Чуча

За мой удел Фортуну разбрани –
Она виною всех моих страданий:
Устроены так ею мои дни,
Что я завишу от людских деяний.
Уильям Шекспир. Сонет 111.
Он купил каштаны у негра на площади Конкор, перешел мост Согласия и сел на ска-мейку – через дом напротив Дома Инвалидов. Солнце запуталось в золоте и неприятно сле-пило глаза. Он снял фуражку с черным околышем и положил рядом с собой, поправил тем-ные волосы. Город мирно шумел, лилась голубиным раскатом французская речь. В доме по-зади него у окна второго этажа стояла клетка с ярким попугаем, который, не переставая, кри-чал:
-Две монашки мыли ляжки у пруда!
Рядом остановились молодые французы в летних щегольских костюмах. Один из них сказал крикуну:
-Дурак у дурака дурному научился!
-Пшел вон! Сам дурак! Пшел вон! – ответил ему попугай и продолжил свое, - две мо-нашки мыли ляжки у пруда!
Молодые люди посмеялись и пошли дальше. Офицер тоже засмеялся, оправив лишний раз тонкие черные усы.
-Вот чудаки, - сказал он по-русски, и, доев каштаны, продолжил жмуриться полуден-ному солнцу. Мимо проскользнула легкая дама, пахнуло нежными духами. Они напомнили довоенный Париж – Париж воздушный, волшебный, иногда загадочный и всегда бесшабаш-ный. Здесь война закончилась года два-три назад, а для меня всего – неделю, - подумал он, не открывая глаз. Приятно было сознавать себя его частью. Он решил посвятить день удоволь-ствиям, не связанным с деньгами напрямую.
-Мадам Дюваль! Мадам Дюваль! – оглушительно закричали над ухом. Рядом стояла прачка с засученными рукавами на полных розовых руках. Она поставила корзину с чистым бельем, видимо, только что ополоснутого в Сене, и еще раз позвала мадам Дюваль. Из окош-ка вынырнула такая же розовощекая женщина, торопливо завязывающая под цвет своего по-пугая платок на шее.
-Мадам Дюваль заткните Вашего похабника! Видано ли такое – на улицах славного Парижа - и подобные слова!
-Ах, - обреченно вздохнула мадам Дюваль и подперла щеку кулаком, готовясь к длин-ному разговору, - мадам Ажер, пытались ли Вы переспорить моего сына! Нет против него никакой управы.
В соседнем окне появился подросток с взъерошенной головой. Он озорно улыбнулся, заметив подругу матери.
-Бесстыдник! – погрозила крупным кулаком мадам Ажер.
-Доброе утро, - ответил, ухмыляясь, подросток.
-Что же с Вашей дочерью? – спросила мадам Дюваль.
-Что ж дочь?! Замуж собралась за кузнеца. Ходит как медом измазанная, ластиться к нам, просит согласия.
Женщины говорили и говорили о своих родных, о соседях, сплетничали, передавали слухи, добрались до политики и разошлись.
Радость, скрытая за руганью на дочь, злоба на попугая, хриплый голос птицы – были международными. Он не сомневался, что и в испанских и итальянских городах ведутся те же разговоры. Он пожалел об одном – что нескоро услышит это на русском.
Гвардейский офицер перевел взгляд с купола на окна дома напротив – на яркие цветы, мельтешившие на кухне руки, маленькую девочку в белом чепчике. Возле магазинов на пер-вом этаже толпились люди – мужчины прятали в полы бутылки для вечерних посиделок, в карманы – пачки папирос, болтали женщины. Ротмистр улыбался, его загорелые щеки мор-щились, придавая молодому лицу старческий вид. Стрелки на ручных часах встали друг про-тив друга. Без двадцати два. Встал, поправил серую гимнастерку, надел фуражку с белым околышем. Куда идти он еще не решил.
Сена почти замерла от июльской жары. Две хорошенькие француженки, по моде ко-ротко стриженные, с любопытством смотрели на загорелого белого офицера, а после его уверенной и красивой улыбки прыснули в ладошки, гордо и кокетливо отвернулись. Возле старого Лувра играл шарманщик. Рука не спеша заскорузлыми пальцами крутила ручку. Маленькая обезьяна сонно склонила голову и будто спала. Шарманка лениво веселила народ. Ротмистр бросил монету.
