные к своим сидениям. Даже когда взрывались софиты, посыпая зрителей крупными градинами раскаленного металла, зрители думали, что так и надо.
— Эффектно! — заключил Блудов.
Постепенно стихия улеглась. Рукокрылые исчезли куда-то, не оставив после себя и следа. В свете последнего уцелевшего прожектора с трудом можно было что-то разглядеть. На свежесрубленной сцене валялась черная атласная тряпка.
— Да это же его мантия!
Пустая накидка без хозяина была не единственной странностью вечера. Вместо знакомого Исаакиевского силуэта появилось нечто… Более крупное и враждебное… Не разобрать…
— Что там еще придумал этот прощелыга? — рассуждал Блудов вслух.
— Сейчас увидим, дай-ка сигарку, — попросил Студент.
В ближайшие двадцать минут ничего так и не произошло. Свет не наладили. Чародей к народу не вышел. Людскому возмущению не было предела. Чувствуя себя обманутой, публика начала проявлять активность. Обнаруживая весь пролетарский лексикон, зал скандировал:





(любые варианты... можно даже расписаться)

На трибунах нарастал шум, свист. Нецензурщина так и лилась со всех сторон. На удивление, скуластые крепкие парни в пестром казенном камуфляже и креповых беретах, возмущались не меньше. Озабоченность по поводу предстоящих беспорядков взяла верх над «чувством долга»: «Еще немного, и они начнут здесь все крушить. Такую толпу не удержишь». — Призывая зрителей соблюдать спокойствие, омоновцы предложили людям без паники разойтись:






(абсолютно любые варианты)

— Вот колдун хренов! — возмущался Блудов. — Так хорошо начал. По-ходу птичек запустил. Я давно говорил, что с этими шаманами долбанными дело иметь нельзя. Плакали наши цуцыки. Я же предупреждал — киношные фокусы... Не получилось...
Студент был в замешательстве: «Что же произошло? Может, мало заплатили? Да, вроде, не должны».
— А мне понравилось, — сказала Диана, — где еще увидишь столько летучих тварей. Мыши! Размером с кота... Какая все-таки это мерзость! Вцепится такой котенок... в волосы и пиши — пропало!
— Так чему радуешься, дура? — спросил Сергей «любимую». — DVD — куда безопасней...
— Ну, ведь не вцепились же. Даже весело. Птички-мышки... круто! Нет, не знаю как вам, а я довольна. Пошли греться. А то зуб на зуб...
— Надувательство сплошное, полторы штуки за де-е-есять минут… Вот где круто! Хорошо работает дядя, — восхищенно ругался Блудов, — у него стоит поучиться. Вот откуда берутся буржуйские миллионы. Неучтенная налива!
Наутро из окон гостиницы «Астория» можно было видеть, как разбирают вчерашние трибуны. Газеты кишели негодующими статьями, поливая модного «летающего волшебника» черной бранью. «Копперовский обман», «Видимо-невидимо: фальшивое диво», «Плакали наши гудзыки»... — пестрели заголовки.
И никто — ни дворники, ни прохожие, ни проезжающие не заметили, что на месте, где еще вчера красовался златоглавый Исаакиевский собор, находится совсем другое здание, не менее величественное и известное: пятикупольный Храм Христа Спасителя. Только касса, продающая билеты на смотровую площадку, осталась на прежнем месте. Касса и ограда.
Жизнь продолжалась.
8:00. Вереница туристов у знакомой будки. Кассиры — за столом. Билеты — в сумке. Секьюрити — на входе... Бабулька-билетерша вовремя открыла свое окошко...


***


А в это время шторки в одном из окон купейного вагона поезда Санкт-Петербург-Москва распахнулись... Состав прибыл на первый путь Ленинградского вокзала. Пространство наполнял перезвон массивных буферов, стук сцепления вагонов, характерный лязг грузовых тележек, голоса ожидающих и всякие другие шумы и звуки, привычные русскому уху в подобных местах. Невыспавшийся Лунь ворчал и раздражался по любому поводу. Ожерельев, напротив, был бодр и весел. Торопливо завязывая шнурки походных ботинок на ребристой платформе, подметил он про себя: «С утра — не в духе! День пропал!».
— Ты что это одел, альпинист?
— Что?
— Ну, вот это, — сказал Лунь, указывая на грубые ботинки, — еще бы ледоруб в руки — покоритель горных вершин.
— Ничего, зато удобно. Кто знает, на сколько мы здесь застрянем еще. Чай — не май!
Осеннее московское утро, такое же слякотное, как и вчерашний питерский вечер, наводило невыносимую тоску. Выходя из вагона, Лунь разливал желчное настроение:
— Тьфу ты, дал же ж Бог родиться в этой стране. Куда ни поедешь — холодно и сыро. А кто-то сейчас тащится на пляжу, ананасами давится.
— Ага, текилу пьет и девчонок щупает, — добавил Ожерельев и толкнул его в спину. — Иди уж, мечтатель.
Минут через пять товарищи уже терлись у батареи внутри вокзала. Хриплый женский голос из мегафона привлек внимание. Омерзительно-скрипучий тон раздражал, казалось, не только слушающих, но и саму говорящую:
— Уфажаемые москвиши и хости столисы! Пгедлахаем посетить истогичесхие места хлафнофо культухнофо, агхитектугнофо, наушнофо центга гогода-гер-р-оя Москфы. Всего за дфа часа вы смошете осмотр-р-еть оснофные достопр-р-р-римешательности столисы нашей Р-р-родины... Из окон комфогтабельнофа афобуса «Икагус»... Хам Хиста... опять же...
В этот момент Ожерельев подошел к нерадивой зазывале и замер в двадцати сантиметрах от ее лица. Демонстративно почесав небритый двойной подбородок, он глянул в ее тусклые глаза и громко спросил:
— А на Ва-ага-а-а-бевы гор-р-ы поедем, бабушка? Или Хам Хиста?..
Фраза попала ей прямо в сердце. Немолодое лицо вспыхнуло гневом неудовольствия. Тучная дама с пуховым платком на плечах беспомощно захлопала глазками. Стараясь рассмотреть крупного мужчину напротив сквозь толстые стекла исцарапанных очков, «Сцилла» впала в растерянность. — «Нахлец! Нахлец»! — срывалось у нее с языка. Но так и не сорвалось… Придавив ветхий протез кривым от недуга пальцем, она громко спросила, обнаруживая свое острое «р»:
— Вам чего, товар-р-ыщ? Вы на экскур-р-ысию?
Произношение согласных давалось нелегко. Они иногда заострялись, иногда смазывались, смягчались. Иногда страдали шипящие. Палатализованная «Л» вскрывала явно западенское прошлое. Так что в целом ее способ проговаривания походил на хорошо поставленный лай.
— Отойдите в стог-г-оночку, пошалюйста. Вы зага-р-ра-а-живаете…. Га-га-га… га-га… — закашлялась бедняжка. И без того непослушный язык ее окаменел: правая сторона отнялась, левая судорожно задергалась.
Ожерельев передернул спиною и демонстративно-часто заморгал:
— Чего я зага-га… живаю?
— Нахал, я буду зфать мили... милици-о-не-р-р-ра. — Едва выговорила она. На лице ее застыло нечто вроде улыбки и испуга одновременно.
— У-у-чше а-го-педа, — передразнил ее Ожерельев и, кивнув напарнику, быстро удалился.



Город уже бурлил в трудовых заботах, когда «провинциальные реставраторы», ангажированные на «большое дело», добрались до станции метро «Кропоткинская».
— Если верить адресу, указанному в письме, то мы у цели. — облегченно заметил Ожерельев.
— Да, сейчас через площадь на ту сторону. Здесь близко.
Улица встретила друзей привычной своей суетой. Непонятно, кто торопился больше: водители мелькающих иномарок, нервно газующие на перекрестке в ожидании зеленого, или же спешенные прохожие, тормозящие своим присутствием личный, городской и казенный транспорт.
«Хорошо им, — думал прохожий-пешеход, глядя на роскошный белоснежный лимузин, — в два счета будут на месте. А мне тут с пересадками телепаться».
«Хорошо ему, — думали те, кто в лимузине, — Сейчас юркнет в метро и, считай, дома. А ты тут в пробках парься... Давись угаром без толку».
И те, и другие нервничали и раздражались. Возмущаясь про себя, горожане малодушно завидовали друг другу и по-своему были правы.
— Слушай, Вася, ты вообще-то Храм Христа когда-нибудь видел? — обратился к подельщику Лунь.
— Храм-то? А как же? Пятиглавая громадина на берегу Москвы-реки. Известное место, там раньше бассейн был, теперь — купола и кресты. Все как положено — кресты, купола да белые стены… Не боись, не спутаешь! Да вот же, — указал он рукой.
— Вась, а Вась, ты думаешь, это он?
— А здесь ничего больше и быть не может. Да вон, смотри сам... Вот же он! — Ожерельев кинул взгляд в направлении Храма и обмер...
Уверенно возвышаясь над лысеющими деревьями, перед ними нагло торчал золоченый купол Исаакия.
— Да-а-а-а… Вот те на… Храм Христа, говоришь?
— Не знаю, сейчас разберемся, идем скорее.
Когда они подошли ближе, на обозрение выполз весь Исаакиевский собор со знакомым до боли исполосованным, в золоте, куполом. Друзья переглянулись.
— Это что, Храм?
— Он, — в растерянности ответил Ожерельев. — А может и нет. Вообще-то, конечно, Храм... Только не тот.
— Может, ошибка какая? Вроде не пили вчера. А, Вась?
— Этот чудик в пенсне что-то натворил.
— Точно. Его работа. «Какая экспр-е-еессия, левый край запад-а-а-ает». Доигрались… В голове у него западает. Он нас загипнотизировал. А еще усмехался, прохиндей. «Я изобрел новую технику»... Жулик он, да и точка. Пошли отсюда.
— Погоди, не спеши, чтобы у нас не запало, — перебил его Лунь, — пойдем, потрогаем, не мираж ли? Поди потом кому докажи, что тебе это не привиделось. Еще неустойку выставят. Век не рассчитаемся.
Нет, это был не мираж, не видение и не обман. «Серо-коричневые стены Исаакия никак не спутаешь с белокаменным пяти-купольным Храмом Христа Спасителя. Это, несомненно, он. — Но дотошный Лунь все же решил уточнить: — прикоснусь к камням руками. Уж они-то меня никогда не обманывали. — Пройти оставалось совсем немного, и тут мимо пронеслась стайка милицейских машин. Когда тяжелые мерседесы и черные «Крузеры» с мигалками пролетали перекресток, случилось нечто непонятное: раздался сильный удар с металлическим скрежетом и треск битого стекла. Машины с визгом перегруженных тормозов остановились. Все произошло прямо перед глазами, быстро и неожиданно. Невольно друзья оказались в центре небывалых событий.
— Вась, глянь, как суетятся-то... Забегали, зайчики. Кого это там угораздило? Неужто пахану не повезло?
— Да, похоже, Сам... вляпался... Все равны при встрече с судьбой.
— Ты смотри, и пресса тут как тут. Словно у них эта авария с утра запланирована.
— Вот так-так... Совершите вы массу открытий, иногда не желая того...
— Прикоснусь руками...


***



— Закрой глаза… прикоснись! — мягко предложил Винсент, — ты должна угадать. Можешь...
— Что это?.. — удивилась девушка.
— Пробуй, не спрашивай. Ты можешь.
— У-у-у... Кто бы мог подумать, что капля лимонного сока бывает такой сладкой...
— Еще и не такое бывает.
— Отведаем заморских консервов? — спросила Алена, предвкушая аппетитный обед.
— Консервы — спрячь на черный день, деточка. У меня хорошее настроение. Будем творить. Знаешь, Ленка! Решил приготовить тебе нечто.
— «Нечто» — это название?
— Нечто... — Винсент романтично развел руками. — Это вкус. Лучшее блюдо к... Об этом чуть позже... Салат из омаров «по тайски»...
— Салат по тайски... С «нагрузкой», конечно?
— А как же?
Алена вспомнила давнюю привычку Венгерова все связывать, все объяснять и показывать...
— Ну давай! А как это? Обрисуй!
— Представь семь смертных грехов.
— Так... Уже интересно...
— Семь пороков — семь сотавляющих...
— Годится! Винс... Сейчас угадаю... Омары!
— Есть!
— Майонез, хлеб, вода... Перемешать и...
— Кто бы сомневался? Но... Все не так!
— Совсем?.. — с досадой, но кокетливо спроила Алена.
— Ну, не совсем.
— «Не совсем» — совсем?
— Не совсем так! Слушай: рыбья икра, кунжутное масло, чипсы... Это раз!
— Ага. Дальше...
— Затем. Осетрина с капелькой лимонного сока.
— Уже вкусно.
— Это еще не все. Трубочки из гофрированного картофеля... У-у-у... Пе-ре-пе-ли-ные яйца. Придставляешь? Начиненные трюфельным маслом.
— Экзотик... С ума сойти! — восхищалась девушка.
— Теперь: гусиная печенка. Только быстро прожаренная.
— Ва-у! Обалденно...
— Копченый рулет... Из лосося...
— А-а-а... Лосось был! — игриво заметила Кулачкова, пытаясь уличить собеседника в неточности.
— Осетр — был! А лосось... Будет!
— Будет что?
— Заправлен молодым козьим сыром. Вот как!
— Ну, Винс, ты не только гений, но и эстет.
— Вот такой легенький салатик. К шампанскому? Пойдет?
— Да еще и к шампанскому... Ва-у!
Алена никогда не сомневалась в предприимчивости своего нежданного покровителя. «А где он взял деньги? Да кому это интересно... Вот так просто пошел и взял. Настоящий мужик! В чужом городе, утром. Да еще и столько. Может, должника какого расчехлил? А, ну его… Главное, что Винс все устроил... Теперь обожремся «Семью грехами» и»... — С такими мыслями она едва выползла из-за стола и проверила свет:
— Есть! Ты смотри? Ну-ка, что там по телеку?
— Передаем экстренный выпуск с места события. Совершенно случайно наша съемочная группа стала свидетелем чрезвычайного происшествия. В 12 : 21, т.е. пять минут назад... — транслировали новостийный сюжет.
— Винсент, Винсент, скорее... Ужас! Смотри, что делается…
Художник пулей выскочил из кухни и уставился на экран. Показывали свежую аварию: Шестисотый «Мерседес» просто «съел» передок у дешевенькой иномарки. Пострадавшая сидела на обочине, обхватив голову руками, предвкушая ужас возмещения ущерба. «Ясно одно — женщина в шоке и ей требуется помощь. По странному стечению обстоятельств, первыми опять оказались журналисты... Не «Скорая», нет... Камеры и микрофоны. — В эпоху ханжеской морали — каждый делает свое дело. Одни спасают, другие губят, а третьи — спрашивают».
Эти очень любили спрашивать:
— Вы были за рулем? Как же все произошло?
Пострадавшая ничего не ответила.
— Очевидцы свидетельствуют, что «Мерседес» его Святейшества Патриарха всея Руси проехал на красный свет...
Толпа зевак сгущалась вокруг битой «Тойоты».
— В хлам!
— Вдребезги... — слышалось спонтанное обсуждение прохожих.
— Алена, смотри, да это же... Лунь. Ну, точно, он. И Ожерельев с ним. Вечно их угораздит. Сидели бы дома. Чего понесло их к Исаакию? Ты глянь, а сегодня в Питере солнце.
— В каком Питере, проснись? Это здесь, в Москве. Ясно же было сказано: в районе Храма Христа Спасителя... в Москве... произошла авария... Здесь, в Москве, слышишь?..
— Так, тихо... Смотри, — перебил ее Винсент. — А про себя подумал: «Если я не отличу «Спасителя» от «Исаакия», то считай, хана, пора на пенсию или в дурку. Видно девочка совсем не шарит в архитектуре. Это же надо, такие вещи путать. Что Исаакию делать в Москве? А Ожерельеву»?..
— Как было, как было? — сыпались вопросы журналистов, — «Мерседес» выехал на красный и ударил меня. Я сообразить ничего не успела. Трах, бах и все... Прибежала охрана. Пассажира в рясе перенесли в джип и увезли. Вы у того водителя спросите.
— Где?
— Да вон же, — она указала на человека в униформе, у черной машины с госномерами.
Записать «синхрон» с человеком в униформе не удалось. Не обращая ни на кого внимания, водитель смело закрыл дверь вернувшегося за ним джипа, и машина унеслась прочь.
— О дальнейшем развитии событий... на пути к храму... мы расскажем вам в вечернем эфире, — заявил голос диктора и картинка сменилась…
— Девушка, вам плохо? — обратился к владелице злополучной «Тойоты» Ожерельев.
— Да так, голова болит. Немного...
— Нужна «скорая»? Руки-ноги целы?
— Не знаю еще. Вроде да. Может, сама оклемаюсь…
Лунь стоял чуть поодаль, но отчетливо слышал разговор работника ГИБДД с журналистом. «Короткая немногословная беседа — обычное дело... От комментариев отказался... сослался на необходимость дальнейшего разбирательства. Человек-то подневольный. Вопросы — где скорая и водитель виновной машины — повисли в воздухе... Понятно, чего уж там. «Мираж Исаакия» — вот загадка»...
— Пощупаем? Осталось-то... рукой подать... А Вась?
— Пощупаем...


***


«Пощупали... — Через час Ожерельев и Лунь уже шли по перрону Ленинградского вокзала, разыскивая состав «R-200» или еще какой-нибудь поезд на Питер. — Лишь бы быстрее убраться отсюда».
А в это время известная матрона с мегафоном случайно на них наткнулась. Брызгая слюной, картавя и заикаясь, объясняла она постовому милиционеру, что нужно задержать двух подозрительных, только что проследовавших к поездам.
Малограмотный ПП-эСник, год назад изгнанный из ПТУ, решил попробовать себя в «серьезном деле» и подался в органы. Твердо теперь стоял он на ногах, гордо оглядывая вверенное ему хозяйство — вокзал. «Что ж такое? Третье дежурство, а происшествий все нет и нет... Что-то не так... Чем же себя занять? — он пытался сосредоточиться и деловито хмурил брови (от чего выглядел еще смешнее). И если раньше ему подходило название «крепколобый», то сейчас, учитывая приятную тяжесть заветной дубинки, можно было смело сказать: «дубиноголовый». Резиновый друг внушал ощущение власти и тешил самолюбие амбициозного «пэтэушника-недоумка». Сейчас бы подвиг совершить, — думал он, — или заломать кого». — С такими мыслями и застала его Алевтина Тихоновна.
— Скогее, скор-рее, они сейчас уйт-у-т... — торопила возбужденная женщина «дубиноголового»...
— Кто? Куда? — завелся малограмотный блюститель порядка, — В чем суть?
— Зашем тебе суть, сынок? Ш-а-а-с уйдут! Уйдут! Хады... подосрительные.
 Как он был похож в этот момент на простого парня «со значком ГТО на груди». Бестолково козырнув, «будущий значкист» твердо заверил:
— Обезвредим! Разберемся, мамаша! А в чем смысл? А-а-а... Ладно! Куда? — И эти двое побежали на перрон. Поезд уже почти скрылся из виду, когда ПП-эСник с наручниками на партупее дул изо всех сил в погрызанный милицейский свисток (ох, как раздувались его молодые щеки от старания). Отскакивая от бетонных стен, громкий переливчатый звук казенной «трубы для малограмотных» рассеивался в толпе.
— Где? Где они, мамаша? — повторял «солист-тромбонист» без остановки — Где?..
— Уд-га-ли, — прокартавила его «бдительная гражданка»…
— Так что ж ты мне голову?.. Дура...
— Я от тедушки ушел... Я от пабушки ушел... Вот тебе и кообок...
— Че? Какой еще карабок?
— Помнишь каску па колобка?
— Че-е-е...
— Ну, смысы...л... уавил?..
— Какой такой смысы?.. Дура... ты, мамаша! Точно — дура!
— Каасафчик!



— Дурацкая поездка получилась, — обратился Ожерельев к товарищу. — Правда?
— Чуть было не задавили... да и Храм Христа куда-то подевался.
— Да, весело. Я ему сразу не поверил.
— Кому?
— Да этому весельчаку в пенсне! Мастер-передвижник!
— А он-то здесь причем?
— Он, он. А то кто же? Его бесовские шуточки. «Не пережелтить, говорит» Вот чертяка! Ладно, отдыхай, потом обсудим. Чего уж теперь руками махать? Не пойман — не кайф! «Единственная реальность — это твое воображение». Тьфу...
— Не передергивай.
От безделья Лунь быстро уставал: «В тамбуре — скучно, проводник уже навеселе, соседние купе пусты. Почитать, что ли», — подумал он и взял с полки забытую газету. Газетенка оказалась не из веселых, но так как альтернативы не было, он углубился в чтение и вскоре, к удивлению, увлекся.
— Вась, ты только послушай, что в мире делается.
— А что там... может делаться? Воруют, небось.
— Да это известное «Крымское дело».
(В независимой православно-патриотической газете «Русь православная» было напечатано открытое письмо Патриарху Всея Руси от группы прихожан различных храмов Крыма, преследуемых своими пастырями).
Лунь читал вслух:
«Ваше Святейшество, Святейший Патриарх, острота ситуации, сложившейся в духовной жизни Крыма, заставляет нас обратиться к Вам. Правящий архиерей Владыка Лазарь несколько лет управляет Крымской епархией. Досталась она ему духовно здоровая, но за годы его управления полностью и целенаправленно разложено Православие в Крыму. Руководство епархией осуществляется по принципу: «Разделяй и властвуй».
Основные признаки, характеризующие разложение Священства и Православия в Крыму, — отсутствие пастырско-просветительской работы, превращение пастырства в требоисполнительство, нравственное падение, образование семейных кланов, коммерческая деятельность архиепископа, епархии, священников, связь с криминальными структурами».
— Ты только глянь, что святоши-то вытворяют.
— Ну-ну, дальше читай. Я же говорил, воруют.
«Все вопросы защиты истинной православной веры в Крымской епархии не только не находят отклика, а наталкиваются на жестокое противодействие и сознательное разрушение со стороны Владыки Лазаря и его окружения. Зато все, что противоположно духу истинного православия, — экуменическое движение, туризм, коммерция — составляют реальную деятельность епархии и получают активную организационную и финансовую поддержку. Повсеместным явлением стало нарушение церковного устава. Духовность ушла из жизни Крымской епархии».
— Вот это да-а-а… Нарушение устава. Какое там воровство?
— Вот и я говорю. Отпад! Ушла... духовность...
«При этом основной удар направлен на Крымские монастыри. Дело доходит до того, что некоторые священники запрещают мирянам посещать монастыри и помогать им, вплоть до угрозы отлучения.
Священники, пытающиеся воспротивиться беззаконию, отправляются за штат или подвергаются гонениям. Таким гонениям подвергаются миряне, вставшие на защиту православия. Для запугивания мирян используют наемников, избиения, разборки по спискам, травлю. Все это делается с прямого указания Владыки Лазаря. Владыка заботится о собственном авторитете только среди политиков и бизнесменов.
Пастырско-просветительская деятельность в Крыму отсутствует. Все мероприятия проходят в епархии формально, на очень низком уровне. Цель — отчитаться в митрополию, а с паствой-«чернью» никто не считается.
Воскресные школы либо отсутствуют, либо существуют формально. Миссионерской работы нет. Стяжательство благочинных и взяточничество Владыки не позволяет открывать новые приходы и увеличивать штат священников. Приходы выставляются на аукцион — кто больше даст.
Ваше Святейшество, Православие в Крыму гибнет!
— Ой гибнет!
— Духовность ушла...
— Воруют...
 Учитывая критичность ситуации, Крымская паства просит замены архипастыря, замены благочинных в городах: Ялта, Алушта, Бахчисарай, Саки, Евпатория, Белогорск.
С 1995 года неоднократно делегации мирян от различных приходов Крымской епархии обращались с этим вопросом к митрополиту Владимиру (Сабодану). Наконец, встреча с митрополитом состоялась. Через полгода после этого было получено его благословение на подготовку материалов для обсуждения вопроса на заседании Синода УПЦ МП. Но уже после этого, похоже, обстановка в Киеве резко изменилась. Рассмотрение наших жалоб на Синоде так и не состоялось. Поэтому Крымская паства обращается к Вашему Святейшеству и просит Вас предпринять решительные, действенные меры по спасению Православия».
— Ну и, ба-а-а-тюшки. А мы им церкви реставрируй.
— Не наше это дело — лезть в такие вопросы. Нарисовал субтильного юношу с крылышками... Набил карман — свободен!
Ожерельев кинул газету на стол и уставился в окно… Лунь же повернулся на бок и задремал… «Так и живем: заработал — свободен... Свободен? — Иди работай... Что ж за свобода без денег-то?»


