Финский дивертисмент 11. Как умирают встречи

      Я дорожный человек. Хочется мне того или нет, все время еду. К примеру, ежедневная моя дорога на работу – с работы занимает три часа. Пейзаж, соскальзывающий в заднюю (относительно хода электрички) кромку окна, – едва ли не самая привычная составляющая моей жизни. Я легко решаюсь на поездки и легко их переношу. Главная сложность заключается в том, чтобы перешагнуть грань между состоянием покоя и движением. Накануне отъезда, за полчаса, пятнадцать минут я держу себя в руках, хотя, конечно, немного напряжена, меня всегда тревожит предстоящая дорога. Но когда понимаю, что в следующую секунду должна встать, накинуть на плечо рюкзак и выйти за дверь, вдруг начинаю дрожать – эпицентр этой дрожи где-то в районе солнечного сплетения. Я не понимаю природы того, что происходит со мной. Возможно, это страх перед расставанием с близкими людьми – я не люблю расставаться, а в тот момент, что я описываю, неизбежность разлуки становится очевидной.

      Накануне я слишком долго собирала багаж. Все в доме уже давно спали, а я не переставала слоняться по Миллиному бункеру и со старушечьей дотошностью выклёвывала оттуда и отсюда свои вещи – за пять дней основательно здесь обжилась, в каждый уголок что-нибудь да положила. При встрече комната приняла меня по-матерински, была уютна и ласкова, и я доверилась ей. Теперь же с нарастающей амплитудой раскачивала в себе сожаление о том, что уже завтра утром, лишь только последний раз проскрипят под моими ногами деревянные ступени лестницы, ведущей наверх, в прихожую, и захлопнется за моей спиной входная дверь, этот маленький мир вернётся к своему прежнему существованию – без меня. Постепенно расплетутся невидимые жгутики, успевшие в короткий срок свиться из нашей взаимоприязни и взаимопривычки. Мы прониклись очертаниями друг друга, и дыханиями, и голосами (хотя обе – и я, и комната – молчаливы), и запахами. Ах, как тонко, не текстилем и стиральным порошком, а будто светлый и чистый человек, пахла застеленная Миллой постель! А старые книги? Прежних лет типографская краска вкупе с пожелтевшей мелованной бумагой по-особому раздражает наши обонятельные рецепторы.
      Смешно, в комнате со мной никого не было, но я все равно прятала зарождавшуюся грусть в пределах грудной клетки и мужественно улыбалась – не слишком широко, чтобы улыбка не выглядела фальшиво.

      Не помню уже, было ли на Милле в утро моего отъезда тёмно-синее, в ситчиковый цветочек платье – у него по-летнему глубоко вынуты проймы и горловина, а подол широк и волнуется при ходьбе, но утренняя Милла мне представляется именно в нём. А еще – с блестящими глазами и падающей на лоб, влажной после душа прядью.

      Через Ювяскюля протекает незамерзающая речка, и, позавтракав, мы с Миллой и Лилей направились к ней – бросить монетку. По округлившимся от снега, заледенелым ступеням, повисая всем телам на поручнях, чтобы не упасть, спустились в овраг. Один центовик, а за ним и другой, для пущей верности, полетели в воду. Долго стоять и любоваться заребрившимися от кругов отражениями не было возможности – воздух похрустывал морозцем, овражек же, где мы стояли, выхолаживался синими тенями, солнце, висевшее очень низко над горизонтом, не добиралось сюда ни одним лучиком. Мгновенно закоченели ноги. Чтобы согреться, мы пошли вверх по речке. Увидев тропинку, наискосок пересекающую склон, выбрались наружу. И оказались у низкой кладбищенской ограды. «Давай зайдём», – Милла толкнула чугунную калитку.
Устройство и убранство протестантских кладбищ очень просто: несколько параллельных дорожек, по обеим сторонам от них могилы – у самой земли низкие, наклонные плиты, едва ли достают до середины голени, на них незатейливым шрифтом – имя, годы жизни. Есть плиты с двумя именами. Возле некоторых – цилиндрические стеклянные фонарики, в которых горят свечки. Пламя несильное, ровное, лишь иногда по чьему-то неуловимому мановению колеблется. Затрепыхается-затрепыхается, кажется, вот-вот погаснет. Нет, снова восстанавливается.
      Ничего высокого о вечности и мимолетности не думалось. Милла рассказывала про финский обычай приходить на кладбище накануне Рождества и зажигать свечи в фонариках. Согревать этим несильным теплом души умерших. Сильный огонь, жар – может быть гибелен для них.