-Скажешь о хорошем – дам еще, - посулил он обезьянке. По слову хозяина та ожила и достала из шляпы свернутую трубочкой бумагу. «Радостный сюрприз опечалит Вас». – Ну за сюрприз – спасибо! – засмеялся он. – Ничто теперь больше меня не опечалит сильнее, - и бросил еще один блестящий кругляш.
-Спасибо, господин офицер, - расплылся от щедрости русского шарманщик.
-Шельма! – по-русски проговорил ротмистр. Чуточку взгрустнулось. – Какой я теперь, к черту, офицер, – пробормотал уходя.
Он обошел замок королей и решил зайти.
В Лувре было прохладно и значительно тише, чем на улице. Он с интересом смотрел на шедевры, замирал у одних от внутреннего возбуждения, тоскливо вздыхал у других. В за-лах гулко отдавались шаги немногих посетителей, их приглушенные голоса. От двухчасово-го шатания приелась красота, ноги заныли, и захотелось есть. Также не спеша он вышел на улицу, собираясь, однако, вернуться сюда в будущем; горячее солнце сразу же ударило по голове. Навстречу шел полковник, и он по въевшейся привычке поднял руку к голове.
-Здравствуйте, ротмистр, - полковник оглядел офицера и невольно глубоко вздохнул. – Вольно, ротмистр. Где служили?
-В Сводном полку Первой Гвардейской дивизии, - отчеканил он.
-Гвардеец, - не то с жалость,. не то с завистью протянул полковник. – В каком послед-нем сражении участвовали?
-Тридцатого октября прошлого года у станции Курман-Кемельчи. Недалеко от Пере-копа, Ваше Высокоблагородие, - в глазах его блеснул огонек ярости, который не найдя вы-хода погас.
-Печальный день для нас. Да мы больше не солдаты, - полковник посмотрел в небо, на края крыш, задумался.
-Разрешите идти, господин полковник, - осторожно спросил он.
-Мы здесь больше не солдаты… Идите, ротмистр.
Они разошлись. Ротмистр оглянулся. Высокий полковник Стрелковой дивизии чуть сгорбился, шел, прихрамывая на левую ногу, наверно ранения. Его уже старый мундир был чист, хотя и слегка мят. Погоны на плечах стали стираться, а цветные уголки на рукавах бы-ли спороты. Ротмистр посмотрел на свои, - у него уже потянулась рука сорвать их, но оста-новилась на полпути и раздумала.
Погода веселила, а в голове пустота на месте Родины. Всё пережито. Пережито, - ду-малось не раз. Не раз перерешалось. О чем же говорить сейчас? Ничего, пройдет.
Он перешел Сену по мосту Искусств и сел за столик в кафе на улице Святых Отцов. Ему подали горячий обед и французское вино. Эта улица была также умиротворяюща и теп-ла.
За его столик сел молодой человек – чистый и лоснящийся от домашнего ухода и из-бытка денег.
-Чуча! – воскликнул он. – Чуча! Неужели это ты?!
Ротмистр снова внимательно посмотрел на молодого соседа. Его карие глаза с голу-бым ободком ждали, когда их узнают.
-Гранин – вот не ожидал! – ротмистр засмеялся, - как изменился! Какими судьбами?
-Вот, держу это кафе, – ответил молодой человек. Тело расслабилось. Стало легко как в детстве. Душа обрадовалась тому, что вспомнили детское прозвище, которое прошло с ним пять лет кадетского корпус, юнкерское училище до Гражданской войны; в эти два года оно было забыто – последние, знавшие его легли под Перекопом или остались в Турции. По крайней мере, он так думал.
-Значит, ты служил, - утверждая нежели спрашивая, сказал Гранин.
-Воевал.
-Откуда же сейчас? Давно в Париже?
-Из Галлиполи. Вчера ночью приехал. А ты, так понимаю, еще в семнадцатом году сбежал сюда.
-Идем, Чуча, ко мне. У меня жена будет рада тебе, - позвал Гранин. От его тонкого те-ла и высокого роста тянуло Россией. Растянутый несмотря ни на что улыбкой рот напоминал об учебе в корпусах. Гранину шла военная форма – пусть он в ней выглядел не старше каде-та. Его возможность выглядеть моложе лет умиляла пожилых дам, которые то и дело при-глашали его к себе и потчевали сладким, и, потом, девушек.