***


— Без денег-то... Куда ж ты милок денешься?
— Если через час не будет... мы тебя...
Питер встретил художников косым дождем. С детства приученные к перемене погоды, они всегда предусмотрительно таскали с собой зонты. Раскрыв на перроне два черных нейлоновых купола, «потерявшиеся реставраторы» немного укрылись от докучливых капель.
— Вася, ты устал?
— А что?
— Может, к Винсу? По-быстрому... Он в жизни не поверит, что Исаакий теперь в Москве.
— Правильно, поедем. Обрадуем, как нас надули-объегорили. Как лошков развели... Вот он прикольнется... Уши развесили... Контракт, приглашение...
— Обхохочешся...
Обсуждая, как будет смеяться Венгеров, «объегоренные лошки» сами не заметили, как очутились наверху. До жилища на Мойке было уже рукой подать, как Лунь чуть не присел от удивления.
— Оп-а-чки! Не обманул-таки, падлюка пенснатая! Смотри сюда, Вась, — и он показал в сторону белостенного строения с золочеными куполами.
Это было не что иное, как известный Храм Христа Спасителя. Ожерельев и сам увидел знакомое здание — «ХХС... Мистика... — Его невозможно было не заметить. «Спаситель» прочно стоял на земле, устремленный в небо пятью величавыми башнями. Причем на том самом месте, где прежде находился Исаакий. — От былого строения — лишь забор с воротами, да будка с билетером. Странно... Но в кассе по-прежнему продают билеты на «смотровую площадкку».
— Это ж надо было так лохонуться. Балбес ты, Вася! Опять все перепутал?
— Что перпутал, ничего я не…
— Адрес, Васек, адрес. Да, будка вон... Билетеры опять же...
— Что адрес? Адрес! Когда же это Храм Христа в Питере значился? Да еще и вместо Исаакия?
— Никогда!
— Ну! Вот и я говорю… — Ожерельев все же достал из кармана конверт с приглашением. — Сверяем.
— Ну?
— Что, ну? Тут ясно написано: г. Санкт-Петербург…
— Дай-ка! — Лунь в раздражении вырвал листок из рук товарища и прочитал. — Пе-те-е-р-бу-у-рг… Да-а-а… Вот так адресочек. Улица... Номер... Храм Христа. Мистика...
— Что-то нас совсем запутали, — с этими словами «званые мастера» хотели войти внутрь, но у входа их остановили двое здоровенных ребят:
— Ваш билетик?
— Какие билетики? Вы что, ребятки, очумели? Когда это в Храм... Господень... билеты продавали? — возмутился Вася Ожерельев. Это ошибка!
— Ошибка?.. — нахмурил брови конртоллер. — Билеты, пожалуйста!
Умудренный Лунь знал, что с этой братией «самодовольных гилаббатос» лучше не спорить и покорно подчинился.
— Вообще нехорошо как-то — билеты в церковь, — ворчал он. — Эрэктусы на входе... Не к добру.
— Не по-христиански. — поддержал его Ожерельев.
— Не по-людски!
— Нет... Не по-людски! «Непредсказуемо, куда может зайти человеческая фантазия. Человеческая? Хм-м, человеческая… Человеческая… пронеслись в голове слова, прочно осевшие в памяти с легкой руки Мистера ».
— Новые веяния нового времени... Привыкай!
Через десять минут Ожерельев и Лунь все же оставили в кассе предложенную сумму. Выругавшись всласть, они переступили порог православного Храма. Народа внутри было относительно немного. Миряне стояли парами, поодиночке, кое-где с детьми. Склонив головы перед иконостасом, люди погружались в свои грешные мысли. Кадильный запах спорил с чадом плавленого воска. ХХХХХХХ
Только что отслужили заутреню, и верующие неспешно расходились: кто к мощам, кто домой, кто к «своей» иконе. Одни уповали на Николая Чудотворца, другие «ставили» на Петра, третьи «стремились» к Спасителю. Кто-то, возлагая большие надежды на Божью Матерь, целовал ее лик и многократно крестился. В воздухе царила тишина, создавая флер таинственности. Полуприкрытые двери пускали лишь узкую полоску света. Многочисленные служки, всячески стараясь поддерживать порядок, протирали иконы, выносили сгоревшие свечи, ставили новые. Справа у входа покорная паства выстроилась в очередь к небольшому церковному киоску. Здесь одни тратили свои гривенники на приобретение свечей, крестиков, икон и всякой всячины. Другие стремились купить совесть... А кое-кто явно присматривал место в раю. «Замаливают грехи... Стараются освободиться от ночных видений... Ищут благословения, приобретая «святой лик»... Почему? А так, сосед посоветовал: «Сходи, мол, к батюшке, зачисть душу... А заодно и карманы. Купишь иконку... Прилепишь на лобовом... Все путем... Ни один гаишник не остановит! Увидишь». — Друзья не отличались сильной набожностью. Хотя и не хулили православие, но в церковь не ходили и ритуальных порядков не ведали. Рождество и Пасха... Пасха и Рождество — вот и все, что они знали о христианской вере... А посему вели себя робко и неуверенно. Пытаясь не выдать своего невежества и не нарушить покой верующих, они скромно стояли в стороне. Прежде чем искать кого-то из преподобных, они решили немного осмотреться. Продвигаясь ближе к иконостасу, подсознательно они рыскали глазами в поисках «Троерукой Богоматери».
Сохлый старичок справа, перекрестившись трижды, собрался, видно, уходить. Воспользовавшись случаем, Лунь тихонько спросил, указывая рукой на икону в центре:
— Уважаемый, ради Бога, извините... Я плохо разбираюсь... вы не знаете, почему Иисус Христос изображен в порфире и наряде с драгоценными камнями, тогда как сам всю жизнь ходил в рубище? В чем смысл?
— Правда ваша, сынки. Меня это тоже волнует. Я спросил как-то у батюшки: «Зачем же вы так? Сын Божий ничего не носил вовеки, кроме тканины холщовой».
— Ну? А он?
— Говорит: «Чтоб прихожан побольше привлечь».
— Да, серьезная реклама Христу. Помню, меня еще бабка учила: удобнее верблюду... пройти сквозь иглу...
— Игольные уши, — поправил старичок. — нежели богатому войти в царство Божие...
— Ну да... В царствие Божие!
— Ох не знаю, сынки, не знаю. Это ж надо было так все переиначить...
Этот пожилой человек был весьма убедителен в своей искренности. Лунь хотел было продолжить, но Ожерельев ткнул товарища в бок.
— Посмотри-ка вон туда.
— Что?
— Да вон же, — Вася указал кивком головы на вход.
— Ба-а-а, явился, красавчик.
— Он-то нам и нужен, — Ожерельев сделал шаг в направлении вошедшего. — Шаман-передвижник!
— Стой. Зачем он тебе? — задержал его Лунь, — сам подойдет. Куда он теперь от нас денется?
Знакомая «личность в пенсне» направлялась в центр зала. «Это, несомненно, он... Мистер . — Пройдя мимо хромого калеки, женщины, повязанной черным платком, Мистер остановился… — Все в том же черном плаще до пят. Никого не замечает вокруг... Деловой! — тяжело опуская ноги на пол, уверенной походкой шел он вперед. Одну руку держал у пояса, в другой же болталась не то веревка, не то кожаный поводок. — Если бы не блестящие золотом два ряда пуговицы на бортах плаща и офицерская фуражка времен первой мировой... Ну — вылитый священник». Вместо кокарды красовались все те же буквы:
WWW
Невдалеке от него мирно шел белый, в пятнах, козел. Шея его была повязана черным жгутом. Эта перевязь тянулась к левой руке Мистера . Козел потрясал своей флегматичностью и крупными размерами. Покорно плелся он за хозяином, слегка припадая на левое перднее копыто. Пара необычных посетителей, однако, ни у кого не вызвала ни возмущения, ни удивления, ни страха. Прихожане занимались своими делами: ставили свечи, покупали иконы, молились, целовали лики и просто грустили. Эти двое спешили занять место в центре. Прямо под куполом козел труснул головой, передернул ушами и нервно фыркнул. ХХХХХХХХХХХ
Немолодая женщина с тряпкой в руках, в цветастом платке и фартуке, видимо, из тех, кто протирает ветошью популярные иконы, потревожила их вопросом:
— Вы что-то желаете?
Мистер медленно перевел на нее тяжелый взгляд и, наклонив голову, показал темные глаза. Верхний край пенсне резал зрачки пополам. Это обстоятельство лишало возможности разглядеть их повнимательнее. Козел бестолково водил мордой из стороны в сторону.
— Да, хотел.
— Чего изволите... Мистер?..
— Поставь-ка, милая, свечи за упокой, — и он вынул из кармана несколько крупных купюр.
Женщина, давно не видавшая таких денег, оторопела. Щедрый заказчик помог ей выйти из ступорозного сотояния коротким добавлением:
— На все! Сдачи не надо...
— Кому же ставить-то, батюшка?
— А, напиши все имена, что знаешь. Не ошибешься.
— За здравие? — переспросила она неуверенно.
— За упокой, — я сказал. — Не перепутай, за упокой...
И вскоре послушница в платке удаляла огарки, расчищая место для солидного заказа. В это время Мистер устремил взор на иконостас, отыскивая изображение Иисуса Христа.
«Ну, и что же дальше»? — спросил себя Лунь.
— Одуряющий запах...
— Дурманящий...
— Манящий...
— Еще недавно спящий... — слышался шепот верующих.
Разлитое шуршание шипяших звуков прервал еще один нестандартный посетитель. Внезапно через небольшую щель в приоткрытой двери внутрь проник бездомный пудель. Его появление в храме нарушило спокойствие и сломало неведомый сценарий Мистера . Крупный кобель с мордой болонки видно когда-то был белой масти. Был... Когда-то... Тяжелые беспризорные будни превратили его кудрявую шерсть в «нечто»... Нечто — пыльного окраса с пятнами, колтунами и остатками репея — теперь могло претендовать на новый биологический вид. Так сильно измотала его бесхозяйная жизнь. — Откуда он взялся — непонятно. — Чудом просочившись внутрь, «немытый пришелец» жалел, что так вышло. В страхе быть битым, собака металась по сторонам, искала спасения или хотя бы понимания в лицах прихожан. Но люди его сторонились, как холеры какой-то. Отчего бедняге стало совсем страшно, и «кудлатое творение» со стойким запахом псины стало жалобно поскуливать. Крики возмущения взорвали «освященную тишину»:
— Чья собака?
— Кобель чей?
— Чей кобель, граждане?
Никто не отозвался... Продолжали следить, как бедный пес пытается скрыться с глаз долой. Все, кроме Мистера и его спутника — козла-невротика. стоял неподвижно, не обращая внимания на суету. Погруженный в свои думы, бормотал он что-то, словно наполняясь божественной энергией. Козел замер рядом, только изредка встряхивая головой, как бы повинуясь нервному тику. «Явно — невротик», — подумалось Ожерельеву. Собака обежала их кругом. Несколько человек — за ней… Старенькая монахиня с метлой в руках, не поспевая за молодыми, на вираж не пошла. Прикрывая собою двери, азартно направляла она гонцов:
— На меня, на меня гоните бестию! — причитала пожилая женщина, прикрываясь веником, как хоккейный голкипер.
— Кыш, кыш отсюда! — негодовали миряне, посылая в вдогонку проклятия...
— Кыш, — кричали служители.
— Гоните ее! Гоните эту нечисть!
— Вот сволочь! — неслось со всех сторон. — Пошла вон!
В таком ажиотаже собака совсем потеряла ориентацию и кружила по залу. Наконец, обнаружив дыру в проходе, испуганное животное кинулось туда… «Нечисть» — изгнана, «конфликт» — исчерпан. Тишина и духовность вернулись обратно...
Пока Ожерельев и Лунь следили за этой забавной сценой, они как-то упустили из виду Мистера . Когда серо-белый пудель метался уже на улице, благочинные прихожане облегченно вздохнули: «Нечистая тварь», наконец, покинула святое место».
Однако и Мистер растворился в суматохе.
— Когда он успел выйти?..
— В какую дверь выскользнул шустрый передвижник?..
Место под куполом опустело. Никого: ни , ни козла-невротика. В это время друзья заметили служителя церкви в фиолетовой скуфье. Он как-то странновато копошился на амвоне. Ожерельев еще раз прочитал приглашение.
— Так! Все точно, пошли. — И они направились к этому слабогрудому парню в рясе с пышной рыжей бородой. — Пусть он расскажет в чем тут смысл...
Короткий разговор все расставил по местам: их давно ждут, и уже сейчас можно приступать к работе. Так они и сделали...
— А чего зря время терять? Вдруг опять испарится куда... Едь потом в Москву…


***


— Москва... Москва... Вот откуда берутся буржуйские миллионы, — ворчал Блудов, нервно придавив на газ. — Грамотно сработать везде можно.
— Да ладно тебе, — успокаивала его Диана. — Не одни мы такие дурные.
— Вот-вот, я и говорю, что не одни. Три человека — по пятьсот баксов. Сколько будет?
— Полторы штуки.
— Правильно... А целый зал? Прикинь... Вот тебе и мильон. Молодец, хлопчик! Лихо он мои хрустики списюкал.
Очень скоро «обманутая компания» была у дома.
— Поднимайтесь, я сейчас, — сказал Сергей и открыл багажник.
Студент X и Диана вошли в подъезд. Девушка хорошо знала, чем кончается день и сразу скользнула в ванную. Икс тем временем решил сварить кофе «на всех». Однако процесс затянулся. Когда ее молодое тело готовилось к употреблению, X изобретал мудреный рецепт. А Блудов все задерживался...
— Что его там украли, что ли? — Диана подошла к двери и прислушалась:
— Все понятно. Опять этим алкашом занялся.
— Каким таким алкашом?
— Да сосед ему тут приглянулся... Вот и бухают на лестнице.
— Что ж они не войдут?
— Что ты? От него так смердит. Пролетарий!
— Ну а к нему?..
— Еще чего! Будут смердеть оба.
«Пролетарий» имел звучное имя — П.А.С. — Петушков Александр Семенович (дипломированный водопроводчик и наследственный алкоголик)... Квартира напротив... Окна — во двор. Блудов как-то сразу нашел общий язык с «немытым гегемоном». Что их объединяло, не знал даже сам Блудов, но ему почему-то нравилось уважительное отношение этого человека. Бизнесмен угощал соседа водкой и дорогими сигаретами. Александр Семенович умом не блистал, но природная доброта и общительность сблизили его с новым жильцом. Странно, в какую счастливую минуту пролетарий подошел (стрельнуть курево), но Блудов его не прогнал. Наоборот, премировал блоком «Marlboro» (за смешной анекдот). Из этого факта Александр Семенович заключил, что единственное, чего недостает новым русским, так это общества «веселых простых ребят» — как он сам. Часами просиживал он у окна, выглядывая соседа. Когда же появлялся знакомый джип, Петушков набрасывал дырявую телогреечку и выходил на лестничную площадку как бы покурить...
— Здравствуйте, Сергей Пантелеич. Моит, по цыбочке?
— А, Семеныч, привет. Как жизнь?
Вопрос обнадеживал: «Блудов в хорошем расположении... и готов погутарить «про жизнь».
— Как оно? — спросил Сергей, не спеша поднимаясь вверх.
— Оно-то как... Так вот... По-маленьку. Ага... Только вернулся. Уст-а-а-ал, как собака. Ага...
— Где лазил? Курочек шупал, небось?
— Какие курочки с моим здоровьем? Понимаете, Сергей Пантелеевич, мне же двоих спиногрызов кормить надо. Ну, думал, деньжат немного срублю.
— Срубил?
— Если бы!
— А что так?
— Как-то звоню своему корешку. А тут какая-то дама трубку берет. Голос такой приятный... ага... интеллигент-тн-тн-ый... Я ей, значит, говорю, ага: «Степа дома, типа»?
— Ну?
— Ага... А она такая: «Зачем вам Степа, не смогу ли я вас чем удовлетворить?» — Слышь, удовлетворительница нашлась... ага.. Туда-сюда, разговорились, в общем. Она такая: «Я, мол, на фирме работаю, ага, могу кой чем подмахнуть, приезжай?» Я и поехал. Дурак! Думал копейку срубить, понимаешь?
— А что за баба, хороша?
— Страх... Это же я номером ошибся... Думал, копейку срублю. Ага. Поехал я, значит, к ней… Ага. Она за городом живет. На электричке трусился часа два. По вагонам от контролеров бегал. Выхожу из вагона. Тут такая деваха подходит: «Вы Тоня?», — говорю. Она, слышь, как чухнет. А сбоку подплывает эта крыса: «Я, — говорит. — Тоня. Это я вас встречаю. Вы Саша?» — Мне, слышь, сразу домой захотелось. А она меня такая под руку. «Пошли, — говорит, — обсудим». — А я и думаю: «Ну, хоть побриться могла бы перед встречей. Ладно, мне что с ней, детей крестить? Ага»...
— Значит, ты легкий пушок бородкой окрестил?
— Ага, скажете тоже, Сергей Пантелеевич. Пуш-о-о-ок… Таким пушком заколоть можно. Ага...
— Да, не подготовилась девушка.
— Ага, девушка... Тридцать семь с небольшим. Кому-то, моит, и девушка... А мне — бабушка! Я ей, значит, книжку сразу всучил.
— Какую?
— Та... С картинками, для детей. Моит, видел? Пакемоны всякие... Пре-е-езент, как говорится. Сто рупий отдал, не пожалел. А она такая... говорит: «В бар пошли, мол, обсудим». — Заходим, значит, в забегаловку одну. А там кофе по пятнадцать рубликов.
— И что?
— Ну, я взял, конечно, одну...
— Что одну?
— Ну, одну чашку ей взял. Больше-то бабуленцев ек... Поговорили о том о сем: «Раковины-то поможешь достать подешевле»? — А она, слышь, говорит: «Я покажу тебе магазин, где они продаются». — Будто я этого не знал. Ага...
— Развели тебя, Семеныч, развели… Легко хвалиться, легко и свалиться...
— Знать бы, где соломку... Ага... если бы только это. Смотрю, день к ночи близится. Как я домой-то доберусь? Говорю: «Мосты разведут». А она такая: «Домой к себе позвать не могу. У меня дети... переступишь порог — все — ты отец». — Где же мне спать? — говорю ей прямо в лоб. — Бабла-то нет на ночлег. А она, слышь, такая: «Это твои, мол, проблемы». Как это меня взбесило, слышь, «твои проблемы». Ага! Отдай, говорю, книгу, сука!
— Отдала?
— Ага, аж бегом. Подарки, — говорит, — не дарят.
— Так и не забрал?
— Ну, как же! Сто рублей... этой жабе с трехдневкой?.. Да ни в жисть... В дыню зарядил, только пятки из-под стола заторчали. Сра-а-азу отдала. А как же?
— Жестко! Но правильно. А то что? Привыкли рабочий класс обдирать...
— А че с ней няньчиться? За такой развод... Я вообще, за правду... хоть кому рыло начищу...
Блудов зло глянул в сторону соседа:
— Так-таки и хоть кому?..
— Ну-у-у... Почти, значит! — осекся Петушков. — В о-о-основном... Этим «зверькам пушистым».
— Злой ты, Семеныч!
— Не злой, а правдивый... Правда, как оса — лезет в глаза...
— Ладно, Семеныч, ты, я вижу, философ! Пойду... друг ко мне приехал...
— Сергей Пантелеевич, тут же чуть не грабанули... Ага...
— Как это?
— Очень просто. Моит, займешь десятку, клюв промочить. А то... Теряю связь с высшими мирами. Ага... Обидно...
Блудов вручил «говорливому пролетарию» мятую бумажку:
— На восстановление «астральной связи»... Лечись!
— Благодарствуйте.


***


Они стояли в глубине двора и молча наблюдали за нарастающей суетой. Когда развеялось облако пыли и гари, взору представилась здоровенная куча сильно искареженного бетона, битого стекла, щебня и колотого дерева. Так немного осталось от многоэтажного дома по улице Гурьянова, стоявшего на этом месте десять минут назад. В нескольких десятках метров на глазах рождалось кладбище из живых, неживых и полуживых людей.
— И как вам все это нравится? — начал Мистер .
Собеседник не ответил.
— Словно картонный домик, сломился себе... А шума сколько, а пыли... Вам не заложило уши?
Мужчина неопределенно покачал головой не то соглашаясь, не то отрицая.
— Какая разница. И то и это — материя... Все мы состоим из звездной пыли. А форма... Форма бесконечна. Калейдоскоп — моя любимая игрушка. — Тут он начал более значительно: Тот день — день гнева...
— Вы тут еще заупокойную мессу зачитайте, — наконец выдавил из себя незнакомец, обращаясь к Мистеру .
— Уроки, полученные в церкви, не прошли для меня даром. Мессу так мессу. Хотите?
— Ах, оставьте. Хватит шутить.
— А я и не шучу. В такие минуты всегда чувствую муку внутри себя, — продолжал Мистер . — Ну, зачем Ему это нужно? Моих же там было не более трети. Какая дружная семья из семьдесят восьмой, а эти молодожены из второго подъезда? Их любовь была похожа на молитвы. А близняшки-школьницы из восемнадцатой... Такие красавицы! Никогда я Его не понимал.
Тем временем все пространство вокруг наполнилось криками, визгами, воплями, мольбами, сиренами, стонами, плачем и всякой трескотней. Пожарные, милицейские машины все прибывали и прибывали, и вскоре заполнили все соседние улицы. Стражи порядка пытались организовать оцепление. В воздухе повисли паника и страх...
— Вот видите, я выполнил свое обещание. В то время, как ваше жилище раздавлено многотонными блоками, мы с вами приятно беседуем. Ну, так как?
— Я, право, думал, что вы шутите. Зачем же сразу дом ломать? Я бы и так вам поверил.
— Ну, во-первых, не все от меня зависит. Когда я такое вижу, мне самому жутковато становится. В эти моменты я хочу покинуть грешную Землю, как комета Галлея, — он замолчал и после паузы добавил. — Но, увы, и это не в моей власти. В этом мы равны... только Земля... Однако я могу не только предсказывать. Могу... — В глубине его одежд что-то зазвенело. Отвлекшись на этот звук, он протянул руку во внутренний карман плаща. — Алло… Слушаю… (Пауза) Алло! Говорите, черт бы вас побрал! — Из мобильника донесся не то полукрик, не то полустон, словом, нечто похожее на мольбу о помощи. — А-а-а… Это вы, красавцы… Видите? — Мистер с улыбкой указал на телефонную трубку и стал тыкать в нее указательным пальцем. — Видите, они еще живы! Ох уж эти влюбленные! Я всегда оставляю людям шанс… — И, обращаясь в трубку, добавил — Значит, договорились? (После небольшой паузы) Прекрасно! Сразу бы так… Надо ж было себя так мучить? Не паникуйте. Вас скоро откопают. Спасатели уже начали свою гуманную миссию. Не паникуйте! — твердо заключил и с силой захлопнул крышку мобильного телефона.
— Не надо... — заикаясь прервал его собеседник. — Не-не... Не на… — Он хотел было что-то добавить, но им помешали омоновцы, выставляющие ограждения. — Я сейчас… сейчас подойду. Сейчас я, — робко сказал мужчина и отошел куда-то в сторону.
— Вот болван, — прошептал Мистер , обращаясь к пробегавшему мимо пуделю. — Мы ему — жизнь, все остальное, а ему мало... Иуда хоть нажиться успел...
«Это вы мне?.. — подумала собака. — Мы ему — жизнь, все остальное, а ему мало, — пронеслось в ее бездумной собачьей голове. — Что есть Иуда? А что есть жизнь? Это можно есть? Хоть бы колбаски кинул... Жмот»!
Затем этот странный заика стал что-то бойко объяснять представителям спасательной службы, указывая рукой на то место, где прежде находился второй подъезд. Люди в оранжевых куртках побежали в указанном направлении. Через несколько минут крепкорукие ребята в камуфляже подошли вплотную к спине Мистера .
— Ваши документы, гражданин, н-н-а, — сухо сказал офицер с профессионально стертой внешностью.
— Какие ж у меня документы, голубчик? Вы в своем уме? Может, вам еще и родословную?
Военный реплику не принял... Секунду помялся и твердо скомандовал:
— Этого — в машину! Там разберемся... — и того тоже... — указал он пальцем на «сердобольного Иудушку», виновато топтавшегося в стороне.
— Вот террористов развелось. Фармазоны проклятые! Н-н-а...
— Что вы, господа? Масонские деньги убили императора Павла, но они-то здесь причем? — начал, было, Мистер .
— Молчать, н-н-а!.. bestia... Так, Жабэнко, давай-ка их сразу... в участок... н-н-а.. к Подлине. Он мастер таких умников колоть... н-н-а..
В последний момент лейтенантик встретился взглядом с «». Горящие глаза его отображали полное отсутствие страха и волнения. Но какая-то адская страсть была в них в тот момент, черный азарт, леденящий душу, огромная сила, рождающая одновременно дрожь в коленях и отвращение к себе.
— Не стоит, господа, право, не стоит. Зачем вам лишние проблемы, — говорил Мистер , когда его сопровождали в «бобик». — Не можете вы еще, ребятки, узнавать льва по когтю. Это еще что… — протянул он с грустью. — Это еще не конец… Э-э-э хэ-хэ… Знали бы вы…
— Ты гля, яка сука, вин ще погрожуе… Ты гля... Та ничого, до участка доедем, а там… И поговорим… О легком наркозе...
— Еще не одна крыша рассыплется, не один этаж упадет… — не унимался Мистер . — Все ж написано… Читать, что ли, не умеете? Странные люди, — бормотал он себе под нос, — ой, странные...
— Эй, ты, вещун хренов! Н-н-а!.. — небрежно обратился к нему лейтенантик. — Ну что там еще взорвется, говоришь?
— Да все, что закажете… Всего делов-то...
— Может, Кремль, н-н-а.. или Эмпауэр Стэй Билдинг? — смеялся возбужденный миллиционер... — Как вы меня задрали... Шутники!
— А это мысль, — сказал он себе. — Но всему свое время…


***


— Время?.. Сейчас посмотрю, — Ожерельев взглянул на часы. — У-у-у, дружище, нам пора... А то вообще никуда не успеем. К Винсу нужно заглянуть. Ты не забыл?
— Действительно. Мы все обсудили. С утреца и приступим... на свежую голову, так сказать... — согласился Лунь.
— Как знаете, господа! Нас интересует прежде всего качество, — поддержал их преподобный отец Сергий.
Друзья раскланялись и двинулись к выходу.
— Смотри, Вась, а ведь ни облачка. А как все затянуто было.
— Ага, ни ветра, ни дождика.
— Да, чертовщина какая-то. Небо чисто... Прозрачно... ни облачка, ни помарочки… — Осеннее солнце хоть и не грело, но все же радовало больше, чем свинцовые тучи северной столицы.
Лунь встревожился:
— А ведь это... Да это явно... не Питер, Вась.
Ожерельев обернулся:
— А это точно не Храм Христа...
Осмотрелись... Вздохнули... Сзади действительно стоял не «Спаситель», а все тот же Исаакий.
— Совсем он нам голову задурил. Шутник чертов… Ну, пойдем, чего уж теперь. Надо ж было связаться с этим чертякой? — Возмущался Лунь.
— То-то раньше... Жили-не тужили. Стакан залудил — полдня свободен. Второй закачал... И понял... В чем смысл...
— Не понял... Мы уже... были здесь... кажется... А? — спросил Ожерельев. — Или у меня deja vu?..
— Нет, Вась... deja vu, как и «белка»... сразу к двоим не приходят... Мы действительно здесь были... И не далее, как вчера.
— Вчера?
— Да, вчера. Это Москва, Вася.
— Как Москва?
— У нас все запросто! Все может быть. Вчера Питер, сегодня — Москва... Была Сретенская, стала — Пушкинская... Храм — в музей... Музей — в храм... И наоборот! Россия...
— Шоссе видишь? Здесь вчера авария случилась. Помнишь?
— Было такое...
— Вот и сейчас оцепление. Поди кого встречают? Или хоронят...
— Да ну прям... хоронят! Глянь-ка, как посты выставили... Как на демонстрации!
— Тоже мне, перцы... Подумать только, какая крутотень!
— А ты не думай. А то двинешься. Потом обкашляем. По стаканчику?
Художники двинулись в сторону «Кропоткинской». «Вдоль дороги выставлены милицейские посты, а на площади — столпотворение. — Кого-то ждут, но кого? Сухофруктов развелось... Не уследишь».
— Кого ожидаем, матушка? — обратился Лунь к фанатеющей патриотке с трехцветным флажком в руках.
— Как кого, сынок? С луны вы, что ли?.. Газеты нужно читать.
— Майкла Джексона? — съязвил Лунь, ненавидевший помпезности.
— Ага, Папу Римского...


