Мемории Севки Боярцева. Ироническая исповедь редактора tv

 Владислав Муштаев
 Мемории Севки Боярцева
 Ироническая исповедь редактора tv


2 декабря 1832 года, по возвращении в столицу, Пушкин спрашивает в письме Нащокина: «Что твои мемории ? Надеюсь ты их не бросишь? Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, да и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь и другой».

1.

Если решили сменить работу или ищете дополнительный приработок, скорее всего ничего не получится. На мотор не тянете, колесом вполне можете быть. В первой половине месяца столкнетесь с событиями, которые потребуют осмысления, а во второй и вовсе спутают все планы. Короче, есть вероятность оказаться вовлеченным в социальные и общественные потрясения. Какие либо перемены в ближайшие дни готовят лишь неприятности. И если они не перерастут во что-то более серьезное, то только потому, что рядом будут друзья.

«Картину создает тот, кто смотрит…»


 Когда-то давно, ещё мальчишкой, прочел Боярцев рассказ о летчиках метеорологической службы, которые каждое утро поднимаются в небо, чтобы увидеть солнце. Увидеть солнце, значило, определить высоту облачности.
Существуют ли сегодня это правило, он не знал, но рассказ о счастливых людях, летящих за солнцем, как за мечтой, в мальчишечьей памяти остался навсегда. Быть может потому и напросился в съёмочную группу, когда редакция приступила к съёмкам документального фильма «Крылья Родины».
Зная его дотошность, Боярцева в съёмочную группу включили, поручив ему разыскать людей, разработавших и испытавших в конце сороковых дозаправку в воздухе.
Не прошло и недели, как Боярцев, разыскав домашний телефон заслуженного летчика-испытателя Игоря Ивановича Шелеста, позвонил ему.
-Приходите, – разрешил Шелест. – Поговорим.
Посидели они добрых часа два за столом, потом Игорь Иванович, достав альбом с фотографиями, стал рассказывать о людях, чьи фотографии хранил в альбоме.
-А знаете, какие самые яркие впечатления остались в памяти? Восход солнца на семи тысячах метров! Чарующее, скажу вам, зрелище! - рассказывал он, перелистывая альбом с фотографиями. - Дозаправку в воздухе испытывали в сорок девятом на бомбардировщике Ту-4. В том же году и первую атомную бомбу взорвали. Вот эти бомбардировщики, как носители ядерного оружия, и пошли в большую серию. Следовательно, и дальность должна быть большая и промежуточных аэродромов не будет, а как тогда заправляться? Только в воздухе.
В самом начале этого эксперимента участвовал Дважды Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР Амет-Хан Султан, потом Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР Якимов, а ночную дозаправку в пятьдесят первом мы уже с Яшей Верниковым испытывали. «Яка» у нас забрали, - но увидев удивление на физиономии Боярцева, пояснил:
-Якимова у нас так звали. Вот тогда Верников и предложил нам с Виктором Сергеевичем Васяниным:
-А что если мне попытаться контактнуться с вам?
Ну, а мы ему, мол, ты что, сдурел? Днем не пробовал, а тут ночью!
А он смеется:
-Так я сегодня и потренируюсь у бензоколонки в темноте!
Яша Верников пришел в ЛИИ после войны, и к этому времени, когда проводился этот эксперимент, успел отменно полетать испытателем.
-Нет, мужики, кроме шуток, не на метле же, черт возьми, ночью летаете! Я эту машину знаю, летал на ней. Ручаюсь, клиенты будут довольны.
Ладно, говорим, приходи к вечеру, полетим. Ан нет! Пришел с утра! Весь день с нами провел, все облазил, в каждую щель заглянул. Потом вместе пошли обедать. Яша закусил тремя винегретами, двумя отбивными, и собрался ехать домой обедать:
-Жена такой борщ затеяла, пальчики оближешь!
Вот тогда Васянин ему говорит:
-Одумайся, Яша! Никому не скажем! Вечером поздно будет отказываться.
А он смеется:
-Ну, да! Как бы не так! Знаю я вас, чертей. Растреплетесь на всю деревню, что Яшка пожрал борща, и сдрейфил. Нет уж, мужики, была не была! Подзакушу дома, и полетим.
И полетели! Славно так полетели!
Взяли 7000 метров, летим.
-Взгляни правее назад, идет? - спрашиваю Чистякова, он у меня вторым летал.
-Крыло к крылу. Метрах в десяти, не дальше…Как ниткой привязан!
Вышли на прямую, тут и я увидел: Яков смеется, рукой машет.
-Эквилибристы, хреновы…Вам в шапито выступать! - штурман Николай Николаевич Неелов за спиной бурчит. - Ему сейчас все нипочем! Нажрался борща и ржет!
Вижу стрелка радиокомпаса качнулась вправо, значит, приводная радиостанция под нами.
-Подхожу к приводу. Дайте свет, - басит Яшка, и добавляет:
-Ну, чего, мужики, сыграем в жмурки?
-С тобой только в жмурики сыграешь… - не унимается Николай Николаевич.
Помигали ему фарой из блистера.
-Понял вас, становлюсь в круг…
-Включить подсвет: киль, крыло! - командую оператору.
Вот тут самый острый момент. Яков не смотрит на горизонт, не должен смотреть, иначе, так вмажет своими мельницами, что мало не покажется! У него точкой опоры для пилотирования служат только наши крылья и наш хвост! На приборы смотреть некогда, да и нет в них нужды. Он от меня взгляда оторвать не может, а вот я должен вести его по приборам, и вести аккуратненько, плавно. Малейшая неточность… и тут уж точно…все жмурики. Кругом черным-черно! А я то знаю, что в десяти метрах, совсем рядышком с нами, восемь мельниц стригут воздух: четыре на одном крыле, четыре на другом. Веселый помол получится! Слышу Неелова за спиной:
-Подошел Яша…Опускается…Чуть отходит… Как летает, дьявол! – с восхищением говорит он.
-Командир, есть контакт! С первого раза состыковался! - захлебываясь от восторга, кричит оператор.
И вдруг слышим Верникова:
-Мужики, управдом говорит, больше пяти тонн дать не можем. Овес нынче дорог!
А утро встречать на семи тысячах, скажу вам, после всего этого шапито, когда огромный шар выкатывается прямо на тебя, фантастическое зрелище! Мечта!
-Кристалл-второй, - басит Яков, - предлагаю смотаться за солнцем! Это тут рядом, за деревней, рукой подать! Зачерпнем пару ведер, и до хаты! - смеется Верников .
Вот и закончилась наша ночь. Солнце, как говорят в авиации, уже забралось на высоту первого разворота. Пора и домой.
-Теперь черным-черно только там, высоко - высоко над нами, - как бы видя этот черный свод, закончил Игорь Иванович свою историю.
-В Коктебеле не были? – вдруг спрашивает он.
-Не довелось, - вздохнул Боярцев. – В Крыму был, до Коктебеля не добрался.
-Будет возможность, обязательно побывайте. Только там много моря! Холмы припудрены цементовой крошкой, даже ящерицы в Коктебеле голубовато – серого цвета. Песок у воды гладкий, гладкий. Напишешь «Пятница», через полминуты и следов нет, даже бровка укатана прибоем. Юность моя там прошла… - вздыхает Шелест. - На северном склоне Карадага размещались тогда наши планеры, самые разнообразные по типам и раскраске. Я ведь и с Королевым там познакомился.
Потоки с южного склона подхватывали планеры, и мы плавно парили, как орлы над Карадагом. Ветер с южного склона называли « южаком». Если с утра дул хороший южак, - продолжал он, - стартовали с южного склона, а попав в волновой поток, выбирались в долину, и на высоте в тысячу метров строили маршрут. Я начинал на Гн-2 и доходил в восходящем потоке аж за Отузы, - с гордостью заметил он. – Вот и в жизни надо уметь поймать волновой поток. С планера начинали многие: Симонов, Расторгуев, Паша Головин на «Темпе» летал. Один из первых Героев Советского Союза! У Поликарпова потом испытателем работал, погиб на одном из опытных самолетов в тридцать седьмом. Сережа Анохин и Степанченок были классными планеристами и потрясающими летчиками-испытателями. Помню, как Степанченок на своем Г-9 шел мне навстречу, потом развернулся в долину, сделал полубочку, лег на спину и долго так планировал, удаляясь все дальше и дальше. Знаете, даже снится всё это…Вот кажется, и полетать довелось, а снятся только планеры над Коктебелем… Побывайте там, не пожалеете.
Никогда больше они не встречались, даже не звонили друг другу.
И вот как-то весной, приехав в Остравцы на могилу к тестю, увидел Боярцев рядом свежий холмик земли с латуневой дощечкой «Игорь Иванович Шелест».
-Я помню этот фильм, но рассказа этого там не была, - выслушав Боярцева, сказала режиссерша, притормаживая у светофора. - Тебе бы всё это, Севка, записать...
-Чукча редактор, - вздохнул Боярцев.
Литературная слава Морриса Палеолога ему не грозила. К тому же, зная письмо Вяземского к Пушкину, в котором тот сожалел, что утеряны записки Байрона, и ответ Пушкин, что, мол, и «Черт с ними! В записках он бы лгал и хитрил», записывал только короткие хохмы, которые слышал от друзей, типа «Фома объехал пол-Европы /Фита имеет форму жопы», да истории, свидетелем которых был. К примеру, Толю Политковского спросили однажды: «Какая разница между массовкой и эпизодом?» И Политковский, служивший когда-то актером в областном театре, четко определил:
-Массовка, мужики, это когда Политковский в толпе, а эпизод – Политковский в той же толпе, но с голым задом.
Из театра Политковский вынужден был уйти из-за болезни.
-У меня легкие, как швейцарский сыр. Все в дырках, - объяснял он любопытствующим.
В литдраме Политковский работал администратором в отделе, отвечающим за организацию телевизионных съемок. Никогда не бегал, но всюду успевал.
-В мирное время бегущий Политковский – смешно, а в военное время это уже паника.
Или смешную историю, рассказанную поэтом Иваном Драчем, когда они в Киеве с Алексеем Александровичем Сурковым и Ильей Эстриным записывали телевизионную передачу о творчестве Тычины. Тогда в передаче участвовали молодые поэты Виталий Коротич, Иван Драч и патриарх украинской поэзии Микола Бажан.
Записывали передачу в доме покойного Тычины, а после записи вдова классика украинской литературы угостила их обедом. Вот за столом Драч и рассказал, как Микола Бажан отправлял украинскую делегацию на очередной Съезд писателей СССР.
-Поезжайте в Москву, напутствовал Бажан, критикуйте, режьте правду-матку, - Драч сделал паузу и, хитро поглядывая на Бажана, закончил:
-Но тильки «за»!
Вот такие истории Боярцев записывал подробнее, в надежде когда-нибудь превратить эти грамотки в рассказы. Взять хотя бы поездку в Прагу.
За рубежом Боярцев был трижды: один раз в Польше, один раз в Финляндии, и один раз туристом во Франции. Никуда больше Боярцева не пускали. На всё это нужны были деньги, а с деньгами у Боряцева всегда было туго. Студентом он был в относительной бедности, а окончив Литературный институт, и вовсе в абсолютной нищете. Одним словом, голодранец. Хохма эта принадлежала Толе Трушкину, с которым они когда-то вместе работали. В литдраме тогда много хороших людей работало, всех и не перечислишь, но все они нашли себя вне телевидения.
В Прагу Боярцева взяла с собой режиссерша. Они должны были вместе оговорить с Чешским телевидением условия покупки сериала, рассказывающего о том, как были раскрыты самые громкие и феерические уголовные преступления.
Криминальная энциклопедия в художественной форме.
И вот в один из дней пребывания в Праге, когда были оговорены все условия и оставалось только на следующий день подписать протокол о намерениях, вернулись они в гостиницу засветло, а жили на берегу Влтавы, утром и вечером любуясь Градчанами. За все эти дни Боярцеву ни разу не удавалось вырваться в город одному, везде его сопровождала режиссерша.
Добравшись до номера, Боярцев быстренько переоделся, и уже было собирался потихоньку улизнуть от неё, как распахнулась дверь номера, и на пороге застыла режиссерша… в чем мать родила. Ну, скажем так, не совсем голая, но, если быть до конца честным, посмотреть было на что. Будь Боярцев бесстыжим альфонсом, никогда бы не прошел мимо этого великолепия.
-У тебя костюм есть? – строго спросила она.
-Костюма не брал, - опешил Боярцев, опустив глаза.
-А брюки есть?
-Есть, - ничего не понимая, ответил он.
-Рубашка белая, галстук?
-Ты скажи, в чем дело-то?
-Одевайся, - скомандовала она. – Чехи два билета прислали на банкет по случаю окончания фестиваля «Злата Прага»!
-А ты так пойдешь? – кивнул он головой на распахнутый халатик.
-Ханжа ты, Боярцев, - взорвалась она. – Одевайся, и жди меня.
Добирались они на метро, потом шли красивыми, тихими переулками, и ровно в 19:00 вышли к Дворцу фестивалей рядом с Карловым мостом.
-Возьми меня под руку, - скомандовала она. - И на банкете одну не оставляй.
Но никакого банкета не было, а был простенький фуршетик в комнате, битком набитой потными людьми.
-Жмоты, - определила режиссерша, разглядывая столы. – Потолкаемся тут полчасика, и пойдем, погуляем по городу.
Они так и сделали, успев и поговорить, и выпить, и перекусить, а при выходе Боярцева окликнул Тимур Гайдар, с которым они были знакомы. Тимура Аркадьевича иногда приглашали выступить по телевидению, приглашали не часто, но все-таки приглашали. А однажды они вместе с ним снимали в Клину передачу о творчестве А. П. Гайдара на урок в школу.
В Клину, где Аркадий Гайдар жил перед войной со своей второй женой, не будучи разведенным с официальной первой, был открыт музей его имени.
Незадолго до своей гибели в 1941 году Гайдар написал завещание, в котором назвал своей семьей Дору Матвеевну Чернышову и её дочь Женю. Всё это Тимур Аркадьевич Гайдар знал, но в Клин поехал. Для него имя писателя Гайдара было важнее семейных неурядиц. Кстати, все жестокости командира полка Аркадия Гайдара (Голикова) в Гражданскую войну, описанные Владимиром Солоухиным в книге «Соленое озеро», выдуманы. Ничего подобного в архивах нет.
В отличие от своего венценосного сына, Тимур Аркадьевич был простым, открытым и удивительно доброжелательным человеком.
