Ритуал приветствия

- Ты вообще любить-то умеешь?
В глазах его страх, черный лик пустоты, желтые листья мокрого осеннего леса – вперед, бегом в свою нору, нести свою гордую боль как знамя в центре груди, - выше неба. Подними меня, открой мне глаза!..
 - Не умею – смиренно, по-христиански, все прощая и не прося ничего взамен, только отдавая – до белого вакуума внутри – не умею! Не могу!...
…Любить… Домой, - так, будто речь идет не о пустой, засыпанной мокрыми полусгнившими листьями норе, а о доме – скрытом от мира пространстве, куда можно только вместе, где ждут, - тебя ждут. Все еще ждут.
Ее любили и раньше, бились головами о стены, падали на колени – в осенние мутные лужи, разбрызгивая воду чистыми джинсами – перед ней – королевой, а вот жизни ее, судьбы ее, влажного лесного туманного мира никто не захотел, женой ее, матерью никто не захотел – кусается, горло рвет, больно жить с такой женой.

Черные тени. Ритуал приветствия, когда серебряное лезвие клинка прикасается ко лбу, нежно, лаская, смиряя, приручая черного гибкого волчонка, облачая его в белую человеческую – палаческую форму. Нежная наука убийства себе подобных!
Она сидит с ногами в кресле, это самый темный угол, лунный луч, отражаясь от белой глади клинка, бьет ее по глазам, - зеленый свет в полутьме, глубина, лесной омут, необычный разрез – углами вниз – глаза гордого опасного зверя.
Мальчик-волчонок прыгает, крутит в ловких пальцах тяжелый меч – таким и хребет переломить – раз плюнуть! – пробует на вкус жизнь, глотает ее острый запах. Она знает: он сейчас видит полутона, ловит движение, - схватывает, отпускает, множит круги.
Мальчик только учится убивать, он видит пока только ярость и свет, какое-то время он еще будет бросаться словами: любовь, честь, смерть, месть, ненависть, какое-то время ему будет казаться, что он верит в великие истины, - вот-вот нащупает, поймает, какое-то время он еще побудет красивым черным мальчиком-волчонком, а потом станет человеком – жутким двуногим существом, умеющим убивать.

Ночь. Метро. Гулкий пустой вестибюль, пустые переходы, одинокая скрипка, поющая свою последнюю жизнь где-то в надмирных высотах между куполами Чеховской – Пушкинской – Тверской. Они идут широким стремительным шагом, рядом, след в след, разбивая мир, не касаясь друг друга, черные с серым: он и она.
Поезд. Пустой вагон. В конце – у самой стенки, - свернувшись в клубок, спит собака – большой желтый в подтеках серой грязи кобель. Огромные умные глаза. Здравствуй, бездомный брат мой!
Черная скорость движения сквозь туннель. Следующая остановка. Входит человек, окидывает взглядом пустой вагон, направляется к собаке и бьет ее ногой в живот, - пошла вон, я тут сижу! Пес встает, укоризненно смотрит на человека: за что ты меня ударил, я же ничего тебе не сделал, зачем ты со мной так?! – переходит на другое место, ложится.
Черная скорость. Мужчина не смотрит в сторону парочки напротив, только успевает вскинуть руки в отвращающем жесте, - на него несется рыжее пламя - девушка – черная с серебром – звериный оскал, горловой звук, похожий на смерть – ногтями в лицо – рвать, убить, - неотвратимо – кровь… Ее оттаскивает ее спутник, - в нем есть что-то человеческое – черное с серебром. На остановке мужчина выбегает.
Поезд несется дальше. Черные тени. Ритуал приветствия. На колени рядом с собакой, прижимая к груди ее голову, размазывая по щекам слезы, - прости им, бездомный брат мой!

Его руки нежны. Она одна помнит, какими нежными могут быть его руки, минуту назад сжимавшие алую рукоять меча.
 - Ты когда-нибудь кого-нибудь любил?
 - Собаку свою любил. И тебя.
 - Как собаку, - добавляет она про себя, - как собаку... Что ж, лаская, люби, гладь, играй свои мелодии на податливом инструменте моего тела, - время еще не пришло. Реквием не отзвучал. Потом – тишина. Я доверяю тебе, я иду за тобой, я могу только так – за одно мгновение твоего тепла отдать всю свою жизнь. Мне не дано как у всех – любить долго, на годы, растягивая, истанчиваясь, сберегая, - не дай бог лишнее выпустишь – я сгораю здесь и сейчас – на костре твоей инквизиции, под твоими руками. Неужели ты убьешь того, кто верит тебе?
Космос… Большие белые звезды… Его руки нежны.