***


Вот уже сутки заппингованная† парочка занималась «ничем». Валялись в кровати, ели, пили, спали... не спали... и наоборот. Наконец, когда приятное ничего-не-делание изрядно поднадоело, Винсент вышел в коридор.
— Совсем забыл… Легкий преўзент. Костюм из латекса! Бери, пригодится.
— Из латекса?.. — изумленная стриптизерша крутила в руках баллончик с жидкостью.
— Эффект «второй кожи»... Не слышала что ли? Вся Европа на ушах стоит.
 — Только помни... Место... — он указал взглядом, — должно быть гладко выбрито...
— Ага... и выглажено! — не приняла шутку Кулачкова. — Смеешся, Винс? Учи кота чесаться... Дурак.
— Вот еще кое-что... — он положил на стол солнцезащитные очки. — Calvin Сlein… Модель… м-м-м… «СК 2007»…
— Ух ты! Круто, спасибо. Я еще таких не видела.
— Думаю, что сам Кельвин их еще не видел...
— В смысле?..
— Модель будущего...
Алена хотела было наградить Венгерова поцелуем. Но художник «неудачно» щелкнул пультом...
— Смотри, Аленка, опять...
Голос диктора озвучивал сводку новостей:
— Сегодня в Москву прибыл с официальным визитом глава католической церкви Иоанн Павел II. В программе посещения столицы — встреча с президентом, Патриархом всея Руси и участие в закрытом совещании, где будут представлены все религиозные конфессии, существующие на планете Земля. Цель и тема совещания неясны. Не оглашается также, почему для столь необычной встречи выбрана именно Москва. Уже прибывшие в столицу Аятолла представители Международного общества сознания Кришны и глава англиканской церкви — размещены в своих аппартаментах. Наш специальный корреспондент Виталий Пстов передает с места события… Виталий?..
Виталий:
— Папский кортеж проследует улицами Москвы. Службы безопасности приведены в боевую готовность. Что мы видим?.. Огромная толпа приветствующих Поинтифика выстроилась вдоль проспекта...
— Едем, — прервал его Винсент и отключил телевизор.
— Куда?
— Ты когда-нибудь видела живого Папу?
— А как же... и папу, и маму вижу периодически. Они еще прекрасно себя чувствуют.
— Дурилка, Папу Римского! Такого еще никогда не было. Первый раз в стране. А, может, и последний...
— Ну и что?
— Да ничего, выдвигаемся.
Алена неохотно начала собираться...
— Оделась?
— Ага.
— Обулась?.. Все, в центр! Бегом, — и они хлопнули дверью.
Кропоткинская площадь не знала такого оживления со времен великого кормчего. Тысячи зевак, желающих узреть Папу «живым», заполняли плотными рядами обе стороны улицы. Толпу расколол свежий отряд ОМОНа. Человек двадцать с дубинками усилили оцепление. Воспользовавшись случаем, Винсент и Алена удачно протиснулись за ними и оказались в первом ряду зрителей. И теперь, вцепившись в поручни ограждения, Венгеров ощутил за спиной многотысячное дыхание москвичей.
— Повезло! Лихо мы...
— Да, если бы не бравые парни в краповых беретах, мы бы ничего не увидели. Так и терлись бы за широкими спинами.
Ожидание затянулось... Маялись и те, кто стоял в оцеплении, и те, кто был по другую сторону от красных флажков. ХХХХХХХХ Наконец в начале квартала заблестели красно-синие маячки милицейских машин. Народ оживился:
— Едут, едут! — крикнул кто-то.
Омоновцы засуетились. Вдруг Винсент заметил на противоположной стороне улицы знакомые лица.
— Алена, глянь-ка, это же Ожерельев, — машинально кинул он спутнице.
— Какой Ожерельев?
— А... ты не знаешь... Мои друзья из Питера: Лунь и Ожерельев. Тоже мне, реалисты-передвижники.
— Где?
— Да вон же, — Винсент указал пальцем…
— Откуда... они здесь?
— А Бог его знает. А может, не они? Да нет. Кто же еще?
Действительно, Винсент точно знал, что этим двоим «реалистам» cовершенно нечего делать в Москве, и потому растерялся. Но когда и на него обратили внимание, сомнения рассеялись: «Конечно, Васек… и Лунь»… — Радость пробежала по их лицам.
— Венгеров, это же Венгеров!
— Да откуда ему здесь?
— От верблюда. Смотри лучше. Может, двойник? Уже ничему не удивлюсь. Того и гляди, в пыль рассыплется...
— Смотри... Машет...
— И орет! Наш, значит...
Винсент рассудил трезво: «Если мы сейчас не стыконемся, то обязательно потеряемся. — Попытка объяснить что-либо на пальцах не возымела успеха, и он рискнул. — А, была не была. — подумал художник и, шепнув что-то на ухо Алене, перемахнул через ограждение вслед за папарацци. На горизонте уже показался фешенебельный «Мерседес G». Бронированное наместническое авто медленно двигалось вдоль улиц. Папа, надежно спрятанный за шестидесятимиллиметровым стеклом с поликарбонатным покрытием, чувствовал себя в безопасности. Он приветствовал людей стоя, крепко уцепившись руками за поручень. В надежде поймать хороший ракурс, двое фирмачей с фотоаппаратами рванули через дорогу. Винсент побежал за ними. Спецкоры были неплохо экипированы (камеры, сумки, штативы). Венгеров — на легке... — Будем имитировать... — Ему не поверили. Приняв бегущего за террориста, служба охраны проявила резвость и сноровку. Приученные к главному принципу — «покушение легче предупредить, чем обезвредить» — военные четко исполнили свой долг... Не успел Винсент сделать и пару шагов, как двое огроменных дядей повисли на его плечах с криками: «Стоять... Лежать... Не двигаться». — Они больно заломили руки и придавили лицом к асфальту. Так и не усвоив, какую команду следует выполнить первой, Винсент рухнул на землю. Холодный ствол пистолета «Макаров», приставленный к щеке, призвал к смирению. Запястья охватили инородным металлом. С характерным хрустом захлопнулись наручники. — Что, «блюстители», что, сердечные! Готовьтесь принимать благодарности: разглядели, обезвредили, проявили бдительность. Молодцы — моўлодцы»!
— Гад-е-ныш. Мы тебя давно ждали. Была наводочка.
— Ребята, да вы что? Я же... — только и успел сказать Винсент.
Короткий удар казенным сапогом прервал диалог.
— Мол-ча-а-а-а-ть!
Винсент очнулся уже в машине. ХХХХХХХХ
— Эй ты, сволота поганая, куда ствол зашхерил, а?..
Милицейский «бобик» остановился у РОВД.
— Выгружай гадину, Жабэнко, — обратился молодой лейтенантик к хмурому усатому старшине. — И на что он рассчитывал?
Винсент молчал: «Да... «попал» серьезно… Остается надеялся на здравый смысл. Хотя... Если приняли, так приняли. Какой там смысл»?..

— Куда его, товарищ лейтенант?
— К Демьянычу, конечно! Серьезные дела он ведет сам. Спец по колке льда, можно сказать...
Сплошным потоком перед глазами пролетели: лестница парадного, клетка у входа, цифровой код, снова лестница, приемная, секретарша, кабинет, дверь...
Просторный светлый кабинет стража порядка, как и подобает всем начальникам-силовикам, обставлен с характерным служебным аскетизмом. Необходимый рабочий минимум: стулья вдоль стен, ковровая дорожка, панели, обшитые светлым деревом (по моде семидесятых), большой стол, удобное мягкое кресло, три служебных телефона и, конечно, сейф. Сейф — пожалуй, главный предмет в этой комнате, любовно поставленный по правую руку — всегда был готов поглотить в себя новую тайну. Несколько предметов заполняли обширное пространство стола: сломанный пополам, обгрызанный карандаш, бронзовый бюст Феликса Дзержинского, наручники в кожаном футляре, дубинка (лучший друг чекиста) и белый лист бумаги, придавленный настоящим человеческим черепом.
«Пытать будут, — решил Винсент… — Жаль, не знаю ни одной государственной тайны. Когда еще представишь себя «борцом за идею».
Художник повернул голову в направлении непонятной трескотни. Только теперь он заметил в углу телевизор. По первому каналу передавали репортаж о шествии Поинтифика по улицам Москвы. Наместник, облаченный в праздничное одеяние, был увенчан золотой тиарой, на которой читался латинский текст «Vicarius Filii Dei».†
«Хорош гусь, — мелькнуло у него в голове. — Поди, не бедствует. — В ответ Папа как-то лукаво подмигнул художнику и ехидно улыбнулся. — Коли лыбишься, может, еще и заговоришь? — подумал «борец за идею», мысленно обращаясь к изображению. Пытаясь вспомнить что-нибудь из писания, арестант напрягся. Но в голову пришло известное: «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое, число его 666».
— Товарищ майор, бомбист-террорист доставлен, — доложил конвоир.
— Шуточки, Жабэнко... — оборвал его лысоватый человек у окна. — Свободен!
— Извините, Мирон Демьянович, — ретировался Жабенко.
«Активно лысеющий» человек у окна — хозяин кабинета — майор милиции Мирон Демьянович Подлина, обернулся. Левая рука его находилась на пояснице, правая, согнутая в локте, — засунута в серый милицейский сюртук. Приподнятый подбородок подчеркивал сумасбродный горделивый нрав профессинального борца с преступностью. — Толстоватый коротышка с осанкой Наполеона... — подумалось Винсенту — Попал... Такой способен на все... Ему бы еще треуголку — и вылитый Бонапарт... Да что вы все о смерти? Мало ли как случается… Бонапарта, говорят, и не травили вовсе. Как не травили?.. пятьдесят два года головокружительной карьеры, триумф, ссылка, одиночество — тихая смерть... Какие бредовые тексты бродят в моей голове. Только вот неудача… Лечили его… Лечили и залечили… Закололи?.. Может и закололи… Вот ведь, как бывает. Сильнодействующие препараты… Ай-ай-ай… Как просто… Такой человек — и такая смерть… Ему бы в бою… Да на лихом коне…
Мирон Демьянович не спешил… Погруженный в свои мысли, вглядываясь куда-то вдаль, силовик-коротышка тихо, протяжно процедил:
— Captivus...†
Затем он неторопливо повернулся и с неохотой добавил:
— Еще один. И неймется же вам?
— Что вы сказали, Мирон Демьянович?
— Да это так, латынь... темнота... Жабэнко!
— Я!
— За дверью жди. Понял? До дальнейших распоряжений.
— Есть до распоряжений!
Оставив «власть» наедине со своей «жертвой», старшина быстро вышел.
— Quod delicta, tot poenа.
— Что? — невольно вырвалось у Винсента.
«Послушник закона» упивался своим красноречием и, мало обращая внимания на Венгерова, продолжал.
— Nemo, debet bis... — Тут он запнулся, видимо, исчерпав свои познания в языке, и подошел к столу. Наивно полагая, что никто не догадывается, как он читает «по шпаргалке», майор произнес. — Leges virtus haes est: imperare, vetare, permittere punire. Милиция на страже...
Стараясь шокировать собеседника, «страж-послушник» всегда начинал беседу с архаичного языка. В свое время это производило ощеломляющее впечатление на жителей деревни Херовка, где М. Д. П. начинал участковым... Давно уже он продавил себе дорогу «наверх». Давно носил чин майора, но отделаться от снобистской привычки употреблять латынь никак не мог. К сожалению, чужеродные фразы давалась нелегко и предложения, начинающиеся словами «Leges virtus», никак не откладывались в памяти. Подглядывал в книжечку, где русским шрифтом было нацарапано: «ЛЕГЕС ВИРТУС»... Однако Мирону Демьяновичу казалось, что само употребление латыни ставит его в разряд «избранных»…
— Так какая ваша... Casus delicti? , — и, не дожидаясь ответа, добавил. — Ясненько... Honorarium. Рыжики, маслята, гульдены, пиастры.
— Товарищ майор, вы позволите объясниться? — начал было Венгеров.
— Bestia!!! Locus delicti . — Майор снова вставил неуместную иноязычную реплику. Затем он, поднес к лицу массивные очки со сломанной дужкой, перевязанной пластырем. «Как же хорошо звучит, — думал Подлина, деловито зачитывая конспект, — могли же люди говорить. Ребята не пальцем деланные»...
— Heves proximus, Iustitia non novit patfem nec nee matrem, solum veritatem spectat justita.†
— Бред какой-то... — Возмутился Венгеров. — Чушь!
— Это еще не бред... Бред будет впереди.
Винсент латыни не знал, но, от природы обладая цепкой памятью, легко повторил услышанное:
— Solum veritatem spectat justita?.. говорите... Мертвый язык...
— Шутим? Скажи спасибо, что тебя на месте не прихлопнули... Шутник… Мертвый?.. Да что ты знаешь об этом, сынок?.. homo mortalis ... полагаете?.. Ошибаетесь
«Эко его понесло, — подумалось Винсенту. — Сейчас еще жизни учить будет».
— Жизни вас учить не буду... Поздно. Но кое-что для общего развития скажу... Точка фокусировки сознания — вот где соль... перемещение в вышестоящие иерархические уровни мироздания. Умер… распалось эфирное тело, потом астральное, ментальное... Пополнение первоматерии — вот в чем смысл... сознание поднимается все выше и выше... Понимаете?..
— Не очень...
— Ничего не меняется... Понимаете?
«Интересно, он сам-то понял, что сказал»?
— Обмен с космосом, вот что важно... Бытие человека есть осознание непрерывности сознания! homo immortalis... Так скать... Вот так вот… Не бойтесь смерти… сознание непрерывно!. Прошел экзамен на осознание непрерывности сознания… и в путь… Помните об этом всегда. Материальность нашего мира — иллюзия… Человек же — жертва собственного «описания мира».
«Это точно», — внутренне согласился с ним Винсент.
— Даже смерть, решающий факт его бытия и величайший страх живого, является элементом внушенной структуры. Наше стремление к псевдоцелостности, сокровенное томление по близкому, но недосягаемому res integra, замыкает восприятие на себе по всем направлениям, превращая мир в бесконечно повторяющееся, монотонное нечто, лишенное подлинной новизны и чувства реальности. На каждом повороте этого пути человек сталкивается с угрозой полного уничтожения, поэтому неизбежно начинает осознавать свою смерть. Без осознания смерти он останется только обычным человеком, совершающим стереотипные действия.
Винсент засомневался, что такой длинный монолог майор заучил наизусть. И даже невольно, в интересе, вытянул шею: «Кто же ему начитывает... или учебник какой»?..
— Так вот... Когда ты в нетерпении или раздражен… оглянись и спроси совета у своей смерти… Мелочная чепуха мигом отлетит прочь, если смерть подаст тебе знак… Сам увидишь! Как говорят на востоке: смерть нас рождает, а жизнь убивает...
«Чем же все это кончится?.. Хочет высказаться, пусть выскажется. Не уверен, что его надолго хватит... Ну вот, как в воду глядел... Все, лимит исчерпан».
Возникшая пауза расколола разговор пополам. Подлина смело вступил в борьбу со звенящей тишиной. Немного подкашливая, майор демонстративно переставлял предметы на своем столе. Зацепив череп двумя пальцами за пустые глазницы, он приподнял полированную мертвую голову. Кашлянул, коротко дунул, как бы удаляя пыль, снова кашлянул, сдвинул белый лист и, придавив его ногтем, снова дунул. Фальшиво улыбаясь, Мирон Демьянович медленно опустил «безымянный прах» возле «железного Феликса» и бережно, явно с удовольствием, провел большим пальцем по идеально ровным зубам черепа:
— Шедевра-а-а-льная вещь… Из коллекции Геринга, между прочим. Вот вам и жизнь... где он, хозяин-то?.. А черепушка живет себе... радует глаз...
Из всех возможных способов допроса Подлина хорошо освоил всего два. Первый — покорить собеседника «интеллектом». Второй — загипнотизировать «проникновенным участием», соболезнованием и искренним «желанием помочь». Хотя оба варианта часто заканчивались «легким наркозом» от «хука справа».
В этот момент Винсент обратил внимание на казенную офицерскую фуражку, лежащую на краю стола околышем вверх. На сером ромбе, где обычно солдаты срочной службы пишут свою фамилию, белой краской были начертаны буквы:
ПОДЛИНА WWW
 
 
Майор считал себя добросовестным солдатом. К службе относился серьезно (Иногда даже с огоньком: в допросе появлялся новый козырь — «хук слева»). Привычка клеймить вещи осталась еще со «срочной». И даже сейчас, когда он занимал должность начальника РОВД г. Москва, он все еще подписывал китель, фуражку, сапоги, ботинки... и даже гражданский ремень, купленный когда-то в ЦУМе.
— Вы хоть знаете, что вам светит? — спросил майор.
— За что?
— Как, за что? Он еще спрашивает, наглец. Вы совершили преступление. Как можно убить человека, тем более Папу?
— Я никого не убивал.
— Но пытались, пытались, пытались!!!
— Repetitio est mater studiorum. — Винсент решился высказать едиственную поговорку, что знал.
— Что вы сказали?
— Да нет, ничего. Повторение — мать учения, говорю. Латынь!
— Вы, как я погляжу, слишком умный. Это тяжелейшее преступление, молодой человек, и вам придется отвечать за содеянное по всей строгости... как говорится. Впредь до дальнейших распоряжений.
— До каких распоряжений?
— Потом увидите, каких!
— Това-а-а-аришу майор!
— Статья №205 УК России: ТЕРРОРИЗМ. Так, что тут у нас… Смотрим… Пункт в) ... с применением огнестрельного оружия, — наказываются лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет. Вы будете давать показания?
— Показания? Здесь какая-то ошибка…
— Недоразумение, — безучастно подыграл он. — Происки врагов... Понимаю.
— Ну конечно! Бред какой-то!
— Это еще что... Бред будет впереди... Понимаю, под несознанку косить будем, понимаю… Те же деяния, совершенные группой лиц по предварительному сговору… Неоднократно… Ага, вот, любопытное примечание: Лицо, участвовавшее в подготовке акта терроризма, освобождается от уголовной ответственности, если оно своевременным предупреждением органов власти или иным способом способствовало предотвращению осуществления акта терроризма и если в действиях этого лица не содержится иного состава преступления.
— Что вы хотите этим сказать?
Коротышка в погонах «по-отечески» посмотрел художнику в глаза и после паузы продолжил:
— Предупреждаю, что чистосердечное признание и содействие следствию смягчает наказание. Думайте, читайте, — и он пододвинул Винсенту «Уголовный кодекс», раскрытый где-то на середине.
— Как? В наручниках?
— Ах, да. Ну, поверьте на слово. Статья 75. ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ УГОЛОВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ В СВЯЗИ С ДЕЯТЕЛЬНЫМ РАСКАЯНИЕМ. Так кто вас нанял? Сообщники, оружие? Где «сестренка», дружок?
— Какая сестренка, у меня нет сестер.
— Дурочку валяем, ага… «Сестренка» в смысле «сестренки». Куда ствол обронил, спрашиваю?
— Какой, к черту, ствол? Какие наказания? Я перебегал дорогу — и все.
— И все?
— И все!
— Перебегал, значит…
— Ну да! — возмущенно сказал Винсент.
— Вот и набегал себе десяточку. Статья 30. ПРИГОТОВЛЕНИЕ К ПРЕСТУПЛЕНИЮ И ПОКУШЕНИЕ НА ПРЕСТУПЛЕНИЕ. Впредь до дальнейших распоряжений.
— Какое такое покушение? — в отчаянии процедил Венгеров.
— Очень даже простое, молодой человек. Покушением на преступление признаются умышленные действия (бездействие) лица, непосредственно направленные на совершение преступления, если при этом преступление не было доведено до конца по не зависящим от этого лица обстоятельствам. Ах, молодежь неразумная. Ну, так как? Показания будем давать? Или легкий гипноз в глубоком наркозе?..
Винсент замолчал... — «Что же делать?.. теперь меня может спасти только чудо»... Искать смысл — бесполезно.
— Значит, будем тупить? Хорошо-с... Что ж, неудобный сон приведет вас в чувство-с. Жабэнко!
В комнату вошел болезненно-худощавый лейтенантик.
— А, это вы, Ползунков! А где Жабэнко?
— Он сейчас подойдет, товарищ майор. Я за него.
— Я же приказал ему ждать за дверью. Бездельники. Уволю на фиг. Всех уволю! Так, Ползунков, проводите товарища вниз. Пусть подумает... о жизни... пообщается с интересными людьми, они расскажут о смерти и свободе... До дальнейших распоряжений! Может, прозреет... Меня не беспокоить!
Запершись на ключ, Подлина подошел к столу. Бережно сжимая двумя руками череп, он передвинул его с правого края на левый. Аккуратно поправил, щелкнул пальцем по передним зубам, улыбнулся и задумался. — Нехорошо... — Перед ним лежал белый лист, совершенно чистый, как младенец. Это вносило дискомфорт в холодную душу потомственного карьериста, даже пугало. Сколько бумаги перевидел майор на этом столе, сколько корявых букв ему пришлось разобрать за свою долгую штатно-казенную жизнь, сколько признаний он «подшил к делу»... Но так и не научился отстраняться от белого листа. Бумага, на которой «ничего не написано», приводила добросовестного вояку в ужас. — Изведем пустоту, — решил он. — Наполним поверхность «смыслом»… «Боксирующий начальник» достал из внутреннего кармана наливную ручку с золотым пером и, прогладив лист ладонью снизу вверх, написал:
…в связи с обострившейся ситуацией считаю целесообразным ввести подписку, которая должна отбираться у задержанного в случае освобождения. Внести в нее следующие добавления: я предупрежден о том, что в случае возобновления подобной деятельности я буду взят под превентивный арест и препровожден в исправительный лагерь без указания срока пребывания и буду лишен всех гражданских прав.
Тем временем художника сопроводили в подвал, где передали караульной службе. Тщательно обысканый арестант был определен в камеру номер пять...
— А что за гипноз, лейтенант?
— Вперед, н-н-а, — усмехнулся Ползунков. — Еще увидишь. Всему свое время, н-н-а!