А вот с Егором Гайдаром Боярцев знаком не был, он только несколько раз снимал его для публицистических программ, работая в государственном департаменте. И Егор Тимурович запомнился ему особым выражением лица, которое разительно менялось, стоило ему только заговорить. Когда он говорил, его толстое, брезгливо-сонное лицо преображалось, глубоко посаженные маленькие глазки загорались очаровывающей выразительностью и заколдовывающим блеском. Он, как тогда показалось Боярцеву, не любил диалоги, а вопросы его просто раздражали. На вопрос: «Как можно было уничтожить накопления всего населения?!», Гайдар резко ответил, что деньги на сберегательных счетах не были реальными, так как не соответствовали товарным ресурсам страны. И никто не спросил его, а как быть с реальным трудом, вложенным в эти «нереальные» деньги?
К собственному удивлению Боярцев подметил, что чем больше он слушал Гайдара, тем больше закрадывалось сомнение, что существует колоссальный разрыв между тем, о чем он говорит, и тем, как сам живет. И убедиться в этом ему помогла случайная встреча в Праге с Тимуром Гайдаром.
-На «Злата Прагу» приехали? - спросил он Тимура.
-Да нет, мы тут живем, - ответил он. – А вы куда сейчас?
-По городу погулять, пивка попить.
-Возьмете с собой?
-С радостью! – обрадовался Боярцев.
Вот тогда то он и догадался, что зная о предстоящей операции на сердце и сомневаясь в положительном результате предстоящего второго тура, демократ и реформатор Егор Гайдар, загодя отправил семью в Прагу, сняв для них с помощью Президента Чехии Гавела, отдельный коттедж.
И правильно сделал. Как говорится, береженого Бог бережет, а не береженного конвой стережет.
Телевизионные будни сводили Боярцева с разными людьми: он был знаком с красавцем Шумейко, встречался с Филатовым, приглашал в одну из передач Рыбкина, а однажды даже записывал грозного Сосковца, но все они сгинули, как мартовский снег, стоило только встать с левой ноги властелину загогулин.
Многое в те годы было величайшей иллюстрацией человеческого самообмана: и парламент, и правительство, и само президентство. Удовлетворение личных амбиций, тщеславие и эгоистический интерес новой элиты с тех пор и мешают простым людям ощутить себя гражданами великой страны, а все эти разговоры о национальной идее только для таких наивных, как он.
О какой национальной идее можно идти речь, если летчик-испытатель ЛИИ получает в десятки раз меньше депутата Государственной Думы? Не говоря уже об учителях, врачах, пенсионерах. Какая национальная идея может скрепить общество, в одночасье потерявшее всё то, что было сообща нажито?
-Нет, как хотите, а пересобачить кому-то придётся, - подумал Боярцев, дожидаясь на Староместской площади появления двенадцати апостолов Гануши из Ружи. Это был их последний вечер в Праге, в Москву они улетали на следующий день.
А в Жуковский они ехали на Международный авиасалон, в надежде потом удачно продать отснятый материал. В прокуратуру его никто не вызывал, и Боярцев успокоился, перебравшись с дачи в Москву. С Олей они перезванивались, и как-то даже посидели в кафе у останкинского озера, незатейливо названного кем-то «Салатом». В гости к нему Оля идти отказалась, хотя он и приглашал её. Проводив её до метро, и уже попрощавшись с ней, она вдруг окликнула его, и когда он подошел, предложила:
-Давайте осенью съездим в Коломенское, вы там были?
-Когда-то там снимали сцену для спектакля, - ответил он. – Но зачем осени ждать?
-Подождите, - засмеялась она, и помахав на прощание рукой, вошла в метро.
-Эх, подфартило бы снять, как во Франции, - вдруг встрял размечтавшийся оператор, безжалостно оборвав его мысли. – С руками бы оторвали!
Несколько лет тому авиационный салон в Ле Бурже преподнес сенсационное зрелище. Во время исполнения одной из фигур высшего пилотажа, при проходе на малой скорости, у истребителя МИГ-29 произошел отказ одного из двух двигателей, и летчик был вынужден катапультироваться у самой земли.
Никто не пострадал. Зрители авиасалона были в восторге.
Все телекомпании с упоением повторяли сюжет авиационной катастрофы, газеты публиковали на первых полосах фотографии улыбающегося героя, праздник продолжался, и никому не было дела, что летчик поторопился катапультироваться, что можно было спасти машину, что зарубежные покупатели тут же и призадумались, а стоит ли покупать МИГ-29, если при отказе одного из двух силовых двигателей, летчик вынужден катапультироваться? Вот катапульты у русских классные! Их и будем покупать. А в памяти осталась картина, которую создали сами зрители: падающий МИГ-29, и на фоне взрыва - летящее кресло с пилотом.
-Типун тебе на язык, - тут же откликнулась режиссерша. – Мы праздник должны снять, а не катастрофу. Фирмы платят деньги за рекламу, а не за взрывы. Взрывы и без нас снимут. Приедем, снимешь панораму выставки, потом сами полеты, а самолеты на земле и интервью с представителями фирм вмонтируем в стоп - кадры показательных полетов. Понял?
-Чего тут не понять… Обыкновенная жвачка.
-А жвачку снимешь, даже на метро денег не дам! – рявкнула режиссерша, врезав по гудку своей «копейки».
-Не дурак, понял, - тут же согласился оператор. – Снимем, как на свадьбе: жених тверёз, невеста неотразимо красива!
-И как это у тебя получается? – не поверила режиссерша.
-Ирку Копылову на съемку беру. Приедем, она с невестой о чем-то пошепчется, в комнату её заведет, свекольные губки выбросит, реснички поднимет, глазки распахнет, нежный тончик наложит, платьице подправит, волосики в пучок на затылке завьёт, бровки распушит, карандашиком подрисует…Ну, Василиса Прекрасная! К гостям выведут, бурные аплодисменты, переходящие в овацию! Тверёзый ножками сучит, думает, новую привели!
-Где она сейчас? – спросила режиссерша.
-А нигде! В деревне под Гусь Хрустальным с матерью свитера вяжут. Ирка там до перестройки старый дом купила. Все деревни в округе в их свитерах щеголяют. На груди кокетливую надпись «Made in USA» присобачат, с руками рвут!
-Ира – мастер, - согласилась режиссерша. - Мы с ней вместе когда-то в «Кинопанораме» работали.
-Мастер-то она мастер, - вздохнул Котя, - а вот работу себе не нашла. Там теперь свои мастера. Помоложе Ирки.
-Знаем, какие там мастера, - зло пробубнила режиссерша. – Вот раскрутимся, Ирку к себе возьмем, - и тут же засмеялась, вспомнив Иркин рассказ.
-Ирка как-то рассказывала, как её мать, увидев балерину в пачке, возмутилась:
«-Ну, ты погляди, Ирка, стыдобища какой! В розовых трусищах на сцену вылезла!»
«-Ты что говоришь, мать? У тебя телевизор черно-белый!» «-Вот и говорю, трусы розовые!»
На авиасалон они приехали задолго, успев снять МИГ-21 при въезде в город, сам город, и памятник Валерию Чкалову.
-В «Аргументах» читал, он забыл какую-то там хреновину закрыть, - бурчал оператор, снимая памятник Валерию Павловичу Чкалову, - потому и разбился.
-Что он, склеротик? Стоял там двигатель воздушного охлаждения, а не водяного, и закрывать там было нечего, - возразил Боярцев.
-А ты откуда знаешь? – не поверил оператор.
-Громов об этом писал. Он в правительственной комиссии работал. Мнение комиссии было единогласным: винт остановился из-за переохлаждения мотора. Морозы тогда в Москве стояли адские.
-А ржавая труба, которая пробила бронированный фонарь? - спросил оператор, снимая камеру с плеча.
-Какая труба? – удивился Боярцев. – И с чего бы это трубе подлететь с такой силой?!
-А хрен его знает… Там так написано.
А в «Аргументах» было написано и про законтренные намертво шасси, и про то, что Чкалов сделал несколько кругов вокруг аэродрома и даже полетал в разных режимах, и про наркома Баранова, который выручил Чкалова после злополучной истории с мостом, хотя нарком Петр Баранов еще за год до этой истории погиб в авиационной катастрофе.
-Памятник сняли? – строго одернула их режиссерша.
-Сняли, - ответил Котя.
-Чего тогда мутоту развёли? Поехали!
-Так ведь интересно…
-Ему интересно… - бурчала режиссерша, подъезжая ко второй проходной, ведущий на аэродром, - оболгать человека, когда он сам не может ответить, подлость, а ему, видишь ли, интересно…
-Я то тут причем? - оправдывался оператор.
-Не надо до обеда советские газеты читать. Лучше книжки читай, – отрезала режиссерша.
-Чего это она? – зашептал оператор на ухо Боярцеву. – Какие ещё газеты?
-Филип Филиппович советует.
-Какой Филип Филиппович? – удивился Котя.
-Профессор Преображенский.
-У Белянчиковой, в «Здоровье»? - уточнил оператор.
-У Белянчиковой, - покивал Боярцев.
-Так бы и сказала, а то сразу газеты...
Увидев длинную шеренгу аэропланов, вытянувшуюся на взлетной полосе аж до самого горизонта, Котя обомлел:
-Да тут и за два дня не управишься!
-Управишься, если жрать захочешь, – рыкнула режиссерша. – Не гулять приехал!
До показательных полетов они с режиссершей успели снять «Антей», «Геофизик», «Буран», палубные и фронтовые истребители «Су» и «МИГ», красавец Ту-144 с печальной судьбой, новые пассажирские самолеты фирмы Туполева, а когда над их головами неожиданно взмыл в поднебесье с «поворотом на горке» МИГ-29, а потом на мгновение замер «колоколом» над головами ошалевших от восторга зрителей, поспешили к своему месту, специально отведенному для телевидения, где их ждал Боярцев, предусмотрительно застолбив удобное место штативом от камеры.
-Молоток! - похвалил его Котя, тяжело дыша. – Точно выбрал. Сечешь профессию.
-Воды купил? – вытирая пот с лица, спросила режиссерша.
-Упаковку, - порадовал её Боярцев.
-Спасибо, Сева. Думала, помру, когда сюда бежали!
-Километров пять отмахали, - прикинул оператор, устанавливая камеру на штатив. - Ну, я готов. Кто там полетит?
-«Русские витязи», - объявил Боярцев, заглянув в программку.
-Снимаем? – спросил оператор режиссершу.
-Кассет хватит?
-Хватит, - успокоил её Котя.
-Тогда снимай, а если эффектно получится, с этого пролета и начнем передачу.
-А может, с «Беркута»!? – предложил Котя. - Лихо летает! Фигурами высшего пилотажа начальные титры напишем, а потом и панорама авиасалона пойдет, и показательные полеты, – размечтался он.
-Лучше с «Русских витязей» начинать, с этим «Беркутом» не всё ясно… - замямлил, как всегда, Боярцев. - Многие считают, что это афера. Обратная стреловидность в тридцатые годы разрабатывалась в фашистской Германии, а у нас в сороковые. Даже планер построили с пороховым ускорителем для отработки аэродинамики.
-Полетел? – строго спросила режиссерша.
-Полетел, но в восьмидесятые в ЦАГИ «продували» модель с обратной стреловидностью на базе МИГ-23 и пришли к выводу, что этот вариант тупиковый.
-Откуда ты всё это знаешь? – не поверил Котя.
-Читал, что эта рекламная эскапада, чтоб деньги из бюджета выбить..
-Э-эскапада, - передразнил его Котя. - Врешь ты все, Боярцев. «Беркут» Президенту показывали! Я для «Времени» снимал. А фуфло ему бы не стали впаривать.
-Сейчас любое фуфло могут впарить, - не согласилась режиссерша.
-Смотрится он красиво, - согласился Боярцев, - но, говорят, воевать на нем нельзя.
-Да кто это всё говорит, Боярцев? – возмутился Котя. - Начитался своих книжек…
-Снимайте «Витязей», а я тенёк поищу, - решила режиссерша. - От этой беготни сердце защемило.
-Немочь, конечно… - согласился Котя.
-Какая немочь, обалдуй, - вздохнула она. – У твоей тети Фроси немочь, а у меня, запомни, недомогание. Ты лучше туда смотри, - и она показала рукой на церквушку за Москвой-рекой. - Летят ваши «Витязи»!
И уже через минуту шестерка красавцев Су-27 разноцветным шлейфом и ревом двигателей оповестила присутствующих о начале показательных полетов на Международном авиасалоне в Жуковском.
-Как смотрятся, – обрадовался оператор. – Картина!
В Москву они возвращались под вечер, заскочив по дороге в придорожное кафе пообедать.
-Нажретесь, а мне вас потом развози, - забубнила режиссерша, но у кафе остановилась.
-Никогда! – радостно заверил её оператор.
-Камеру возьми с собой, - строго напомнила она. - В машине не оставляй.
-А чего ей будет то? – беспечно махнул рукой Котя.
-А то будет, Мао Цзэдун, что угонят мою старую «копейку» покататься, так я за камеру в век не расплачусь!
-Сразу Мао Цзэдун, Мао Цзэдун… - обиделся оператор.
Не многие на телевидении знали, что фамилия Котов, сокращенно Котя, переводится с русского на китайский как Мао Цзэдун. Работая оператором в Китае, Котя пользовался особым уважением памятливых китайцев.
За обедом, как водится, помянули тех, с кем когда-то вместе работали на телевидении, вспомнили смешные истории, ставшие анекдотами, посудачили о том, что если бы у телевидения отнять спецэффекты и зарубежные фильмы, о которых раньше и мечтать не смели, смело можно было бы отнести к середине шестидесятых. Взять хотя бы эти бесконечно повторяемые серии по разным каналам про ментов убойной силы на улицах раздолбленных фонарей, перемешанные в одно общее зрелище, забываемое тут же с конечными титрами, поругали, как водится, глупое начальство, одним словом, содержательно пообедали, выпив одну только бутылку водки «Виноградов», 68 рэ за бутылку.
-Поехали? – спросила режиссерша, рассчитавшись за обед.
-Нам бы еще, мамаша, пивка, и покурить на воздухе, - предложил разомлевший Котя.
-Ладно уж, - согласилась режиссерша, - пошли под зонтик, там и покурим. Но смотри, драпоило хренов, если брак привезем!
-Веников, мамаша, не вяжем, - успокоил её оператор.
Рассказывали, что этот драпоило прилип к Коте после одного смешного случая в ресторане, где «Временщики» отмечали государственные премии. Крепко выпив, Котя поплелся к оркестру заказывать свою любимую песню. Минут десять он бессмысленно топтался рядом с небольшой эстрадой, дожидаясь пока оркестр доиграет вальс «Осенний сон», а потом, заплетающимся языком, попросил:
-По заказу… Пе-е-сню… Про драпоило!..
-Что-о?! – поразился клавишник.
-Пе-е-есню… – повторил Котя. - Про драпоило!
-А ты нам напой! – развеселились музыканты.
И Котя им напел:
-«И-и ро-о-дина ще-е драпоило меня бе-ерезовым со-оком, березовым соком…»
Так ли это было на самом деле, Боярцев не знал, но байку эту слышал на телевидении много раз, а однажды даже прочел в интернете, как анекдот, присланный кем-то на сайд Коли Фоменко.
Посидев в палисаднике с полчасика, они покатили в Москву, благостно развалившись в креслах режиссершиной «копейки».
В Москве Севу Боярцева ждала повестка в прокуратуру.