      Лиля устала вслушиваться в наши разговоры, убежала, замелькал её синий комбинезончик среди могил. По стволу ближайшей сосны, едва уловимо для глаза перебирая цепкими лапами, стрельнула белка.
      «Ну, пойдёмте...»

      Следующие несколько часов отдали прощальному кружению по Ювяскюля. Конечно же, прощальным оно было только для меня. Заглянули на пятнадцать минут в университетскую библиотеку и интернет-класс. А рядом магазин с книгами, канцелярией, оргтехникой – для студентов скидки. Вперёд, дальше-дальше по торговой улице.
      Дверь нараспашку, боком её подпирает, мордой обращён внутрь – толстый кот. Розовый цветастый поясок одним концом обвивает кошачью шею, другим – привязан к дверной ручке. Кот подозрительно спокоен, не шелохнётся. Подойдя ближе, обнаруживаем – деревянный. Фотографирую. Магазин «Дары природы», заходим.
Приветливая пожилая продавщица улыбается: «Вам понравился наш кот? Его зовут Эркке. Вот – приходится привязывать, чтобы не убежал».
      Милла находит на прилавке увесистый пакет из бурой оберточной бумаги. Заинтересовалась, взахлеб переводит рекламные посулы. «Знаешь, что это такое?! Торф молодости! Его надо намазывать на тело. И кожа опять станет свежая и упругая». Ну да, пара сеансов, и вернется даже та красота, которой никогда и не было. Милла легко сокрушается: «Можно было бы купить, увезла бы с собой, у вас ведь такого нет, но очень высокая цена...» Соглашаюсь, для торфа, читай, земли, – высоковата, примерно 20 евро за килограмм, и это после 50-процентной скидки. Немножко остужаю и успокаиваю Милу: «И кроме того, впихнуть еще килограмм в мой рюкзак уже не удастся».
      А вот магазин старых вещей – устроен по типу блошиного рынка. Не похож на наш комиссионный – у нас принесёшь вещи, их рассмотрят со всех сторон, пощупают, понюхают, определят, приличны или нет, стоит ли их брать на комиссию, могут и отказать. Здесь не так. Милла объясняет: бывает, на уединённых хуторах умирают в доме последние хозяева. Наследникам переселяться туда не хочется, в городе веселее, они дом продают, а всё, что в нём было, подчистую свозят в такие магазины. Тут много хлама, но встречаются и странные, притягательные вещи. Необыкновенной конструкции буфеты. Кресла-качалки. Стопки старых книг. С отстранёнными лицами и пустыми голубыми глазами большие куклы. «Ох, смотри, какая красавица, я бы купила такую для Лили». Милла снимает с полки куклу величиной с полугодовалого младенца. Но нет, та выглядит инородцем, от неё веет чужестью и даже тревогой. Её не хочется держать в руках, а уж тем более прижимать к себе. Может быть, куклы принимают в себя настроения, боли и радости и даже частички душ своих хозяев – кукольные пластмассовые или тряпичные тельца слишком напоминают по форме человеческие, душа в своих метаниях может и перепутать живую материю с неживой.
      Блошиный магазинчик – очень сложное по внутренней структуре место. Силовые поля от различных вещей (каждая из которых может иметь долгую и запутанную историю) беспорядочно здесь пересекаются, взаимодействуют, поэтому каждая точка пространства имеет высокую напряжённость. И посетитель её чувствует.