Камера предварительного заключения №5 ничем не отличалась от других. Четыре металлических кровати в два яруса без матрацев, грязный умывальник, клозет и глухое окно, не пускающее свет. Небольшая лампа над дверью ватт на сорок не выключалась круглые сутки и сильно раздражала. Ночью, — потому что мешала спать, днем, — потому что тускло светила. Стены, выкрашенные в белый цвет, все равно оставались мрачными и таили в себе много всякой всячины.
«Никогда бы не подумал, что в бетоне можно спрятать множество полезных вещей, — подумал Винсент. — Окурки, спички, чиркало от спичечного коробка... записки с пожеланиями. Аккуратно припрятано... для будущих поколений».
К счастью, день выдался «неурожайным», и единственным посетителем этой мрачной комнаты был Винсент Венгеров. Отсутствие уголовного элемента очень его обрадовало. Художник кое-как расположился внизу. Широкие металлические пластины наглухо прикрученной к полу кровати сильно давили в спину и затылок. Долго искал удобную позу, но так и не уснул.
— Лежать просто на асфальте было намного удобнее... Что же делать? Нужно как-то выбираться. Но как? Не застревать же здесь «до дальнейших распоряжений»?
Время тянулось мучительно долго. ХХХХХХХХ
Винсент проснулся от резкого звука открывающейся двери. В камеру вошел некто. «Высокий, в черной одежде, фуражке довоенного образца, башмаках со шпорами. В руках — непонятный цилиндр. Бандит, наверное»…
Блеснув стеклами пенсне, «бандит» сел напротив.
— Который час? — бросил художник.
— Два.
— Два дня или два ночи?
— Ночи... Ночи, конечно...
— Будем знакомы, меня зовут Винсент. — он приятельски протянул незнакомцу руку. — «Интеллигентный пришелец... Может, и не бандюк совсем?.. Будет хоть с кем поболтать».
— Мое имя вам вряд ли о чем-то скажет, но я рад, что попал не в одиночку. Зовите меня Председатель... или Палеограф. Если угодно...
— Это как?
— Приходится заниматься палимпсестами†... Рукописи... Моя страсть — рукописи... Восстанавливаем... по смытому или по соскобленному тексту.
— За что замели?
— Да так сразу и не скажешь. И не замели совсем...
— Ну уж не за убеждения?
— Может быть, может быть, безэмоционально ответил он и приставил к глазу свою «трубу».
— Что это у вас?
— Калейдоскоп. Моя любимая игрушка. Бесконечные сочетания…
— Не отобрали?.. Странно...
— Нет, как видите... Не дал!
«Странный «постоялец», необычный... Спокойный как удав. Расспросить чего?.. Стоп, назад! Захочет, расскажет сам. Рзговор не складывается... Пауза нарастает».
— Ладно, давайте спать... раз так, — сказал Венгеров, ворочаясь на холодных железках.
Винсент спал тревожно. Тусклый свет, струящийся от двери, резал глаза и мешал забыться: «Сердце бьется, — значит жив, значит, время идет, и к тому же идет вперед. Но такое чувство, будто все замерло, ничего не движется: ни воздух, ни время, ни свет. То ли день это, то ли ночь? То ли сон это, то ли явь? Неизвестно. Но ясно одно: стучит в висках — значит, живой и следует ждать... Сколько прошло времени с того момента, как его привели? Час, а может, три, а может, и вовсе это началось сразу, как легли, непонятно» — Но художнику вдруг почудилось, что «черный председатель» зловеще смотрит на него и ехидно улыбается: — Жутковато. Посмотреть? Да зачем? Посмотри, все равно ведь это сон, — настаивал голос внутри. — Посмотри. Не дрейфь».
— Не надо, это ни к чему. Мы ведь с вами знакомы. Не так ли?
Страх сковал движения. Уставившись в потолок, Винсент слушал...
— Да, да, знакомы. И довольно давно. Я наблюдаю за вами... Помогаю, чем могу... Поверьте, преинтереснейшее занятие наблюдать за чужой судьбой. Это был мой заказ. Вы уж верно догадались...
Венгеров сразу понял, что речь идет об иллюстрациях к журналу «Рождество без Христа».
— Кстати... Вам все оплатили?
Винсент хотел было что-то промычать, но заказчик опередил:
— Все-все. Я знаю, что все. Видите, как непрочнен... мир... Утром богач — ночью бедняк, днем счастье — вечером cлезы... Сегодня здоров, а завтра...
— Что завтра?
— Только Бог знает, что будет завтра, и будет ли вообще это завтра.
— О чем это вы?
— Да так... о своем... Если завтра все-таки наступит, — продолжал незнакомец путанный монолог, — я смогу вам кое-чем помочь.
— Сейчас мне поможет только Бог. Вы что, Бог?
— Это неважно. Как только меня не называют. Главное, что я помогаю людям... Помогаю подняться над собой, возвыситься над толпой и взлететь высоко-высоко. Ощутить под ногами волнующую пустоту... Это же ...
— В собственных глазах?
— В глазах тех, кто слабее.
— Слабее разумом?
— Нет, духом.
— И что же дальше?
— Дальше — вечность.
— Вечность… Зачем же так громко? Уж лучше бы вы сказали «служение».
— Кому? Чему? Служение нынче не в моде, молодой человек... Нынче время поводырей.
— Всякий служит своему богу: кто повелителю Мух, кто Шиве, а кто и Апполиону...
— Апполиону?.. Себе, вы хотели сказать... Служение себе едва ли не хуже... Со времен Мардука† служение себе — большой грех... и заблуждение...
— Да сколько их, заблудших?
— А сколько бы ни было... Не жалко! Хотя некоторые были мне очень по-душе. Парнишка Джимми, к примеру... Какие пассы выкручивал... Ковырнет было, большим пальцем — слезы наворачиваются. Заблука-а-а-а-л. А что сделаешь?.. Возгордился и... заблудился. Как говорится... Так нельзя, нельзя так. Пусть ты даже «первый среди равных»… Нет! Нехорошо так… Великий мистер Моррисон… Какой был человек! Гений! Какие тексты мог скрутить… А все туда же. Никаких правил... Никаких законов. И говорил я ему... и убеждал... А он все свое: «Я король... Могу все»... Наивный... Служение себе — едва ли не хуже...
«Это еще что... Бред будет впереди»... — пролетели в голове слова Подлины.
— Все праздника хотел, ненасытный. С миром в душе и без царя в голове… Пришлось поставить «в забег».
— Как вы говорите?.. «в забег»... Угу... — «Это еще что... Бред будет впереди»...
— Гонка на опережение сознания и понимания... С барьерами.
— С барьерами, значит?.. И что?
— Известно, что! От героина еще никто не убегал. Добротный спринт и яркий финиш! Двацать семь годочков и...
— И-и-и?..
— Труп! Без поводыря нынче нельзя...
— Пожалуй, теперь я догадываюсь, кто вы!
— Наконец-то... — он протер платком свое черное лицо. Какие сомнения?.. Здесь посетить вас могут только дурные мысли, крысы... И я...
— Еще майор Подлина! — добавил Винсент.
— Не ерничайте, Венгеров... Не время... Нам хорошо бы подружиться. Ведь долг наш красен платежом. А вы мне задолжали...
— Но...
— Какое там «но»... Понимаю, платить по счетам — дело неприятное... Да что там! Всего делов-то... Раз и все! И я покажу вам границы моей безграничности...
— У безграничности нет границ, — поправил его Венгеров.
— Правильно. А я что сказал?..
— Не бывает такого. Нонсенс.
— Еще и не такое бывает… Нет ничего более увлекательного, чем увидеть «нонсенс» своими глазами. Обожаю всякие несуразности. — захихикал собеседник. — Не бывает — а есть! К примеру, хотите слетаем... куда...
— Куда?
— Хоть куда. В Австралию... Америку... можно и на полюс. Но там холодно и сыро.
«Ага. А здесь сухо и светло. — подумалось Винсенту. — Нашел мне курорт»…
— Значит, на курорт?.. Канары!
— Нет. Канары-нары — плохая рифма... В Австралию! — громко сказал Винсент, испугавшись собственного голоса.
— Давно бы так! Смелые и безрассудные, горячие и яркие — мой любимый формат.



«Безрассудные и горячие, говоришь? — возмущался Венгеров, глядя вниз на удаляющуюся землю. Потоки ветра, как пушинку, подхватили его и уносили все выше и выше. Горизонт скруглился, пространство растянулось. — Вот тебе и новые границы. Под ногами — богатое побережье. Море... Нет, это не Австралия... Все... Падаю»...


«Высокий взлет и быстрое падение… Ясно! Ну и где я теперь?.. — художник очнулся в луже. Рядом валялся огромный черный зонт. — Неужто я на этом «парусе»… Да через океан?.. Выходит, так. Чудно как-то получается, там, в облаках, до Австралии было рукой подать, а приводнился здесь... Бог знает где... Аборигены в национальных костюмах и фесках... Похожи на турков... Басурманы, точно... Турция — детская мечта. Тоже неплохо».
Винсент невольно вспомнил свои былые впечатления. «Каких-то триста километров — и совсем другая жизнь. Не наша — «совковая», а их — «загнивающая». Бесконечные пляжи, порты, яхты... Корабли, мечети, миллионеры... Там должно быть все»! — На самом деле, здесь оказалось и «не так уж»... Нет, конечно, море теплее, но загорелых лиц значительно меньше. Природная смуглость — вот признак этих мест. И пляжей меньше, и кораблей. А миллионеров в белых штанах, больших городов и портов — вообще нет. Узкая пустынная прибрежная полоса, а дальше — нескончаемый лес. Все это видел он сверху, в полете, и дивился — как непохоже все на его детские представления о «богатом западе».
Знатоки-старожилы утверждали, что в некоторых местах острова Крым (в хорошую погоду, с хорошей оптикой) можно увидеть «вражий» берег, сплошь усыпанный туристами на дорогих курортах. Так думали все. Все, кто здесь не был... Наивно верил в это и Винсент, пока не очутился в грязной луже пустынного черноморского побережья Турции... Необычное чувство охватило его. Вместо того, чтобы сетовать на «дикую» Туретчину, забеспокоился...
«Нужно как-то сообщить домашним, а то хватятся... а нет меня. И каким ветром, Винс, тебя сюда занесло? Ни денег, ни паспорта, ни языка. Ни-че-го... Вот так загадка. У каждой задачки должен быть ключ... Ничего... Будем искать. — Винсент повертел головой по сторонам. — Ну вот, это уже интерснее. — Неподалеку от лужи, прямо на песке, стояла ободранная телефонная будка образца страны Советов семидесятых годов. — И откуда у этих ребят советская техника?.. Ах да, все забываю... Ничему не удивляться... — Поднял трубку (гудок). — Работает... Хорошо... На чем интересно?.. на «советских пятнашках… Будем искать».
«Садись и проси, — подсказал внутренний голос. Венгеров подчинился и протянул руку... — Что, меня эти чучмеки знают, что ли»?
Местное население с пониманием отнеслось к нуждам «небесного пришельца», и вскоре ладонь доверху наполнилась монетами. Чего ему только не принесли! От двуглавых имперских копеек до евроцентов. — «Два часа в образе нищего… Ужас! А пятнашки не «клюют»! — Никаких заклинаний и волшебных слов Винсент не знал, а посему сидел молча и мурлыкал популярный мотивчик «Я начал жизнь в трущобах городских»... К счастью, напев туземцам понравился, и «смуглянки» поделились с чужеземцем мелкой валютой... Одна малявочка, лет пяти, вручила ему даже надкусанный шмат теплой самсы. — А «совковой» валюты все нет!.. Хоть убей. — Стоило ему вспомнить, каким образом довелось оказаться здесь и кому обязан приключением своим, как в руках звякнули три знакомые монетки «брежневского рая» — Наконец-то! — Винсент бросился к автомату».
— Сейчас главное — дозвониться, все остальное игрушки. — уговаривал себя Венгеров, набирая питерский телефон. — Алло, алло! Вася, это я... Алло!
— А это я, — прозвучал в трубке знакомый мужской голос.
— Вы? Что дальше? Меня утомили ваши полеты... Канары-нары... Может, хватит?
— Как скажете, мой друг!
В трубке раздались короткие гудки.



Винсент открыл глаза «Опять железки, шершавый потолок и мерзко капающий кран... Тусклая лампа... глухая дверь... Фу ты, приснится же такое», — он повернул голову в сторону соседа.
— Ну, так как? — спросил Мистер , блеснув зловещей чернотой своих бесовских глаз... — Понравилось? И опять же Канары…
— Какие нары? — возмутился Винсент. — Турки-шмурки... Это все?..
— Мне показалось, что «детские мечты» важнее далекого и чужого материка, — сказал он.
— Как в кино! На рваном зонтике... По ветру... Через море... романтично.
— Какое там кино, молодой человек. Это жизнь. А жизнь... известно, сложнее и интереснее. Как говаривал Джек Слейтер: «Я вовсе не в восторге, что моя жизнь — кино».
— Ну, да ладно. Каковы ваши условия?
Винсент ответил не задумываясь:
— Недавно я понял, для чего стоит жить и умереть!
— Для чего же? Интересно, насколько оригинален ваш вариант...
— Для любви!
— У-у-у... Как банально. Страсти сжигают до тла, а затем умирают... сами! Это наиболее простой и бездарный способ понимания вещей. Золото нетленно, власть бесконечна... А любовь... Зыбкий товар, сами увидите.
— Деньги... Деньги — это кровь и грязь.
— Что такое грязь? Относительно все... Чистота же бесплодна. На ней ничего не растет, даже любовь... Ну, воля ваша, настаивать не буду. Это все?
— Все, — твердо ответил Венгеров. — А что еще надо нормальному человеку? — В эту минуту ему показалось, что всего в достатке — талант, друзья, уважение — только самой малости нет. Пресыщенный доступностью женских тел, «усталый охотник» захотел вернуть давно утраченное чувство, любовь...
— По рукам, — поставил точку собеседник. — Любовь, так любовь. Как говорил один мой приятель, «если не любил, то и не жил, и не дышал»… Я вот тоже так. Если уж что решил, переломить себя трудно…
Винсент хотел было спросить, что требуется от него взамен, но промолчал... «Если уж что решил… ломать себя»… — В это время за тяжелой металлической дверью возникло оживление. Открывая навесной замок, надзиратель сильно звенел ключами.
— Венгеров, на выход! — гавкнул «ключник в погонах»,.
Винсент покорно вышел за охранником. На пути к свободе оставалось три двери. Парень в ефрейторских погонах со связкой безобразно длинных ключей безэмоционально-тупо командовал:
— Стоять! Лицом к стене! Вперед!.. Стоять! Направо! Лицом к стене!
Задержанный подчинялся. Через минуту они были уже наверху. Двери РОВД, радушно распахнутые для посетителей всех мастей, показались арестанту в этот момент самыми желанными дверьми в мире. «Свобода… В трех шагах. Как же мало порой нужно, чтобы встретиться с солнцем». — Не глядя на подвального служаку, он двинулся к выходу.
Солдатик отдавал честь проходящим офицерам.
— Что это вы, ефрейтор?.. — спросили его.
— Да так, — не растерялся «ключник»… — с посетителем разбирался.
— Смотри у меня, ефрейтор! Вторую лычку-то заработать надо!
В тот момент, когда Винсент уже стоял на крыльце, майор Подлина в окружении прессы шел к изолятору временного содержания, по пути отвечая назойливым журналистам.
— У нас, господа, iniusta causa† не бывает. Не я здесь главный. В этом здании правит закон, — говорил он уверенно. — Legis actio... Понимаете-ли... Действие закона — превыше... закона...
— Закона?..
— Э-э-э... превыше всего, конечно. Для нас, для профессионалов и...
— И?.. — переспросила назойливая девушка с диктофоном.
— И-и-и... впредь, до дальнейших распоряжений… Запутали вы меня совсем!
— Товарищ майор, такой вопиющий факт! Циничное нападение... это наглость или отчаяние?
Майор на секунду задумался... Остановился... Спрятав, по обыкновению своему, одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, он глянул в открытое, сияющее лицо молоденькой журналистки.
— Так, что вы говорите... Наглость или отчаяние?.. И то, и другое! Однако, важнее предупредить... и обезвредить, так скать... «Против бандитов нужно действовать их же методами». Вот такие мы имеем позитивные негативы... И наглость! И отчаяние! Прошу простить, сейчас я сильно занят. Будем ждать дальнейших распоряжений.
— Жабэнко, открывай свою каморку!
— Конечно, Мирон Демьянович, вы к кому?
— В пятую, разумеется. «Болван! Сколько лет за собой таскаю... Никаких сдвигов... Село, оно и есть село»…
— Понял, — низкопоклонно сказал долговязый ефрейтор. — «Не видать мне второй лычки».
Спускаясь вниз по лестнице, Подлина предвкушал удачу. «Сейчас каяться начнет, — думал он. — За такую оперативность явно повысят. Не успели ФээСБэшникам передать... А все — дело в шляпе».
Мирону Демьяновичу давно не терпелось стать «важной птицей». «Что это я?.. — ни пава, ни ворона. Засиделся в майорах. Пора сверкнуть двумя большими звездами в погонах». — Двойной блеск, как двойная реальность, ласкал его воображение и вытеснил все прочие желания. Кроме еды, питья и женщин (хотя последнее — чисто символически, только за компанию). На пути к своей мечте М. Д. П. готов был сожрать всех и вся: и друзей, и врагов... лишь бы добиться своего. Добивался, а затем топил и «своего», и «чужого».
«Почти подполковник» искренне радовался и своему окружению битию... (бытию... битию... Как правильно? Кто знает?). Коллег «подбирал» сам. А бытие... им он был просто доволен. Любил слово «нет» и сцену из фильма «Семнадцать мгновений весны». Ту самую сцену, где интеллигентный Мюллер угощает Штирлица завтраком в подвалах гестапо (теперь уж неясно, что было определяющим в той сцене: зубопротезный инвентарь, аппетитный завтрак или уютный подвальчик, но именно тогда Подлину осенило… — А не пойти ли мне в органы?). Пошел... Понравилось... Получилось...
«Теперь у меня свой подвальчик… И люди — свои... Как по одну, так и по другую сторону дверей. Все-таки дремучие мы еще... Как у арийцев все поставлено было. Еще в сорок пятом... Все на месте... И петелька тебе, и шприцы, и скатерочки беленькие. Европа... Цивилизация». — С такими мыслями Мирон Демьянович подошел к камере №5. Охранник привык доставлять узников в отдельное, специально отведенное для допросов помещение... Он всегда сильно удивлялся желанию шефа посещать людей в «одиночке» (ну не знал он кинематографических пристрастий начальства). Сегодня Подлина желал покуражиться и вошел внутрь шутя:
— Ну что? Голубчик... Написал покаянное?
Вместо «раздавленного узника» он увидел перед собой Мистера ... Дверь за спиной шумно закрылась. Майор почувствовал испарину в своих чреслах. Улыбка тут же сошла, оставив на лице жалкое подобие маски. Сейчас Мирон Демьянович походил на имбецила-коллагенозника, активно забывающего не только латынь, но и русский.
— Мирон Демья-я-я-нович, уважаемый товарищ майор, здр-а-а-а-вствуйте. Аль не признали? Дружочек! — вопросительноо приподнял брови Мистер .
Ответа не последовало. «Дружочек» стоял неподвижно-виновато, склонив голову перед злодейкой-судьбой.
— Как же давно мы не виделись. Как мне вас не доставало все это время. Вижу, вы неплохо шагнули вперед в борьбе с преступностью. Все понимаю, и даже прощаю вам многое, Мирон Демьянович. Но ответьте мне: зачем вы перетащили в отдел пол-села, а? Не-хо-ро-шо! Мы же так не договаривались. Ну согласитесь, какой из комбайнера сыщик? Скромнее надо, Мирон Демьянович, скромнее. А то куда мы так придем? Бандитов нужно отстреливать профессионально.
— Э-э-э... — процедил майор. — Кхэ-кхэ, м-м-м-м… — и предернул челюстью.
— Что это у вас, уважаемый? — Он указал на ярко красную папку в руках «любителя веселеньких подвальчиков».
— Да-а-а это… Так, мелочи… Переписка...
— Любопытно. А то мне поначалу послышалось «Прописка»... Прописочку в преисподней... Так это завсегда!.. да по льготному тарифчику.
Подлина молча протянул папку вперед.
— Ва-а-у! Как интересно. Да вы настоящий солдат своей отчизны, — приговаривал Мистер , разглядывая белые листки. — Настоящий борец за справедливость. Какая боль за любимое дело! — Он стал громко читать вслух:
— В распоряжении вверенного мне РОВД находится несколько чиновников, не считая штатных сотрудников, офицеров и сержантов МВД и внутренних войск, доблестно исполняющих свой долг... Очень хорошо! Грамотно... Учитывая сложившуюся ситуацию в мире, повышенную активность террористических групп на территории России мои подчиненные находятся в повышенной боевой готовности и проявляют в соответствии с поступившими распоряжениями особую бдительность. Правильно... — Комментировал он «Подлининские труды». — Однако довожу до вашего сведения, что успешный результат наблюдения и ликвидации террористических групп достигнут благодаря лишь тому, что наши сотрудники отошли от обычных методов допроса и обращались с подозрительными лицами, как с государственными преступниками. Следствием этого явилось возбуждение уголовного преследования против этих чиновников за нанесение телесных повреждений при исполнении служебных обязанностей... Какая страсть! Молодечек! Совершенно уверен, что значительный успех может быть достигнут только лишь благодаря более строгому обращению с подозреваемыми. Что за палаческие замашки?.. Не замечал... Министерство юстиции недвусмысленно признает, что с террористами надо бороться чрезвычайными средствами, однако, не выходя за рамки УК, касающихся жестокого обращения при исполнении служебных обязанностей и привлечения чиновников, нарушивших закон, к ответственности. Эти два положения, на мой взгляд, вступают в противоречие, из чего следует то, что вверенный мне личный состав не может в полной мере бороться с врагами и обеспечивать безопасность добропорядочных граждан столицы. Ло-о-о-ги-и-и-чно… Где списал?..
— По-по... По-о-о...
— Что?..
— Подл... Подли-и... П-п-подли... нник... — заикался Подлина.
— Подлинник?.. Авторское письмо, значит. Где я это уже слышал... Точно — п-п-подлинник?.. — передразнил его Мистер . — Но разве у вас до сих пор не решен этот вопрос?
Майор пожал плечами и жалко вздохнул.
— А как же «легкий гипноз» от «хука справа»?.. Не помогает! Ну да ладно, разберемся. Однако ваши мысли имеют где-то даже стратегическое начало. Заглядывая вперед... лет через пять-шесть... Пять! Точно, пять. Актуальность такой позиции станет очевидна даже в высших эшелонах, так сказать. Снова все повторяется. Увы... «Привентивный арест» — в тридцать третьем... «Россия стоит на пороге привентивных действий в отношении терроризма» — теперь... Зови своего ключника... Пора мне...
— Но... Но... Э-э-э... — начал было «хукер-любитель»… — Фы-фы-фы... — Лицо его, стянутое в мрачной неподвижной гримасе, приобретало характерно-придурковатые черты. — Подл... Подли-и... П-п-подли... нник...
— К сожалению, иногда начало совпадает с концом. Хотя, иногда чей-то конец знаменует чье-то начало. Помните... у Горация: «Желание избежать ошибки втягивает в другую». Подумайте здесь пока об этом. Слышишь, какую топотню подняли твои ребята? Прощай, браточичек. Надоел ты мне...
Майор уже ничего не слышал и ответить ничего не пытался. Покачиваясь из стороны в сторону, он что-то бормотал, уставившись в бетонную стену. В вытаращенных глазах его читалось безумие. Когда же Мистер покинул мрачную комнату с номером пять, внутри, за дверьми раздался истерический хохот. Смех продолжался довольно долго, так долго, что стал возбуждать администрацию. Сержант Пахмурко не поленился... открыл окошко и заглянул внутрь.
— Ай-ай-ай... — соболезнуя, покачал он головой. — Мается, бедолага!
«Бедолага» не только маялся… Он метался из угла в угол, бился головой об умывальник и приговаривал:
— Ха-ха, комбайер, ха-ха… Впредь... комбайнер, ха-ха… Сыщик до дальнейших распоряжений… Комбайнер, распоряжений, распоряжений, ха-ха... — пароксизмы смеха оватывали милицейское тело все больше и больше. — П-п-подли... нник...
— Заткнись, козлик, а то... Будут тебе и дальнейшие распоряжения... и п-п-подлинник... Б-б-б-удут… Что такое?.. Вот прицепилось. З-з-за-раза!
Новый узник камеры №5 указал перстом на Пахмурко и залился хохотом:
— Ха-ха, комбайнер распоряжений, ха-ха... Подл... Подли-и...
Сержант раздраженно закрыл окошко:
— И-д-и-о-о-о-т!!! Видно, не уймется без «гипноза»... Как таких берут в органы?



— Где же ты был, Винсент? Везде искали, веришь?.. И на Петровке, и на Огарева, и на Дзержинке, — наперебой выкрикивали Ожерельев и Лунь, когда Венгеров встретился с ними на квартире у Алены К.
Девушка обняла «блудного пришельца» и пустила неподдельную слезу:
— Как мы все извелись... Ты себе не представляешь. Все... все казематы облазили... Прикинь... и нигде о тебе и слыхом не слыхивали. Во как! Куда же тебя упрятали? За что?..
— Улицу неудачно перешел... Не в том месте...
— Ага.. на красный! — добавила Алена. — Ладно, валяй, рассказывай.
— Давай, давай! Не стесняйся.
— Меня повязали... за попытку... на покушение...
— Да ты что? Неужели на Викария охотился.
— Какой бред!
— Прикинь, бред — не бред, а так и было. Вот такой он «Папский бред»…
— Да, представьте себе, десятку обещали слету.
— Да ну? Что они там, подурели совсем?..
— А доказательства? Вещдоки?..
— А оружие? — перебивали они друг друга.
— Какие там доказательства! Вы что, этих красавцев не знаете?..
— А презумпция? — вставила Кулачкова...
— Что ты, милочка, где ты живешь? Сказали: «Сядешь, значит, сядешь».
— Dura lex, sed lex — закон суров, но это закон, — решился пошутить Лунь.
— Сам ты «дура», — раздраженно подхватила Алена. — Не мешай, пусть человек сам...
— Признавайся, говорят, чистосердечно. Лучше будет, — продолжал измотанный художник.
— Как говорит один мой мудрый знакомый… — снова вклинился Лунь. — Психолог-еврей (здесь он сделал паузу)… Савва Саввич Пеленгас…
— Ну и что же говорит твой Пеленгасов? — удрученно спросил Венгеров. — Лучше стучать, чем перестукиваться? И писать, чем переписываться...
— Нет, другое. Чистосердечное признание облегчает наказание... но увеличивает срок...
— Может, оно и так... — согласился Венгеров.
— Ну, а как же выпустили?
— Спрыгнул-таки, гаденыш, — поддержал разговор Ожерельев. — Отмазался. Чисто-сердечно! Молодец...
— Да, помогли... там... — начал было Винсент, и замолчал. — Подмахнул один черт.
Каждый воспринял такое замешательство по-своему. И если раньше от Винсента веяло тайной таланта, то сейчас к этому добавилось угрожающее недопонимание: «Как это все произошло и как могло закончиться? А закончилось ли вообще»?
Алена по-детски радовалась возвращению: «Цел и невредим», — ее пленил уже сам факт присутствия.
Вася сразу зацепился за версию: «Повезло. Винс всегда был везучим».
Лунь же гнал навязчивую идею: «Оттуда так просто не выпускают. И так быстро... — Вытравить из себя стукаческий вариант он не смог и решил утопить сомнения в дальних уголках памяти. — Авось не всплывет. Задохнется там само собой? Поскорей бы. Господи, вседержитель... Даруй мне духа надежды не осуждать брата моего»...
— Может, расскажешь, Винс?.. Так же не бывает...
— Нет!! — коротко оборвал Венгеров и с опаской посмотрел по сторонам — не наблюдает ли кто? — Еще и не такое бывает…
— Ты чего? — спросила Алена, открыв рот.
— Да так, показалось.
— Все, мальчики, спать. Завтра обсудим... Может быть... Нам спешить некуда. Спать.
Уловив момент, когда Винсент умывался, а Ожерельев вышел из комнаты, Алена тихо спросила:
— Ты не заметил, он вернулся какой-то странный?
«Конечно, дорогуша», — хотел, было ответить Лунь, но отшутился:
— Он был прежний, но прежнее ему уже не шло.
— Ты думаешь?
— Я не думаю... Я знаю! Цицерон...
Разлеглись кто где мог... Винсент — рядом с хозяйкой...
— Лен... а Лен! А что тогда по телеку показывали?
— Когда?
— Ну... Когда я с деньгами вернулся.
— Че это ты вспомнил?..
— Да, ты еще сказала «чудо», что ли?
— Мистика, — уточнила девушка. — Сам видишь, что вокруг делается... В какое время живем. Я уже давно потерялась, где сказка, а где быль...
— Так что?
— Что было, то — будет! Будет... то, что и было. Не все помню... — Девушка сосредоточилась. В глазах ее поселилось напряжение. — Трудно...
— Вспомни, пожалуйста.
— Ну хорошо! Всплывают отдельные картины. Вижу... Людей... Идут приспустив головы.
— Мужчины?..
— В основном... да.
— Нет, одна женщина... Молодая... Плачет... Лицо не разберу.
— А остальные?
— Все в черном... Рубашки белые. Несут что-то на жердях... Ящик какой-то.
— Может, паланкин? — подсказал Венгеров.
— Нет... Скорее, ящик. Полированный, с резьбой... Золотые ручки...
— Ну ты, прям, гроб нарисовала!
— А может и гроб, почем я знаю?
— За ними — машина. Большая, как джип или...
— И куда они направляются?
— Не знаю, не вижу... А вот коридор, лестница, дверь... Номер... три...
— С подробностями... Умница...
— Собьешь... Так... Люди за столом. Пьют... Не чокаются...
— Поминки, что ли?
— Не знаю... Во главе стола — человек с длинными пейсами... На нем боливар!
— Котелок?
— Нет, боливар! Что же я, котелок от боливара... Так...Человек в трусах, носках и тапочках.
— И все?..
— Нет, не все... Телогреечка... Беломорина в зубах.
— Бомж?
— Не-а... Не похож. Встает, посыпает голову пеплом...
— А девушка, что за гробом шла...
— Девушка тоже здесь... Лицо не...
— Что лицо-то?
— Дианка... Дианку вижу. Мне страшно, Винс, страшно! Слышишь?
Винсент приобнял девушку, прижал ее к себе:
— Ну-ну... ну-ну... Что ты. Это же не она... Похожа только. Мало ли красивых женщин на земле. Все красивые чем-то похожи.
— Чем?
— Чем, чем... Чем грузин! — пошутил Винсент. — Не бойся, я рядом!
— Мне страшно, Винс. Может, свечку поставить?
— Это мысль... Давай!
— Что давай?.. Дурак! Друг мне еще...
— Да я серьезно! Поставим свечу... и все... Закрываем глашки... За-ры-ва-ем... Ты попой-то не тарахти... Друг, как говорится... и в Африке...
— И в бидэ тоже...