Дня Боярцев не помнил. Месяца просто не было. А всё начиналось так…

 Во втором часу ночи его разбудил телефонный звонок. Вкрадчивый женский голос спросил:
-Как избавиться от запаха?
-Что-о-о!? – не понял он спросонья.
-Я спрашиваю, как избавиться от запаха?
-Удавиться! – заорал он, и сна как не бывало.
Надо было бы встать, а вставать не хотелось. Так и валялся, пока на кухне, как страшный суд, не прокуковала кукушка. «Какой черт дернул купить на блошином рынке эти старые ходики? – подумал он. - Дрянь дрянью, а вот ведь купил».
Встал, побрился, вычистил ботинки, наскоро выпил чаю и уже было стал собираться на работу, как на письменном столе заныл пейджер. Тут хоть тресни, а узнать придется, что от тебя хотят. Никуда от него не денешься. Он как-то раз ответил, что, мол, нельзя ли помедленнее, я записываю, как тут же получил в ответ: «Не ковыряй в носу, Сева, мозги поцарапаешь!»
Служить сегодня в департаменте никаких выгод нет: жалованья платят через пень колоду, авось - либо выпросить сколь – ни будь вперед и надежды нет, свободных ресурсов тоже нет, а работать приходится сутками и без выходных. Но если позовут, беги! А то забудут!
На пейджере высветилась лаконичная фраза: «Не забудь кассеты». Вчера после монтажа он забрал кассеты домой. А жил Сева Боярцев рядом с телевидением, десять минут пешком до работы, потому и таскал кассеты домой.
Это раньше можно было оставить кассеты в казенной монтажной, никто не возьмет, а сейчас никто этого не делает, кассеты тут же сопрут. Время такое.
Бетакамовские кассеты на рынке по двадцать пять долларов идут. Второго дня режиссерша из дома фарфоровые вызолоченные чашки притащила на запись, чуть отвлеклась, одну чашку унесли. Искали, искали, но так и не нашли. Как в воду канула. И ведь никого постороннего в студии не было. Все свои, а чашечка ку-ку, сгинула бесследно.
Из дому он вышел загодя, зная привычку режиссерши часа за полтора первой приходить в монтажную. И никто её не ждёт, а она всё равно припрётся. Долго ждал лифт на своем одиннадцатом этаже, но ни грузовой лифт, ни малый, как всегда, не работали. Пришлось впотьмах тащиться вниз по черной лестнице, где окна были заколочены фанерой. Стекла повышибали в начале девяностых. Ералаш в башках почему-то на подъездах и общественных туалетах прежде всего отразился. Ну, туалеты, положим, и раньше не мыли, а с перестройкой и вовсе забыли. Может при демократах начнут мыть? Впрочем, едва ли…Деньги возьмут, сейчас так принято, а вот остальное не угадаешь.
Недовольство всем и вся, он это знал, делают жизнь безрадостной и напряженной, но ничего с собой поделать не мог. Ржавым гвоздем торчали эти мысли в мозгу, мешая светлым и радостным уничтожать помехи на пути к благополучию. Казалось бы, ну, чего самого себя муторить, принимай всё, как должное, так нет же, бродит в башке разная гадость, как брага в ведре, спокойно жить не дает.
Боярцев не принадлежал к числу тех, кто не занимает последние ряды лишь потому, что первые разобраны. Избегая людей, живущих по формуле «Я знаю, как надо», сам исповедовал скромное правило «Мне так кажется». Кстати, именно это многие и принимали за отсутствие характера, мягкотелость и недостаток воли. Впрочем, всему этому есть давнее объяснение: причинять людям зло большей частью не так опасно, как делать добро. Добро воспринимается значительно острее, чем зло, потому что уязвляет моросящее и утомительное тщеславие, выставляя как бы напоказ неутешительную судьбу и закрывая тем самым путь к славе и популярности. И ничто так не льстит самолюбию, как желание отомстить именно за уступчивость и всепрощение, забывая при этом, что кроме чужих неприятностей есть ещё и другие радости в жизни.
На лестничной клетке шестого этажа осторожно, чтоб не разбудить хорошего человека, перешагнул через спящего бомжа Григория Ивановича, временно прописавшегося в подъезде с согласия всех проживающих, и этажом ниже вмазался с размаху в кучу дерьма.
«На-а тебе… - щелкнуло в башке, - сам теперь станешь спрашивать, как избавиться от запаха? Это надо же столько навалить! Где ж теперь отмыться то всё это? За смену монтажная дерьмом провоняет! Да-а, звоночек то оказался вещим. Может, домой вернуться?» - подумал он, но тащиться в темноте на одиннадцатый этаж, снова перешагивая через Григория Ивановича, а потом пёхом сыпаться вниз не захотелось, и Сева поспешил дальше, стараясь по ходу счистить подошву ботинка об острые углы лестничного марша. Пакость, конечно, оставлять после себя эти вонючие скреби, но что поделаешь? Вышагнув на улице, бросился прутиком счищать обляпанный ботинок, но только брюки измазал. Денёк, скажем так, начинался не ахти…
Пройдя через соседний двор, Боярцев вышел на Аргуновскую и у продовольственного магазина, который на днях ограбили на четыреста тысяч, напоролся на Надежду Викторовну, с которой когда-то вместе работал на Учебном телевидении. Её паршивая собачонка Бони, помесь худородного пуделя со столбовой дворянкой, тут же унюхала его беду, и, пока они шли рядом, несколько раз пыталась задрать длинную ногу на его бирючину.
-Бони, нельзя! – причитала Надежда Викторовна. - Как тебе не стыдно?! Ты ведь воспитанная девочка!
«Знаю я эту воспитанную девочку, - подумал он, - пока не пихнешь сама не отстанет».
Он и пихнул.
-Ав! Ав! – огрызнулась Бони. – Дерьмом пропах, а пихается ещё, паразит!
Надо признаться, он не удивился, услышав, что она говорит по – человечески, чему тут удивляться, когда и не такое сегодня слышишь. А с недавнего времени Боярцев и вовсе стал слышать и видеть такие вещи, которых никогда раньше не замечал и не слышал.
-Все еще работаете на tv? – строго поинтересовалась Надежда Викторовна.
-Работаю, - виновато признался он.
-А вот я бы не стала, - решительно заявила она. – Сегодня нет телевидения. Сплошной разврат и помойка. Вчера включила телевизор после двенадцати и обомлела: здоровенный мужик оседлал хрупкую женщину, и давай кусать её груди! Просто кошмар какой-то!
-Да уж, - забубнил привычное Боярцев, а сам подумал, с чего бы это ты стала включать телевизор заполночь, кабы бы не знала, что там увидишь?! В твои годы, мамаша, спать надо, а не порнуху смотреть!
-Бони, Бони! – вдруг завопила Надежда Викторовна, заметив, как мерзкая собачонка брижжет злой струйкой ему на бирючину.
«Вот дрянь! - возмутился Боярцев, не заметив, как прицелилась эта шелудивая паршивка. - Ну, и как теперь избавиться от этого запаха?»
-Идем ко мне, - предложила Надежда Викторовна, деловито оглядывая обмоченную бирючину.
-На телевидении отмою, - решил он, а сам подумал, ну, уж нет, к тебе только зайди, потом и вовсе не выйдешь!
-Идем, - канючила она, – и почищу, и поглажу. Ты у меня давно не был.
И ведь поперся бы, кабы в департамент не спешить. То ли неустроенность собственного быта чуть было не подтолкнула Боярцева воспользоваться случаем почистить ботинки и погладить брюки, то ли прежние отношения, о которых он даже во сне вспоминал с ужасом, а вот не пошел потому, что тащил проклятущие кассеты, которые ждали в монтажной. Долг, знаете, превыше всего! Так нас учили.
Судя по тому, как заорала режиссерша, увидев Боярцева, его давно ждали.
-Ну и раздолбай же ты, Сева, - вопила она, пересчитывая кассеты. – Я ведь просила тебя придти пораньше?
«И ни о чем она меня не просила! - возмутился он. - Мог бы и засветло придти».
Проснулся то он чуть свет из-за этого проклятущего звонка, естественно, не зная, что накануне режиссерша чуть ли ни весь вечер уговаривала старшего монтажной начать монтаж за час до начала смены. При расчете этот час учитывал только он. Это был его бизнес.
«-И что утром не сказала, когда напомнила о кассетах? – вскользь подумал Боярцев. - Глядишь, и с Надеждой Викторовной не повстречался бы, и Бони, мерзкая собачонка, не обмочила бы бирючину. Вот только все равно пришлось бы спускаться по черной лестнице, лифт, судя по всему, не работал уже с ночи».
-Чем от тебя так пахнет? – шумно втягивая воздух полипным носом, спросила режиссерша.
-Дерьмом, - огрызнулся он.
-Оно и видно, - хмыкнула режиссерша. - Садись рядом, и отслеживай по тексту каждый синхрон. В прошлый раз твой дебил фразы дважды повторял.
Боярцев собрался было возразить, что дебил был не только его, как на мониторе мерзопакостно заныл зуммер и замелькали цифры, отсчитывающие секунды.
Начинался еще один день его безупречной тридцатилетней службы в департаменте, похожий на все прочие, как две капли воды. Вот только профессия редактора теперь уже была никому не нужна. Чего, спрашивается, исправлять фразу «Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: «Где ты девал деньги?», когда сегодня и не такое услышишь. На дворе великая эпоха – эпоха искушения посредственностью. И такое несут, уши вянут: «Пострадавший не пострадал, задержан не был, а сумел затеряться в толпе прохожих…» или «Современные террористы – это члены с соответствующим оснащением…». Ну а это просто атас: «Хули Лопес бьёт по воротам...» - заявил спортивный комментатор, но испугавшись скрытого вопроса в этой фразе, тут же и объяснил, что «Хули - это имя!» Ладно, тут всё понятно, а вот как расшифровать такой пассаж: «Группа «Томные моллюскообразные» выпустила релиз сезона и ввела в непонятку весь говнорок»?
Поняли что-нибудь? То-то. И ведь на кривой козе не подступишься, орут: цензура! Свобода слова. В прошлое воскресенье в советской пивной у метро ВДНХ, мужики рассказывали, как к ним в газету «новый русский» притащил лирические стихи.
Одно из них начиналось с фразы: «Я встретил вас и всё былое…». «Это вы написали?!» «Ну, я! А что?» «Стул господину Тютчеву!» Угадайте с трех раз, как он себя повел? Развалился качёк на стуле, головой не потрудился кивнуть: «Фильтруй базар, пацаны, сколько надо отстегнуть?» И правильно, должен заметить, повел себя! «Тю-ю-тчев это написал? А нам по барабану!» Никто сегодня не терпит лакейского круга, нынче все благородного происхождения, никто не хвастает рабоче-крестьянским родством. Новодворская всех «кухарок», готовых управлять государством, по самое никуда достала. Товарищей теперь у нас нет. Теперь только господа. А старуху у метро сукой назвать, женщине с ребёнком место не уступить, месяцами зарплату не платить, дерьмом на рынках торговать, родного языка не знать, вот это новым господам, действительно, по барабану.
-Ну, чего ты там бубнишь? – зло толкнула его в плечо режиссерша.
-Расшифровки читаю, - соврал он.
-Последнюю фразу помечай, потом отсмотрим. Какой-то ты странный стал, Сева. У тебя с головой всё в порядке?
Станешь тут странным…Два дня назад молодая капуста на рынке стоила 25 рублей, а утром пошел уже 45! Жить-то как? Деньги сами не печатаем. Шестнадцать регионов банкроты, а Миллера орденом наградили за большие заслуги, а заслуг у Миллера никаких нет. Как качали газ с нефтью со старых скважин, так и качают. И какие тут заслуги? Вот, говорят, в Карелии, остро не хватает пожилых мужчин…«Может, в Карелию махнуть?» - щелкнуло в башке у Боярцева, но тут по ящику, что стоял в монтажной, объявили, что «Москвич» из розетки выдернули за долги, паханы, как немцы в войну, чернозём за бугор вывозят... А вчера телик вечером включил, а там девки в стрип-клубе Мережко по щекам грудями полощут, в Берлине приют открыли для мужиков, измученных женщинами, баптисты к православным с советами лезут, придурок по Москве с огрызком трубы шастает, у мужиков вместо 80 миллионов сперматозоидов только двадцать осталось, а «Бумбараш» по ящику наяривает: «Давайте вместе подуем на свечу, давайте вместе подуем на свечу…»
Вот и подули!
-Стоп, стоп! – завизжала режиссерша. – Это еще откуда? Тут перебивка должна быть!
-Скучно, - возразил монтажер. – Монохромный фон. Что если вставить вот эту киношку? Тогда и межкадровое сочетание изменится.
-И что получится? – спросила режиссерша, даже не догадываясь, что ждет её впереди.
-Калокагатия, - ошарашил её Суднев, с трудом выговорив это слово по слогам.
-Что-о?! – задохнулась режиссерша.
-Единство красивого и доброго в укладе жизни.
Прав Шмага, наше место в буфете. Теперь это надолго. Не меньше часа будут спорить, доказывая друг другу, что так называемый «канон» Поликлета – статуя «Дорифора» никакого отношения к современному tv не имеет. Суднев станет утверждать, что отсутствие «прекраснодоброго» искусства окончательно уничтожило на телевидении созерцание идеальных образов, потому и не ощущаем воздействия определенных музыкальных ладов и ритмов на нравственное воспитание, одни только сиськи на экране и стрельба. А режиссерша, как всегда, беря на горло, пихнет Саньку носом в нашу негармоничную жизнь, где нет ни благополучия, ни изобилия, ни бодрости, ни покоя, ни гармонии душевной и телесной, без которых не может быть и античной соразмерности. Тут она, конечно, права, зачем только орать, как резанная? Санька ведь тоже знает, что никакой во всем этом соразмерности нет, а с калокагатией этой он влез только потому, что режиссершу только так и можно оторвать от монтажа, затеяв этот долгий и бессмысленный спор. В прошлый раз он часа полтора доказывал ей, что Бунюэль, Годар, Дрейер и наш Ветров, были гениальными монтажерами и только потом режиссерами. Тогда не только успели попить кофейку в баре, где этот спор и продолжился, так еще и пообедали в столовой на втором этаже. По секрету, словарик по искусству он ему подсунул, а Суднев научился им пользоваться, когда подступала пора передохнуть. В этом словарике много разных интенций, позволяющих прихватить минут тридцать из оплаченного времени. Теперь ведь за каждый час монтажа надо платить живыми деньгами. Арифметика проста, как мычание, ты хоть все десять часов сиди в баре, а к концу дня четыреста долларов монтажной отстегни. Не вертухнешься. В этом словарике ещё сказано, что до перестройки жил древний мужик, который и заметил, что никто не может, смеясь, запретить говорить правду. А сегодня про эту правду на всех углах хохочут, а до неё и дела нет никому. Тут хоть смейся, хоть плачь, хоть оборвись, никто не услышит. Разорвись надвое - скажут: а что не начетверо? Нынче всякий слух, если его по ящику сообщили, прилипчивую силу имеет, а потому надо, не брезгуя, разбирать все эти слухи про чубайсовские реформы, которые вот-вот всем будут в радость, о мнимых банкротствах, после которых тысячи безработных неприкаянными бродят по миру, о телевизионной рекламе, без которой, как утверждают рекламщики, несчастные телезрители никогда больше не увидят бесконечные бандитские разборки и голых баб, о приватизации, которая через десять лет (вот только с какого года считать?) принесет всем феерическую радость. Второй десяток пошел, как жизнь поменялась, а радости никакой. Но как пахнет палёным, сей момент во всю ширь прёт совесть журналистского цеха, которую жутко волнует вольнолюбивое будущее России, нищенская демократия и свобода слова. И все их укоризны сводятся к одному и тому же, что-де во всём городе один порядочный человек мэр, да и то, если правду сказать, свинья.
В холле первого этажа его окликнул Мандрыкин, они с ним вместе работали когда то под лестницей в «Содружестве», когда Боярцева поперли из литдрамы.
Содружеству и тогда было места под лестницей.
-Можешь достать камеру на три дня? – спросил он.
-Были бы деньги…
-Деньги будут, - пообещал Мандрыкин.
-А что снимать?
-Свадьбу! Три дня снимаем, день монтажа, десять тысяч наши!
-Так уж и десять? – не поверил Боярцев.
-Они и больше могут дать, только копий надо сделать пятьсот штук, чтоб всем на память.
-Кто ж так гуляет? – удивился он.
-Люберецкие пацаны. Получаем деньги, платим оператору, осветителю, смене, остальные пополам.
-Не пригожусь, - твердо заявил он.
-Не заплатят?
-Камеру можно потерять. С ними лучше ничего общего не иметь.
-Десять тысяч на дороге не валяются, - вздохнул Мандрыкин.
-Это точно! – согласился он.
Мандрыкин парень хороший, но мутный какой-то… Рассказывали, что с милицией на выходе подрался, с кассетами его поймали. То ли пропуск забыл на вынос оформить, то ли решил чужие кассеты прихватить, сейчас никто и не вспомнит, а шепоток тогда пошел паршивый. Длинного и худого, как заборная жердина, Мандрыкина в редакции не жаловали. Нет уж, братцы, всё это без него: и люберецкие, обещавшие десять тысяч, и денежная суета, которой жил голубоватый куб, и всё эти те запахи, от которых не знаешь, как избавиться.
Но вот пообедать на этот раз Боярцеву не удалось, прибежал Суднев, и вытащил его из бара.
-Пошли, она без тебя не начинает.
-Чего тогда влез?
-Проездной там лежал, - промямлил Суднев.
-Проездной, - прогундосил он. – Поумней ничего там не нашел?
-Не наш день, Сева. У нее в сумке бутерброды и термос с кофе!
-Как?! – поразился он. – И без меня всё съели?!
-А так вот! Только ушел, она тут же и перерыв сделала. «Пусть, - говорит, - этот мерзкий пацак последнюю свою сотню разменяет, если такой умный!»
В монтажной Боярцева встретили вежливо:
-Не хочешь работать, улица тебя давно ждет.
«Ага, как бы не так!» – подумал он.
-Я все твои хохмы, Боярцев, знаю. И с Петькой сегодня не пройдет!
 А смешно тогда получилось. Узнав рано утром по «Маяку», что в космос полетел Климук, он позвонил дежурному по Гостелерадио СССР и заныл голосом кляузника-профессионала, что, мол, как же так, все телезрители возмущены и разочарованы, по первой программе Центрального телевидения славного героя космоса Петра Климука назвали Петькой! «Где? Кто?» - всполошились в приемной председателя Лапина. «Как это где? – ныл пакостный голос. - В десять утра по первой программе идет фильм «Петька в космосе»!»
До работы не успел дойти, как «Петьку в космосе» заменили на мультфильм «Кто сказал «мяу»?» Вот ей и пришлось тогда искать замену, иначе дырка в эфире! Она и тогда на работу первой приходила. Это уже потом Боярцев ей рассказал, а узнали бы тогда, кто сказал «мяу», пробкой бы вылетел с работы.
-Сегодня хохмы денег стоят.
-Если бы платили… - развел он руками. - На ошибках учатся.
-После ошибок – лечатся, - цыкнула она.
-Ну, виноват! - согласился он, - не обижаюсь.
-Тебе бы еще и обижаться! – вопила режиссерша.
Все, кто работал с режиссершей, знали, что она не злопамятна, не коварна, отходчива, никогда не задерживает денег, как это делали другие, всегда первой приходит на помощь, если того требует та или иная ситуация.
Когда в начале девяностых резко поменялась жизнь, режиссерша не стала участвовать в собраниях и митингах, где ныли и стонали те, кто потерял привычную работу, а взяла в банке кредит под свою трехкомнатную квартиру, собрала небольшую группу, взяв и его, мерзкого пацака, в эту группу редактором, и стала снимать астрологические прогнозы, типа Ракам кажется, что ситуация выходит из под контроля, спешим заверить: нет, нет и еще раз нет, не паникуйте понапрасну, действуйте, четко определив ориентиры и приоритеты. Близнецам романтическая встряска придаст бодрости, а вот Стрельцов звезды предостерегают: избегайте ненужных трат. Обратите, мол, внимание, Сатурн вошел в фазу Венеры, а потому Баранам и старым Козлам ничего не светит, Скорпионы накроются панамой, Девы выйдут на Тверскую, а Весы на рынках станут всех обвешивать, предлагая всю эту развеселую лабуду на общественный канал, где когда-то сама работала режиссером.
Он как-то скупил все газеты в киоске на Аргуновской, где были напечатаны эти самые астрологические прогнозы, и сравнил их: все предсказания противоречили друг другу.
Вот тебе и математические законы движения небесных тел, якобы влияющие на судьбы людей! Потом уже, когда каналы стали расти, как грибы после дождя, режиссершу стали потихоньку оттирать от этого «бизнеса», который она первой и начинала. Кто не рискует, тот не пьет шампанского.
Вот они с Судневым и не пили. А режиссерша через год вернула кредит, обзавелась недорогими камерами, простой монтажной, арендуя все остальное на стороне. Со временем и собственный канал откроет. Ничего не скажешь, умная женщина. Даже в те дни, когда на телевидении лихо отплясывали «Лебединое озеро» и все азартно рушили всё, что сами и создавали, в левых съемках замечена не была, кассеты не воровала, по зернышку не клевала, товарищей на собраниях не обвиняла, с вороватой дрянью не путалась. А тогда по коридорам Останкино много разного народу шастало. Выезжает, к примеру, бригада на съёмку, грузят в микроавтобус осветительную аппаратуру, кофр с камерой, а рядом рвань коришнова трётся:
-Мужики, заскочим в одно местечко, тут рядом. Кассеты наши, машина у нас своя. Материал отсняли, деньги налом.
Он тогда, если хотите знать, доллары в первый раз увидел. До этого никогда и в руках не держал. А деньги, как грипп: один чихнул – у всех насморк. Теперь никому не нужны умные программы, которые делали в литдраме и на Учебном телевидении, где когда-то работал и он. Рекламой жвачки, зубной пасты, прокладками «Олвейс» и презервативами такие передачи не прервешь. Только ширпотреб может выдержать весь этот дегенеративный мусор. Даже министр культуры Миша Швыдкой это понимает, советуя не умничать и быть попроще. Только вот с этой простатой ни на что рассчитывать нельзя. Культурка падает, эфир заполняется разными рок группами, развеселыми юмористами, политиканствующими циниками. Одним словом, вселенская шелуха прет с экрана.
 Главное сегодня с рекламы срубить. Нравственно теперь всё, что деньги приносит, а высоконравственно, что приносит большие деньги. А потому и спектакли не надо снимать, костюмы актерам шить, декорации строить. Зачем на всё это деньги тратить, когда самим пригодятся. А коль всего этого не надо, то зачем художников в штате держать, режиссеров-постановщиков, редакторов, музыкальных редакторов? Проще на стороне купить, и чем дешевле, тем лучше. Проще надо быть, проще. Вот после гранатометной осени все и посходили с ума, доказывая друг другу, что дешевле покупать, чем делать самим. А знаете, почему? А потому, что официально покупают дороже, а разница в цене, о которой договариваются «купцы», возвращается потом налом к тому, кто всё это и покупает. Девчонки в бухгалтерии показывали Боярцеву подписанный договор на показ художественного фильма «Московские каникулы», где тридцать тысяч долларов были исправлены шариковой ручкой на сорок пять, а кому пошла разница в пятнадцать тысяч, догадаться несложно: тому, кто имел право изменить впечатанную в договор сумму.
И называется всё это теперь не воровством, а научным термином – откат. Только вот «откатывают» тем, кто имеет право подписи. А таким раздолбаем, как Сева Боярцев, никто ничего не откатывает. Дураки живут на зарплату, которую месяцами ждут. Сегодня рынок в стране, и нечего тут, понимаешь, фордыбачить. Те, кто распоряжается эфиром, давно уже миллионеры. А в основе всё тот же лозунг русской демократии первой волны - «Что не запрещено, то можно», и всё тот же революционный принцип - «Не с нами?! Значит, против!» Вот такому упрямцу кирпичом по башке и саданули в подъезде, заикой сделали, чтоб не выкобенивался, мне, мол, всё это не нравится, Толю Гилевича во дворе отдубасили, чтоб не мешал «прихватизировать» рекламу государственной Компании. Сначала рекламу у компании прихватили, а когда деньги потекли, то и всю Компанию. И пусть она государственной зовется, а все знают, кто там хозяин. А начиналось то всё это на tv при Мишке Сушхине во времена незабвенного Леонида Ильича, когда секретарь Парткома «сисимасиски» выезжал руководителем туристических групп от «Спутника» в Венгрию, где и обменивал рубли на форинты, а форинты на доллары.
 По документам «Спутник» отправлял группу в тридцать человек, а до Венгрии добирались человека два, где и обменивали указанную в документах сумму на вожделенную зелень. А такие деньги не остаются в кубышках и на сберкнижках. Они пускаются в оборот, формируя «черный рынок»: автомобильный, квартирный, книжный, торговый, создавая иерархии крутых «боссов» с аппаратом телохранителей и коррумпированными чиновниками, ту самую «мафию», о которой заговорили почему-то только после революционного августа, забыв, что всё это было рождено задолго до исторических событий. И чего было львом пугать, когда он при советской власти уже прыгнул? А вот как распределялись доллары, выяснять пришлось уже суду, определившему долгих шесть лет секретарю Парткома и четыре года руководителю «Спутника». Но за шесть лет в стране многое поменялось, и, выйдя на свободу с развернутыми знаменами, Мишка достойно влился в общие ряды тех, кто первыми услышал клич «Обогащайтесь!», повсеместно создавая различные Фонды социальной защиты с циничным призывом «Помоги самому себе», успев прикупить телепрограмму «Погода назавтра», надолго обеспечив семье достойную жизнь в благополучной Австрии.
Очертание возмездия, как части земного закона справедливости, конечно же, призрачны, это Севка Боярцев хорошо знал, но как же все-таки хочется верить, что отольются когда-нибудь мышкины слезы жирным котам.
-Проснись, - вывел его из транса Суднев.
-А хозяйка где?
-Вышла позвонить. Слушай, ты хотя бы страницы перелистывал! А то вперся, как баран, и затих. Она на тебя косится, пальцем у виска крутит, мол, псих.
-Скука смертная!
-Скука, когда денег не платят, - резонно заметил Суднев.
-Много осталось? – кивнул он на экраны, где застыли говорящие головы.
-Управились. Титры набирай.
-Засветло домой уйдем?! – обрадовался он.
-Тебе-то куда спешить? А уйдем рано, если снова не напутаешь с именами, как в прошлый раз, - съехидничал Суднев.
-Эх, Суднев, Суднев, ну, откуда тебе знать, что вечером ко мне придут те, кого я люблю, кем интересуюсь и кто меня не встревожит. И будут они мне играть, будут петь мне, и увижу я свет в комнате, когда горят свечи. И буду я, Суднев, засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак. И засну я, Суднев, с улыбкой на губах.
-Точно, псих, - согласился с режиссершей Суднев.
А он и есть псих, если тридцать лет безвылазно отслужил на tv.

