Про два мертвых трупа и многих других. А еще про Гагарина

Про два мертвых трупа и многих других. А еще про Гагарина.

1
 Пошла как-то рано утром баба Валя за водой, а у колодца лежит труп мертвой женщины. Сперва подумала – спит девка, а потом поняла – мертвая. Крик подняла. Собрались люди. «Че ты бабка кричишь? - спрашивают.» Баба Валя кричать перестала и стала рассказывать, как рано утром за водой пошла, и как мертвый труп увидала, и как подумала, что спит девка, и как поняла, что мертвая. Стали люди труп мертвой женщины обсуждать.
 - Это не нашенская – сказал дед Афон – нашенские все живые и толстые, а эта тоща как жердина. Городская, наверно.
 - С голоду околела бедненькая, аль от нехватки витаминов и минеральных веществ – пожалела мертвую тетка в зеленом узорчатом платке. А може, хворала.
 - Заразная она, никак? – предположил поддатый с вечера тракторист Платон и отступил на полшага. Все отступили вместе с ним.
 - Больные – паршивые, и пахнут – возразил мужик с красным носом. Все засопели, нюхая и, ничего подозрительного не унюхав, снова подступили поближе.
 «Платьице ситцевое – деревенска. Тоща больно – городская. Ноги босые – деревенска. Немозолистые – городская. » Бухтели долго. До обеда. Когда солнце, нежаркое по случаю пасмурной погоды, бледным пятном повисло прямо над колодцем, пришел участковый.
 - По какому случаю собрание? Так. Труп мертвого лица женской наружности. Свидетели есть?
 Вперед выступила баба Валя и рассказала, как рано утром за водой пошла, и как мертвый труп увидала, и как подумала, что спит девка, и как поняла, что мертвая, а потом стала жаловаться на больную поясницу и камни в почках. Участковый слушал внимательно и записывал в блокнотик, а когда баба Валя перешла на больную поясницу и камни в почках назвал ее дурой и, засунув записную книжку в карман болотного цвета военной рубашки, стал производить осмотр тела.
 -Так, платье ситцевое цветошной расцветки. Красивое. Карманы отсутствуют. Волосы каштановые, длинные. Ноги босые. Красивые. Документы отсутствуют. А раз документов нет – то и факта наличия смерти тоже нет. Обычное мертвое тело. Кр…(Участковый закашлялся) Ничего необычного,– таких много валяется. Расходитесь, товарищи.
 Народ и так уже расходиться начал помаленьку. Ведь интересного ничего в девке мертвой решительно нет. Живая – другое дело. Дурнухе на зависть, красавице на сравнение, мужику на гляделки. Труп мертвый - что пустое место, что без дрожжей тесто, что без черена метла, померла и померла. В сторонку ее токо отодвинули, чтоб воду набирать не мешала. Так она у колодца и лежала день. Второй. Там и неделя прошла, а за ней и месяц топает. Труп мертвой женщины никто не трогал. А зачем трогать, если она никому не мешает? Мешала бы, пахла скверно, или еще что, ее бы живо убрали. Закопали бы. Или прям в колодец, по лени, скинули. Вот Яков – плотник, пах плохо. Зубы не чистил. Так, нет больше зубов. Больше не пахнет. Микиту Селяныча за гадкую рожу каждую неделю у клуба валтузят. Бабе Сене за голос противный как-то нос поленом своротили и на горб плюнет всяк, кто мимо пройдет. Как не плюнуть? У Петра – старосты уши были лопушистые. Накостыляли - будь здоров! А многим просто так. Кому по морде, кому по хребту, кому лопатой, кому веслом. Библиотекарю микроскопом макушку расколошматили как-то, потому что больно умный, а потом стульчаком унитазным (единственным на деревне) – штоб не зазнавалса. На селе люди простые. А девку мертвую не трогали. А могли. Да видно руки не дошли.
 Шел как-то мимо колодца мужик с багром, увидал труп мертвой женщины. А ну как в хозяйстве пригодитса. Зацепил багром и домой поволок. Это Селиван был – тунеядец и пропойца, хотя на деревне все такие, кроме библиотекаря, да и тот пить начинает. А то мужики говорят – «неуважаш!», и морду бьют микроскопом, потому что больно умный, а потом стульчаком унитазным (единственным на деревне) – штоб не зазнавалса.