Утром кочевники-реставраторы решили показать Винсенту свой «заказ»…
— Рождество без Христа, говоришь? Сейчас увидишь... Что нам поручено. Давай-ка в центр проедемся, — предложили они.
— Так вы здесь еще и по делу? — удивился «мутный».
— Еще по какому! Поехали, приколешься.
— Может, и тебя пристроим.
Беседу прервал голос диктора ЦТ:
— В столицу продолжают прибывать известнейшие лица: глава англиканской церкви, патриарх Сербский, кришнаиты и многие другие эпикурейцы. Сегодня ожидается прибытие Аятоллы, представителей Константинопольского Патриархата, Латинского Патриарха Иерусалима, президента Организации Исламской Конференции, президента Лиги арабских стран. Возможно, прибудет Генральный секретарь Общества Розенкрейцеров и герметистов. Такого скопления высших духовных особ в одном месте прежде не наблюдалось. Однако, тема предстоящей «встречи в верхах» не оглашается. Беседа будет проходить за закрытыми дверьми без участия политиков и прессы.
— Да ну их, все время кто-то с кем-то встречается. А толку? — сказал Ожерельев и выключил сеть. — Поехали.
— Погоди-ка. Секунду.
На экране мелькали лица гостей Москвы со свитой, богатые кортежи с многочисленной охраной. Как вдруг у трапа самолета показался знакомый силуэт в пенсне.
— Стоп? Кто это? — спросил Венгеров с неподдельным интересом. — Знает его кто?
— Этот? В пенсне?.. — Ожерельев узнал Мистера (но почему-то промолчал), — Кто его знает?
Дабы не прятать глаза, Лунь просто выскользнул из комнаты.
— Да на какого черта он тебе сдался?
— Не знаю, на какого...
По дороге к сюрпризу Винсент обратил внимание на рекламную вывеску:





Non vi, sed art

— Non vi, sed art†… Заедем? В Доме художника... Это рядом.
— Заедем.
В ЦДХ ничего не выставляли. Друзья нашли только координационный центр. Тусовка собиралась на юга...
— Сворачиваетесь, господа?..
— Какие люди! Что же вы у нас не представлены? Мы писали, звонили... Знаем, что вам всегда есть, что предложить... — встретили их у дверей.
Лунь негодовал от злости.
— Вася, тебя приглашали?..
— Нет...
— А тебя, Винс?.. Вот то-то...
— Господа, здесь какое-то недоразумение. Всем было выслано приглашение... — Секретарь провел пальцем по журналу учета... Ага... Вот, к примеру... Венгеров — лекция «Проблемы современного концептуального искусства».
— Лекция, — изумился Лунь. — Винс? Ты филолухом стал? Или критиком?
Венгеров смутился...
— Философстсвуем помаленьку...
— Да, век живи, а человек — загадка.
— Вы готовы подписать контракт? — обратился секретарь к Венгерову. Тот пожал плечами... — Если да, то поторапливайтесь... Вечером поезд на Симферополь. Все расходы — за счет приглашающей стороны.
«Контракт, контракт, — подумалось Винсенту, — «на слово» пора верить, бюрократы, блин, чертовы».
— Только не опоздайте.
Так и порешили... Винсент с лекцией, — в Крым, Ожерельев и Лунь с кистями, — в Храм...


***


«Крым… Ялта… Неожиданно… — размышлял Винсент уже в поезде. — Попутчики оказались людьми совершенно разными и весьма забавными: Один — военный лет сорока. — Словно герой старой рекламы «Чай крепкий, краснодарский». Очень уверен в себе и в выборе жизненного пути. Такие всегда во всем уверены, неважно в чем. Главное — твердо, сразу и навсегда». — Он бодро вошел в купе и, приставив руку к козырьку, по-военному отчеканил:
— Прибыл по вашему приказанию!
— Вольно, можно сидеть, — подыграл Винсент. — До дальнейших распоряжений...
«Как-то он по-фельдфебельски шутит... Вероятно, уже «в накате». Подождем, вдруг расслабится, и все пойдет своим чередом. — Но нет, военный не шутил. Имени его Винсент не запомнил, потому что оно было пусто, как пусты лицо и мысли. В «козырьковой жизни» значилась одна задача — служить. Потомственный, в третьем поколении, военный... он только это и умел... (Умел и делал... Каждый делает то, что может). «Служба» была его единственным хлебом, солью и смыслом... Правда, флакон с «пшеничной слезой» иногда разбавлял его милитаризованное существование. Тогда «профессионал» расслаблялся и... отпускал мысли... Не стесняясь своих смелых суждений, сходу ввязывался в беспредметные споры «о высоком»… Его коллеги офицеры-прапорщики знали, как спровоцировать «веселье» и подливали ему еще и еще… «Гляди-ка, началось... Сейчас будет стаканы бить и табуретками швыряться… — «Вот вы говорите — Пушкин, Пушкин. А я не люблю Пушкина. Вот и все тут. Кто сказал, что его нужно любить? Мне Пушкин не нравится! Имею право?.. Во-о-от... Тут как-то на дежурстве смотрю, солдат с книжкой заснул. Ну, я ему ка-а-к вставил, что ж, мол, на посту делаешь, солобон? Смотрю — Пушкин, блин, арап. Забрал я эту книженцию, почитаю, думаю, на ночь. Я вообще читать-то люблю, много читаю, вот. Открыл я, значит, этого «кучерявчика», решил насладиться поэзией. И это оказалось не так просто. Вот такое мое мнение. Имею право?.. То-то... Не повезло ему, правда: от пи-ра-тенита загнулся. Меньше бы острил да за бабами бегал, глядишь, протянул бы дольше... Плейбой».
Другой — рыхлый врач-интеллигент, — вошел позже, почти перед отправлением. Вежливо поздоровался и сразу закрылся газетой, как щитом: «Меня, мол, не трогать по пустякам. Я очень занят «по жизни» и не теряю ни минуты зря. Вот и сейчас вы, мол, в Крым. Зачем? Небось, к солнцу. А я на конференцию. Вот так». — Он был из тех мажористых молодых людей, за которых все было решено с пеленок. Друзья «отфильтрованы», рельсы поставлены. Все, что требуется — это только «быть». «Сразу видно: не пьет воду из крана, слушается маму и всегда ночует дома... Никогда не попадает под «дурное влияние», а главное, точно знает, когда отдыхать, а когда — бодрствовать. Неглупый, по-детски мечтательный... Неужели он не устает от пресной повседневной жизни?.. Нет! Он ищет приключений... ищет... Но тихо, аккуратно и даже трусливо. Окунуться бы в дерьмецо. Да так, чтобы без последствий. Если уж запачкаться, то легко отмыться. Явный представитель обывательского клана «при случае». Вакуум острых ощущений заполняет бульварной желтой прессой. Ясно... Если порно, то пожестче. Если скандал, то погромче. Вот и сейчас... Славно экипировался, рыхлячок. Пачка газет — от «Спид-инфо» до «Криминальной хроники»... Всю дорогу будет упиваться «пережаренным» и «кровавой чернушиной». Кислый мажорик»…
— Господа, представляете, что в Питере творится? — обратился к присутствующим кислый интеллигентик. — «Драма в драмтеатре», — зачитал он передовицу из хроники. — Известный режиссер театра... Угу... угу... Иннокентий Федорович... стал жертвой несчастного случая. Вчера Зуц... принимал генеральную репетицию спектакля «Марат». Не удовлетворенный сценой казни, он, видимо, решил сам показать актерам гильотину в действии. На глазах у многочисленных свидетелей... Представляете?.. Многочисленных... он, в азарте, сунул голову в «машину смерти», и сам же дернул веревку. Вот... так... Увлекся... Плохо быть неудовлетворенным... Тяжелая металлическая пластина вмиг расчленила тело на две части. Так...
— Действительно, — подметил Винсент, — как говаривали великие: «Нет ничего, что нельзя было бы разделить на части».
— Безобразие. Куда начальство смотрит? — включился бравый военный. — С оружием не шутят...
— Ага... Тут еще... Сцена получилась настолько органична, что актеры поначалу восторженно хлопали в ладоши... Как же чисто «сыграна смерть» — кричали студенты-театралы, — «браво»! Когда же подставленная «принимающая корзина» обагрилась горячей кровью, а бездыханное тело соскользнуло с лавки на пол, бедолаги поняли, в чем дело... Открыто уголовное дело. Ведется следствие... Кого искать-то?.. Но, по всей видимости, виновные не будут найдены... Ну вот, а я что говорил? ...так как уже зафиксировано, что покойный неоднократно нарушал технику безопасности и игнорировал указания директора заменить настоящую гильотину на бутафорскую, мотивируя это принципиальной творческой позицией. Цитата: «…бутафорский нож никогда не дает реального металлического блеска... и никогда не падает»... Так, в погоне за правдой, трагически-нелепо оборвалась жизнь талантливого человека... Воистину, прав был великий Мейерхольд. Режиссер — это идеальный зритель». — Читая эти строки, глаза «мажористого рыхлячка» искрились от удовольствия и азарта.
— Есть что-то демоническое в этой профессии.
— Понимаете, они... режиссеры... они меняют личность! Это я вам, как врач, говорю. Эксперименты над собой бесследно не проходят... А-а-а, вот еще: «Неудача удачливого». — продолжал он зачитывать «хроники». — Вчера в Санкт-Петербурге погиб один из самых молодых и успешных бизнесменов... Богатые — тоже... Ага... Сергей Пантелеевич Блудов. Нет, он не попал в перекрестье криминальных разборок. Несчастный случай догнал свою жертву.
— Никогда не думал, что «несчаный случай», можно отнести к хищникам… — отметил Винсент. — В принципе… Гнал-догнал…
— Известно, что в последнее время среди состоятельных людей города появилось новое пристрастие — барокамера. В погоне за здоровьем и омолаживанием, клиенты используют последние достижения науки и техники. Некоторые прибегают к экзотическим рекомендациям. Не секрет, как благотворно действует на организм кислород. Майкл Джексон, к примеру, вообще проводит в барокамере пол-жизни.
— Извращенец! — вставил реплику военный. — Ото у него все и отваливается. Спортом бы лучше занялся... Педофил!
— Я еще не дочитал, господа... В любом деле есть свои ограничения как физического, так и физиологического характера. Чистый кислород взрывоопасен и при соприкосновении с маслами воспламеняется. Для проведения процедуры, пациента обязательно переодевают. Как выянилось из показаний свидетеля: Сергей Блудов категорически отказался от казенной пижамы и не переоделся. Произошло воспламенение. Положение пострадавшего усугубилось неисправным инвентарем. Не сработал огнетушитель...
— Опять «по-халатности»… К стенке таких… надо… К стенке!
— Пациент обуглился на глазах у студента-практиканта... Сгорел пацан... Студент в реанимации... Ведется следствие. Друзьям и близким погибшего приносят соболезнования... Ага... Вопиющий факт халатности. Виновные будут наказаны. Администрация города и муниципалитет в лице Василия Васильевича Яицкого... друзья и близкие...
— Да, с причудами сегодня смерть, — посочувствовал Винсент.
— Смерть всегда с причудами.
— Безобразие, всех под суд, — подхватил военный. — Но лучше к стенке...
— Прямо-таки под суд?
— Конечно! Тут же все ясно! Хромых и убогих... В лазарет!
— Все могут не поместиться.
— Утрамбуем... Хорошо у нас было... Чуть что — сразу к оврагу. А то сдашь пленного, а его потом отпускают. Зачем, если он враг?
— А может, не враг?
— Враг, враг. Мочить их надо, и все.
— В туалете, конечно?..
— А может и в туалете... Я почем знаю? Где прикажут... Враг — значит в овраг!
— Вы, я вижу, боевой офицер. Воевали? — спросил Винсент. — Профи...
— Приходилось, — деловито ответил наемник. — Такого повидал...
— Хотел вас спросить, уважаемый. Много ли дурацких приказов вам доводилось исполнять?
— Плохих приказов не бывает, бывают нерадивые исполнители. В таких местах работают «профи».
Тем временем дверь резко ушла в сторону, и миловидная проводница предложила попутчикам приобрести «дорожную постель». Улыбаясь во все уцелевшие в боях зубы, военный добродушно обратился к девчушке в униформе:
— Милочка, три стакана — вот что интересует серьезных парней в пути. Хорошо? А «дорожная постель»... Позже... Постель — потом.
— Сейчас принесу.
— Я не пью, господа, — запротестовал рафинированный интеллигент.
Но «бравый конрактник» не любил слово «нет».
— Здесь никто пить и не собирается. Немножко взбрызнем за знакомство и все.
Через десять минут сомнительно-мытая железнодорожная посуда наполнилась теплой жидкостью чайного цвета. Разливая домашний напиток из походного термоса, военный приговаривал:
— Ребятки, — это чистейший коньяк. Отвечаю... Привычка еще с училища. Без термоса — никуда. Поехали... За знакомство!
Винсент молча поднял стакан и посмотрел на трусливого интеллигента. Из-под газеты были видны его бегающие глазки.
— Давай-давай, — торопили его, — Дорога длинная... По граммуле...
— Ладно, за знакомство, — неохотно согласился дохлячок-тухлячок и положил на стол пресный пирог с яйцом, обернутый в прозрачную пленку.
— Да ладно тебе… Посмотри, вот, что мне жинка в дорогу собрала. — Это был огромный пирог с пшеном и грибами. — Кулебяка, братцы, должна быть крепкая, добротная. Чтобы тяга была, чтоб соблазн был. Вот, смотри, — он указал пальцем на срез. — Видишь, сколько пластов. Чего здесь только нет: пшено, грибы, сибирская осетрина, печень… Э-э-э, — запнулся военный. — Ну и всякое другое.
— А почему сибирская? — осторожно поинтересовался врач.
— Вот за что вас, интеллигентиков, не люблю, так это за образование. Да потому, что там... в Сибири... не только это... как его язва... но и осетрина водится.
«Рыхлячок» засуетился…
— Ты это... не обижайся и меня не обижай! Так вот! Я сам толком не знаю что... там внутри... Жинка!
Пауза...
— Жинка! Ага... Она знает! Вкусно, пальчики оближешь! Пробуй! Начинка жирная, сочная, с яйцом, потрохами... — здесь интеллигент закашлялся... — С луком. А-а-а-х. Станешь есть — слезы текут... Ладно! Обиды в сторону! Мир! Сдвинем граняки. За дружбу между народами!
— Ура! — подыграл Винсент.
— А знаете ли вы, господа, как правильно закусывать? — зажигался эстетствующий вояка, ощутив первые признаки опьянения.
— Селедочка, конечно?
— Не-е-т, это старо, — удел недобитых помещиков.
— А что же?
— Интересно. Огурчик?
— Нет и еще раз нет! Маргеланская редька с солью, но лучше соленые рыжики.
«Хоть не саранча», — промелькнуло в голове у Винсента.
«Почему именно маргеланская»? — возник вопрос у трусливого доктора, но он схитрил:
— Да ну?.. Крутяк...
— Точно! Это я вам говорю. Еще хороши душеные белые грибы, с «лавриком», лучком и другими специями… Значит, ребятки, к солнцу едем, — продолжал разговор неугомонный человек в спецформе.
— Если повезет, хватанем пару деньков, — поддержал Винсент.
— Лично я, господа, еду не отдыхать, а работать, — добавил повеселевший доктор.
— И что же вы будете «работать»?
— Озоновые дыры латать будем. Международный симпозиум, понимаете ли. Это вам не по «живым мишеням» стрелять.
— Интересно... — сухо сказал офицер-контрактник. — Ничего... Я не обидчивый!
— Конечно, латать — не строить. Вы, вероятно, слышали, что над Европой сейчас появилась огромная дыра?
— Неа... Не слышал и не видел. Только — оттуда. И ничего...
— Конечно, ничего. Поначалу всегда ничего, а потом — спасите, помогите, головку напекло.
— Никогда не бегал от опасности, — заявил военный, — и бегать не собираюсь. Если Родина скажет... — Он пристукнул кулаком по столу.
— А если промолчит? — метко добавил Винсент.
— Кто?
— Ну, Родина...
— Это чего ради? Нам всегда есть, что сказать этим сраным натовцам.
— Разве что сказать. Нет, ну можно еще показать, — заключил Венгеров, недвусмысленно намекая на определенные части тела.
— Так что вы там изволите... про дыры? — продолжил «словоохотливый профи». — Про дыры я люблю... И дыры, тоже...
— Коли вам интересно, я поясню... Парниковый эффект, слышали?
— И что?
— На этой земле все взаимосвязано и ничего не проходит бесследно. Нарушился природный баланс — повредился озоновый щит...
— И что?
— Угроза... вселенской катастрофы... Вот что!
— Только вот не надо! Не надо нас пугать всемирным потопом. Уже вон тыщу лет ждем конца света... А все никак.
— Две... — поправил дотошный интеллигент.
— Что две?
— Две... тысячи... лет.
— Ну ты нудный... я тебе скажу... Не обижайся только... Не верю я во все эти штучки. Жизнь вечна! Найдем выход. Разоружимся. Все путем. Ну, вздрогнем...
— Я пропущу, — вяло отказывался «нудный доктор».
— А за жизнь?
— Вечную, — добавил Винсент.
— Ну если за жизнь...
Так, с частичными пропусками, опустошили термос. «Нет ничего хуже несовпадения в фазе и дозе, — вспомнил художник народную мудрость, — Надо усугубить, а то беседа захлебнется. — Выпитый прежде коньяк снизил претензии к правильному принятию алкоголя. Немного порывшись в дорожной сумке, он достал бутылку. — Водка!
Опытный вояка тронул поллитровку рукой:
— Компот?.. Шучу! Разливай.
— А я, вообще, виски предпочитаю. — Снова ввязался в дисскусию осмелевший доктор.
— Самогон для понтовиков! — безаппеляционно отрезал военный. — Ты, бацик, фаланги-то не гни... Не отрывайся от коллектива. Еще бы «Клико»… вспомнил.
— Средние или крепкие? — поддержал беседу Винсент.
— Светлые! И знаете почему? Соблюдая принцип «трех нет» ты навсегда скажешь «да» этому чудесному напитку.
— Каких таких «нет»?.. «Нет» — я не люблю…
— Первое — не смешивать! Второе — не разбавлять! Ну и... — «смельчак-рыхлячок» улыбнулся. — Не закусывать...
— Очень удобно, — согласился Венгеров. — В пути!
— В походе...
— В степи, — добавил военный.
— А в пустыне?.. — Винсент поднял стакан. — Разве нет?.. Как говорят шотландцы... Слангевар! Будьте здоровы...
— Полиглот! Люблю полиглотов! Не обижайся только...
— Эстет! Не меньше...
Когда молоденькая проводница, проходя мимо приоткрытого купе, поинтересовалась, не желают ли чего пассажиры, изрядно повеселевший офицер был на пике выпитого и, конечно, желал... Он еще надеялся на ответную симпатию, но как только столкнулся с девушкой взглядом, все понял:
— Ой-ей-ей... Какие мы гордые... Встретил бы я тебя... в горах... Полгода назад... Ух... матрешка!
«Матрешка» благоразумно удалилась. «Не разделяем фельдфебельский юмор, умничка»… — Внутренне поддержал ее Венгеров.
— Продолжим, господа, — покачиваясь, наемник неуверенно потянулся к бутылке. — Как там... Слан... ге... вар...
— Интересно, чем бы вы занимались, — обратился любознательный интеллигент к офицеру, — если бы, предположим, войны упразднились?
— Ну, уважаемый, не тешьте себя надеждами. Этого не будет! Ни-ко-гда... — Он хлопнул ладонью по столу. — Агрессия изначально заложена в человеке. И все мы будем постоянно пожирать друг друга, как пауки.
— В банке?
— Можно и в банке... Фиолетово! Так что без работы не останусь. — Он демонстративно стал сгибать и разгибать указательный палец на правой руке. — Ну, и... медики, конечно. А вы, молодой человек, чем... работаете?
— Я художник.
— А-а-а. Ну, а работаешь кем?
— Художником и работаю...
Военный растерялся и сменил собеседника.
— А вы, доктор, что заканчивали? — обратился «любитель дыр» к мажористому интеллигенту.
— Я врач... — гордо ответил интеллигент. — То есть доктор! Врачуем...
— Это понятно. Таблетолог... А заканчивал что?
— Как что? Медицинский.
— Ну, ясно, ясно... Институт или училище?
— Ну конечно, ВУЗ.
— А-а-а... А где?
— «Первый медицинский». В Москве...
— Хо-ро-шо... ко-гд-а первый… — растягивая фразу, начал контрактник. — Тогда, может, покурим?.. По одной...
Все согласились.