«Тот прожил жизнь хорошо, кто хорошо спрятался…»

 Жуткое похмелье. Руки трясутся. Стал бриться, порезался. А тут ещё звонок в дверь, Григорий Иванович горячей водички просит побриться.
-Заходите, - предлагает ему Боярцев.
-Нет-нет, я не пойду, - трясет головой Григорий Иванович.
-Как знаете, - и идет наливать в кружку горячей воды.
-Неудобно беспокоить, - извиняется Григорий Иванович с порога.
-Пешком поднимались? – спрашивает он.
-Лифт пустили, - отвечает Григорий Иванович.
-Можете помыться и побриться, я не спешу. Потом кофе попьем.
-Вам бы не кофе … - смущенно улыбаясь, определяет Григорий Иванович.
-Это точно, - соглашается он. – Но где взять? На Аргуновской только в восемь откроют…
-А хотите, угощу «Слезой Дона»? Изумительный самогон.
Самогон так самогон. Кстати, рабочий день сокращает жизнь на восемь часов, а бутылка водки только на три. «А всё этот Суднев, поганец, пивка ему, пивка подавай…» - наябедничал Боярцев, а вслух сказал:
-Григорий Иванович, одежонка кое-какая завалялась, может, сгодится вам?
-Спасибо, если не жалко.
-Всё хотел спросить, что с вами случилось? – спросил он, и тут же смутился. На трезвую голову никогда бы так беспардонно не полез с расспросами к несчастному человеку.
-Не смущайтесь, - успокоил его Григорий Иванович. – История простая - сын наркоман.
-Из дома выгнал?!
-Нет, не выгнал, квартиру продал. Я ведь был строителем. МИСИ с красным дипломом окончил. А вернулся в Москву, квартиры нет.
-А сын?
-Погиб, - прозаично, как само собой разумеющееся, ответил он.
-Убили?!
-Ну, почему так сразу и убили? Утонул. Да вы сейчас заикаться начнете, - засмеялся Григорий Иванович, видя его лицо. - Походил я, походил, везде руками разводят. Всё, мол, по закону. В суд не пойдешь, Москва слезам не верит. Зимой дачи сторожил, теперь обещают дворником на рынок взять. На Преображенском донские казаки два павильона у азербайджанцев в карты выиграли, теперь у них мусор убираю. Управа деньги выделит – приду к вам подъезд сторожить. Беда в том, что не под силу мне разнорабочим на стройку пойти, а в Москве меня, как инженера-строителя, не знают, - вздыхает он. – После института за Уралом строил, потом в Казахстане, все мои предки строителями были, а после смерти жены приехал к сыну в Москву. Напрасно, конечно, приехал, но что сейчас об этом говорить. Таких, как я, в Москве десятки тысяч. Одни опьяни квартиры потеряли, другие после тюрем, третьих близкие обманули. Квартира то была моих родителей. А тут как-то по радио слышу, корреспондент государственной телекомпании, член Союза писателей России в ночлежке живет! Ей-то почему никто не поможет?! Вот и получается, что не зачем хлопотать о видениях после смерти, когда сама жизнь преподносит видения пострашнее загробных, - и, видя, что всё это никак не тронуло Боярцева, пояснил:
-Страшно не страшное, а обыденщина, когда никого уже ничем не удивишь: к бомжам привыкли, убийства, как прогноз погоды.
-Но что-то ведь остается у каждого? Да вы заходите.
-О чем вы? – удивился Григорий Иванович, перешагивая порог.
-Память хотя бы… - понимая, что снова сморозил глупость, промямлил он.
Знаете, похмелье всё-таки даёт себя знать.
-А что было, то и остается, - согласился Григорий Иванович. – Прошлое не вычеркнешь. Да вот хотя бы память о предках, - и, порывшись под подкладкой пиджака, Григорий Иванович достал массивный золотой брегет. – С музыкой, - улыбнулся он, протягивая на ладони мурлычущие часы. – В антикварном пятнадцать тысяч дают, но я не продам. Тогда и надежды не останется.
-Старинные? – спросил Боярцев, пытаясь без очков прочесть надпись на золотой крышке.
-Старинные, - улыбнулся Григорий Иванович. – Семейная реликвия.
-И точно идут? – поинтересовался Боярцев.
-Минута в минуту, как куранты, но я их редко завожу. У дворника на рынке и вдруг золотой брегет в кармане время отзванивает.
-Григорий Иванович, а чем можно вам помочь?
-А чем вы мне поможете? Жить к вам не пойду, в долг не попрошу. Горько сегодня жить. Чиновники злы, суд куплен, милиция злая и беспомощная. И везде взятки берут. И у кого помощи попросишь? Самому надо вылезать из дерьма. Случись всё это лет пятнадцать назад, взял бы билет на поезд, и вернулся бы в Алма-Ату, где когда-то строил, где друзья живут, где жену похоронил, а сегодня и этого не сделаешь – там уже другое государство, русских не жалуют. Вот, если не жалко, дайте что-нибудь почитать, я верну. Чехов у вас есть?
И тут, как всегда по утрам, заныл приставала - пейджер.
В руки бы его не взял, но они давно договорились, что если режиссерша позовёт кого-нибудь из них, то каждый, кому она купила эту игрушку, должен был немедленно прочесть её сообщение. Лаконичная фраза, высветившаяся в окошке приставалы - пейджера, ошеломила его: «Включи телевизор. Панченко умер».
Сообщение было столь неожиданным, что его даже шатнуло к косяку двери, в проёме которой он стоял, и сделав два шага к столу, Боярцев рухнул на стул.
-Что с вами? – испугался Григорий Иванович.
-Панченко умер, - прошептал он.
-Мне лучше уйти, - то ли спросил, то ли решил Григорий Иванович, но Боярцев даже не услышал его, бессмысленно уставившись в клеенчатое поле кухонного стола. Всё, о чем они мечтал в последние месяцы, обрывалось этим трагическим сообщением. По просьбе режиссерши он возобновил переговоры с Панченко о работе над серией телевизионных фильмов «Дуэльные истории».
Ещё в середине восьмидесятых, работая на Учебном телевидении, они с ним задумали эту серию, но тогда председатель Гостелерадио СССР Сергей Георгиевич Лапин вычеркнул их тему из календарного плана.
-Это ещё зачем? – строго спросил он. –Не надо.
Впрочем, на той Коллегии Лапина больше всего возмутил не Панченко со своими дуэлями, а желание Учебного телевидения инсценировать «Фауста» Гёте.
-И это проходят в школе? – побагровев, спросил он.
Зловещая пауза повисла в зале.
-Я спрашиваю, это тоже проходят в школе? – снова повторил Лапин.
Кто-то услужливо поспешил сказать, что в школьной программе этого нет. Сегодня нет и половины того, что когда-то было в школьной программе.
Лапин побелел от ярости и рявкнул:
-Кто позволил? Я спрашиваю, кто позволил?!
Все молчали, втянув головы в плечи.
-Разве не понимаете, что зная Гёте, никто не пойдет навоз убирать?!
Чувствуя свою вину, члены коллегии понуро опустили головы.
-Тематический план переработать, сократить и заново представить на Коллегию! – грозно распорядился Сергей Георгиевич.
И все вздохнули с облегчением. Гроза миновала.
-Отрицание прошлого, в сущности, порицание прошлого, и житейски это вполне объяснимо, - успокоил Боярцева Александр Михайлович, когда он рассказал ему, как утверждался на Коллегии план учебной редакции, – но, отрицая прошлое, отрицаешь и будущее. Лапина можно понять, но он забыл, что не заинтересованность – не русская традиция. Русские люди всегда смотрела на науку, как на путь к правде. Но ничего, не переживайте, будем живы, снимем нашу серию. А пока потерпим. А вот угроза наступает только тогда, когда верующие в «светлое будущее» решают, что будущее за порогом, и переступают этот порог, - говорит Александр Михайлович, перешагивая лужицу на Невском. - Ради «тмутараканского болвана» настоящего не жалко, потому и зовём к топору и красным петухам, забывая, что эта мечта никогда не сбывается. А по закону больших чисел, и вовсе не мечта. Вообще то, как это ни печально, сбываются только пессимистические прогнозы, но мы по-прежнему всё рушим во имя будущего, так и не построив «Города Солнца».
Они уже успели пересчитать ступеньки трех «Пирожковых» от Московского вокзала в сторону Исаакиевского собора, гуляя по Невскому.
-А когда вам было хорошо? – внезапно спрашивает он Боярцева.
-Когда начинал что-то новое. На Учебное телевидение позвали, счастлив был…
-А тут лавка купца Сиротина была, - сказал Панченко, сворачивая к очередным ступенькам «Пирожковой». – Пальцами серебряный рубль ломал. Срамную комбинацию скрутит – рублик пополам. Непременно надо зайти.
Стоило им только войти в бывшую лавку купца Сиротина, как тут же смолкли разговоры посетителей. Боярцев и раньше замечал, что на улице, и в тех трех «Пирожковых», куда они уже успели зайти, Александра Михайловича многие узнавали, а те, кто не узнавал, с неподдельным интересом провожал глазами импозантную фигуру высокого человека с толстовской бородой. Весь его облик магически притягивал к себе, отражая величественный стиль северного города, где Арктика проделывала странные шутки со светом и временем. И зеркальные окна дворцов великих Растрелли, Росси и Кваренги, в которых отражались волшебные огни северного сияния над Невой, и розовая полоска в серебристо-жемчужной дымке поступающей зари в начале северного лета, и вызолоченные купола храма, отражающиеся в темной глади канала Грибоедова, и Казанский собор, точная копия базилики святого Петра в Риме, и грозная длань Медного всадника, и золотая шпага Петропавловской крепости, и неспешная манера беседы, когда больше слушают и меньше говорят, и величавая мораль обитателей северной столицы, и весь склад ума, всё это создавало в облике Панченко магическое очарование петербуржца.
-Александр Михайлович! – радостно приветствует Панченко человек за стойкой с толстым купеческим брюшком, обтянутым белоснежным фартуком. – Давненько, давненько не захаживали, - приседая от умиления, что именно к нему пожаловал такой гость, засуетился он.
-Да вот… С другом… А что, спрашивается, не заглянуть?
-Как всегда, с каемочкой? – уточнил буфетчик, ласково покивав и Боярцеву.
-Как обычно, - соглашается Александр Михайлович.
-С капустой? С мясом? С ливером?
-Только с ливером, - строго предостерегает его Панченко. В те годы в каждой ленинградской «Пирожковой» жарили в масле аппетитные пирожки-трубочки ровно на три укуса.
И пока буфетчик тщательно протирает два фужера с золотой окантовкой, а потом, затаив дыхание, наливает коньяк под золотую кайму, Александр Михайлович негромко поясняет, что еще с петровских времен в Питере ценились пирожки с ливером и жареным луком, ну, а коньяк, наставляет он, лучше пить полным фужером, иначе трудно ощутить счастливое присутствие на грешной земле.
-Ну, тес-с, за вами тост, - говорит Панченко, поднимая свой фужер. –Молча на Руси только на поминках пьют.
-За ваше здоровье, Александр Михайлович.
-Хороший тост, - соглашается Панченко, - но должен заметить, что наша с вами роковая тройка, а мы уже трижды произвели это священнодействие, - кивает он на наполненные фужеры, - стремглав несет нас, если не к погибели, то к некоторым физическим затруднениям. Вот только стоит или не стоит останавливать эту бешеную и разнузданную скачку, сказать не могу. Но пока не сбылись гнусные пророчества прокурора Ипполита Кирилловича, пообещавшего, что кто-то встанет стеной перед этим стремящимся видением, примем-ка лучше сторону оптимиста Фетюковича, радостно воскликнувшего, что не бешеная тройка, а величавая русская колесница торжественно прибудет нас к цели. Кстати, после той гнусной речи, Ипполит Кириллович рухнул в обморок. Понимал, подлец, что был не прав. Итак, - обращаясь к затихшей «Пирожковой», - «Не пугайте нас бешеными тройками», - без пафоса, как на лекции, говорит Александр Михайлович, и медленно, на одном дыхании, выпивает свой фужер коньяка.
Единый выдох восхищения всех присутствующих, как легкий бриз, колышет занавески «Пирожковой» на Невском.
-Благодарствуем, - говорит Панченко, оглаживая бороду.
-К Надежде Осиповне? – любопытствует буфетчик, зная остановки питерской кругосветки.
-Так ведь закрыли?
-Открыли, открыли, - суетится он. – Так только, нервишки потрепали. Да и что тут взять?
-А взять тут можно многое, если душа пожелает, - строго замечает Панченко.
Опустив глаза, буфетчик не возражает.
-Зайти, зайдем, – тянет Александр Михайлович, испытывающие поглядывая в сторону Боярцева, как бы проверяя, а сможет ли московский гость осилить весь этот питерский ритуал, но видя на лице Севы тимуровскую решимость и пионерскую готовность к подвигам, начинает прощаться с гостеприимным буфетчиком.
На Невском уже зажгли фонари, но еще светло.
-Кнутом драл, ноздри рвал, сучковатой палкой бил, а все одно кругом воровали почем зря! Века текут, указ за указом, а все так же воруют, как и при Петре Великом воровали, и ведь будут воровать и дальше, пока не станет чистого желания применить все эти указы в жизнь теми, кто «просветлен понятием божеской справедливости, а не человеческой». Тот прожил жизнь хорошо, - вздыхает он, - кто хорошо спрятался. От всей это мерзости житейской: от измены, предательства, подлости, зависти, от воровства, от глупости и ханжества, пошлости и злобы. Но ведь не спрячешься, - с характерным ударением, знакомым многим телезрителям по передачам, которые вел Александр Михайлович, выкрикнул он. - Некуда!
Они еще заходили в какие-то «Пирожковые», но в какие именно и где они были эти «Пирожковые», Боярцев уже не помнил. Помнил только, что Панченко повстречал кого-то из своих близких знакомых, и они о чем-то долго беседовали, пока он, сидя с ними за одним столиком, клевал носом, а потом его повели в гостиницу «Октябрьская», где он остановился, приехав на три дня в Ленинград. По дороге обрывками он слышал их беседу, не принимая в ней участия.
А говорили они о человеческой суете, об обманчивых политических подвижках, о том, что без движения души любое иное движение – суетное и пустое занятие, на которое всегда была так богата Россия.
-Указов много, вот только никто не спешит их применять, - сетует Александр Михайлович, поддерживая его под локоть. – Плуты любой указ обойдут, для них всякий указ новая пожива. Два века прошло, а ничего не меняется: всё так же верят, что без кислорода жить можно, а без денег нельзя. И плуты те же, и применитель тот же, стало быть, наш брат… И никто не скажет, доедет ли когда-нибудь то колесо до Москвы…
-В Казань не доедет, – смеется кто-то по левую руку от Боярцева.
-В Казань не доедет… - соглашается Александр Михайлович.
«О чем это они? – думает он. – И почему обязательно в Казань?»
Проснулся Боярцев в середине дня, быстро собрался, заплатил за проживание в гостинице, пересёк площадь, и дневным поездом «Юность» уехал в Москву.
Последний раз с Панченко он встретился в мае девяносто восьмого, когда, по распоряжению режиссерши, привозил ему деньги за серию фильмов «Женское правление», и больше они никогда не встречались. Ни один из московских каналов, даже канал «Культура», не приглашали академика, писателя, блистательного рассказчика, талантливого филолога и историка. На каждом канале были свои «академики». А канал ТВЦ, повторив лишь однажды «Женское правление», никогда больше не возвращался к этой серии.
И только питерское телевидение, которое так и не доехало до Москвы, бережно относилось к творчеству Александра Михайловича.
«-А в Казань-то, я думаю, не доедет?
«-В Казань не доедет…»
Куда уж там, в Казань, когда в Москву никак не доедет…