Она каждое утро бродит по старому парку. Листья летят, широкая стылая река внизу уже полна желто-алыми крыльями. Она не любит воду, она ищет ветер, несущий ей запахи неба, травы и влажных древесных стволов. Ей хочется бежать – нюхать воздух впереди себя, ловить тени движения по бокам.
Она не знает, кто она, помнит одно: те, кого продают и убивают – собаки, те, кто однажды убьет и предаст – люди, те, кто еще может идти с гордо поднятой головой, таща за собой размозженные, кровоточащие лапы – волки. Ей хотелось бы быть волчицей – северной гибкой хищницей с рыже-серым мехом и древними мудрыми глазами.

Это истина, страсть. Каждый мальчик однажды вырастает и становится мужчиной, человеком, у которого в крови жестокость, жажда чужой крови, - это ты посмел оскорбить мою женщину, толкнуть моего ребенка, огрызнуться на меня – царя природы?!...
Почти у каждого мальчика в детстве бывает щенок – теплый радостный комок – живая игрушка, которая умеет так верно, так преданно любить. Но собачий срок короток, бывшие пушистые щенки умирают раньше, чем их хозяева-мальчики успевают повзрослеть, они умирают, не успевая увидеть, как их маленькие друзья по играм становятся мужчинами, хозяевами мира, человеками…
Что чувствует собака, которой перебили лапу, он понимал, - больно, жутко, ползти! – а что чувствует человек, которому только что, на виду у всех вывернули наизнанку душу, порвали ее – еще живую – на мелкие куски – он понять не мог, как все дети, которые не умеют понять чужую боль, не умеют, потому что самих еще никто не сломал, не убил…
Он был мальчиком-волчонком – черным с серебром перерожденцем без отражения в зеркале – учеником старого самурая, тем, кто однажды предаст дух свободы и научится убивать.

Час пик. Метро. Люди, монотонный многоголосый рокот, стук колес. На остановке, толкая перед собой красную детскую коляску, входят двое. В коляске – собака: рыже-черный боксер: в слезящихся глазах тоска и надежда: вы ведь не предадите, не бросите, хозяева?! У меня ведь кроме вас никого нет, вы – весь мой мир, я играл с вами, когда был щенком, я любил вас всю мою жизнь, я ни разу не огрызнулся, не укусил, я всегда защищал вас, подставлял плечо, а сейчас вы нужны мне!
Двое переговариваются. Они не смотрят на собаку, у нее перебит хребет, они везут ее умирать, у них уже нет собаки.
Пепел крематория, черно-серая грязь и копоть. Молчи, не лай, не вой, не смотри – закрой глаза, – еще немного, ты не будешь один в рыжем пламени жуткой печи, ты не успеешь понять предательства, маленький брат мой.

 - Мы так и будем всю жизнь?
 - Как?
 - По-отдельности!..
Черные тени. Клинок разрубает воздух. Мир трещит. Маленький мальчик-волчонок становится человеком. Рыжая девушка-волчица потеряла свое отражение. Стоп!
 - Возьми мою жизнь. Я не буду кусаться, я научусь любить, я буду охранять твой сон, женись на мне, подари мне небо, дай мне дом! Я умею быть благодарной, я стану ручной, я буду тереться о твои ноги пушистым веселым щенком, я буду греть твою постель, я смирю свой бег, уберу клыки и буду преданно заглядывать в твои глаза.
Стоп! Ритуал приветствия…
Тени несутся к лицу. Смех. Отражения-перевертыши: мальчик-волчонок – мужчина-палач, серебряный самурайский меч – одинаковые плащи святой инквизиции, холодная вода широкой реки – рыжее пламя осенних листьев… Сиамские близнецы, разрубленные надвое, - трещина посередине.
Что же ты со мной делаешь, брат мой!?

Ее убьют люди. На ноябрьском мокром пустыре за ржавыми гаражами – загонят спиной к стене, затопчут в первый грязный снег ее яркий рыже-серый мех, забросают камнями, целясь в глубину страдающих глаз.
Она будет смотреть. Все время будет смотреть и увидит шагающего мальчика, несущего меч. Ритуал приветствия, черные тени. Он рассмеется, обнажит белые зубы и поднимет блестящий самурайский клинок, размахнется, ударит. И большие, тяжелые звезды – она никогда не видела таких в небе этого города – пронесутся ввысь – от сломанного надвое хребта – к огромным плачущим глазам, - застынут, и в небо.
И люди, хохоча, добьют палками ту, что так и не научилась любить.

 6 ноября 2004 года.