***


Вот уже несколько дней штатный корреспондент «Московского комсомольца» Гена Подкорягин был озадачен одной проблемой. В понедельник его вызвал главный редактор и поручил серьезное дело:
— Если ты слышал, скоро начнется одна заварушка, — начал шеф. — В Москве собираются представители ведущих мировых религиозных конфессий. Прежде такого не было никогда! Сам... Поинтифик прибывает... Заседания будут проходить за закрытыми дверьми. Я уже пытался выяснить... Прессе отказано. Только фотографии в аэропорту. И все... Но ты понимаешь... не в наших правилах... складывать руки. Лишать читателя информации — не наш метод.
— Что, даже стенографистов прокинули? — поинтересовался Гена.
— Представь себе... Никого. Не пойму, к чему такая ажитация? Просто черная дыра какая-то. Ума не приложу: в чем смысл? Я долго думал, кому поручить... это дело... Уверен, у тебя получится.
— Спасибо за доверие, Мавлей Маркович.
— Не язви... Я серьезно! Больше некому... Вот деньги, возьми на всякий... Не скупись, — он бросил на стол свеже-запечатанную пачку крупных купюр. — Не жалей для дела... Понял? Да, держи меня в курсе.
Чем глубже Подкорягин вникал в это дело, тем больше непонятным и загадочным оно ему казалось. Отслеживая скудную информацию и размышляя над именами участников, он никак не мог увязать простую вещь: «Что может быть общего у столь разных людей? Полярные взгляды на мир должны бы разогнать «посредников» не то что по разным углам, но и... по континентам. Что они могут обсуждать... вместе? Что они могут решить? Политиканство, дипломатия? Что же? В чем смысл? Тут что-то нечисто... Такая информационная блокада просто «из ничего» не устраивается. К чему тогда огласка вообще? Собрались бы себе втихаря где-нибудь на Мальте. И все... — Взъерошив густые черные волосы, пытливый корреспондент перебирал фотографии на столе. Вглядываясь в умиротворенные лица помазанников, он напряженно думал. Перекладывая «лица» с места на место, составлял пасьянсные комбинации. — Как ни крути... Ничего не выходит. Никакой связи... Стоп! Идея»! — от неожиданной мысли молодой человек подскочил, как ужаленный. Лицо покрылось холодным потом. В ужасе Гена смешал все фотки в кучу и вышел на кухню. Пытаясь отвлечься, он сварил крепкий кофе, выкурил подряд несколько сигарет, затем поставил чайник на огонь и снова затянулся едким дымом. Ужасная мысль пришла ему в голову. Подкорягин гнал ее, но черная идея бумерангом возвращалась с новой силой. — Когда, значит, у них это будет проходить? А Halloween... Совпадает… Случайно ли это?.. Однако в любой случайности есть своя закономерность. Какой ужас... Будем считать, что этот бред случился только со мной. Нельзя же так богохульствовать. Пойду-ка пройдусь. Одному сейчас оставаться жутковато».
Вышел на улицу... в поисках понимания и общения... Но прохожие словно сторонились его. Кто отводил взгляд, а кто и переходил на другую сторону дороги. Это еще больше насторожило журналиста, усилило его воображение. Так, одолев пару кварталов, Подкорягин оказался в пивной. «Тут уж мне не откажут... Поговорим... с народом. Алкаши всегда разговорчивы, когда им выставляют бокал на халяву. — Но и здесь поначалу его постигла неудача. Предлагая людям хлебнуть задарма, молодой человек натыкался на непонимание и злобную подозрительность. Журналиста принимали не то за маньяка, не то за шпиона (не все верят в искренность дармовой выпивки). — Закажу пивасика»... — Сидя за свободным столиком, он нервно чистил большой кусок вяленной рыбины и думал о своем. Вдруг его окликнули:
— Извините, у вас не занято?
«Ну, наконец-то, — подумал Подкорягин. — Пришли «уши»... уши пришли... Перед ним стоял не очень молодой мужчина, одетый слишком убедительно для данного заведения, и широко улыбался.
— Присаживайтесь.
Как только незнакомец расположился напротив и сделал заказ, молодой человек начал было свой монолог... прямо так... по простому:
— У меня неприятности. Давайте поговорим?
— Давайте, — охотно согласился «убедительный незнакомец». — Я всегда рад поболтать с новыми людьми. Свежие лица, как и свежие мысли, меня, интересуют больше всего в жизни... Кстати, как вам Сьюзен Фаррел?
— А кто это?
— Ах, да, я забыл. Простите за бестактность. New York City Ballet... Прима! Моя лучшая... заводная... игрушка. Очень уж хороша. — В лице его читалось восхищение и прелесть былых переживаний...
— Очень интересно. Молода и перспективна?
— Нет, что вы... бедняжка давно уже в могиле. Но как она была совершенна. Гармония... в повседневной жизни... порой ускользает... Танец раскрывает ее... Обожаю балет, а вы?
— О, да! Морис Бежар, — попытался поддержать тему озадаченный журналист. — Вот это модерн, это уровень. Каков новатор. Но увы, он далеко…
— Как интересно! Далеко — не глубоко... Вы полагаете, Бежар новатор?
— А разве нет?
— Interdens… Таких новаторов, знаете… В каждой Херовке, как… Старо все это! Да, да, все так старо, что аж тошнота нападает. Истина давно установлена, а люди все пытаются перевернуть мир. Безу-у-у-мцы. Сначала долго вползают в какую-то идею, а потом всю жизнь тешатся в своем заблуждении. Какой смысл? «Во-о-о… старика потащило! — подумалось Подкорягину». — И как им не надоело... Кстати, Бежар не новатор!
— А кто же тогда Бежар?
— Всего лишь приемыш... Жоры Баланчина. Вот это настоящий модерн! Вот где силище! Правда, лет на пятьдесят раньше. Все уже сказано. К примеру, все знают, что красный цвет приготавливают из морены, а черный — из резиды. А все изобретают велосипед, желая придать современное звучание архаичным деталям.
— Вы художник?
— В некотором роде... Но это не основное мое занятие. Я интересуюсь теологией... Меня зовут Примас...
«Какая удача, — подумал Подкорягин. — Грек, наверное... Сейчас о Пантеоне байки заведет...
— Что вы говорите? Двигаете, значит, в массы?.. И какая церковь вам ближе?
— Вы невнимательны, молодой человек... Це-рьковь... Я профессор теософии! Хм... Це-рьковь... Главный редактор журнала «Люцифер». Не слыхали?..
Подкорягин растерялся: «Теософия, теология, «Люцифер»... Может, бредит»?
— Ну как же? Думал, мы так... коллегиально... о ваших проблемах... Неужто не слыхивали? Недавно столетний юбилей справили. Так что никакого бреда тут нет... Совсем еще свежий журнальчик...
— И как, навели межконфессиональные мосты?.. — вырвалось у «журналиста-подпольщика».
— Да какие там мосты... Поверьте, я так давно занимаюсь вопросами веры и безверья, что могу сказать определенно...
— Определенно... — глупо повторил Подкорягин.
— Да нет никаких мостов...
— Нет мостов... Как же нет? И течений?
— И течений тоже — нет! Это уж точно! Откуда? Нет и не может быть! Бог един.
— А как же?..
— А... вы об этом... — он сделал круговой жест рукой. — Мирское...
— Разумно. И что?
— «Над их бровями надпись ада». А они все ревнуют о чистоте веры и о церковном благочинии, не замечая, как ложь обличает себя. — Профессор перекрестился. — Я мог бы долго рассказывать вам, кто в чем заблуждается, «ху из ху», как говорится, и «кто с кем»... но зачем? Так было и так будет... Господи, Вседержитель! Даруй мя духа надежды...
— Что вы! Это очень любопытно. — Профессионально перебил его Подкорягин.
— Духа надежды да не осуждати брата моего... — все же закончил он фразу. — Да что там говорить! Один чествует праздник Святого Патрика, другой души не чает в Сергии Радонежском... а третий... — он махнул рукой. — все одинаково стремятся к власти и силе... Так есть и так будет... Всегда, пока не придет час ответить... Не в силе Бог, а в правде. А правда — сила!
— А она, правда, зависит от обстоятельств, как вы думаете?
— Что вы, правда никогда не входит в обстоятельства и не зависит от денег. Она сама по себе. Любая — сермяжная, исконная, посконная или домотканая, если хотите. На то она и правда.
— Да, время неправильных форм и искаженных понятий... Изнанка становится лицом... ложь торжествует... Вы читаете лекции?
— А как же, постоянно. Это мой долг, если хотите... Вся моя жизнь — перманентная лекция...
— И где, если не секрет?
— Да везде, где придется. Это моя страсть... Можно сказать, призвание... Плотный график. Отдохнуть некогда... Ни минуты покоя. Вот и теперь... в Москву меня пригласили... откуда?.. как вы думаете?.. Не знаете... из Куршевеля. Хотел денек-другой лыжами размяться или в снежный гольф погонять... Отвлекусь, думаю, от забот... Incognito, конечно! Так и там нашли. Ничего от людей не утаишь... Всегда они хотят знать больше, чем им положено!
— Положено... — бессмысленно повторил завороженный журналист.
— А, ну так вот... Получил теплую телеграмму, исполненную духом любви и примирения. Представляете?.. Приезжайте, мол, поучаствуйте. Одумались, красавчики.
— О чем это вы, не понимаю?
— А вы разве не курсе? Вся Москва гудит... Меня пригласили почетным гостем на Межконфессиональный совет. Вот, теперь я здесь. Интересно, что они там еще придумали? Я вообще-то из глубоко верующей семьи... Да-а-а... Кем только не был. И алтарным, и ризничим. Сначала закончил училище правоведения. Потом богословские курсы. И началось... Покатилось...
— Видно, под счастливой звездой?.. — подыграл Подкорягин.
— Доводилось... Член совета Фонда славянской письменности и славянских культур, член правления Фонда милосердия и почетный профессор МГУ... Да мало ли еще... Словом, обласкан за видные заслуги в деле духовного возрождения. И награждали меня не раз... И отказывался неоднократно.
— А что так? Из принципа?
— А толку нет. Все одно. Ну вот, к примеру, в 93-м... хотели вручить премию Республики... название еще такое чудное... А, Саха... Или Соха...
— Может Соўхо?..
— Нет! Это другое. Уступил хорошему человеку... В последнее время беру только самые забавные, самые звучные титулы. Тут у вас в Москве... Почему-то любят потешиться... со Словом...
— Вы полагаете?
— Точно! Вот вы вслушайтесь только: Действительный член... член... Э-э-э... Международной Академии... Ин-фор-ма-ти-за-ции... Блеск!
— И не выговоришь сразу!
— И не запомнишь!
— И что?..
— Не удержался... Принял! Для смеха... Или вот еще... Председатель кружка «Любителей псалтыря». Звучит? А вообще — скушно! Титул — беспроигрышная ширма для сокрытия жалкого тельца.
— И скудных мыслей...
— И мыслей, конечно... Чем беднее мысли, тем нужнее заслонка! Ненавижу людей за это!.. Слабые они.
От удивления Подкорягин не нашелся, что ответить, и промолчал. «Оба-на… Удача сама пришла в руки. На ловца, как говорится и овца... Сейчас мы тебя, дедушка, разведем. Еще бы... Не использовать такое знакомство? Я буду не я, если... — От напряжения он почувствовал легкую испарину. — Сейчас обработаем... Погоди-ка секунду... Член действительный... Деньгами его не возьмешь... Видать, богат, как черт. Может, обнажить свою глубокую заинтересованность в вопросах веры? Не поверит...
— Не поверю... — продолжал профессор. — Никогда не поверю, что меня пригласили просто так.
«Одет несуразно, как все «чудики-академики». Спортивная куртка, дорогая обувь и этот тинэйджерский берет с блестящей кокардой: WWW
Стильно, конечно, но не по возрасту, да и не по статусу».
— А что за буквы у вас? — Подкорягин указал на берет. — Целая монограмма.
— А, это... Аббревиатура. World Wеb... Известное сокращение...
— Вы поклонник интернета?
— Что вы, конечно! Интернет — величайшее достижение цивилизации. Похвастаюсь, — председатель приложил ладони к щекам и произнес шепотом. — в его создании я тоже принимал некоторое участие. Ну, представьте. Какая возможность достучаться до каждого сердца, а?.. За этой безобидной игрушкой будущее. Скоро паутина будет в каждом городе, поселке, доме… И тогда...
— Что тогда?
— Все будет хорошо.
— Совсем?
— Как говорят справжни английци: «Everything will be alright».
Подкорягин решил не форсировать ситуацию: «Пусть почетный профи глубже увязнет в теме, а потом мы его расколем. А то, вишь, самым мудрым себя считает... Лыжник чертов»...
— Кстати, о премудрости. Это вы верно заметили. Вы же помните, как там у Иова: «Где премудрость обретается? И где место разума? Не знает человек цены ее, и она не обретается на земле живых»...
— А где же? — с интересом спросил Гена.
Незнакомец, блеснув кокардой с тремя , пристально посмотрел в глаза собеседнику, глотнул пива и добавил:
— Бездна говорит: «во мне она» Не дается она за золото… Приобретение премудрости, молодой человек, превыше рубинов. Это я вам говорю. Премудрость — главное богатство, данное людям.
— С этим я абсолютно согласен. А что вы думаете, скажем, о конце света? Время близко... Миллениум на пороге.
— Стараюсь не думать. Все в руках Творца. Только Он вправе разрушать. «Скажет солнцу, — и не взойдет, и на звезды налагает печать». Одно знаю: «Не станет света, светила удалятся. День этот будет единственный, ведомый только Господу: ни день, ни ночь; лишь в вечернее время явится свет».
— Как вы разумно говорите. Всегда считал, что ориентируюсь в этих делах.
— В «этих делах», — произнес он со значением. — И я не все понимаю...
— Снимаю шляпу. Мне Вам противопоставить нечего, — прогнулся Подкорягин. — Я чувствую себя профаном, рыбой бессловесной.
— Бессловесной, говорите? Ну, это вы напрасно. Рыбы — большие говоруны. Хрюкают себе и на воде, и под водой. Ну, а вы-то — венец творения — melior natura.† Не равняйте себя с хладнокровными...
— Как хрюкают? — озадачился журналист.
— Очень просто, как свиньи. Хрю-хрю... Хрю-хрю...
Официант положил «счет» на стол.
— Еще желаете чего?
— Нет, мы скоро уходим. Дела! А что с рукой-то? — спросил Мистер , указывая на окровавленный палец.
— Порезался, по-неосторожности.
— Нехорошо, когда «руки в крови». Вымой немедля, — и, обращаясь уже к собеседнику, добавил: — Как говаривал в свое время Патриарх, «всюду должны работать люди с чистыми руками». Не правда ли?
— Несомненно. Особенно в общепите, — отозвался Подкорягин.
— И в общепите тоже!
— Вы знаете, — начал нерешительно Гена, — не откроете мне одну тайну?..
— В чем смысл?.. — обгоняя вопрос, стал отвечать «редактор Люцифера». — С удовольствием. Обожаю открывать людям тайны. Почему на заседания Межконфессионального Совета не допускают представителей масс-медиа?
Подкорягин уже не в силах был что-то спрашивать или отвечать...
— А ни к чему это. — выпучив глаза, журналист смотрел на загадочного «лектора из Куршевеля». — Внутренние проблемы. Зачем выносить сор из избы? Inter nos†… Помните?.. Это же было предсказано… Внимательнее относитесь к первоисточноку. А вас, вижу, очень волнует закулисная возня тараканов? Интрижки с «дикой перспективой» и крахом в конце. Интересно?
— Ес-с-с... ли-и-и... честно... т-т-т-о... да!
— Вот за правду спасибо. Нравится мне ваша «правда»! Люблю искренних и честных... — Он снова перекрестился... — Они так страдают! Вот и вам, наверное, нелегко... Если «плохо прожаренное» так важно для вас... Даруй духа... да не осуждати... брата... Вижу, что вы интересуетесь. Могу помочь... Через час начинается первое заседание. Если желаете, проведу... а там уж вы как-то сами... Вы мне приглянулись... Помогу!
Подкорягин чуть не сболтнул: «У меня нет аккредитации», — но смолчал.
— Понапридумывали всякие там аккредитации, девальвации, консигнации… Правда? Простому человеку и не пробиться... Моего авторитета будет достаточно... Надеюсь... Если я за вас поручусь. Вы же даете мне честное благородное слово, что вы не журналист? — при этом он лукаво улыбнулся.
— Как вы могли подумать? Конечно! — без колебаний сказал Подкорягин. «Безумно простое решение... Так не бывает, — Гена был на вершине восторга и жадно впитывал каждое слово, исходящее от куратора «Люцифера»... — Еще и не такое бывает»...
— Прекрасно. Тогда по рукам. Допиваем и в путь. Дал слово — держи. Dictum — factum, как говорится... Кстати, пиво ваше — дерьмо!
— Ибо не в силе Бог, а в правде! — выпалил Подкорягин. — И пиво... н-н-н-е очень...
— Точно, — улыбнулся профессор. — В правде... Уважаю правдивых... Даруй мне духа надежды... — буркнул он себе под нос. — Да не осуждати... Не осуждати... брата моего...
— А мы успеем? До Госдумы далековато будет.
— Успеем, не волнуйтесь. Festina Lente… Торопись неспеша… Только, пожалуй, туда-то мы не поедем, — сказал он в задумчивости.
— Как не поедем?
— У меня такое чувство, что место заседания перенесут.
— Так же не делается. Что вы? — недоумевал Подкорягин. — Охрана. Подготовка. Так не бывает...
— И все же...
— Не может быть! Разве что, какая случайность?
«Еще и не такое... Еще и не такое... — зашелестело в мозгах. — Бывает... Inter nos…
— А я вам говорю, у меня чутье! Оно меня не подводит… А в любой случайности есть своя закономерность.
— Сдаюсь. Как скажете…


***


Только что в студию доставили свежую информацию:
— Беспрецедентный факт. Сорвана международная встреча... первый межконфессиональный совет... Заседание должно было состояться в здании Государственной Думы. По казуистическим причинам этого не произошло. Дело в том, что на пути верующих встали насекомые. Полчища взявшихся невесть откуда пруссаков заполнили коридоры, залы, лестницы, подсобные помещения... Глава католической церкви счел это дурным знаком, и заседание отложили. Где и когда начнет работу Межконфессиональный Совет — неизвестно… О дальнейшем развитии событий в следующих выпусках...


***


Симферополь встретил гостей ярким солнцем... Через три часа Винсент уже впитывал в себя красоту Крымских гор и блеск Ливадийского дворца. «Не встретили... Плохо. — Внутри полным ходом шла подготовка к открытию выставки концептуального искусства «Non vi, sed art», — снаружи все тихо и умиротворенно. Желтеющая листва еще борется с осенью. А внутри — форма с содержанием... Непременно искупаюсь... Пусть себе повоюют...
— Извините, — обратились к нему сзади, — вы что-то ищете?
Винсент обернулся: «Ухоженная женщина средних лет... западного образца... с восточным менталлитетом... Очень удачное сочетание... Разберемся при случае».
— Да, я приехал на выставку. Ищу Марту. Вы не подскажете...
— Марта — это я. А ваше имя?..
— Винсент. Винсент Венгеров.
— А-а-а, вас-то мы и ждем. Вы — последний...
— Последний...
— Э-э-э... — Запнулась Марта. — Вы привезли работы или у вас только лекционный материал?
— Лекционный.
— Отлично! У нас как раз — обед... Я вам все подробно расскажу. — Спустились вниз... — Объясняю. Заказывать можно все...
— А есть?
— Ну и... есть тоже.... Прошу! — Марта указала рукой на пустой стул.
Винсент, в приципе, был равнодушен к еде, но когда угощали — не отказывался. В тот день...
— День гнева?
Да нет же... Просто... В тот день угощали «плотно». «В несколько перемен... Как положено. — Кушаньям счету не было: джем, масло, сыр, свежие круассаны, эклеры, устрицы, креветки. Шампанское — в непомерных количествах. Пироги постные, рыбные, всякие. Оладьи с зернистой икрой. Ботвинья с осетриной и белорыбицей, икра, телятина. Куры подавались в ухе, в рассоле, на вертелах. — К жареной курице что-нибудь кисленькое: лимон или уксус? Пожалуйста! Горячая солонина с огурцами? Без проблем... Можно и рассольник из потрохов и молоденьких почек. Сразу видно, гражданин Сорос очень любит концептуалистов. Не скупится на культуру, чертяка... — Пресыщенная жизнью столичная молодежь решила превратить «общие обеды» в светские богемные беседы... Уловить витиеватую мысль было непросто. Особенно, когда речь шла о музыке и политике.
Винсент не желал, чтобы его втягивали в «мусор чужих мыслей». Листая «Меню» он краем уха слушал «высокоинетеллектуальные», снобистски-рыхлые тексты. «Вслушиваться необязательно... Уха «по-царски» с профитролями... Интересно... Здесь важнее подача, чем суть предложенной идеи... Афро-кельтские тенденции в современной мелодике, господа... «Графские развалины»... Влияние Гиреевской династии на политическую жизнь Европы... Шурпа «по-крымски» с лазанками... Соперничество в актерском деле — вот их удел... — поймал себя на мысли Венгеров. — Посмотрим как эти «эстествующие интеллектуалы» оценят мою лекцию... Похлебка «славянская»... Похлебка все это»...
— Талант всегда тянет на себя. Правда? — обратился Винсент к девушке справа.
— Вы из Киева? — соседка, не обделенная остроумием и красотой, ответила вопросом на вопрос.
— Я-то... Нет, я из России... А вы, видимо, из города каштанов?
— О-о-о... Да.
— И много здесь ваших?
— У нас здесь одна большая команда — «Центр современного искусства», слышали?
— Ну, а как же? А вы кем работаете? — спросил Винсент.
— Тексты пишу, сценарии, отчеты, — сказала девушка и задумалась... — А вообще, я — Муза!
— Чудная профессия.
— Да, конечно. Но весьма тяжелая и неблагодарная. Муза — жена художника. — Длинный палец ее щелкнул по сигарете...
— Зато какая благородная. В перспективе — благодарность всего человечества.
Не теряя надежды, Винсент поинтересовался:
— А где же наш перспективный муж?
— В номере... Гад! От «Нирваны» оторваться не может.
«Ясно... Любимый «не может»… оторваться от нирваны... А она от него! Понятно! Тема исчерпана, — подумал художник и загрустил... Специалисты называют это: «ярко выраженная точка отсутствия интереса. — Такие сростаются как сиамские близнецы. Кто грудиной, а кто еще чем...
Проворный официант отправил на край стола запотевший графинчик и неожиданно нащупал «точку интереса»:
— Все в порядке? Еще что будете?
— Любезный, нет ли у вас чего-нибудь эдакого? — оживилась Муза.
«Совсем зажралась «крылатая птичка», — отметил про себя Винсент.
— Попробуйте «бескостное». — Предложил человек с полотенцем на рукаве.
— А что это? — Лениво спросила девушка.
— Соус из курицы без костей, с начинкой из баранины.
— Не пойдет, — сухо и коротко оборвала «птичка».
— Тогда, может, «Три корочки хлеба» или «Волосатый пупок»?..
— О! Неси «пупок».
Винсент, если это было нужно, умел быть гениальным не только в работе, но и в любви и общении. Плодил, воплощал идеи и, отрываясь от своих замыслов, в секунду растворял другого человека в себе. Ловко заставлял поверить в сказку, смело уводил за собой... Но тратить свой талант «в никуда» он уставал... Уставал и... устранялся... (чем и наживал себе врагов). Вот и Муза уже намеревалась перейти в стан неприятеля, но, поразмыслив, убедила себя: «Ни к чему это... так капризна богема и необъяснима... Хочешь общаться — прими такой, какая она есть».
— Я слышала о вас...
— Неужели?
— Да! Много всякого...
— Понимаю, — не уточняя детали согласился Винсент.
— Я даже знаю предмет ваших исследований...
— Интересно... Вы видели, вероятно, публикацию... «Рождество без Христа»...
— Нет, не угадали... Вас интересуют особенности мышления «творческой личности». Так?
— Забавно! Может, вы действительно Муза?
— Муза, Муза... К тому же очень щедрая... Я бы сказала: обильно-питающая. Бесконечный донор. Только не тешьтесь мыслью, что ухватили Бога за бороду... Каждый художник мыслит по-разному... И работает по-своему...
— По-моему... — начал было Винсент.
— По-своему! — отрезала «щедрая муза». — Однозначно: каждый по-своему!
И они закончили беседу, оставаясь каждый при своем джокере.



«Хорошо они здесь устроились, — думал Винсент, проходя мимо колонн, увитых зеленой порослью. — Представляю, как предавались здесь плотским утехам венценосные особы. — Оранжевый закат быстро опускался на город, пока не закутал дворец в бледно-пурпурные сумерки. Этим вечером «царский объект» приобрел какое-то особое очарование. Классический белый мрамор был плотно уставлен первоклассной аппаратурой «Sоnу», и это придавало ему новое звучание. Аудиотехника, расставленная прямо на мебели прошлого века, в обычной жизни сама могла служить экспонатом. — Сегодня можно смело расположиться на «диване Рузвельта» или плюхнуться в «кресло Сталина». Напрягая воображение, за круглым столом в гостиной, легче предствить холод сорок третьего или ужас тридцать седьмого. — Модные ди-джеи, стремились уйти в глубокую психоделию. — Тусовка слаженная, ничего не выпадает, — праздник набирал силу, если не считать, что на каждого зрителя приходилось, пожалуй, два участника. Проходя мимо выставленных образцов, Винсент глазел на одиноких зрителей. Неожиданно он увидел стройную миловидную девушку с прической «А-ля Гаврош»... — Студентка... молоденькая... зелененькая. Ну, как обойти?.. Проведем беседу... Поднимем уровень... — Осторожно ходила она по комнатам, с интересам прислушиваясь к разговорам и комментариям... Винсент решил озадачить девушку вопросом. Подойдя чуть ближе, он выдохнул как бы в пустоту:
— Ковырнуть в памяти и плюнуть на холст вялым пейзажем просто... — «Зелененькая студентка» восторженно-удивленно посмотрела в его сторону. Винсент ощутил это всем нутром и, не глядя на нее, продолжил. — А вот отыскать новую форму, открыть свежий цвет необычайно тяжело, не правда ли?
— Да, конечно. Извините, вы художник? — и тут же, не дожидаясь ответа. — Вы не могли бы помочь мне разобраться во всем этом? Здесь так интересно, но я ровным счетом ничего не понимаю.
— А это и не обязательно. Здесь никто ничего не понимает. Главное, чтобы интерес был. Претенциозность концептуального искусства не всегда оправданна, к сожалению. Искусство ничего не меняет.
— Но поднимает над бытом!
— Да, несомненно. — Умненькая девочка. Страсть, как люблю умненьких. — Как говорила мадам Шанель: «Самое сложное — это сделать черное платье». Обычное черное платье. Понимаете?
— Как это? Почему?
— Потому что детали значат больше, чем сама модель. А модель — это красивая живая… «Вешалка»... — хотел сказать он, но сдержался.
— О-бал-де-н-но! — В этот момент лицо ее было удивительно... великолепно...
«Ага! Есть! Попалась, девочка, попалась, милая», — решил Винсент и хладнокровно продолжил:
— Мне очень приятно, что вы здесь… Хотите «русское хокку»...
— «Русское хокку»?.. Никогда не слышала. А как это?
— Это как и японское, только лучше...
— Прям лучше?
— Благозвучнее... Хотя в тех же традициях. Емко, плотно и точно... Могу доказать...
— Попробуйте...
— Листья, листья, лист я... я, я, я...
я — лис, я — лист, лист — ты... ты, ты, ты...
ты, ты и я... мы оба листья...
— По-тря-са-ю-ще... — растягивая, сказала Яна, плотно увязшая в паутине его обаяния... — Никогда не слышала ничего подобного! — Как тут здо-о-о-рово!!!
Расхаживая по залам, пахнущим историей, они болтали обо всем: о любви, о жизни, о защите интеллектуальной собственности и прав потребителя, о красивых женщинах и богатых мужчинах, не заметив, как крымские сумерки поглотили деревья в густеющей темноте. К началу банкета «умненькая студентка» стала уже не гостем, а частью этой программы. Ее сердце стучало гулко, пытаясь выскочить наружу. Рвущиеся из глубины мысли были готовы слететь с языка, но она все слушала и слушала. Тихий ангел присел ей на плечо и что-то неразборчиво нашептывал. ХХХХХХХХХХХ
 Винсент упивался ее молодостью, восхищенными глазами и своим красноречием. Что его словоблудие по сравнению с ангельским? Куда тягаться... Повинуясь гипнотическому влиянию, двадцатилетняя девчушка тут же выболтала ему все о своей последней любви.
— Это было так давно, что все уже забыли, как это было, — сказала она. Яна долго ждала, надеясь обмануть свои желания, пытаясь отвлечься. Не получилось... Жажда общения потребовала немедленных действий. «Наблюдательный лектор» увидел ее обеспокоенный взгляд.
— Давай уйдем отсюда, — предложила увлеченная.
— Ну, пойдем, прогуляемся.
Сильно объевшийся порядочно-пресными женщинами, «художник-новатор» приветствовал любую инициативу. Выйдя наружу, Винсент вскользь коснулся губами ее щеки, и они двинулись в темноту. Тепло ее рук придало «охотнику» большую уверенность.
— Куда мы идем? — спросила гостья, оробев.
— Да здесь недалеко. — Венгеров заметил, как екнуло ее сердечко. В непривычном смущении своем, девчушка выглядела еще очаровательнее. «Все в ней есть... Все, что полагается совершенству: ум, юмор, красота, добродетель и плюс еще что-то... Может, это она и есть — любовь»?
Когда же они стояли в одинокой темной аллее, уже художник шептал ей что-то на ухо. В любви Винсент «на ходу» придумывал новые слова. Предоргазмическая страсть сильно обогащала его красноречие, и он все говорил, говорил... Слова, взлетали к небесам и рассыпались где-то там, высоко-высоко... Покрывая торопливыми поцелуями все ее тело, он вскоре добрался до живота. «Распусти змейку... — уговаривал себя Венгеров. — молния... на ее штанишках... Ну... Одним жестом... Ну... — Через секунду приглушенно звякнула пряжка кожаного ремня и молния расползлась в стороны. А еще через мгновение плотно облегающие джинсы скользнули куда-то вниз, оголив загорелые, упругие бедра. — Хороша! Деточка. Хороша»...
— Что ты, что ты делаешь? — говорила «деточка-Яночка», что на самом деле означало: «не останавливайся, пока я так горяча». В одно движение — студентка-первокурсница уже прижималась к мужчине холодной попочкой...
— Ну, что, деточка-конфеточка?.. Поговорим...
— La petite mort… Как говорят французы. — прошептала утомленная «первоклашка». — Всякий оргазм — маленькая смерть... Как я попалась... Ты, профи, Винс... — Отлетевшая девичья душа не хотела возвращаться... Не сразу, а тихо, тайком, влилась обратно…
 На аллее, по пути обратно, Венгеров неожиданно свернул в сторону.
— Пойдем лучше другой дорогой, красатулечка. Прошлой осенью я уже здесь прошелся. Теперь мучают воспоминания.
— Что, тоже пригнул кого-то? — съязвила «первоклассная красотулечка».
— Да нет, шапку сняли...
Яна ничего не понимала и была счастлива и от этого. Девушка не помнила, как они вернулись и продолжили банкет. «Не будем торопиться... возвращаться легко... Там все ясно... Мама, папа, партнер-алкоголик... Скучно... Кстати, зачем он мне? Надо броса-ть... — купаясь в новых ощущениях, «красотулечка» наслаждалась столь необычным поворотом в ее судьбе. — Сегодня я решила отдаться празднику... И отдалась»…