«С волками площадей отказываюсь выть»

 Под утро Боярцева разбудил звонок в дверь.
-Кто там ещё? – пришлепав босиком в коридор, спросил он.
-Откройте, милиция! – ответили ему.
-Какая еще милиция? – удивился Боярцев.
-Которая всех бережет, - засмеялись за дверью.
Открыв входную дверь, он увидел двух пятнистых милиционеров с короткоствольными автоматами на плече.
-Ваша книга? – спросил один из них, протягивая ему знакомую книжицу в черном коленкоровом переплете.
«Откуда у них мой Чехов»?» - подумал он.
-Так это ваша книга? – повторили вопрос.
-Похоже, моя, - ответил он.
-Одевайтесь, пройдем на опознание.
-Опознание? - поразился он. - Кого?!
-Там узнаете, - усмехнулись его наивности.
Григорий Иванович лежал уткнувшись лицом в жухлую траву, широко раскинув руки. Рядом с ним стояли люди, а у подъезда, ведущего на черную лестницу, замерли в ожидании две машину: милицейские «Жигули» и машина «Скорой помощи».
-Здесь живете? – спросил Боярцева шустрый человечек в штатском.
-В 167 квартире, - улыбнулся он, вспомнив заявление соседки в ЖЭК, когда у него была собака, что, мол, «сосед из 167 квартиры гуляет без поводка и без намордника».
-Чему вы улыбаетесь? Были знакомы с убитым?
-А его убили?!
-Нет, отдохнуть прилег, - хмыкнули сзади. - Так вы знакомы с ним?
-Да, это Григорий Иванович. Он жил в нашем подъезде.
-В какой квартире?
-Ночевал на лестничной площадке.
-А как попала к нему ваша книга?
-Попросил почитать.
-Чехова? – удивился шустрый.
-Бред какой-то, - хмыкнули сзади. - Вот так прямо и попросил? И только Чехова?
-Так прямо и попросил, - озлился Сева Боярцев. - А что тут такого?
-А когда вы с ним встречались в последний раз?
-Дней шесть назад. Он заходил попросить горячей воды. Для бритья.
-Только к вам приходил за водой?
-Не знаю. В тот раз ко мне зашел.
-У него и бритвы не было, - снова хмыкнул всё тот же сзади.
-Вот, говорят, не было у него бритвы, - подхватил шустрый.
-Парусиновую сумку нашли? – спросил Боярцев. - Он свои пожитки в ней держал.
-Нет, не нашли.
-И золотой брегет не нашли? – бухнул он, и тут же заметил, как изменилось лицо шустрого следователя.
-Золотой?! – удивленно переспросил он. – А откуда вы знаете?
-Он сам мне показывал. Говорил, что это память о предках.
-Так прямо на глаз и определили, золотой?
-Я же говорю, он мне сказал. Да что тут такого?
-И как выглядел этот брегет? – поинтересовались сзади.
-С крупную луковицу, верхняя крышка отполирована до зеркального блеска, массивная цепь в виде морского каната с карабинчиком на конце. Там еще такой винтик фигурный был. Да, - обрадовался он, - и с музыкой!
-Любопытно, любопытно, - проговорил шустрый, с интересом разглядывая Боярцева.
-А где вы работаете? – строго спросил тот, что хмыкал сзади, выступая вперед.
-В tv редактором.
-Итак, вы подтверждаете, что убитый вам знаком, что у него была парусиновая сумка и золотой брегет? – как бы завершая их беседу у подъезда, спросил шустрый.
Но этот простой вопрос насторожил Боярцева, и тогда он решил точнее сформулировать всё, о чем они говорили до этого.
-Подтверждаю, что человек, лежащий в траве у подъезда, называл себя Григорием Ивановичем, ночевал в нашем подъезде, где я живу в 167 квартире, что видел у него парусиновую сумку и старинный брегет в корпусе из желтого металла, оставшийся ему в наследство… - с иронией уточнил он, посмотрев на хмыкало, - и который он называл золотым. Видел его дней шесть тому назад, когда он приходил ко мне с алюминиевой кружкой за горячей водой. Я даже предложил ему побриться у меня в ванной комнате, но он отказался. Вот так и запишите.
-Великолепно, - обрадовался шустрый. – Так и запишем. Только не понятно, когда же это он успел показать вам свой золотой брегет? Пришел, значит, за горячей водой, а потом вдруг возьми и покажи вам дорогую вещь? С чего бы это? Тут что-то не так, что-то не сходится, уважаемый редактор студии. Ступайте-ка пока домой, а мы потом вызовем вас повесткой в прокуратуру.
Придя в студию, он подробно и с юмором поведал о своей утренней встрече с милицией.
-Ну, прямо как в том анекдоте: «Где копать, товарищ прапорщик?» «Начинайте здесь, а я пойду, узнаю, где надо…», - смеясь, закончил он свой рассказ.
-Какой же ты раздолбай, Севка! – взвыла режиссерша. – Тебя родители под лопухом нашли! Кто ж сегодня так с ментами разговаривает? Ну, опознал ты своего бомжа, но кто тебя за язык тянул? Видел, мол, в подъезде, и всё. Всё, Сева, всё!
-А книга?
-У каждого в доме есть Чехов!
-Но на обложке срезка с моей визитки…
-Придурок, - определила режиссерша. – Теперь из ментовки не вылезешь, а нам в Липецком драмтеатре сюжеты для «Культуры» снимать! Ну, и что мне с тобой делать, раздолбай ты чертов?! Зачем я только с тобой связалась, дура старая!? Говорила мне мама, не делай людям добра. Разносил бы сейчас газеты за 700 рэ в месяц, и у меня бы голова не болела. Ну, скажи, что мне с тобой делать?
-Не знаю, - честно признался он.
-Да, Карлсон опять на бабки присел, - вдохнула она. – Ты хоть знаешь, какое отделение этим занимается?
-Не знаю.
-Фамилии у них спросил?
-Нет.
-Тебе только бубенчиков не хватает. И когда они тебя вызовут?
Понимая, что еще одно «не знаю» окончательно взорвёт режиссершу, он понуро опустил голову.
-Он и этого не знает, - обреченно вздохнула она.
-Звонить надо, - решил Матвеев, вызванный на озвучку.
-Кому звонить? Он ничего не знает!
-Поддержка ему нужна, - твердо заявил он. – Не поддержим, от него яйца всмятку останутся. Сама же видишь, менты висяк на него спишут. Самогонку с ним пил, брегет видел, книга его, кто тогда бомжа пришил, если не он? Посадить не посадят, а в СИЗО от души покантуется. Наша ментура, как каток под откос, не остановишь. Решат следователи, что он убил бомжа – посадят. Очко. Все эти слова о презумпции невиновности, о справедливом правосудии – пустой звук, от них умных людей в дрожь бросает.
-А я потребую адвоката, - заявил Сева Боярцев.
-Ну, ты смотри, - подскочила от возмущения режиссерша, - так он еще и американского говна насмотрелся!
-Никак, заговаривается? – предположил Суднев.
-Придуривается, - успокоил Матвеев. - Пока адвокат до тебя, Сева, доберется, ты не только в убийстве признаешься, но ещё и скажешь, что являешься агентом разведки далекой Патагонии! – засмеялся он. – Нет, без поддержки, как хочешь, а ему хана. Это его висяк! Ты лучше, Сева, брегет покажи, любопытно на часы взглянуть!
-Какие часы? Я его в руках не держал!
-Иди теперь, объясняй… - вздохнула режиссерша. – Нет, я сразу сказала, Карлсон на бабки подсел.
-Какой ещё Карлсон? – и этого не понял Боярцев.
-А тот, что на крыше живет! – завопила режиссерша. – Уберите его с глаз моих!
-Куда его уберешь? У нас через час озвучка, - напомнил Суднев.
-Тогда вот что сделаем, озвучку закончим, возьмешь вот эти заявки, и скроешься дня на два от телефонных звонков, - решила она. – Посиди на даче, почитай, поработай, а потом вместе на неделю в Липецк укатим. Глядишь, милиция без тебя разберется что к чему…
-На какой даче? – уточнил Боярцев.
-О-о, Боже, я забыла, с кем дело имею! Матвеев, у тебя на примете есть что-нибудь?
-Дня на два можно устроить, не проблема. Можно к Ольге напроситься, они с матерью вдвоем на даче живут.
-Позвонить ей можно?
-Там нет телефонов, туда ехать надо.
-Поезжайте после озвучки, я машину найду. Спрячь его там, прошу тебя.
-Да кому он нужен, - засмеялся Матвеев. – К вечеру будем на даче. Шашлычков пожарим, выпьем от души. Эх, люблю я эти приключения!
Встретили их радушно. Показали комнату, где будет жить Боярцев, рассказали, как пользоваться душем в саду, где туалет, и пока водили его по участку с бесчисленным количеством маминых цветов, Матвеев с водителем успели наколоть дров для углей.
За стол сели, когда стало темнеть.
-Ваши тоже на даче? – поинтересовалась у Матвеева Олина мама.
-А как же! – весело отвечал Матвеев, разливая водку. – У Бурьянова десять комнат сняли!
-Это где?– не отставала интеллигентная мама. – От Москвы далеко?
-Рядом! На Клязьме, в бурьяне!
-Мама, - взмолилась Оля, - не приставай к человеку.
Наполнив наконец рюмки, Матвеев первый тост поднял за дорогого Владимира Ильича в Разливе, чей феерический опыт конспирации долго еще будет нужен в свободной России.
Интеллигентная мама ничего не поняла, но водку откушала с наслаждением.
-А Ильича вспомнили потому, дорогая Наталия Александровна, что привезли мы к вам хорошего человека, которого милиция разыскивает по всей стране, - вдруг объявил он, наливая по второй. – Спрячьте его у себя дня на три. Волки позорные, - заблажил он, - очередной висяк, в натуре, на него сплавить хотят!
-Как это?! – всполошилась хозяйка дачи. – Какие ещё волки?
И тогда Боярцеву ничего не оставалось, как снова повторить слово в слово свою незамысловатую историю.
-Пусть всё лето живет! – решительно заявила Наталия Александровна. – Никто его тут не найдет. Какое свинство! – возмутилась интеллигентная мама, - бандитов никто не ищет, а к честным людям с претензиями! Вот и у нас эти волки позорные осенью окна на 58 участке побили, так ни один сторож из будки не выполз! И за что тогда мы деньги им платим?
Но её перебила дочь:
-Мама, перестань! Кому это интересно? И не волки позорные били окна, а мальчишки из вакцины. И сторожам твоим до нас семь верст пёхом! Пока они добредут, сто раз можно обворовать и в вакцину сбегать.
-Какие мальчишки, Оля?! – не согласилась интеллигентная мама. – А весной, кто лампы по дороге перебил?
-Верно говорите, Наталия Александровна, - ликуя, подхватил Матвеев, - одна скверность и вонища от такой жизни. Не люминацию строить надо, а промеж глаз по шее всем этим асмодеям! Враз вонь отшивает!
-Хватит, - потребовала Ольга, еле сдерживая смех. – Я знаю тебя, Матвеев! Прекрати. Чай пить будете?
-Будем, - за всех согласился Матвеев. - Только нешто у нас, Наталия Александровна, полагается по-хорошему жить? – опять заблажил он. - Как што, так сей же час орать во все горло, человека облаять, плюхнуться поперек дороги, чтобы проходу людям не было! Так я говорю?
-И вы знаете?! – ахнула Наталия Александровна. – А что я говорила, Оля? Теперь уже не скроешь!
-Ничего он не знает, мама! – взмолилась Оля. – Это реплики из его дурацких ролей, а ты ему подыгрываешь. Перестань, Матвеев, маму дурачить!
-Каких таких ролей? – взвился Матвеев, - когда храпит колдырь, а у самого портки худые и скверность наружу торчит. И это когда вся страна, - зарыдал Матвеев, - можно сказать, напрягает все свои усилия в деле подъема сельского хозяйства и многих других неподъемных для всего нашего народа планов и реформ, иные-протчие лементы, мало того, что подбивают на всякие сделки неустойчивых женщин, - и он пальцем указал на Ольгу, - которые по причине занятости не могут сами себя выкашивать, так ещё и берут с них за всё это деньгами и пшеном. Нет, товарищи, - взвыл он, - дык так не пойдет! Обломаем рога враз и навсегда!
-Мама, не слушай его! – засмеялась Ольга. – Это его Гузёнков из «Живого»!
-Гузёнков, говоришь? Дык пусть этот Гузёнков тут фукцинирует, либо пусть уходит с дачного кооператива! И нечего тут водку жрать и срам показывать интеллигентным людям, которые их города понаехали! У нас ведь тоже у подъезда хива водку жрёт и матерится, а как напьются, сволочи, давай звездить друг друга – фонари зажигать! С похмела то их колбасит, бухнуть надо, душа горит, а кекса нет. Так на утро одного навоза сто возов вывозят. Вонищ-а-а така-а-ая, ангелы с небес немедля слетают!
-Буквально, - возликовала интеллигентная мама. – Мусор неделями не вывозят, водку пьют, а потом дерутся. Всё так и есть! Я его тут урезонивать стала, так он меня матом, матом!
-Так этот колдырь ещё и матершинник?! – с восторгом подхватил Матвеев. – Ишь, нагородил, чувырло, чурку на палку?!
-Такое переплетет, а ты, знай, помалкивай, - подтвердила интеллигентная мама.
-Так ещё и эти сволочи – автомобили! – пуще прежнего заголосил Матвеев. - Кто их только выдумал, Наталия Александровна? На всю Москву десятка два было, а сейчас тысячи! И ведь несутся, сволочи, гу-гу-гу…Налетел – раздавил. Собака попалась – раздавил, ребенок малый, - тут же прослезился Матвеев, - дорогу еле-еле переползает, ножками туды - сюды, туды - сюды скребёт, так и на него налетит, завоет, завертит…и раздавит! Молодой ли, старый – всех давят без разбору! Какая же это цивилизация!?
Водитель от хохота сполз под стол.
-Всё, Матвеев! – не выдержала Оля. - Репетиция окончена. Пей чай, и пора тебе на свою дачу к Бурьянову.
-Ну, зачем ты, Оля, гостей гонишь? – всполошилась Наталия Александровна. – Пусть у нас переночуют. Куда на ночь глядя? Сейчас такое движение стало…
-Простите меня, Наталия Александровна, - засмеялся Матвеев, - это я так, вас посмешить. А знаете, я когда-то матросом на ТОФе служил, и был у нас адмирал Попков по прозвищу Мишка Квакин. Классный, скажу вам, мужик был, но матершинник, каких свет не видывал. И вот раз, как рассказывали наши флотоводцы, вызывают его перед назначением на должность командира эскадры в военный отдел ЦК на беседу. « Всем вы, говорят, хороши, адмирал, но есть у вас один недостаток…» «Какой еще недостаток?» – всполошился адмирал. «Да вот, говорят, материтесь вы…» А адмирал обиделся: «Х…ня это всё, товарищи члены ЦК! Не верьте вы всяким ****…кам!»
Водитель, не ожидавший такого финала, просто рухнул, задыхаясь от гомерического хохота.
А Матвеев, обыденно, как будто бы ничего и не произошло, и не обращая внимания на истерику под столом и слезы Оли, спокойно продолжил:
-А мы, пожалуй, Наталия Александровна, поедем, шоссе сейчас пустое, время позднее, движение покойное, да и съёмки у меня завтра с утра.
Машина с Матвеевым уже скрылась за поворотом, а интеллигентная мама так и осталась сидеть с открытым ртом.
Погостив на даче чуть больше недели, Боярцев укатил в Липецк. Никто его не искал, в прокуратуру не вызывали, и он успокоился, посчитав, что всё для него окончилось миром.