-Зачем ты ушел? – спросил ротмистр.
-Совсем не хочу разбирать клубок, стянувшийся вокруг державной. У нас на болоте, около нашей усадьбы, грязи было гораздо, - он растянул последнее слово, - гораздо меньше, чем среди своемнениеимеющих. Так тошно было слушать призывы: утром - красные, днем – белые, вечером – зеленые, а ночью вместо головы котел с кипящим маслом, который не мо-жет спать. После июньских и прочих летних демонстраций я решил, что России конец – и нет больше места человеку, желающему спокойно в ней жить. Скажу, завидовал таким, как ты – разбираетесь в плохих и хороших, что мне не под силу, знаете за что отдаете свою жизнь. Был Император – служили и присягали Императору – даю слово, готов был умереть, а теперь – нет никого. Вести Гражданскую войну – что втыкать иголки в свое тело, – и боль-но и бесполезно.
-Тебя презирали. В тире, одно время, твоя карточка висела рядом с Лениным и Виль-гельмом.
-Знаю, - вздохнул Гранин.- Ничего, прошло. Я – ничейный, иными словами, свой. Я живой, а те, что стреляли бесцельно убиты. Ведь так?
Молча ротмистр кивнул. Грустно, но правильно.
На улице Гренель вошли в дом, поднялись на третий этаж. Две двери – одна против другой.
-Давай не будем больше о старом, - попросил Гранин.
Чуче стало стыдно, сам не знал за что.
-Не будем, – пообещал он. – Прежние друзья?
Гранин засмеялся тем же легким детским смехом, и они пожали руки так, как умели только они – друзья. В конце концов, у каждого свой путь.
-Саша! Саша! – кричал в гулкие комнаты Гранин. Везде добротная не кричащая рус-ская мебель.
-Стараемся обставить комнаты как петербургские, - сказал с гордостью хозяин. «Бо-лит-таки, подумал Чуча, душа».
В гостиной стояла женщина. Она торопливо встала, когда вошли, и уронила спицы и пуховый шарф. которым занималась. Красивые круглые глаза с восторгом смотрели на во-шедшего офицера. Они поздоровались. Чуча чуть приподнял уголки губ, тенью мелькнули ямки на щеках, но надолго удержать их он не смог.
-Вы так изменились, - неожиданно сказала Саша.
-Наш Чуча из Турции, - ответил за него Гранин. Он знал о чем захочет спросить тот, и старался затянуть время и не дать опомниться.
-Саша, иди, приготовь что-нибудь к столу. Хоть чаю согрей, - толкал к кухне он жену.
-Нет, жарко, - машинально остановил Чуча.
-Чего же стоишь, Саша? Иди. Ну? – выпроваживал Гранин.
Привычная усмешка сошла с лица Гранина. Он широко шагнул к распахнутому окну, закурил, кинул непогашенную спичку во двор и повернулся к побледневшему, даже под за-гаром, Чуче.
-Спрашивай уже. Не оттянешь, - пробурчал Гранин.
-Что-то случилось.., - протянул ошарашенный офицер. Утро было таким хорошим, Париж за минуты стал родным. Сердце веселело от выцветающей зелени - тем непонятнее было коленце Судьбы, выкинутое неожиданно. Он никак не мог понять, что ему делать.
-Брата твоего убили махновцы в девятнадцатом году. Она чудом добралась до Парижа. Так же случайно мы встретились, как с тобой. Саша не может быть вечной вдовой. Ей только двадцать. Ты понимаешь?
Ротмистр взглянул в глаза подскочившего Гранина.
-Я понимаю, - глухо ответил Чуча.
-Ничего. Ты привыкнешь, - похлопал по плечу друга Гранин.
-Обязательно, - пообещал Чуча.
Саша позвала к столу. Краем глаза офицер ловил их сочувствующие взгляды. Он благо-дарил их, что они не высказывали этого ему. Гранины старались быть веселыми, шутили, улыбались, смеялись. «Пережили», - тоже старясь быть не грустным, подумал Чуча.
Саша старательно расспрашивала о службе.
-Успели ли Вы увидеть немцев?