2
 Приволок Селиван – мужик труп мертвой женщины в огород. В огороде у него только огурцы да кабачки с морковкой, да и то морковка – мелковата, кабачки вааще дерьмо, никто их не ест, а вот огурчики – всем на зависть. Их к себе на стол и председатель поставить бы не постеснялся, если б знал, што у пропойцы и тунеядца Селивана такие растут. А и знал бы – не попросил бы, из гордости. А и попросил бы – так Селиван бы и не дал, из жадности. Да и нет еще огурцов. Не сезон.
 Долго смотрел Селиван на труп мертвой женщины, думая, как бы для пользы приспособить? И надумал. Приволок из сарая черенков да досок. Одну доску через рукава просунул, другую за шиворот запихал. Теперь и руки растопырены, и спина прямо. Посредине гвоздь вбил. Крепко получилось, ладно. Черенок лопатный в грядку вбил и к нему доску, что из под подола торчала, алюминиевой проволокой прикрутил. Отошел полюбоваться и остался доволен. Пугало, что надо! Пошел в дом телевизер смотреть. Футбол. Телевизер, цветной, ему за ударный труд на юбилей вручили. Хоть и пропойца и тунеядец, а кому вручать если все такие? У председателя уже три друг на друге в зале стоят, четвертый никак не влазит. А у библиотекаря разбили, книжки говорят читай, а потом микроскопом, а потом стульчаком – штоб не зазнавался…
 Стала мертвая женщина пугалом огородным, да ей и все равно. Что калым, что ярмо, что в рукав, что в зад, лишь бы не назад к колодцу – надоело, да и сыро там.
 Висит труп мертвой женщины, Селиван телевизер смотрит, а дни чередом идут. На груди восход, на спине закат. Недели за ними чинно следуют: впереди понедельник – день тяжелый; позади пятница, коротка да легка, а к ней хвостом прицеплены суббота с воскресеньем. Плывут в хмеле да дурмане. А следом месяц топает, получку на вытянутых руках несет, или не несет, но это для Селивана так, а женщине мертвой все равно – она труп.
 Прилетела как-то на огород ворона. Села женщине на плечо, клюнула в шею. Перелетела на другое плечо, клюнула щеку. Прилетела другая ворона, села на плечо, клюнула ухо. Прилетела третья ворона. Первую прогнала, а со второй стала заниматься любовью. Вороны, они это дело любят. Так и повелось. Каждый день прилетали две вороны и на плече трупа мертвой женщины занимались любовью. Она не возражала. Ей даже нравилось. Любовь это хорошо.
 Как-то темной ночью на огород залез вор. Сперва в морковку полез. Похрустел, похрустел, по кабачкам пошел, да не понравилось. Дерьмо кабачки. А вот огурчики ему по вкусу пришлись. А еще бы не по вкусу! Огурчики эти и председатель бы на столе видеть был бы рад, кабы о них проведал. Хотя и проведал бы, не попросил – из гордости. А попросил бы, так Селиван бы и не дал – из жадности. А уродилось их, огурчиков, у Селивана в этом сезоне видимо – невидимо, да все как на подбор крутобокие, зеленопупырчатые, хрустючие.
 Прилег вор возле трупа мертвой женщины на траву, да огурцами захрустел. Хорошо. Вороны любятся, вор огурчиком хрустит – заслушаешься, в небе по случаю ясной погоды спутники летают. Где-то там Гагарин. Летает над грешной землей в звезде алюминиевой и нам улыбается. Улыбка у него добрая и искренняя, потому, что человек он хороший и всех нас любит. Даже самых пропащих пьяниц и тунеядцев – таких как Селиван. И вора любит – хотя незашто. И ворон, и председателя, и тракториста Платона, и бабу Сеню, и библиотекаря. А мертвую женщину он не любит потому, что она труп, а за что труп любить? Поэтому ей мертвой немного грустно. Самую капельку. Со стороны незаметно.