2.

Обстоятельства будут складываться не в вашу пользу. Словом, держитесь, будет еще хуже. Не тяготитесь долгими разговорами, не торопитесь, напротив, обратите внимание на мелочи, детали, на то, что упускают из виду все остальные. Всё это пригодится. А в целом удастся правильно распределить силы на преодоление грядущих проблем, и обязательно останется время на романтические вечера. Только не будьте привередливы, прислушайтесь к сердцу – к кому больше тянет, с тем рядом и оставайтесь. Одним словом, вам не позавидуешь, но держитесь.
 
"Бывают недоумки, и даже круглые дураки…"

В прокуратуру он явился ровно в 15:00 с паспортом, как того требовала повестка, но 17 кабинет был наглухо закрыт.
«С полчаса подождать, а потом уйти?», - подумал он и поискал глазами стул.
Но коридор был пуст.
«Нет бы сразу уйти, – возмутился внутренний голос. - Что у тебя в повестке написано?» «Явиться в прокуратуру в 15:00», - прочел он еще раз повестку. «Явился?» «Явился». «Никто тебя не ждет?» «Никто». «Чего тогда стул ищешь, раздолбай?» – голосом рассерженной режиссерши, спросил внутренний голос». «А потому, что дурак!» – признался Сева. «Ну, тогда и маршируй по коридору, недоумок…» - и внутренний голос отключился, как будто кто-то выдернул шнур из розетки.
И знаете, он был прав. Ведь в поступке виден характер. Дурак и молчит, и двигается, и садится, и входит, и выходит совсем не так, как умный человек. Кстати, замечено это давно, и написано об этом давно, и повторяется всё это часто, а вот почему-то никто не обращает на это внимания.
Но ждать пришлось недолго. Скоро послышались шаги на лестнице, ведущей на второй этаж, и в коридоре замаячили две фигуры: шустрого следователя и худого, сумрачного хмыкалы.
-Давно ждёте? - весело поинтересовался шустрый.
-Да нет, не очень, - промямлил он.
-Прошу вас, заходите, - пригласил шустрый, отпирая дверь 17 кабинета.
Когда они вошли следом за ним в кабинет, сумрачный хмыкало достал из сейфа небольшой сверток, и уселся напротив Боярцева.
-Хочу предупредить, - строго сказал он, развинчивая колпачок перьевой авторучки, - наш разговор будет запротоколирован. Понятно?
-Понятно, - согласился Боярцев.
-Итак, начнем. Ваше имя, отчество, фамилия?
-Всеволод Николаевич Боярцев.
-Место рождения? – строго продолжил сумрачный.
-Город Москва.
Старательно записав ответы, сумрачный хмыкало открыл сверток и выложил на стол массивный золотой брегет.
-Узнаете? – спросил он.
Предупрежденный всеми, кто напутствовал его, отправляя на допрос в прокуратуру, что лучше всего молчать, от всего отказываться, и, конечно же, не болтать лишнего, Боярцев ответил неопределенно:
-Похож на тот, что показывал мне Григорий Иванович…
-Так и запишем?
-Так и запишем, - согласился он.
-А чего не хватает?
-Не хватает цепочки.
-Верно. Вспомните, называл ли вам Григорий Иванович свою фамилию?
-Нет, не называл.
-И сами не поинтересовались?
-Нет, - сухо ответил он.
-Как же так? - удивился шустрый. - Да вы расслабьтесь, мы нашли убийцу.
-Как нашли? – поразился он.
-А как искали, так и нашли, - подтвердил сумрачный хмыкало.
-А я думал, меня подозреваете, - ахнул ошарашенный Боярцев.
-Вас только в глупости можно подозревать, - засмеялся шустрый. – Зачем на даче-то прятались?
-А как вы узнали?
-Сорока на хвосте принесла, - неожиданно улыбнулся сумрачный хмыкало.
-А жаль, мы было уже подумывали пригласить вас поучаствовать в нашем поиске. Вы ведь Литинститут заканчивали? На телевидении работаете, а в этом деле интересна как раз история часов, а убийство несчастного человека - заурядная уголовщина. Увидели на рынке у хорошего человека золотые часы, проводили до подъезда… и убили. На следующий день цепочку обменяли на три бутылки паленой водки на том же рынке, а часы продать не смогли. Помыкались с часами, помыкались, и понесли в ломбард. Ну а дальше всё понятно.
Понурив голову, Боярцев молчал.
-Дай-ка ему брегет, пусть он прочтет, что на крышке написано. Мне интересно, скажет ли ему что-нибудь эта надпись?
Хмыкало взял со стола старинные часы, и протянув их Боярцеву, сказал:
-На фигурную пипочку нажмите, крышка откроется.
Он взял брегет в руки, несильно нажал на пипочку, выступающую над резной, фасонистой головкой, судя по всему, этой головкой и заводились часы, и отполированная, как зеркало, золотая крышка открылась с приятной и знакомой ему мурлычущей мелодией.
-Вслух прочтите, - попросил шустрый.
Достав очки, Боярцев прочел надпись:
-«Старосте церкви Параскевы-Пятницы на Пятницкой Петру Ионычу Губонину от благодарных прихожан».
-Что скажете?
-Ничего.
-И кто такой Петр Ионыч Губонин, не знаете?
-Не знаю.
-А может, что-то слышали? Может, читали о Губониных? Может, покойный вам что-нибудь рассказывал?
-Нет, он мне ничего не рассказывал. Да мы с ним и говорили минут десять, а потом сообщили, что умер Панченко Александр Михайлович.
-Кто такой Панченко? – поинтересовался шустрый.
-Филолог, историк, академик. Мы с ним работали на Учебном телевидении.
-Скучный вы человек, - хмыкнул сумрачный. – А нам говорили, что телевизионщики народ любопытный…
-Погоди, - перебил его шустрый, - а в Крыму, в Гурзуфе были?
-В Крыму был, в Гурзуфе нет. Да я и был только в Херсонесе. Мы тогда раскопки снимали для «Клуба кинопутешественников». Потом в Балаклаву возили. И больше нигде не были.
-В Балаклаву? – удивился сумрачный. – Ничего не путаете?
-Нет, ничего, - затряс головой Боярцев. - Мы там дом Куприна снимали.
-Странно… Балаклава – закрытый город. В каком году это было?
-Кажется, в конце восьмидесятых? – предположил Боярцев.
-Перестройка, - напомнил шустрый.
-Возможно, - хмыкнул сумрачный, - и, обращаясь к шустрому, добавил, - полгода жену с сыном ждал, пока они допуск в Балаклаву получат.
-А им всё можно! – засмеялся шустрый. - Да-а, прав был Виктор Никитович. Ничем вы нам не помогли бы, во всем самим пришлось разбираться. А ведь вы, возможно, были тем самым человеком, который видел последнего из Губониных. Жаль, - вздохнул он. - У этих часиков, судя по всему, была занятная история. Целый роман можно было бы написать!
-Было бы время, - вдруг засмеялся сумрачный.
-А сумку нашли? – догадался спросить Боярцев.
-Знать бы, куда блохастые сумку подевали… - вздохнул шустрый. – Нет, сумки мы не нашли. Говорят, выбросили, а куда выбросили, не помнят. По пьяни убили, по пьяни пропили… Теперь всё по пьяни. Спасибо, что про часы нам сказали, а то бы и этого не узнали. В «Российской газете» давали объявление, но никто не откликнулся. Ладно, подписывайте протокол, и вольны, як птица. Поезжайте на дачу, в Липецк, куда хотите, - разрешил он.
-И друзьям скажите, чтоб перестали крутить «вертушку» без надобности, - зло добавил хмыкало. – Как никак, государственная связь.
-И я могу идти?
-А кто вас тут держит? Ступайте. Пропуск не забудьте.
Из прокуратуры Боярцев вышел, как оплеванный.

«Староста церкви Параскевы Пятницы на Пятницкой».


 Человек способен улавливать видимость явлений, но не способен познать ни начала, ни конца. Всё возникает из небытия и уносится в бесконечность. И только творец способен окинуть взглядом всю эту необозримость.
Сева Боярцев творцом не был.
А был он человеком въедливым, способным докапываться до мелочей, не зная, правда, что потом делать со всем этим нарытым добром. За тридцать лет работы редактором на телевидении многие приметили эту особенность Севы Боярцева, бессовестно пользуясь его трудолюбием.
Стоило только ему польстить, а потом правильно направить на поиск, как дальше оставалось лишь ждать результата. Многие программы, редактором которых он был, по сути, были его авторскими программами, хотя в конечных титрах Боярцев значился только редактором.
Авторами были другие.
Но времена менялись. Теперь мало было найти интересный материал и написать сценарий, теперь надо было найти ещё и тех, кто согласился бы дать денег на производство, а вот этого Сева не умел, а потому и не проявлял никакой инициативы, слепо исполняя то, что ему поручала режиссерша.
Ну а теперь представьте, как она была удивлена, когда он неожиданно пригласил её выпить пива у останкинского озера в новом кафе «Салат».
-Ошалел?! Ты меня ещё в лесок пригласи погулять!
-Поговорить, поговорить нам надо, - взмолился он.
-А здесь поговорить не можем? – с иронией спросила она.
-Здесь я не могу, здесь у меня не получится, - вздохнул он.
-Ну, что делает «Виагра»! – ахнула она. – Пеньки встают! Ты на себя посмотри! «Пошли в кафе, пошли в кафе…» - передразнила она его. - Что ты со мной потом делать будешь? Мне бы только до дому добраться, и поспать!
-Поговорить, ей-богу, поговорить! – заспешил он. - Понимаешь, после той беседы в прокуратуре места себе не нахожу. Кто такие Губонины? Чем они интересны? Что за история золотого брегета? Этого мордотыка в прокуратуре никогда не забуду!
-А теперь знаешь? – спросила она.
-А теперь знаю! – радостно объявил он. - И тебе хочу рассказать. А вдруг пригодится?
-Ладно, согласна, - разочарованно вздохнула режиссерша. – А я то, дура, решила, ты меня клеишь… Вот, думаю, хоть один нашелся, кто полапает. Завтра после трех, - строго заявила она, - если дождя не будет.
-Спасибо, - искренне поблагодарил он.
-Дурак ты... – безнадежно махнула рукой режиссерша.
Всё лето в Москве стояла испепеляющая жара, столбик термометра даже в тени не опускался ниже +30. Дышать было нечем, дождем и не пахло.
-Плавимся, - определил общее состояние Суднев.
А тут ещё к этим прелестям добавились и горящие торфяники под Шатурой, как в семьдесят втором, горящие леса в Балашихе, Дмитрове, оросительные поля в Люберцах, едким дымом обволакивая Москву со всех сторон. С Крымского моста не виден был даже Кремль. Седой смог добрался и до Швеции, напугав полусонную Европу.
Как они и договаривались, режиссерша подкатила на своей видавшей виды «копейке» в точно назначенное время и, не вылезая из машины, обругала Боярцева:
-Какой идиот надумал пиво пить в такое пекло? Нет бы пригласить в «Твин-Пикс», там хоть кондиционеры работают!
-Там пиво по 85 рэ, - ответил он.
-Ну и жмот же ты, Боярцев, - заявила она. – Ты бы еще меня в гадюшник у метро попить пивка за десятку пригласил!
Столик выбрала сама и, усевшись по-хозяйски, веером распушила широкую юбку легкого сарафана.
-Где твоё пиво? Смотри, чтоб холодное! – предупредила она.
Приветливая девушка принесла им два высоких бокала с ледяным пивом и маленькое блюдечко с солеными сухариками.
-Только не мямли, мне ещё кассеты с нашим авиасалоном показывать. Понравятся, будем жить, не понравятся, пойдем бутылки по помойкам собирать.
-Так это же прекрасно, - возрадовался он. – Вот ты там и расскажи о нашем проекте.
-О каком ещё проекте? – удивилась она. – Ну, ты даешь, Севка!
-Уверен, им понравится!
-Мне бы прежде понравилось… - усмехнулась режиссерша, размачивая сухарик в пивной пене. – Давай, рассказывай, от тебя всего можно ждать.
-Эта история берет начало с мужика Коломенского уезда, села Борисова, - начал свой рассказ Боярцев. - Было у Губонина два сына: Петр и Григорий. С Петра и пошло по Москве оглушительно губонинское дело. Старший мосты строил на Уральской, Балтийской, Орловско-Витябской железных дорогах, брался за самые трудные и тяжелые подряды, от которых другие отказывались. От других подрядчиков рабочие сбегали, от Губониных никогда. И платили хорошо, и кормили хорошо, и заботились о каждом. Врачей из Москвы Петр Иванович вызывал, если кто-то из рабочих серьезно хворал. От царя братья похвальные грамоты имели. Богатые были мужики. Миллионеры. Петр Иванович знаменит был ещё и тем, что в Крыму, в Гурзуфе, заложенное имение Волковых в банке выкупил и дворец построил. Да какой дворец! Александр III просил продать для сына, а Петр Иванович отказался, подарить, мол, подарю, а продавать не стану. В имение виноградники развел, винный завод построил, до сих пор этот завод жив, курорт в Гурзуфе открыл. А когда постарел и ушел на покой, выбрали его прихожане старостой церкви Параскевы-Пятницы на Пятницкой в Москве. Каждое день в пять утра вставал старик, чтобы церковь до начало службы в порядок привести. Дворники улицы еще не метут, а он уже шаркает к церкви по Пятницкой. А ходил Петр Иванович грязно. Сюртук на нем старый, картуз годами ношеный, сапоги скособочены. Молва по Москве ходила, как старик матом батюшку в церкви(!) крыл за то, что тот деньги из общей кассы прихожан на личные нужды припрятывал.
-Нешто по-божески поступаешь, отче? – орал Губонин. – Скажи, сколь нужно, своих дам, а у людей не отнимай! Вот за это отношение к себе и подарили прихожане ему на именины золотой брегет с музыкой, а на крышке надпись сделали: «Старосте церкви Параскевы-Пятницы на Пятницкой Петру Ионычу Губонину от благодарных прихожан». В этой церкви и отпевали старика Губонина, миллионера-подрядчика.
-У «Третьяковской»? – спросила она.
-Нет этой церкви, - ответил он. – На том месте теперь станция «Новокузнецкая». А знаешь, кто построил Исторический музей?
-Ты загадки не загадывай, рассказывай, - потребовала она.
-Архитектором был Шервуд, инженером при постройке Семенов, а подрядчиком Губонин. В энциклопедии только Шервуд указан. Ни Семенова, ни Губонина там нет. Вот после этой работы и пошли у младшего крупные заказы: здание университета строил, памятник Александру II в Кремле, торговые ряды, теперешний ГУМ. Это младший облицовку ГУМа со стороны Кремля и мраморные работы в торговых рядах вел, Неглинку в трубы брал, музей Александра III строил…
-Где это? – перебила его режиссерша.
-Музей изобразительных искусств имени Пушкина. Архитектор Клейн.
-А хронику найдем?
-Поищем в Красногорске, в Белых столбах, – пообещал Боярцев. – Ну, скажи, ведь интересные люди были? В Евангелии сказано: «Блаженны милостливые, ибо они помилованы будут». Старухам и убогим гривенники отваливали, а нищему копейки не подадут. Нищий, считали братья, работать не хочет, а старухи и убогие не могут. А на гривенник в Москве можно было пообедать: на пятак щей, на две копейки хлеба, на три каши. Как сейчас на сто рублей. Вот и представь, на какие шиши пенсионеры целый месяц живут! Сами миллионеры, а картуз и чуйка старые, как в пыли вывалены. По ресторанам не гудели, на извозчиков не тратились. Петр Иванович пешком по Москве шкандыбал. Деньги зарабатывали, а не воровали. Да и зарабатывали годами, а не так, как сейчас...
-А кто их зарабатывает? – удивилась режиссерша. – Миллионы воруют.
-Вот я и предлагаю, давай сделаем цикл передач о Губониных, Солодовниковых, Корзинкиных, Третьяковых, Морозовых. Взять хотя бы Солодовникова. Вчерашняя каша в Москве две копейки стоила, ешь, сколько влезет. Так Солодовников по трактирам ходил вчерашнюю кашу есть. Повар соберется опростать посуду, новую кашу в чем-то варить надо, а хозяин ему: «-Не тронь! Солодовников придет, всю полопает». А у того шикарный пассаж, купцы Третьяковы текстиль ему поставляли. Ну, разве не интересно, скажи? Тут тебе и история, тут тебе и скрытый намёк нынешним буфетчикам, которые позавчерашнюю кашу по той же цене порциями продают.
-Вот они твои бубенчики! – возликовала режиссерша. – Забряцали, родимые! Ты что же, думаешь, Абрамович с Ходорковским, посмотрев твою серию, позавчерашнюю кашу жрать станут? Как бы не так! Наивный же ты балбес, Севка! Сегодня ничего нельзя изменить ни передачами, ни словом, ни делом. Всем им плевать на твоих Губониных с Солодовниковыми. Ты лучше мне скажи, что с золотым брегетом приключилось?
А вот тут Боярский и скукожился…
-На тех часах, - промямлил он, - надпись была: «Старосте церкви Параскевы-Пятницы на Пятницкой Петру Ионычу Губонину от благодарных прихожан».
-Чучело! – взвыла режиссерша. – Что же ты молчал?! Ты представляешь, какой можно было фильм снять?! Да мы бы в шоколаде ходили!
-До сих пор себя казню, - вздохнул Боярцев, - что мог узнать, как попал брегет к Григорию Ивановичу, даже что-то ёкнуло в груди…
-У него что-то ёкнуло… - перебила его режиссерша. - Да-а, Боярцев…Не быть тебе писателем, - решила она. – Мой бывший муж писателем был, так вот он часто повторял: нет любопытства – нет и творчества. Скучный ты человек, Боярцев. Ты даже к бабам безразличный… Эй, кто там? – вдруг рявкнула она. - Получите за пиво!
-Ты что?! - взмолился Боярцев. - Я заплачу.
-Пошел ты, Сева, в жопу! Не нужно мне твоё пиво.
-А как же мой проект?
-Какой проект, Боярцев?! Церкви нет, человека нет, часов нет, хроники нет. Ты лучше подумай, как найти тех, кто мог бы рассказать о Губониных. Помнишь, «Забытые имена»? Скольких тогда хороших людей нашли! Да-а, Боярцев, - снова было запричитала она, но тут же взревела:
-Так подойдет сюда кто-нибудь?! Мне уезжать пора.
Через несколько минут затарахтел двигатель старой «копейки», и от кафе «Салат» откатил «жигулёнок», зябко подрагивая побитым бампером.
А Боярцев остался сидеть за столиком, бессмысленно вперившись в останкинское озеро, на котором слабый ветерок весело гонял разноцветные шары.