Винсент распахнул дверь своего люкса: «Быстрее бы пришло утро. Новый день освободит от хмельной паутины, оголит правду ночи. Неужели это она? Наконец-то. — Боясь расплескать воспоминания, он уснул удовлетворенным. Во сне яркие картинки наплывали друг на друга: «Почитай еще что-нибудь, Винс. Ты, ты и я... Мы оба — листья... Как все-таки замечательно. Дай запишу. Вот это еще... о цветах... Нет слов! Цветы, цветы... цвет ты, свет ты, свят ты... Свят я?.. Нет, — Ты... Удивительно емко»...
Открыл глаза: «Яркий день уже близится к полудню. Солнце — в зените, облака — в горизонте. — Заглядывая в зеркало, бедолага попытался увидеть свою душу. — Никому не прощает... Это уж точно... Ну, как? — спросил он себя. — Сердце — пусто, душа — чиста? Ничего не чувствую... Неужели рывок к счастью не удался? Ничего. Обещанного три года ждут. И ты подождешь, — в голову пришла свежая мысль: — Поеду-ка я в Ялту»...
 Винсент любил скучать среди людей. Порою он просто бродил в толпе и, наслаждаясь их безразличием, думал о своем. Помогало… «А ведь нет у меня готовой лекции... Что же им зачитать?.. Народ холеный, амбициозный, обидчивый... А что мне до их амбиций: «понял — не понял», как говорится... Всех не научишь... Нос не утрешь... Да и как объяснишь, не обремененному научной терминологией художнику, что есть флуктуация сознания. Кто такой Титченер, Карл Густав Юнг или Тхостов... Процесс создания, как правило, ускользает от создателя... Пришло озарение, и все… А что это, — озарение?.. Как приходит, откуда берется… Ни один художник не скажет.
Только продвинутые спецы знают, что на уровне отражения сознание — удваивает реальность… Удваивает! Предвижу широко расрытые глаза «элитарной аудитории»... «Каждый художник мыслит по-разному... И работает по-своему»... Ах! Муза... Знаешь ли ты, Муза, что такое утроенная реальность? Конечно, не знаешь. Только пальцем у виска покрутишь... Что ты смыслишь, Муза, в производстве «продукта»?..
Как объяснить им, профессионалам, что в творческом акте процесс усложняется и имеет циклический характер… Циклический. Знакомо ли тебе это слово, Муза? Трехкратное воспроизведение реальности (как бы утраивание реальности) и следует понимать как возвращение к архетипу... Каждый мыслит по-разному... Скажешь ты. Мыслит, может и по-разному, вот воспроизводят все одинаково!
Протуберанцы флуктуирующего сознания… на втором уровне (отражения)… На третьем уровне (в созданном продукте)... Сложно все это… И для меня сложно… Поиск критерия истинного искусства, как поиск философского камня... Вечная тема! Это еще не бред, Муза. Бред будет впереди. Даруй мне духа надежды»... — Так бродил наш лектор-концептулист по набережной туда-сюда, пока не наткнулся на человека с табличкой:


Библейские толкования





А прямо за его спиной по странному стечению обстоятельств была наклеена афиша:

класс духовной музыки Шри Чинмой
Для любителей музыки искателей истины
музыкантов и певцов
Концерт – медитация. Небесная красота и космическая сила. Бесконечный покой и
Божественый восторг









«Интересно, еще один желающий указать «путь к истине». Озадачить его вопросом, что-ли, или помедитировать со Шри Чинмоем? Оставим... Пусть заблуждаются дальше! Каждый волен выбирать своего Бога. А может, он на верном пути?.. Может... Тогда ему повезло больше, чем нам, — подумал Винсент, и свернул направо к Храму Александра Невского. В дверях Венгеров столкнулся с человеком в черной ризе с крестом «до пупа». — Смиренный раб, «дающий пищу вовремя», с лицом серийного убийцы... Как их отбирают?.. И кто?.. — «Смиренный раб» как бы подмигнул встречному и скрылся у него за спиной. — Внутри прохладно и тихо. Впереди у алтаря потрескивают свечи, пахнет ладаном и смирной. — Винсент свернул к прилавку с иконами... — наставляющая литература о мучениках и преподобных. Давно собирался спросить... — Бабулька в старомодном платке и очках с толстыми стеклами безучастно глядела перед собой. Венгеров не сразу вывел ее из анабиоза:
— Извините, — тихо обратился он, — я издалека...
Старушка молчала. Только слегка шевелились ее губы, выдавая внутреннюю работу.
— Простите, — снова начал Венгеров, — я приехал издалека и нигде не могу ничего найти об Иоанне Дамаскине.
— О ком? — в раздумии переспросила «анабиозная старушка».
— Я говорю, был такой живописец — Иоанн Дамаскиўн, может, слышали?
— Не-е-т, сынок.
— Ну как же, он написал икону «Богоматерь-троеручица». — Настаивал Винсент.
— А-а-а... Дамаўскин. Так бы сразу и сказали. Да, был такой, а как же... Сейчас посмотрю. — Она долго перекладывала иконы и книги с места на место, заглядывала куда-то далеко вниз, под стол, пока не выдохнула с сожалением. — Нету, молодой человек. Нету. Еще утром была, а сейчас нету. А вас, собственно, что интересует? Может, подскажу чего.
— Да так, хотел уточнить кое-что... сказ про «Богоматерь». Но из «первоисточника»... Хотелось бы...
— А что там знать? Хм... Первоисточник ему. Я и сама тебе скажу... Молился он сильно, вот она и приросла.
— Что, икона?
— Да нет, рука. Вот он в благодарность-то и пририсовал на иконе третью руку.
— А когда это было, бабушка?
— В шестом веке, сынок, или в седьмом. Какая разница... главное, что руки теперь у нее — три...
— Ясно... три руки. Но хоть не три ноги... И то слава Богу.
Старушка напряглась, нахмурилась и съежилась как-то...
— А вы не знаете, чем кончилась эта история с отцом Валерием?
— Какая история?
— Ну, «Крымское дело»... когда православный священник подал в суд на своих прихожан, помните? За «моральный ущерб» компенсацией разжиться хотел.
— Помню, как не помнить. А вы почему спрашиваете? У меня там сестра живет, так я всех знаю: и людей этих, и отца Валерия, дай Бог, если здоровы.
— Да я разобраться хочу... Не волен, ведь, православный пастырь по мирским судам ходить? Так ведь?
— А ты, сынок, сомневаешься, что ли? Вижу ересь в тебе! Православных пастырей — не бывает! Батюшка... Это гордыня проснулась. Смирись… Молись... Свечу, вон, поставь... — она кашлянула. — Побольше... А то... это... смотри... Не богохульствуй. Смирись…
— Бабуленька, родименькая... Да узнать я хотел и все...
— Смирись... Грех это... Им там, наверху, поди виднее. А то это... как его... Был бы виноват батюшка, так сняли бы давно... Смирись... Я же знаю его... сама знаю. Хороший человек, душевный. Так что не верь... если скажут чего... Им-то — это... как его... виднее... Врут все. Да вот, у меня газетка есть, — разглаживала она ладонью мятые листы с заголовком «Таврида православная». — Читай вот, это... как его... сам! Там все сказано. Читай и не богохульствуй...
В глаза Винсенту бросилась заметка «Обращение Патриарха к Архиепископу Лазарю», где было написано:
«Благодарю Ваше Высокопреосвященство за достойную отповедь, данную на публикацию «Русь православная» №3, касающуюся вверенной Вам епархии. Цель этих публикаций — посеять недоверие к деятельности Епископа и Священноначалия церкви для того, чтобы разделить церковь».
— Ясно, — сказал Винсент и положил газету перед собой. — Теперь все ясно, спасибо.
— Кстати, это... как его... вы знаете, что отец Валерий-то... простил им все на суде?
— Кому?
— Это... как его... Прихожанам.
— А зачем же тогда в суд подавать?.. Да еще и с иском на семь тысяч долларов? Чтобы потом прилюдно пожурить... И простить? Это же не по-христиански.
— Что вы умничаете? Это... как его... Отец Валерий — чудесный человек, и он все сделал по-людски. Я-то знаю... Он сам рассказывал.
— Вот именно, по-людски. А он — священник. Ведь в толкованиях по пятнадцатому правилу Карфагенского собора ясно сказано, что духовные лица не имеют права пренебрегать своим духовным судом и обращаться к судам светским, ища в них оправдания. Если же кто, пренебрегая судом церковным, обратится к суду светскому, то правило предписывает лишить такового места, т.е. лишить священства и извергнуть...
— Это... как его... Кто это вам такое... это... нашептал? — зашипела бабка, брызгая слюной.
Винсент и сам не знал, откуда у него такая информация, но от зубов отлетало, словно он с этим родился:
— А вы заглядывали когда-нибудь в правила Православной церкви?
Старушенция раздраженно процедила:
— Без нас есть кому заглядывать. Это... Как его... А вы, я смотрю, больно грамотный. Грех это... Грех... Гордыня! Это... как его... Специально пришел в душе поковыряться? Интеллигентишко!
— Что вы, что вы?
— Ну-ка, это... как его... ступай отсюда, еретик-богохульник, — сказала она и перекрестилась.
Винсент покорно удалился. На входе ему встретился красномордый, пахнущий перегоревшей водкой, неопрятный человек... «Еще один добропорядочный... — подумалось художнику. — Господи, вседержитель... Даруй мне духа надежды не осуждать брата моего»...



У входа в Ливадийский дворец Венгеров увидел группу туристов, неохотно надевающих на ноги безразмерные тапочки. Экскурсовод командным голосом объявила:
— Пожалуйста, не шуметь! За ограждения не заходить! Руками ничего не трогать! Ясно?
— Почему же не трогать?.. — пошутил кто-то...
— Не наше дело — думать... Не трогать! Значит не трогать! Правила такие...
«Все они похожи… Помощники-смотрители»!
Уже внутри он снова услышал административный голос. Сильно возбужденная женщина бесновалась в своем возмущении:
— Как это так, культурные люди... музыканты, художники! Ай-ай-ай... — испачкали «кресло Рузвельта», продавили «кресло Сталина». Как же так можно? Исторический инвентарь! Что за безобразие? Это же музей! Экспонаты! Дворец — это же...
«Да, этот мир не для всех?» — отметил еще раз про себя Винсент.


***


«Мир для всех» — последнее что смог почитать Студент Икс. Его давно уже тянуло «по нужде», но молодой человек все не решался остановить грузовик. Благо водитель-дальнобойщик оказался наблюдательным и понятливым.
— Что ж ты молчал? — с пониманием спросил шофер. — Давай вон, в кусты...
Студент уже возвращался, как его внимание привлек огромный гранитный валун с текстом. «Гляди-ка, как в былине про Илью Муромца»...



И наехал он на три дороженьки
Три дороженьки он,
Три ростании...
На тех ростаньях лежит там
Бел-горюч камень...
А на камени том
Надпись написана

...............................

Да в которую дороженьку
Будет ехати?

— Ну и что же здесь написано?..







Винсент Венгеров
1967 — 19 ...
Прежде чем уйти, я оставлю лучшее из своего мира...



Не давая забыться в ночи,
И держа как волчицу у нужной метки,
Окрестил просто так, не любя.
На забаву нелепой усмешки,
Ты хотел так всегда приходить.
Словно заново, словно однажды
Брать руками и чувствовать жизнь,
Уверяя, что все здесь продажны.
Пустота, пустота, пустота.
Это самая худшая пытка.
Я прикрою руками уста,
чтоб смолчать, чтоб тебя не окликнуть,
Нам понять бы — да жизнь коротка,
Нам увидеть — да сердце не хочет.
И летят два слепых мотылька
В Петербургские белые ночи.
Любимому V...


«Картина... Прямо Васнецов! — От нечего делать Студент листал периодику. — Нет пути ни прохожему, ни проезжему, ни пролетному. Так... Статеечка... Научно-богословская конференция «Мир для всех». Хорошо... — Бегло пробежавшись по тексту, взгляд уткнулся в знакомое фото: — Тот же берет, черный плащ с отогнутым воротником... Это он, несомненно, он. Под фотографией красовалась лаконичная фраза: Sol lucet omnibus»†...
Сквозь темные исцарапанные стекла старомодного пенсне, нагло ухмыляясь, на Икса смотрел Мистер . Этот колкий взгляд пронизывал сквозь, до кончиков пальцев. — Он-то здесь к чему? Ага, вот: «Межконфессиональный совет подавляющим большинством голосов постановил: «Признать профессора теологии и богословия... главного редактора... Действительного члена... Почетного члена... личностью... — он перевернул страницу. — Личностью... третьего тысячелетия»...
— Вот те раз, — Вырвалось у Икса. — Третьего тысячелетия... — зазвенело в голове. Газета «Факты» соответствовала своему названию. Сухо, без купюр, она перечисляла только происшедшие события. — Вот еще одна любопытная заметочка: «в реанимационное отделение Центральной клинической больницы г. Санкт-Петербурга с множественными сочетанными травмами поступил главный редактор ведущей Питерской газеты... Тю-тю... Вот оно как... Козликин И. И.... Состояние оценивается медиками как крайне тяжелое. Пациент находится на ИВЛ... без сознания... Ивана Ивановича обнаружили у входа в популярный ночной клуб «Броненосец...» и поначалу приняли за пьяного. Однако, офицер ППС узнал пострадавшего и немедленно доставил его в реанимацию. Бдительному сотруднику будет выплачена денежная премия. Вот как бывает... Все под Богом ходим»...
Да, это был тот самый «толстый редактор», что расточал Иксу комплименты и направил его рукопись в набор. Вспомнив о загадочной монограмме ... у обоих... Студент логично увязал эти два события воедино и перевернул еще страницу.
 
«Загадочное исчезновение» — жирным курсивом был выведен лид: «Три дня назад, 23 ноября 1999 г., вышел из дома и не вернулся мэр г. Санкт-Петербурга... Сколько ж можно?.. «Василь Василич... — глыба! Связи — жуть»,... — вспомнил он слова Блудова. — Сотрудники ФСБ и прокуратуры... отрабатывают различные версии — от похищения с целью шантажа, учитывая грядущие перемены на политическом Олимпе, до случайного недоразумения... Ага! Щас! Случайное недоразумение... никто из его ближайшего окружения, охраны и родственников не могут даже предположить, кому это было бы нужно?.. Поиски продолжаются... Ну-ну... Ищите, ищите... Мы надеемся, что уже к вечеру сыщики нападут на след и найдут хоть какие-нибудь зацепки»...
— На-й-д-у-у-у-т... — растягивая заключил дальнобойщик. — Таких всегда находят...
— Не найдут, — твердо сказал Студент. — Пропал, значит, должен был пропасть... Это же ясно.
 
— Ты смотри, как плохохо краска пропечаталась. Только деньги привыкли драть... за качеством бы лучше смотрели.
«Загадочное исчезновение» — жирным курсивом был выведен лид: «Три дня назад, 23 ноября 1999 г., вышел из дома и не вернулся мэр г. Санкт-Петербурга... Сколько ж можно?.. «Василь Василич... — глыба! Связи — жуть»,... — вспомнил он слова Блудова. — Сотрудники ФСБ и прокуратуры... отрабатывают различные версии — от похищения с целью шантажа, учитывая грядущие перемены на политическом Олимпе, до случайного недоразумения... Ага! Щас! Случайное недоразумение... Ха! Никто из его ближайшего окружения, охраны и родственников не могут даже предположить, кому это было бы нужно?.. Поиски продолжаются... Ну-ну... Ищите, ищите... Мы надеемся, что уже к вечеру сыщики нападут на след и найдут хоть какие-нибудь зацепки»...
— На-й-д-у-у-у-т... — растягивая заключил дальнобойщик. — Таких всегда находят...
— Не найдут, — твердо сказал Студент. — Пропал, значит, должен был пропасть... Это же ясно.


***

— Все ясно? — переспросил секретаршу Мавлей Маркович. — Повтори.
— Да конечно... Э-э-э... Занят для всех! И по любым вопросам... кроме Подкорягина! Появится — сразу к вам!
— Иди!
Мавлей Маркович нервничал. Закрывшись в своем кабинете, шеф-редактор полностью устранился от участия в работе ввереного ему хозяйства.
Вот уже второй день он не получал весточки от «связного». Подкорягин исчез, словно провалился. — «Просто забыть или «забить» он не мог. Не такой человек. Значит, что-то случилось… Однако мы в цейтноте. Время уходит... А до сих пор — ничего... — Мавлей Маркович сидел в своем кресле и, уничтожая перекидной календарь, мастерил самолетики. Большие и поменьше, разные. Складывал, запускал и долго смотрел вслед бумажному свертку с крылышками, планирующему в угол длинного кабинета. По-детски радовался... Затем снова складывал и снова запускал. Когда диван у дальней стены был сплошь усыпан рваной бумагой, а Мавлей Маркович дернул листок с надписью «31 декабря», включился селектор:
— Появился Подкорягин, — сухо произнесла секретарша. — Он здесь.
«Самолетных дел мастер» побежал к двери:
— Появился, голубчик. Наконец-то! Что у тебя? Заходи скорее, — сказал редактор и, оглянувшись через плечо, рявкнул: — Меня пока нет. Рассказывай, что случилось? На связь не выходишь... Я волнуюсь, понимаешь. — сыпал он вопросами. — Деньги остались?
Подкорягин не отвечал...
— Что-то ты странный какой-то... Изменился... Похудел... Голодуешь? — Гена зло глянул изподлобья... — Все, все... Не обостряем... были проблемы, понимаю. Ладно, скажи главное... не томи! Материал есть?
— Есть, — коротко ответил журналист и положил на стол листок и дискету.
— Видишь, я в тебя верил! Не зря мы на тебя поставили... Ну давай, посмотрим.

Главному редактору
Газеты «Московский комсомолец»
корреспондента
Геннадия Подкорягина

Заявление.

Прошу уволить меня по собственному желанию в связи с изменившимися обстоятельствами и убеждениями.










— Что это ты, сдурел что ли? — Он поднял голову, но Подкорягин уже выскользнул из кабинета. — Как! Куда! Задержать! Дуся, верните его! Верните! Задержать! Не выпускать!
Несколько человек побежали вниз по лестнице. Кто-то схватился за телефон. Мавлей Маркович знал свои возможности в спринте (быстро он передвигался только к туалету... И то изредка). Шеф рванулся к окну. Там хорошо просматривался центральный вход.
— Ничего не понимаю, — редактор смотрел то на заявление, то вниз на двери. — Вот он! Не удержали? Как же они...
Гена Подкорягин выбежал на улицу, нагоняемый двумя охранниками. Суетливо расталкивая прохожих, не глядя по сторонам, молодой человек, быстро приближался к дороге...
— Ненормальный! Стой!
Гена уже ничего не видел и не слышал... Еще секунда... Послышался дикий скрежет тормозов. Он словно нырнул под колеса тяжелого грузовика, навстречу своей судьбе.
— Да, прав был Овидий: «Для того, чтобы погибнуть, тысяча способов есть», — с грустью сказал Мавлей Маркович и снова глянул на листок в руках. Прямо на глазах буквы поблекли и растворились в «молоке» белой бумаги. — Что за черт? Дискета. — «спринтер» открыл документ. — Yes! Хоть здесь все сохранилось. Вау! Это же... сенсация...
Готовая статья Подкорягина содержала несколько десятков страниц и начиналась так: «Большинством голосов... личностью третьего тысячелетия признали»... — Мавлей Маркович не успел дочитать первую страницу, как буквы посыпались в никуда. Покорежились, рассыпались и пропали... Пустое пространство экрана заполнилось неведомым смыслом...
— Вирус!! Все кончено... Один заголовок... Бл-е-е-ск... «Sol lucet omnibus»...


***


Поднимаясь на второй этаж родного общежития, Студент даже и не думал о ключах. «Дверь в «комнату-кабинет разгрузки» всегда отперта. Так и есть»...
— Привет работникам умственного труда.
«Завсегдатаи-КаПээРовцы» отозвались не сразу.
— Раз, два, три... — считал «пастушок» с нескрываемым удовольствием. — Четыре, пять... — Задиралась его правая рука...
— Шесть уже... — поправил его «Кутузов». — Махлевать-то не надо! Припух совсем...
— Пять... пять... Что я тебе, проўцент какой или фуфлогон? Только — пять... Шнобель-то не прячь... Должок-с! — Он продолжил раздавать долги, методично ударяя картами по кончику носа «Кутузова»...
— Ай!.. Ай... — подвизгивал «должник», испытывая острую боль от ударов. — Ай! Ай!
— Во-се-м-на-дцать... — заканчивая процедуру, растянул «пастушок». — Будешь знать, как дяде перечить...
— Что это вы? — удивился Студент. — Обычно в шахматишки... инеллигентно так... по-рублику...
— В буреечку заспорили... — Пояснил Леша-пастушок. — Вот товарищу и не... повезло...
— Я бы долго смеялся, если бы повезло... — Ответил Икс. — Нелегко бороться с профи...
«Пастушок» нежился на пике плебейского своего счастья: «Отомстил козлу за «платный холодильник»! По-полной отыгрался... Хо-ро-шо-о-о»...
«Пропал пятак... Синяк, не меньше... — думал должничок-Кутузов, бесполезно растирая покрасневший нос ладонью. — Подлянка какая... Прилипли тапочки к дивану... Завтра же цену на «мороз» подниму».
«Во как дюбель-то отвис у пацана... — сочувствовал Студент, глядя на опухающий нос «Кутузова»... — Теперь как настоящий буратинка! Кликуху прилепят точно».
— Где пропадал, бродяга? — спросил удовлетворенный «пастушок».
— Где, где? В Пи-и-и...
— Тихо, тихо. Здесь же дети.
— Да, в Питере.
— Это мы знаем. — добавил «синюшный Кутузов». А потом?
— Зачем вам это?.. Был, да сплыл... — безразлично оветил Икс. — Теперь, вот, здесь.
— Ну, как же, читать уж мы умеем, — «Кутузов» бросил на грязный обеденный стол какую-то книгу. — Только вот вопросик у меня. Когда это в Питере мэрия и горсовет в одном здании находились?
— Когда, обмоем труд писательский? Ты вопросики свои заумные брось, Кутузыч. Значит так надо. Есть во всем свой тайный смысл. Коли нужда будет, для таких бестолковых читателей как ты и продолжение и разьяснения выпустят. Правда, Винс?
Студент медленно поднял книжку в красивом подарочном переплете и открыл титульный лист:

 ltd. Санкт-Петербург
Рождество без Христа





— Откуда она у вас?
— Ладно скромничать, сгоняй лучше за флаконом.
— Нет, ну все-таки...
— Да все прилавки забиты, везде только и говорят об этом, будто читать больше нечего. Бестселлер получается. Глядишь, скоро на «Мерине» или «Бэмсе» ездить будешь и здороваться перестанешь.
— Кто бы мог подумать, что у тебя, Студент, такие таланты отыщутся.
— Да какие там таланты? Это все не я... Не мое это...
— Ага... Не твое?.. а фамилия... фото...
— Фото мое... — растерялся Икс. «Действительно, оперативно работает... куратор»... — Кто-нибудь читал?
— А зачем?.. Мы от одной фамилии уже премся... Детям можно будет сказать: «И с таким человеком я был знаком».
— Вот и чудесно, — обрадовался Студент, разрывая в клочья листы, пахнущие свежей типографской краской. — Рекомендую никогда не читать этого.
«Кутузов» расстроился (Книга была куплена на его студенческую копейку): «Дорогущая... Мало того, что автограф не дал... Я уже маме хвастанул о нашем «доморощенном гении»... Что теперь говорить?.. Так еще и лишил меня «собственности». Экспроприатор»...
«Кровожадный шахматист» закурил, как водится, «Ватру» и философски заметил:
— Как в песне... Вы не верьте люди, вам скажут если, что к успеху легка дорога. Да, мало кто выдерживал испытание славой. Совсем свихнулся парень...
— «Малый успех — приобретаешь врагов, большой успех — теряешь друзей».