      Выходим наружу. Солнце старательно придаёт облику города праздничность  – все архитектурные линии, кажется, отчерчены без колебаний, твердой рукой; детали, на которые следовало бы обратить особое внимание, чётко выделяются на фоне синего неба; в авангардном стиле расписанные торцы домов радуют глаз гармонией цветов. Всё контрастно, ярко. Странно, эта солнечная активность позволяет мне легче расстаться с городом. Я пока ещё здесь, в Ювяскюля, хожу по заснеженным тротуарам, заглядываю в витрины, разговариваю с Миллой, но мысленно уже распрощалась и медленно удаляюсь-удаляюсь от этого уютного финского рая. Я теперь даже не гостья здесь, меня просто нет – и звуков почти не слышу никаких, вернее, слышу, но не распознаю их как звуки, имеющие ко мне какое-либо отношение, и всё, что вижу, представляю себе не действительностью, в которой мне дана возможность поучаствовать, а всего лишь воспоминанием. Моё сознание совершило странную петлю во времени, и настоящий для себя момент я как будто рассматриваю из будущего.

      В 13.20 мой автобус.
      Хорошо, что существует такая вещь, как вокзальная суматоха. Проверить билеты – не забыла ли, засунуть рюкзак в багажное брюхо автобуса, нервничать от того, что каждую секунду прикидываешь, до какого предела можно стоять снаружи и что-то напоследок рассказывать и не пора ли уже заходить в автобус. Острота прощания от всего этого немного сглаживается. Я не помню, как рассталась с Миллой – поцеловала её? пожала руку?
      В автобусе сознательно выбирала место, откуда бы мне в оставшиеся несколько минут было хорошо видно Миллу. Дело в том, что дверцы бокового багажного отделения были откинуты и частично заслоняли окна.
Она стояла вытянувшись в струнку, пятки вместе, носки врозь, с непокрытой головой и легонько помахивала своей огромной кепкой – так обычно машут вслед. Не выглядела грустной и даже улыбалась. Но щемительное одиночество воплощала в ту минуту её фигурка, помещённая прихотливым случаем в глубокую тень. Сделай Милла шагов тридцать назад – и оказалась бы среди солнечных пятен, белых и ослепительных, с полностью «проваленной» из-за яркого света фактурой. Возможно, будь Милла окружена солнцем, мой последний взгляд на неё имел бы иное свойство.

      Поехали. Миновали ювяскюльские окрестности.
      Спустя некоторое время я обнаружила, что природа Средней Финляндии зимой не слишком отличается от родной, уральской. Сосновые леса сменялись открытыми заснеженными пространствами, которые из конца в конец пересекали длинные косые тени. Финские озера и средне-уральские поля и поляны под снегом выглядят совершенно одинаково.
      По дороге мы то и дело останавливались в маленьких и больших городах. Перед каждой остановкой водитель долго и проникновенно что-то рассказывал по-фински, а резюмировал своё выступление короткой русской фразой: «Дорогие дамы и господа, мы прибываем в пункт такой-то, время стоянки такое-то».

      В Лапеенранте пересадка на российский автобус. Шофёр принимает нас едва ли не с распростертыми объятиями.

      Граница. После неё сразу стало ясно, что я на родине. Увы, дороги у нас не финские. Автобус уже не скользил среди темноты, его встряхивало и подбрасывало на колдобинах.

      Выборг, проезжаем церковь, на ограде светящаяся надпись: РХ 2005, Христос Воскресе. Ах, какая разница, что ХВ – не ко времени: чем больше лампочек горит, тем ярче жизнь. (Так вот почему я тянула с началом записок до пасхи, все было предопределено.)
      На русской территории и сдержанные финны меняют свое поведение. В Выборге один выскочил на улицу, прыгает вокруг багажного отделения, громко ругается – беспокоится, что бессовестные русские воры утащат его драгоценные чемоданы.

      В Петербурге мы около десяти вечера. Я высаживаюсь на площади Искусств, дальше автобус идет без остановок до Александро-Невской лавры, но мне так далеко не надо.
      Над головой раскинулась паутина из проводов с мелкими жёлтыми фонариками. Праздник. На Невском от таких же лампочек светло, как... Как в белые ночи, только цветовая гамма освещения несколько иная. Много народа.
      Опять всколыхнулась грусть. Милла, как она? Шлю ей сообщение, мол, я уже в Питере, но все равно чувствую её, Миллину, близость. Через короткое время получаю лаконичный ответ (все ее сообщения отличаются лаконизмом, а также тем, что состоят сплошь из прописных букв):
      U NAS MOROZ.OT NELI PRIVET