3.

События будут развиваться стремительно, успевайте только следить и как-то реагировать на них. Отношения ваши только начинаются, но уже переживают некий пик проверки чувств. Помните, многие события весьма непредсказуемы. И если ваши идеи не находят понимания, не теряйте энтузиазма и постарайтесь отнестись к этому спокойно. В конце-то концов, это ли главное? Но знайте, всё ещё впереди, стоит только подождать.

«Люди перестают любить, когда перестают плакать».

 Осень подкрадывалась неприметно. Чуть похолодало, подул язвящий северо-восточный ветер, обрывая еще зеленые листья с деревьев и зло гоняя их по переулкам и улицам.
По утрам, выходя из дому, Боярцев местами замечал иззябшие зеркальца у подъездов, хотя дождей не было. Кто-то, судя по всему, всё еще поливал цветы на лоджиях, не желая расставаться с жарким летом.
Хмурые циклоны и антициклоны так и перли без передыху один за другим: одних, заливая дождями, других, иссушая безжалостной засухой. Синоптики, не углядев беды, пророчили раннюю и холодную зиму.
Вот - вот должна была порыжеть дубовая роща у останкинской телебашни, свернутся и опадут почерневшие листья тополей вдоль проспекта Королева, ощетинится краснотал голыми прутьями у небольшого озерца в Ботаническом саду, рядом с вечно закрытым для Севы Боярцева японским садиком, молочные туманы по утрам, предвестники первых заморозков, укутают телебашню до самой земли, на лоджии, у кормушки, появятся долгожданные синички, и к 14 октября, на Покрова, как и положено ему, выпадет первый снег.
Пошла уже вторая неделя, как Боярцев сидит дома всеми позабытый и никому не нужный. В Питер, куда уехала режиссерша с Котей, его не взяли.
-Ты там не нужен, - решила она. – Станешь лезть с расспросами и советами, только делу навредишь. А Котя всё снимет без суеты и пыли. Нам что от них надо? Надо, чтобы они согласились живыми деньгами войти в состав акционеров, а выиграем конкурс, тут уж всем сестрам по серьгам: им реклама, нам канал. А будет канал, будет и реклама. Агентство богатенькое, перспективное. А если ещё и «Sabes Up» с «Тrotter Universal» подключим, да Банк приличный найдем, канал наш. Сейчас только так и можно выжить. На той мелочи, что нам платят каналы, долго не протянешь. Так что, Боярцев, посиди-ка ты дома, подумай, как жить будем дальше.
-А будем?
-Не знаю, как ты, Сева, а я планирую ещё пожить.
-Захочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах, - вздохнул Боярцев.
-Это ты всех насмешил, - отрезала режиссерша.
Вторая неделя пошла после свидания в Коломенском, а Оля так и не позвонила Боярцеву. Сам он позвонил ей уже на следующий день, чуть изменив голос, но интеллигентная мама, узнав его, ответила, что Оля вынуждена была срочно уехать в командировку, что, кстати, подтвердили и в регистратуре поликлиники, куда он тоже позвонил.
А в тот августовский день, когда родился Наполеон, Вальтер Скотт, Теодор Нетте, воспетый Маяковским, и было запатентовано зубоврачебное кресло, Сева Боярский ждал Олю, стоя соляным столбом на «Тургеневской», прямо у перехода, мешая всем, кто поднимался на станцию «Чистые пруды» и кто спешил к поездам, миновав переход.
-Вы мешаете, мужчина! Отошли бы в сторону…
Но даже это обращение, заменившее в конце восьмидесятых все другие, и всегда злившее Боярцева до одури, на этот раз его не раздражало.
С Боярцевым происходило что-то странное: он, чаще обычного, стал бриться, рубашки менял на второй день, хотя обычно ходил в одной и той же недели полторы, купил костюм, потратив на покупку половину того, что получил в последний раз, в парикмахерской, где его видели раз в полгода, согласился на модную стрижку. Даже Суднев, не выдержав таких перемен, удивленно спросил:
-Ты чего, бабу завел?
-Заводятся вши, - рявкнул Боярцев, подражая режиссерше.
Он боялся признаться самому себе, что влюблен, напрочь позабыв, что любовь - обыкновенное заблуждение, будто женщины отличаются одна от другой. Но ведь у каждого свое понятие о женской красоте и привлекательности, зависящее от вкусов, суждений, давних пристрастий, юношеской влюбленности, прошлого опыта.
Увидев впервые Олю на даче, Боярцеву показалось, что они когда-то встречались, но если и не встречались, то он её где-то видел. Она была среднего роста, стройная, с красивыми карими глазами; каштановые волосы с пробором чуть сбоку были стянуты в узел на затылке. Она не отличалась красотой, но в ней было что-то такое, что взволновало Боярцева.
Чем-то она была похожа на его бывшую жену, с которой они давно расстались, причем, по вине Боярцева, чем-то на его первую школьную любовь, оставшуюся в сердце юношеским чувством, но навсегда ушедшую из памяти. Он даже не мог вспомнить фамилию той девочки из 7 «Б».
Но тогда, при первой встрече с Олей, у него появилось странное чувство, что это та самая женщина, с которой он мог бы связать свою жизнь и которая помогла бы ему разобраться с его собственной судьбой.
Что-то безоглядное было в том первом спонтанном чувстве, возникшем почти мгновенно. Ведь все увлечения, а их у Боярцева было немало, нельзя было назвать любовью потому, что ни одно из них не было таким безоглядным.
Олю он не увидел, он просто ощутил, что в той толпе, густо вышагнувшей в очередной раз из перехода на перрон, идет и она. И это ощущение так поразило его, что Боярцев судорожно сглотнул комок в горле.
А любовь как раз и начинается с этого самого спазма, когда не надо ничего объяснять, доказывать, сомневаться, а надо просто любить.
-Вот и я, - сказала она, подходя к нему.
-А я уже подумал, вы не придете, - сказал он, с восторгом разглядывая её улыбающееся лицо.
-Ну, почему же? Я девушка честная. Сказала, приду, значит, приду.
Всё остальное было, как в тумане. Они долго бродили по аллеям в Коломенском, заходили в музей, в домик Петра I, ставили свечи в храме, а потом, спустившись к Москве-реке, обедали в плавучем ресторанчике «Корсар». И всё это время Боярцев, не переставая, что-то рассказывал и рассказывал, радуясь тому, как смеется Оля, воспринимая его шутки. Запомнилась ему только одна сухая, и как ему показалась, совсем недобрая реплика на какую-то из историй, в которой принимал участие уже сам Боярцев.
Выслушав её, она чуть пригнула его за локоть, и прошептала на ухо:
-Не надо так уничижать себя, Сева.
Уже потом, проводив Олю, Боярцев, вспомнил об этом и мысленно пересказал самому себе эту историю еще раз, пересказал и… поёжился.
А история была связана с творческой экспедицией по Дунаю, инициатором которой выступила радиостанция «Юность», поддержанная ЦК ВЛКСМ.
Идея состояла в том, что все участники экспедиции должны были, двигаясь по маршруту, рассказывать своим слушателям о стране-участнице. К примеру, приплыли в Будапешт – все рассказывают о Венгрии, добрались до Братиславы – о Чехословакии, причалили в Измаиле – о Советском Союзе.
По Дунаю поплыли трое: Алик Петерсон, Женька Синицын и Арсений Ларионов. Боярцеву тоже нашлась не пыльная работенка: встретить экспедицию в Измаиле и проводить до Одессы на теплоходе «Белинский». И командировочные идут, и гостиница оплачена, и кормежка вместе со всеми участниками экспедиции, и морская прогулка на зафрахтованном теплоходе, и море под боком.
На пристани в Измаиле, а экспедицию встречали рано утром, Боярцев приметил, что Петерсон и Синицын были в приличном поддатии, и первое, чем поинтересовался Петерсона, когда они встретились, много ли водки припасено?
Честно говоря, это нисколько не насторожил Боярцева: за водкой не надо было бегать в ближайший магазин, водку не надо было покупать – в Измаиле был свой водочный завод. Хоть залейся! Кстати, кроме водочного завода, рыб хозяйства и плодово-овощного совхоза ничего и не было.
Крепость еще Суворов разрушил.
-Да сколько хочешь, - порадовал он Петерсона. – Сколько надо?
-Каждому по ящику!
-Это нашей-то водки? – удивился он. - Может, не надо столько, Алик?
-Надо, надо! Знал бы, как они нас принимали!
Уже в Одессе Боярцев приметил, что в номере у Алика Петерсона стояли те самые ящики с водкой, которую в Измаиле рабочие завода разносили по номерам.
Как уж там складывались отношения во время самой поездки, Боярцев не знал, но следует заметить, что экспедиция проходила летом 1968 года, как раз накануне чехословацких событий.
Три дня в Одессе Боярцеву запомнились экскурсиями, прогулками по морю, и заключительным концертом в Летнем театре парка имени Шевченко, а вот гром грянул во время прощального ужина.
Ссора вспыхнула неожиданно. Боярцев, сидевший в конце длинного стола, не видел и не слышал начала ссоры, но, как ему тогда показалось, Петерсон что-то резкое сказал чехам, поддержав болгар.
Руководитель чехословацкой делегации из молодежной редакции Чешского радио, которое потом и стало центром сопротивления советским войскам, вошедшим в Прагу, выкрикнул в лицо Петерсону:
-Ненавижу вас всех! Фашисты!
Петерсон среагировал мгновенно, но опрометчиво, вмазав со всего маха звонкую пощечину чеху.
Наступила гробовая тишина.
Чехословацкая делегация, как по команде, встала и вышла из зала. Следом за ними тут же поднялись румыны и венгры, и только братушки остались сидеть за столом.
Утром чехи, венгры и румыны покинули Одессу, успев за ночь рассказать своим слушателям, как безобразно завершилась эта экспедиция по вине советской стороны. Вместе с ними в Москву улетел и Арсений Ларионов, чтобы первым рассказать в Парткоме о поведении главного редактора. Уже потом, когда его спрашивали в редакции, он не признавался в этом, но Игорь Лобанов, в то время освобожденный заместитель секретаря Парткома Гостелерадио СССР, сказал Боярцеву:
-Стучал, стучал ваш Ларионов. На всех вас и стучал. Но замять это дело было трудно… Если бы не ящики с водкой, Петерсона можно было бы оставить главным, даже Николай Николаевич Месяцев к этому склонялся, а так, кто же поверит, что не опьяни?.. А за фашиста и я бы и сам в рожу вмазал!
На Петерсона было страшно смотреть… Он понимал, что спасти его может только отец, ветеран партии и латышский стрелок, охранявший когда-то самого Ленина, если попросит Пельше позвонить Суслову.
Так всё и произошло.
Петерсон был освобожден от должности главного редактора радиостанции «Юность», но оставлен на работе в Гостелерадио СССР простым редактором в одной из редакций. Из партии его не исключили, но влепили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Уже после чехословацких событий партийный выговор был снят и он был назначен заведующим издательским отделом Гостелерадио СССР.
Ларионов поспешно ушел из «Юности», ни с кем не попрощавшись. Ушел и Женька Синицын, став ведущим корреспондентом самой популярной программы «Время», а спустя десять лет и лауреатом Государственной премии СССР.
Ушел на телевидение и Боярцев, унося с собой горькое чувство безысходности, когда понимаешь, что ничем не можешь помочь товарищу, но если и можешь, то трусливый червячок, где-то глубоко-глубоко внутри, мешает это сделать. Ему бы прежде подумать, а уж потом трепаться про своего червячка, но человеку не свойственно руководствоваться разумом.
Вот тут Оля и взяла его за локоть:
-Не надо так уничижать себя, Сева.
А Сева не мальчик, Сева с ярмарки едет, Севе бы тут же и понять, что девушке не понравилась вся эта заумь про его безысходность и червячка. Хорошо еще не облапил девушку, когда прощались, а только робко обнял.
-Когда мы встретимся? – спросил он.
-Я позвоню, - пообещала она.
И не позвонила.

"Семь загибов на версту".