***


Он стоял на перроне и курил в ожидании поезда.
«Крымские сны, крымские сны... Упругое название, — подумалось ему. — А откуда оно у меня? Стоп. Да это же рекламный щит. Вернусь! Здесь недалеко. А время? — Винсент посмотрел на часы. — Есть еще несколько минут».
На огромном постере выделялась надпись:

КРЫМСКИЕ СНЫ
Звоните и выигрывайте

 


«Интересненько»... — Пошарив в карманах, Винсент нащупал десюнчик и двинулся к ближайшему автомату.
— Алло! Это «Крымские сны»?
— Да. А что вы хотели?
— Как что? Сон узнать желаете?
— Разумеется, разумеется. Секунду, я включу диктофон. Готово, говорите...
Венгеров на секунду задумался и стал начитывать «в никуда»... «Зачем это мне?.. Пусть... Порой я не знаю точно, то ли сны выплывают из меня, то ли я из снов»...
— Бескрайняя равнина... Пампасы... Скорее, пустыня, выжженная полуденным солнцем до глубоких трещин. Багряный закат, съедаемый сумерками, так же быстротечен, как космическая тень, рассеивающая световое тепло. Звенящая тишина прерывается глухим топотом тяжелых копыт. Из темноты появляются многочисленные силуэты животных. Представляете?.. Первым мчится огромный жираф. Задыхаясь от собственного бега, смело он рвется сквозь колючки, по камням... Тщетно пытается уйти от погони. Длинношеее животное цвета выжженной травы, несет на себе всадника... Из последних сил борется за право остаться в живых... И вот он совсем рядом... способен зацепить вас в неосторожном движении. Интересная деталь: шестиметровый гигант ровной песочной масти напрочь лишен характерной пятнистости.
— Забавно... — послышалось в трубке. — Даже элегантно.
— На голом жирафе восседает не всадник, а всадница... Такая же нагая, как и он. Пришпоривая исполина босыми пятками, крепко вцепившись в гриву, она указывает путь. И тут я понимаю, что это Лиза...
— Какая Лиза?
— Неважно, одну девушку так звали.
— У нее что, наколка на плече? «Лиза».
— Нет, знамя с крупными бувами: «Меня зовут»... Что вы спрашиваете всякую чушь? Вам не интересно, я могу не рассказывать.
— Нет, нет, что вы, извините... Мы вас внимательно слушаем.
— Лиза — это девушка, которую я уже видел однажды... Хотя, может, и не однажды. Ну, не важно. Далее. За этой парой, легко успевает огромный козел... чистого белого цвета, не испорченного никакими посторонними красками... Кристально белый! Понимаете?..
— Так, так продолжайте...
Тройку преследует стая гиен... Пестрые волки жаждут борьбы и свежей крови... На одном из них — я. Так вот. Расстояние между группами быстро сокращается... хищники уже могут, в прыжке, погрузить клыки в горячую плоть и разорвать ее на части... перед ними выростает стена густого тумана... Лиза, жираф и козел ныряют в «молоко неизвестности»... Беглецы где-то рядом, совсем рядом, но не видны. Усталые гиены все еще не теряют надежды удачного окончания охоты. Как вдруг из белого влажного облака навстречу выходит старец...
— Как старец?Какой-такой...
— Старец... в длинных одеждах... Мои животные поджали хвосты и замерли в растерянности. А он и говорит: «Слушай, сын мой, и прими слова мои — и умножатся тебе лета жизни! Я указываю тебе путь мудрости, веду тебя по стезям прямым. Когда пойдешь (здесь он указал рукой в сторону беглецов), не будет стеснен ход твой, и когда побежишь, не споткнешься... Глаза твои пусть прямо смотрят, и ресницы твои да направлены будут прямо перед тобою. Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды. Не уклоняйся ни направо, ни налево; удали ногу твою от зла.
Чтобы соблюсти рассудительность и чтобы уста твои сохранили знание.
Ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее;
Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый;
Ноги ее нисходят к смерти, стоны ее достигают преисподней.
Если бы ты захотел постигнуть стезю жизни ее, то пути ее не постоянны, и ты не узнаешь их.
Держи дальше от нее путь твой, и не подходи близко к дверям дома ее,
Чтобы здоровья твоего не отдать другим и лет твоих мучителю;
Чтобы не насыщались силою твоею чужие, и труды твои не были для чужого дома.
И ты будешь стонать после, когда плоть твоя и тело будут истощены.
Пей воду из твоего водоема и текущую из твоего колодезя. Пусть не разливаются источники твои по улице, потоки вод — по площадям;
Пусть они будут принадлежать тебе одному, а не чужим с тобою.
Источник твой да будет благословен; и утешайся женою юности твоей.
Любезною ланию и прекрасною серною; груди ее да уповают любовию тебя всякое время;
Ею услаждайся постоянно.
Для чего тебе, сын мой, увлекаться постороннею и обнимать груди чужой»? Как вы думаете, к чему бы все это? В чем смысл? Алло, алло. Вы что там, заснули, что ли?
На том конце провода что-то зашуршало, защелкало, заскрипело и, наконец, официальный голос дежурного оператора объявил:
— Ваша история записана и будет участвовать в розыгрыше на звание «Самый оригинальный сон месяца». Звоните...
После этих слов разговор внезапно прервался, и Винсент побрел к выходу. — «Да, явно здесь кормится какой-то мутный издатель, — подумал он и зашагал быстрее. — Да Бог с ним, пусть кормится, компилятор хренов... Через сутки я в Москве. Это важнее».



В пути с Винсентом ровным счетом ничего не произошло. Да он ничего и не предпринимал. Не шастал по вагонам, как обычно, в поисках новых встреч, не шутил с проводницей и даже не счел нужным завести беседу с попутчиками по купе. Тяжелые мысли сковали его сознание, опутали густой паутиной так, что художник почти совсем не покидал своего места. Лежал себе... всматриваясь в монотонную линию горизонта... Надоело. Нашел новый объект: жирная муха на потолке... «И все же забавный сон со мной приключился. Голая Лиза на «голом жирафе», этот старец в белых одеждах, странно все это... К чему бы? Я же никогда не видел эту девушку обнаженной. А тут все так отчетливо, детально. Маленькая родинка чуть ниже спины, справа. Откуда я могу это знать? Любопытно было бы проверить». — Озадаченный тревожным предостережением седовласого вещуна, наш герой никак не мог понять, как же ему удалось так дословно запомнить пророческое послание. Бесплодный поиск прервал какой-то шум. Сквозь приоткрытую дверь купе Винсент увидел нескольких пассажиров с сумками, не спеша продвигавшихся к выходу. Смешная проводница шла следом:
— Харкаф-ф, стоянка дфадцать минут, — смешно сказала она, ничуть не смущаясь своего говора.
— Харкаф? — легонько передразнил ее Венгеров.
— Да, да, двадцать минут стоим. — «Смешная проводница» не заметила подкола и проследовала далее.
«Выйду-ка я, подышу, — подумал он и через минуту топтался в очереди к свежести».
Ночной воздух ударил холодом. Высокое звездное небо поражало своей прозрачностью и глубиной. Полупустой перрон с одной стороны прикрывал состав, следующий на юг. В глаза бросилась эмалированная табличка:

Санкт-Петербург Симферополь
 
 «Обыватели хотят нырнуть в лето, — подумал Венгеров и посмотрел по сторонам. — Метрах в десяти — до боли знакомый силуэт. — Она стояла спиной, вглядываясь куда-то вдаль. — Не может быть?! Какая удача, какое совпадение... Конечно, это она, она, но откуда?! Зачем здесь? Спортивный костюм... тапочки... Едет на юг. Все так неожиданно, так внезапно. — Впервые за долгие годы удачливый охотник почувствовал непреодолимую робость. Ноги теряли землю, по телу пробежала дрожь. Только что закуренная сигарета выпала из его рук, выдавая полную растерянность. Девушка, так странно повлиявшая своим присутствием на Венгерова, была не из сказки, но из мечты, а значит, из сердца. Вдруг, как это часто бывает, Винсент всем своим существом, каждой клеткой своей ощутил потребность... потребность в этом человеке. — Несомненно, это то, что я так долго искал! То, что и было обещано... Ну, конечно, это она — Лиза... Как же я ее сразу-то не разглядел? Дуролом. — Дрожащие колени, прерывисто резкое дыхание и полный волевой паралич могли говорить только об одном — рождении большого чувства. — О Боже, как же сладостна ты — любовь. Только влюбленный может понять это... Что же делать дальше... Окликнуть? Нет. Но почему же... конечно, позвать! Нет, а вдруг?.. Что вдруг, идиот, она уедет... Уедет сейчас навсегда... Исчезнет... и ты потеряешь мечту». — Набрав полную грудь воздуха, он хотел крикнуть что есть мочи, но крик влюбленного превратился в едва различимое шипение:
— Лиза, Лиза-а-а.
Девушка разглядывала дальние уголки вокзала. Винсент машинально пошел в ее сторону. Художнику показалось, что он мчится навстречу своему счастью с огромной, немыслимой скоростью, ничего и никого не замечая вокруг. Но в действительности, Венгеров едва перебирал ватными ногами. Каждый его шаг обнаруживал звериный, неосознанный страх перед чем-то. Когда же он вплотную приблизился к этой девчушке, практически дышал ей в затылок, она вдруг обернулась. Необычная для таких случаев пауза черной стеной встала между ними.
— Это вы, королева? — скупо выдавил Винсент. — Здравствуйте, Лиза. «Как нас свели небеса, — крутилось у него в голове. — Не то, опять не то... Ну что же ты, идиотина, давай, говори что-нибудь». — Из всех прокрученных вариантов вышло жалкое:
— Э-э-э, м-м-э-э...
Лиза, конечно, узнала своего бывшего пассажира-безбилетника и, ничуть не смутившись, захихикала:
— А-а-а... Принц из Рябово! Хм... Что же это вас, уважаемый, так приморозило-то? Здр-а-а-авствуйте!
«Принц» наконец, взял себя в руки:
— Лиза! Здравствуйте, Лиза... — глядел он на нее восхищенно. — Как я долго искал тебя… Вас, тебя…
— Ну-ну. Наверное, всю жизнь, — съязвила та.
— Да! Всю, — уверенно ответил Венгеров. — Именно всю, а как ты догадалась?
— Очень просто. Избитый ход... Старо.
— Нет, ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь. Лиза, послушай! Я всю жизнь провел в твердой уверенности, что любви нет... Что ты не существуешь... Понимаешь? И только сейчас понял, что искал... Искал тебя...
— Меня?.. — недоверчиво, с легким сарказмом переспросила девушка.
— Именно...
— И жил только потому, что я должна была где-то быть... Так?
— Конечно! Представляешь?
— Старо!
— Но ты же есть? И теперь...
— И теперь твое существование теряет всякий смысл? — закончила фразу Лиза. — Без меня...
— Да, да, да... Я понял в чем смысл! Представляешь? Я понял ради чего стоит жить и умереть... Я понял! Я чувствую это. Я знаю... Поверь мне, я никогда не говорил таких слов никому. Я люблю тебя! Люблю, как свою душу, как себя.
Ее глаза выражали, полное безразличие к происходящему.
— Ты слышишь меня, Лиза? Слышишь?..
— Я слушаю, я внимательно тебя слушаю, — сказала она ровным, безжалостным голосом и слегка прищурилась.
— И что ты хочешь? Чтобы я осчастливила тебя ответными объятиями?
— Пойми, я хочу... Я могу пожертвовать для тебя всем. Всем, — в голове выстроилась фраза: жертвую прихотливой независимостью, роскошными привычками, странствиями без цели, непостоянством, уединением, но он вовремя поймал себя за язык и сказал:
— Всем. Всей жизнью своею. — Удивительная прелесть ее юных, но к сожалению, мертвых глаз будоражила влюбленного «охотника». — Мне думается, чтобы встретиться, мы с двух сторон объехали земной шар. Как я мог жить без тебя...
— Не впадайте в мрачность от действительности. Не все так плохо, молодой человек?
— Конечно, теперь все замечательно. Наконец я нашел тебя. Останься со мной. Я буду твоим рабом.
— Ра-бо-о-о-м?.. Опасайтесь желаний, они иногда сбываются.
— Так много изменилось с той нашей встречи... Я не могу воскресить себя той. Кто я теперь? Так, уголек от прежнего огня. Забудь меня, это все, что я могу сказать...
— Трудно забыть что-либо по принуждению.
Тем временем поезд «Санкт-Петербург — Симферополь» уже отправлялся, и Лизу попросили пройти в вагон. Поднимаясь по ступенькам вверх, она кинула через плечо:
— Трудно понять... В чем смысл... Я твоя иллюзия... — донеслись последние ее слова.
«Кто же ты, прекрасная беглянка?.. Ни жена, ни невеста — возлюбленная, — подумал Винсент и ничего не ответил на ее слова. — Желания иногда сбываются... — Состав наконец тронулся... Долго еще стоял он, глядя на убегающие к югу вагоны, волнуемый странным чувством исполненного желания. Горечь, овладевшая им, ввела в оцепенение. — Ну где этот шарлатан, торгующий эликсиром любви»?..
Размышления прервал прохожий:
— Куда следуем? — спросил человек и попросил прикурить.
— Как повезет моя лошадь, — невпопад пошутил Винсент.
— Так куда?
— Как повезет...
ХХХХХХХХХХ
Винсент долго не мог уснуть. Безвыходность и безрадостность происшедшего не давали сомкнуть глаз. Всю ночь он мысленно писал ей письма в надежде, что Лиза почувствует это и, может... Вдохновленный страстью, он сочинял быстро и, что называется, начисто. Говоря привычным ему языком, художник страдал, выражая непреклонность своих желаний и беспорядок необузданного воображения: «Когда идет дождь, он оставляет на стекле маленькие дождинки. Сливаясь в ручейки, они напоминают мне твои слезы. Глядя на эту прозрачность, вспоминаешь, что женщина... Любимая женщина, дающая жизнь этому потоку, очень далеко. Невольно пытаешься прикоснуться губами к теплой влаге, и тут же натыкаешься на мерзлость стеклянной преграды. Поднимая глаза, отчетливо видишь «tiars in heaven». Знай, мой хороший, когда здесь идет «дождь из твоих слез», хочется в них искупаться и... И не растратив ни капли, испарившись в мокрый ветер, вихрем ворваться в твою жизнь, оставляя на зеркале теплоту дыхания... и... ручейки»... — Как хотел обнять он ее сейчас... раскрыть силу своих ощущений... осыпать уста жаркими поцелуями... Тщетно... Желание уже было исполнено!
А Лиза и не думала плакать. Она давно уже спала сладким сном. Отражаясь в ночных рельсах, «Скорый», стремительно уносил ее на юг. К морю и теплу, без него и от него... Иллюзия растворилась...



Очарованный Винсент уже три часа болтался по Москве. «Свернуть на офонаревший Арбат?.. Пофиг... Теперь все безразлично... все утратило смысл. — То и дело неловко толкая кого-то плечом, он извинялся и продолжал свой безсмысленный променад. Леди-недоступность, леди-все заполнила его восприятие, захватила сознание... Вытеснила все остальное... Иллюзорная Лиза мерещилась ему повсюду. Отражаясь в витринах, она растворялась прямо перед ним. Смотрела на него с плакатов и тут же исчезала. Он искал ее в лицах прохожих, даже в тенях от домов. В переулках он пытался поймать ее призывный запах. Нет. Все бесполезно. Когда же «безнадежно-влюбленный» совсем выбился из сил, его окликнули:
— Дядь, а дядь? — Винсент оглянулся. Передним стоял малыш лет пяти-шести с потрясающе живыми и не по возрасту умными глазами. — Дядь, ты умеешь летать? Не-е-е-е-т… Я знаю, ты умеешь...
Винсент, с трудом скрыл удивление и включился в диалог:
— Раньше летал... А сейчас... Получится ли?
— Получится, получится.
— А ты почем знаешь, мальчик?
— Знаю... — загадочно ответил «пяти-шестилетний». И ты об этом знаешь тоже. Хочешь проверим?
— Это еще как?
— Ты прыгни с дома, а я посмотрю...
Винсент ничего не ответил. Молча посмотрел в сторону крыш... Усмехнулся и вошел в подъезд...


***


Из подъезда Студент вышел без пальто. Теперь он нуждался в уединении. Возбужденный разум заставил забыть об осенней погоде. Отягощенный мрачными мыслями, молодой человек метался в поисках внутреннего покоя. «Где спрятаться, подумать?.. Где же найти такой уголок? За общагой? Нет, там шумно! Земработы. — Прошелся, посмотрел. — Точно вкалывают. Где же мне скрыться от глаз людских? А, есть, придумал. Спорткомплекс. Сейчас там тихо... Отлично. Пустые лавки для зрителей... безлюдные беговые дорожки. Немного посижу, соберу мозгишки-то. — Внутренние терзания разрывали его на части: «Бойся пророков дьявола, сынок, — вспомнилось вдруг. — Сердце подскажет, коли оно с Богом». Неожиданно Студент почувствовал, что на него смотрят. Обернулся. — Точно, стоит кто-то. Ну, нигде нет покоя. Что за жизнь»?
— Извините, молодой человек, что я отвлекаю... Вы не замерзнете? Сейчас холодновато уже. А вы как-то по-легкому ...
Тут Х оглядел себя с ног до головы и удивился: «Как же это он мог выйти... Действительно». — Но дух противоречия одержал верх над разумом:
— А вам-то что за дело?
— Нет, нет, ничего. Но согласитесь, холодно, ведь. Заболеть можно. Извините, что потревожил, — сказал человек и хотел было уйти, но Студент опомнился.
— Нет, это вы меня извините за грубость. Я просто задумался. Заклинило...
— Так я и говорю... Если соберетесь сводить счеты с жизнью... Прежде — милости просим ко мне...
— Боюсь, мир соберется раньше... свести счеты со мной.
Только теперь Икс разглядел его. Еще достаточно молодой мужчина, лет сорока, носил длинную седую бороду, имел мягкие живые глаза и бесприрывно улыбался. Он явно светился добротой изнутри, что притягивало и располагало к общению.
— А вы откуда свалились? Кто вы?
— Да... я здесь сторожем... Пойдем... погреешься, если хочешь.
— Идем, — согласился Студент, и они спустились вниз в «служебные аппартаменты» при входе.
Сторожка была совершенно обычная, похожая на тысячи таких же, разбросанных по всей стране. Небольшая комнатушка. Старая пружинная кровать; голая лампочка на перекрученном проводе у потолка; выцветшие перелицованные занавески; пол-булки черного хлеба на столе перекошенном от сырости; плита-буржуйка; чайник с «раковинами»; ветхий ободранный стул без спинки; ведро в углу и кошка... Вот и все, что там находилось.
— Заходи, дорогой. Сейчас чайку попьем, — приглашал его сторож. — Проходи, здесь у меня сухо, хорошо. Масла, правда, нет, но сахар… хлеб вот, — он указал рукой в сторону стола.
— Что вы! Спасибо, — отнекивался Студент.
— Я привык обходиться малым, когда понял: чем больше ешь, тем больше хочется. Это сделало меня более свободным и независимым.
— Свобода рождает слезы.
— Это мирская свобода рождает слезы. Я живу в другом измерении, если хотите. Тепло — единственное мое богатство. Хочу им поделиться с тобой. Господь велит делиться радостью...
— Каждый третий день?
— Это как? Почему же только каждый третий?
— Сегодня вы хозяин теплой сторожки. Да? А смена: через два дня на третий. Правильно?
— Нет. Неправильно. Живу я здесь.
— Для постоянного жилища у вас как-то бедновато.
— А что делать, молодой человек? Так уж вышло.
— Теперь уж вы извините мою настойчивость. Вы не очень-то похожи на бомжа. Как же так сталось?
— Всяко бывает. Прописан-то я, конечно, в другом месте, а живу вот здесь... с некоторых пор, — он грустно вздохнул и после паузы добавил. — От жены я ушел.
— А-а-а. Дело известное. Стерва небось?
— Нет, почему же. Блюма Викторовна замечательный человек. Двадцать лет — душа в душу.
— А что же случилось, рассудком подвинулась?
— Нет. В полном здравии, вроде.
— Ничего не понимаю. «Прекрасный человек» живет в вашей квартире, а вы ютитесь на провислой пружинной кроватке... У нее совесть-то есть вообще?
— Главное, что не на перекрученном проводе у потолка... — грустно пошутил он. Да мне много-то не надо. Я привычный. Лишь бы на голову не капало. Ей квартира нужнее. Люди к ней ходят. Мно-о-о-го. Она всех принимает. Дай Бог не осуждати.
— Целитель, что ли?
— Если бы... Гадалка.
— Вещает судьбу, значит?
— И не только.
— А что еще? Ворожит?
— Порчу снимает и всяко-разно. В последнее время астрофлэш стала расписывать.
— Так у нее широкий про-фи-ль... Ага...
— Очень... — Здесь он задумался, будто вспоминая былое счастье. — Жили мы жили... Пока не появился этот...
— Кто?
— Да был там один... инфернальный тип. Как с ним встретилась... все и началось. Ее как подменили... Говорит, что видение у нее было. Всю жизнь не для того жила. Теперь поняла, куда указывает ее фал, в чем ее роль на Земле.
— В чем же?
— Людям помогать.
— И что, многим помогла? — с иронией спросил Студент.
— И не сосчитать.
— Работает, не жалея себя: без выходных и праздников. А они все идут и идут. Шутка ли, одним жестом — привязать к себе человека.
— Мастер!
— Что ты! Еще какой! Только ерунда все это. За жестом стоит мысль. Она-то удерживает их во власти своих мыслей, понимаешь? Они все ее рабы. Вот в чем дело. Добровольные рабы! Сколько я с ней не ругался... А она все смеется. Говорит: «Люди приходят за правдой. И я даю им правду». Разве человек может знать правду обо всем?
— Пожалуй, нет!
— Вот и я так думаю.
— И что, все за правдой гоняются?
— Нет, еще за любовью. Я думал, что всех интересует будущее.
— Не-е-е-е-т, что вы. Люди бояться заглядывать за горизонт. Один, правда, спросил, так она ему такое сказала... Да-а-а... Чуть не повесился. Ага... Говорит, что первого декабря Питер под воду уйдет.
— Что, весь?
— Ага, весь. Представляешь, какая дурь. Это в девяносто девятом-то году. Там уже давно все предусмотрено. Техника, дамбы всякие.
— Ну, и в чем же проблема?
— Я стал ей мешать со своим «словарем».
— С каким таким словарем? — оживился Студент.
— Всю жизнь я мечтал создать «нечто»... Что потрясет мир, перевернет людское мировоззрение. Лингвист я, филолог.
— Нелегкая задача. И как, удалось?
— Задумал я написать «совершенный» словарь.
— Что круче, чем у Даля?
— Мелко берешь, сынок, мелко… Слова-образы; Словарь — это вселенная в алфавитном порядке .
— Да, утопическая идея. Любой словарь содержит массу недостатков.
— Уто-пи-я... Зато какой простор для бесконечного совершенствования. Не хватит никакого ума и никакой жизни, один только Бог может составить совершенный словарь. Только ангелам доступен этот язык.
— И влюбленным, — добавил Студент.
— Ну и влюбленным, конечно! Вот я и ушел сюда... Может, оно так и должно быть. Может, это моя кара за грех. Ничего, проживем как-нибудь. Дай мне духа надежды, да не осуждати... Ты вот тоже... Способностями не обделен, вижу... Думаешь... пишешь... А толку?..
— Может, есть какой смысл?..
— Не-а... Нету... Хочешь, проверь... Пошли свое чтиво на конкурс какой. «Русский Сюжет», к примеру... Слышал?.. Серьезные люди заседают, вроде... Дай, Господи, силы да не осуждати... Ага! Обвинят во всех вселенских грехах...
— Неужто?..
— Сам увидишь! Зеркалишь ты сильно... Кому ж приятно... Рыло-то свое без рюшек узреть...
— А разве не в правде сила?..
— В правде, а то где же... Потому и боятся люди... Не всякий может унести свою правду-то. Сам увидишь... И в плагеате обвинят, и в подражании... Да мало ли?.. В ереси, некомпетентности, заносчивости, пошлости, непонятности, перегруженности, использовании ненормативной лексики...
— А в покушении на Папу?.. — пошутил Студент.
— И не только... Осквернение высоких чувств верующих, посягательство на святыни, подрыв авторитета армии, милиции, отсутствие жизнеутверждающего начала. Все прилепят... При желании... Нечитабельно, непригодно для постановки на сцене! По-о-о-лн-ый декаданс... Так что какой смысл?..
— Полный бред!
— Это еще не бред, бред будет впереди.
Помолчали... Подумали... Х сменил тему:
— А что за тип на нее так... повлиял? Вы его видели?
— А как же. Много. Он и меня втягивал. Благо, я отказался. Страшный такой,холодный, весь в черном. Посмотрит, аж нутро выворачивает. Все учителем себя называл.
— Учителем?
— Ага, поводырем... Еще имя такое чудноўе... Примас!
— Примас? Не путаете...
— Да точно... Это — «первый», по-нашему... Я почему и запомнил. Ты посидишь еще, или пойдешь?
— А можно?
— Разумеется, чайку вот попей. Я отлучусь ненадолго. Мне тут нужно обход... совершить. Хорошо? — И он вышел на улицу.
Студент, потрясенный откровениями «бездомного лингвиста», тупо уставился в стену: «Вот дела... — Внезапно он обнаружил в себе острое желание высказаться. Будто кто начитывал текст. — Это нужно записать, обязательно нужно. Вдруг забуду... Забыть, все одно, что переврать. — Он открыл стол и достал огрызок карандаша. — Не пишет, гад. Еще какая-то перьевая ручка. Пойдет, теперь бы клочок бумаги. Где же у него бумага? Должен же быть у него хоть какой-нибудь листок. Есть, нашел... — Икс, обнаружил в тумбочке старый вахтенный журнал. В конце оставались еще несколько страниц, и он быстро стал записывать, стараясь не упустить ни единого Слова»:
1:3. Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего и
соблюдающие написанное в нем; ибо время близко.
1:17.Он положил на меня десницу свою и сказал мне: не бойся; Я есмь первый и последний. И живый; и был мертв, и се жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти.
2:7. Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия.
2:10. Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтоб искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти и дам тебе венец жизни.
3:11 Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего.
3:19. Кого я люблю, тех обличаю и наказываю, Итак будь ревностен и покайся.
3:20. Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со мною.
12:9. И низвержен был великий дракон, древний змей, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним. Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего и не возлюбили душу своей даже до смерти. Итак веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени.
И услышал я голос с неба, говорящий мне: напиши: отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе;
18:1. После сего я увидел иного Ангела, сходящего с неба и имеющего власть великую; земля осветилась от славы его. И воскликнул он сильно громким голосом, говоря: пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, и пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она народила все народы.
И цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее.
И услышал я иной голос с неба, говорящий: выйди от нее, народ мой, чтобы не участвовать вам в грехах ее и не подвергнуться язвам ее;
Ибо грехи ее дошли до неба, и Бог воспомянул неправды ее.
20:1. И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на 1000 лет.
И низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится I тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время.
И ничего уже не будет проклятого. И узрят лицо Его, и имя Его будет на челах их. И сказал мне: не запечатывай слов пророчества книги сей; ибо время близко.
Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернятся; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще.
Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его.
Я есмь Алфа и Омега, начало и конец, первый и последний.


***


 

П Р И М Е Ч А Н И Я