-Нет. Только пару раз взглянул в глаза своим солдатам, - и он опять увидел те взгляды – ожидающие от него речей, выжидающие, некоторые с гордостью, а иные с ненавистью, за-видовавшие ему – офицеру, пусть и младшему.
-Вам двадцать пять, не стыдно ли Вам за прозвище?
-Это мое имя, - с глупым вызовом ответил он.
-Имя? – изумилась Саша. Ее красивые глаза еще больше округлились.
-На итальянском языке его имя звучит как «Феличе». Вот и вышло благородное Фе-ликс в Чучу.
Ротмистр засмеялся, потому что не предполагал, что кто-то, кроме него, помнит тайну «Чучи».
-Я постелю Вам, - поднялась Саша, когда прозвенело двенадцать.
-Нет, я пойду.
-Не смею выпускать тебя. Я так по тебе скучал, - уговаривал Гранин потоком слов, лавиной слетающей с его губ.
Комната отведенная ему была чиста и уютна. Чуче она понравилась своим домашним светом, особенно им ценимым. Ведь последние пятнадцать лет он жил в казармах – скучных, серых и зачастую сырых. Кровать, стол, стул и икона. А здесь глаза разбегались от изобилия предметов.
-Спокойной ночи, - искренне пожелала женщина.
-Да, конечно, Саша; спокойной ночи, - ответил ей Чуча.
Офицер снял сапоги и поставил аккуратно рядом со стулом. Потом также аккуратно сложил мундир, положил на стул и, оставшись в исподней рубашке, сел на мягкую белую кровать.
-Я к тебе, - обнажая все зубы, вошел Грани.
Чуча опустил сложенные руки на колени и посмотрел на вошедшего.
-Я думаю, ты еще не знаешь чем заняться, поэтому предлагаю пойти работать ко мне. Я собираюсь открыть ресторан – будешь моим компаньоном.
Гранин прав. Он ничего не решил. Он пока не думал над этим. Он решил согласиться – хуже не будет. По-другому ротмистр не хотел. За годы войны он не научился терять дру-зей. Чем дальше – тем тяжелее. Гранин дорог воспоминаниями детства и юности. Нет, я не расстанусь с ним, подумал Чуча, наблюдая за взволнованным лицом Гранина.
-Завтра увидимся, - снова по-детски засмеялся Гранин и ушел.
-Ребенок! – бросил вслед Чуча.
Выключил свет и лег. Сон не шел. Из окна падал неяркий фонарный свет. Ночь выхо-дила душная и жаркая.
Саша, Саша. Не повезло девочке. Когда он видел ее последний раз, ей исполнялось шестнадцать лет. И в нее – такую маленькую – был влюблен выпускной полк унтер-офицеров. Сашеньку забавляли молодые люди с мягкими усами и ликующими глазами. По-том брат сумел ему переслать свадебную фотокарточку. Он был старше невесты всего на три года. Думаю, они часов не считали, - подумал Чуча, переваливаясь на другой бок. Жаль бра-та. «Господи. Лучше бы меня, я не женат и не собирался. По мне бы не плакали. Слава Богу родители не знают об этом. Или знают? Что ж, хорошо меня нет рядом». Ему трудно выно-сить слезы матери. Они остались где-то там, среди родных холмов и лесов.
Глаза не могли даже притвориться, что хотят спать. Он подняло свое молодое крепкое тело и оделся. «Сна нет, наверно, с непривычки».
Вышел на синий тротуар. Оказывается, меня все-таки смогли перекроить. Считал, что не сможет жить без родного болота Петербурга – вышло, что смог. И не так сильно пережи-вает. Думал, что станет плакать по родному брату, как останется один – нет ни слезинки, смог справиться. Перекроили. Вырастили. Приучили. Жалко сентиментального Чучу. Жалко старого Чучу. Ему хотелось сказать, что он не хочет быть таким – жестким, злым, черствым, – но говорить было некому – одни остались на полях битв, а другие – в его родной России, так далеко, что он мысленно не может охватить расстояние. По карте – палец положить… А в реальности – изгнание без расстояния. Он любил людей и не мог привыкнуть к жестокости любимого существа. «Да, я переоценил Человека и недооценил Людей, подумал Чуча, их шапками не закидать».Страшно, выходит, страшно жить среди людей.
11 августа 2003 года