-Киснешь? – поинтересовалась режиссерша.
-Кисну, - признался Боярцев, прижимая телефонную трубку к плечу, и пытаясь дотянуться до газовой конфорки, где вот-вот должно было закипеть кофе.
-Положи трубку на стол, встань, и сними кофе с плиты, - распорядилась она. – От твоего сопения оглохнуть можно.
Боярцев так и сделал: встал, положил трубку на стол, дождался, когда появится пеночка, и выключил газ.
-Выключил? – строго спросила режиссерша.
-Выключил, - ответил он.
-Брился сегодня?
-Нет.
-Побрейся, одень свежую рубашку с галстуком, костюм, и подъезжай к банку на Чистых прудах.
-Ближе к Покровским?
-Ближе к метро. Ориентир – Грибоедов. Найдешь, не маленький. Жду тебя в двенадцать.
Миновав памятник Грибоедову, Боярцев поплелся к пруду, поглядывая по сторонам.
На встречу с режиссершей он приехал за полчаса до назначенного срока.
-Значит так, - начала она свой инструктаж, когда они уселись на скамейку при входе в банк, - я говорю о деле, а ты рассказываешь о том, каким станет наш канал. Расписывай красочно, побольше интересных имен, побольше названий, одним словом, помечтай всласть. Предварительная договоренность состоялась, по сути, согласие получено, но вице-президент, который нас примет, должен подтвердить на Совете целесообразность инвестиций. К нашему делу он никакого отношения не имеет, по образованию он экономист, в каком-то там НИИ завлабом работал, но мужик сметливый, тертый. Я знаю его жену. Она работала в московской редакции. Это она и помогла мне на банк выйти. Только, Боярцев, не канючь, рассказывай весело, беззаботно, как - будто мы уже завтра можем выйти в эфир.
-Я ему о Павленкове расскажу, - решил Боярцев.
-О каком еще Павленкове? – насторожилась режиссерша.
-Об авторе «Энциклопедического словаря» и библиографической серии. Я ж тебе заявку давал читать?
-А у меня есть время читать твои заявки? Это ты днями из дома не выходишь, а я кручусь, как белка в колесе. Ладно, пусть будет Павленков. Но смотри, чтобы было интересно, - предупредила она.
А надо сказать, что Сева Боярцев рассказывать умел. У него был мудрый наставник – Иосиф Михайлович Туманов. Вот уж кто умел рассказывать так, что только самое нужное оставалось в памяти. Не зря же вице-президент, который до этого со скучающей физиономией слушал режиссершу, задолго до их встречи познакомившись с бумагами, вдруг заинтересованно переспросил Боярцева:
-Сколько, сколько, говорите, было ему лет?
-В 16 лет закончил Петербургский кадетский корпус, в 23 Михайловскую артиллерийскую академию, в 26 вышел в отставку.
-И всё ради издательской деятельности? – не поверил он.
-Так ведь издательская деятельность принесла Флорентию Федоровичу и славу, и суды, и тюрьму, и ссылку. В XIX веке никто не создал столько читателей, как Флорентий Павленков! А в конце жизни все свои деньги он завещал на организацию двух тысяч сельских библиотек и читален.
-Не меньше? – съязвил вице-президент.
-Две тысячи, - твердо заверил Боярцев. – Жить для других – подвижническая судьба великих людей, - подчеркнул он, намекая на то, что именно это и уготовано вице-президенту, если он поддержит их просьбу.
-Любопытно, - хмыкнул он. – Хорошо бы только без судов, тюрьмы и ссылки.
-Как получится, - развел руками Боярцев. - А знаете, почему? – входя в раж, спросил он.
-Ну, ну? – усмехнулся он.
-Смотрите, Толстой годами носил медальон с портретом Руссо, а сам был живой иконой для Махатмы Ганди и Андрея Тарковского. Альберт Швейцер всю жизнь вел внутренний диалог с Гёте, а Гёте был для Марины Цветаевой духовными наставниками. Борис Пастернак признавался, что всем своим духовным складом обязан Рильке. Во всем существует духовная эстафета! Преемственность, повторяемость судеб. Ну, скажите, разве не интересно знать, что читали Пушкин, Гоголь, Чехов? Что формировало их духовность, талант? А Стэнли, Лойола, Ливингстон, Савонарола? И всё это можно найти в биографической серии бывшего кадета и артиллерийского офицера Флорентия Федоровича Павленкова. А артиллерийские офицеры, замечу, в русской армии были самыми образованными и почитаемыми людьми. Даже Людендорф об этом писал… - но режиссерша во время успела наступить ему на ногу.
-И у вас есть эта серия? – поинтересовался вице-президент.
-А как же! – соврал Боярцев.
-Тогда почему об этом ни слова нет в проекте?
-В проекте мы указали только игры, ток-шоу, спорт, музыкальные вечера, кинофильмы, и новости. Причем, попытаемся сверстать сетку вещания так, чтобы новости были каждые два часа, - пришла на выручку режиссерша.
-Телетайпная лента новостей, - вставил Боярцев.
-Программы, которые смогут реально принести прибыль каналу, - продолжила режиссерша.
-Ну, так тоже не следует подходить к делу, - возразил вице-президент.
И тут Боярцев чуть не испортил обедни, брякнув с восторгом:
-Вы правы, добродетель на Руси может...
-Добродетель добродетелью, - сухо перебил его вице-президент, - а деньги считать надо.
-Поэтому в проекте и указаны программы, которые себя окупят полностью, - почувствовав угрозу, ринулась в бой режиссерша. - А биографическую серию, о которой рассказал Всеволод Николаевич, планируем снять на деньги от прибыли.
-А вот это правильно, - сладился вице-президент. – Ну, что же, господа, мне понравилась наша беседа. Надеюсь, Совет положительно отнесется к вашему проекту. Чтобы я ещё хотел вас попросил… - задумался он. – Прикиньте-ка, а что можно ждать от рекламы на канале в начале и потом, когда каналом заинтересуются рекламодатели? И сделать это надо бы до вторника, во вторник состоится Совет.
-Всё сделаем, - заспешила режиссерша. – Когда вам удобно в понедельник?
-В понедельник, в понедельник, - забормотал вице-президент, медленно доставая из-под стола золотой брегет, - подъезжайте-ка к десяти.
И золотой брегет отзвонил Боярцеву знакомую мелодию.
Когда они вышли из банка, режиссерша порывисто расцеловала Боярцева.
-Ну, Севка, ну, молодец! Вовремя ты ему Флорентия своего подсунул, а то он уже было заскучал. Вот только с добродетелью напрасно вылез, чуть было дело не испортил. Ему твоя добродетель, что мне геморрой. Пошли-ка, Боярцев, отметим это событие. Я тут у пруда, когда тебя ждала, ресторанчик приглядела.
-Только по французки, - холодно предупредил Боярцев.
-Как это? – не поняла режиссерша, но с интересом посмотрела на него.
-Каждый платит за себя.
-Ты об этом… - разочарованно хмыкнула она. - А чего такой невеселый?
-Обратила внимание на его золотой брегет?
-Мне это тоже странным показалось, - покачала она головой. - Сейчас всё больше золотые «Seiko», «Longings», «Оmega» носят, а тут, гляжу, тащит старое блюдце из жилетки.
-Из-за этого блюдца человека убили!
-Чем глубже в лес, тем толще партизаны, – философски заключила она.
-Откуда у него часы? Как они к нему попали?
-Ну, купил он. Может, у него коллекция золотых часов. Спросишь, где купил? Так сейчас этим добром все антикварные магазины завалены. Денег у людей нет, вот и несут в комиссионки да в ломбарды, что от советской жизни осталось. Я сама видела золотые часы с ладонь на Ленинградском проспекте. А вот те ли это часы, что ты видел, могу узнать, если хочешь?
-Как это?
-Проще простого! Вечером позвоню, и спрошу. Чего всполошился? Дело бомжа закрыли, в прокуратуре вещдоки не хранят. У них, чтоб ты знал, магазинчик свой есть, где всё это можно купить. А такому мужику, как этот вице, сами принесут.
-Позвони, - попросил Боярцев.
-Хорошо, позвоню. Тебе то они зачем?
-Может, он что-нибудь знает?
-Даже не смей! Тоже мне, юный следопыт. Пошли отсюда, - распорядилась она.
В ресторане каждый заказал себе то, за что мог заплатить сам: Боярцев украинский борщ и котлеты с рисом, а режиссерша стейк со сложным гарниром за 380 рэ и кофе со сливками. Двести граммов водки поделили поровну.
Попивая кофе, режиссерша спросила Боярцева:
-Как думаешь, деньги дадут?
-Не дадут, - отрезал Боярцев.
-Это ж почему? – нахмурилась режиссерша.
-Никогда не связывайся с теми, кому нечего терять: неравный поединок. Ты видела его лицо?
-Лицо как лицо, - пожала плечами режиссерша. – Ты на своё посмотри…
-На моем лице тягомотина, - согласился Боярцев. - Идешь по улице и чувствуешь, как какая-то тяжесть давит на тебя. Кто-то не так посмотрит, кто-то в спину толкнет, будто все что-то от тебя хотят…
-Да кому ты нужен, Сева? Я давно хотела тебе сказать, освободись ты от этого мусора.
-А как? – взвился Боярцев. - Как освободиться, когда в башке гвоздем сидит. Вот ты мне скажи, почему все делается так нелепо, все противоречит здравому смыслу? При избыточности - полная недостаточность и нищета? Почему никто не искореняет всю эту пошлость и мерзость? Нормальную жизнь в Москве, преуспевающем городе, можно увидеть только через стекло автомобиля, а пройдись вечерком от трех вокзалов до Мещанской, тут тебе и нищета, и нечистоты, и беспризорность, и человеческое отчаяние, и по морде можно схлопотать. И это всё демократия, скажешь? Чушь собачья. Меньшинство пухнет, как мухи осенью, а большинство на побегушках у меньшинства. И это я, выходит, выбрал себе такую жизнь?
-А ты где был? – зло спросила она.
-Где, где… - смутился Боярцев, - как все… задрав штаны, бежал за комсомолом, потом вместе со всеми ждал перемен, радовался и верил, надеялся на чудо и терпеливо ждал, что вот-вот, ну, еще чуть-чуть, самую малость, и грянет наконец-то это светлое завтра, где всем и каждому жить будет в радость.
-Идиот, - безжалостно определила режиссерша. – Потому и мухи у тебя в башке, что жить надо сейчас, Сева, а не ждать мифического завтра.
-Э-э, мамаша, это монпансье. Ты мне сначала скажи, что есть, а уж я сам решу, что можно и что должно. Дзержинского на свалку снесли, теперь восстановить хотят. Старый гимн на новый лад поём. На одном канале старые фильмы показываем, где коммунисты герои, а на другом этих же самых коммунистов в дерьмо за старое мордой суем. Вот и скажи, что у нас сегодня? То-то, мамаша. А ты мне жить, Сева, надо сегодня, - передразнил он её. - Не дадут они тебе денег, и не жди. С месячишко подурачат с премилыми улыбочками, а потом откажут. Ты думаешь, судьба Флорентия его заинтересовала? Хрен то!
Но режиссерша зло оборвала Боярцева:
-Ты не оригинален, Сева. Жаловаться на свой век, плохо отзываться о власти, ныть о прошлом, надежды связывать только с будущим – это и раньше было. Все мы такие. А тебе жениться бы надо, - решительно заявила она.
-Выходи за меня?
-С меня и трех раз хватит. А вот если девку упустишь, помрёшь от дури. Матвеев сказал, встречаетесь вы, так не будь дураком, не упусти своё счастье.
-Да я бы рад, - вздохнул Боярцев.
-Так в чем дело? – по-бабьи заинтересовалась она.
-Договорились, позвонит, а она не позвонила.
-А почему? – хитро прищурившись, спросила она.
-Откуда мне знать? Может, я сглупил…
-Балда, - шлепнула она чашкой, чуть не разбив блюдце. – Она же врач, военнообязанная! В Чечне она.
-Как в Чечне? – поразился Боярцев.
-А так! Школы в Чечне открыли, вот детских врачей и командировали на диспансеризацию. Я думала, ты знаешь.
-А ты откуда знаешь?
-Матвеев сказал. Нельзя, Севка, быть таким болваном. С виду не дурак, а ведешь себя, как дошкольник. Ведь все радости и печали мы сами избираем, задолго до того, как испытываем их.
-А когда вернется, Матвеев не говорил? – робко поинтересовался Боярцев.
-Мать ждет её в октябре, а может, и раньше приедет. Слушай, давай еще по пятьдесят?
-Давай, - согласился Боярцев. - Но ведь ты на машине?
-Боярцев, посмотри на меня, я баба нормальная, машину дома оставила. Позови офраченного, пусть водки принесет. Не мне же орать?
Но орать не пришлось. Вежливый официант, судя по всему, слышавший их разговор, тут же вынес две крохотные рюмочки, и поставив их на край стола, чинно поковылял за перегородку.
-Чудеса, - решила режиссерша, провожая официанта глазами, в растопырку отошедшего от их столика. – Чего это с ним? – поинтересовалась она.
-Прозаик, - определил Боярцев.
-Как это?! – опешила режиссерша.
-А очень просто! – засмеялся он. – Луконин рассказывал, как однажды, обходя врачей в поликлинике Литфонда, заглянул к хирургу. «Штаны снимайте», - распорядился хирург. «Так сразу?» - удивился Луконин. «А чего тянуть?» Луконин стянул штаны, и по команде хирурга повернулся задом, раздвинув ягодицы. «Поэт» - определил хирург. «Как вы узнали?» - поразился Луконин. «У всех прозаиков геморрой!»
– Ну, так за что выпьем? - отсмеявшись, спросила режиссерша.
-За мух. Без них жить скучно, - предложил Боярцев, хитро поглядывая на режиссершу.
-За мух так за мух, - согласилась она. - Только мои мухи от бабьего одиночества, а твои от нищеты, - точно выставила диагноз режиссерша. – Был бы у тебя миллион, ты бы мне ужастики рассказывал.
-Не стал бы, - согласился Боярцев. – Я бы сейчас на Кубе ром потягивал.
-Почему на Кубе? – удивилась режиссера.
-Ностальгия замучила, - засмеялся Боярцев.
Их неспешную беседу прервал вежливый официант.
-Хотите повторить? – спросил он, покивав на пустые рюмки.
-Захотим, позовём, - отрезала режиссерша, не терпевшая подобного вмешательства.
-Понял вас, - ответил официант, степенно отступая от их столика.
-Вежливый… прозаик, - пробурчала она.
-А может, пойдем? – предложил Боярцев.
-Куда идти-то, Севка? – махнула она рукой. – Работы нет, дома никто не ждет…
-А пошли, по Москве побродим!
-Пошли, - тут же согласилась она. – На Сретенку, и по переулкам до Цветного? Я там жила когда-то!
-А я на Самотеке, - сказал Боярцев, и полез за деньгами.
-Не надо, я заплачу, - предложила режиссерша.
-Если не хватит, добавишь, - решил он.
-Тогда плати, - разрешила она. – Деньги – зло.
-Зла мне и не хватает, - согласился он.
Они вышли из ресторана, с минуту постояли, оглядывая пустой бульвар, а потом почему-то пошли вдоль озера к Покровским воротам, совсем в обратную сторону от Сретенки.
В ночь с 14 на 15 октября была ограблена дача вице-президента «Инкомстрахбанка» Самусева Исидора Яковлевича в подмосковном Королеве.
Соседи видели грабителей, но делу это не помогло – гангстеры как в воду канули. Собака след взять не смогла.
Как сообщили в ГУВД Московской области, была похищена уникальная коллекция старинных золотых брегетов, общая стоимость которой превышала миллион долларов. Грабители не взяли золотые украшения жены банкира, не тронули коллекцию орденов, даже денеги не взяли. Не исключено, что за коллекцией давно охотились, зная, что господин Самусев, посещая выставки антиквариата, не торгуясь, пополнял свою коллекцию. Цена для него не имела никакого значения.
Вообще то в тихом Королеве это было первое заказное ограбление с начала осени. Раньше, если и грабили, то только вино водочные палатки вдоль Ярославского шоссе и обменный пункт у станции на авто заправке, а тут ограбили дачу уважаемого человека, к тому же еще и охраняемую милицией.
О том, что была ограблена дача вице-президента, Боярцев узнал последним.
Новость ошеломила Боярцева. Выходило, что ни предоплаты, о которой режиссерша смогла договориться с Исидором Яковлевичем, ни денег на производство пяти первых передач, ждать от банкира не придется. Даже если и найдут его коллекцию, едва ли он согласится рассказывать о ней.
Вечером, вернувшись из Красногорского архива, где он копался в картотеке, Боярцев попытался дозвониться до режиссерши, но телефон её молчал.
Ни Суднев, ни Котя, ни Матвеев не знали, где её искать. В офисе днём её не было, сотовый она отключила, на просьбы пейджера не откликалась. О краже они знали, об этом даже объявили в дневных новостях НТВ, но никто из них не связывал происшествие с собственной судьбой.
Только на третий день Боярцеву удалось разыскать режиссершу, но разговор получился каким-то скомканным и тревожным. Подробностей ограбления она и знать не хотела, из банка пришло официальное уведомление, что «Инкомстрахбанк» не примет участия в конкурсе. А без банка их участие в конкурсе ничего не решало.
-А как же работа? – спросил он.
-Какая работа, Сева, когда никто денег не дает. С банком пролетели, с коллекцией пролетели, с Губониным мимо, Панченко умер, Флорентий твой никому не нужен, денег нет, а на мелочь, что платят каналы, нам не прожить. И где тогда деньги взять на офис, на зарплату?
-Опять Карлсон на бабки подсел… - вздохнул Боярцев
-Какой ещё Карлсон? – не поняла режиссерша.
-А тот, что на крыше живет! – засмеялся он.
-Дурак ты, Севка, и шутки твои дурацкие, - рассердилась она.
-Так ведь у нас своя техника! – вспомнил Боярцев.
-Какая техника, Сева?! На нашем старье никто уже не работает! Ещё полгода, и у нас никто кассет в производство не возьмет.
-А что если к друзьям постучаться?
-И где они эти друзья то? Телевидение, Сева, террариум единомышленников, а не друзей. Почти всех, с кем когда-то работали, потихоньку оттёрли от телевидения, а на их место пришли те, у кого есть хорошие знакомства и хорошие деньги. И называется этот новый вид в зоологии - менеджментом, а для менеджмента что пивзавод, что Газпром, что телевидение – одно и тоже. Романтики, Сева, вымирают, как мамонты.
-И что делать будем? – спросил он.
-Если бы я знала… - вздохнула она. - Покупателя надо искать. Может, кто-нибудь позарится на нашу студию, но это уже после отпуска. А я в отпуск пойду, Сева, шесть лет как в отпуске не была. Устала я от такой жизни.
Не о чем больше Боярцев спрашивать не стал. Студию она может продать, но куда он тогда пойдет? Кому нужен редактор, шагнувший за роковую черту? Даже в банке посмотрев на дату рождения, кредита не дадут. Тут уж гадай, не гадай, но если так всё сложится, то дело его дрянь. А беда как раз и начинается там, где умирает надежда.
 Недели через две режиссерша улетела в Анталию, оставив каждому из них выходное пособие в размере двухсот долларов, клятвенно пообещав вернуться и всерьез взяться за дело.
 Хотите, верьте, хотите, не верьте, а Севка Боярцев повеселел.


г. Москва – дер. Рязанцы, 2004
Главы из этой повести публиковались в периодике, отрывки вошли в рассказы. Вся повесть будет опубликована в сбрнике прозы "Дедушкины сказки".