 Так месяц и протопал, и хер с маком на вытянутых руках вместо получки пронес. За ним второй месяц – с хером через плечо, а там и третий показался. А чавойто у него такое большое за плечами, не хер ли? Эх, Селиван, Селиван…Работать надо!
 Вор все огурцы съел, морковку понадкусывал, а кабачками побрезговал. Затак потоптал. Разорил огород и на другой пошел, а с ним и вороны улетели. Поди им –, засранкам, веселее так показалось, с живым то человеком. А трупу мертвой женщины стало одной на разоренном огороде скучно.
 Перетерла она как-то проволоку алюминиевую пяткой и пошла к дому Селивана, а он телевизер смотрит. В доме бардак, грязище, по углам паутина, печь год не топлена – век не чищена, ведро помойное всклень. Встала она посреди комнаты и стоит, руки врастопырку. А Селиван в телевизер пялится – не оторвать. И то, телевизер то цветной, ему за ударный труд на юбилей вручили. Хоть и пропойца и тунеядец. А кому вручать, ежели на селе все такие? Библиотекарю разве что, так ведь ему опять разобьют. Как только микроскоп не разбили? Старинный он, микроскоп то, библиотекарю от деда-академика достался. А деду-академику от деда-палеонтолога. А деду-палеонтологу от деда-биохимика. А деду-биохимику от его деда – изобретателя Королева. Это он Гагарина в космос на алюминиевой звезде запустил. Легендарная личность. Микроскоп этот своими руками еще в первом классе из водосточной трубы и бабушкиных очков собрал. Во втором сам, без чьей либо помощи, сделал аборт дворовой суке Стрелке, а извлеченный плод был использован при операции по увеличению бюста княжне Таракановой, его, маленького Королева, школьной любови. В старших классах разработал теорию опережения масс, а практику проходил в Мавзолее, вместе со студентами кулинарного и медико-технического университета, помогая сохранять от тления и плесени вылепленное из хлебного мякиша самим Владимиром Ильичем, находившимся в царских казематах, тело Владимира Ильича Ленина. Попутно им была написана первая, настоящая книга про колобка.
 Стоит мертвая женщина посреди хаты, руки врастопырку, и непонятно: то ли в телевизер через плечо Селивана пялится, то ли просто так стоит. Все одно лучше, чем на жердине болтаться или у колодца плесневеть. Хотя, скорее всего, просто так стоит. Из-за Селивана и телевизера то не видать. Вон какой здоровый, да пузатый. Хотя с чего ему пузо растить? С водки разве - что. В ей, родимой, витаминов да минеральных веществ поболе, чем в каком йогурте будет. Вон как у мужиков с нее рожи ширятся да матереют.
 Стоит труп мертвой женщины посреди хаты, руки врастопырку, а Селиван в телевизер смотрит. Колхозный председатель у себя дома смотрит сразу три, так интереснее. Библиотекарь книгу читает про Киногенезис, интересно ему, штоль? Вор жрет чьи то овощи. Вороны занимаются любовью – сладострастены, ну и пусть. Нам не жалко. Где-то высоко в небе Гагарин летает и улыбается. Любит он нас, хотя и незашта. За то ему в каждом доме в красном уголке глянцевый плакатик, али вырезка из газеты, а в сельском клубе модель ракеты, один к семидесяти пяти, из фанеры. Тракторист Платон говорит, что это фаллический символ. Он старовер. В старину, на праздник Яроцвет, говорит, девки – которы незамужни, его (фаллический символ, а сейчас ракету один к семидесяти пяти) цветами украшали и целовали, женихов себе тайными словами приговаривая. А вырубил его (фаллический символ, а сейчас ракету один к семидесяти пяти), ни кто иной, как его, тракториста Платона, прапрапрапрадед из векового майского дуба семьюдесятисемью ударами бронзового топора. Врет наверно - он, тракторист Платон, знатный враль. Хотя ракета-то кривовата слегонца, и макушка в красный цвет покрашена…

3
 А это уже в са-авсем другом селе было, - Богоявленске.
 Вышел, как то ранним росистым утром батюшка Феофан чело омыть. Подошел к колодцу, глядь, а у сруба мужичек валяется. Не живой – труп. И откуда взялся, из колодца, штоли, выполз? Оттудава много чего выползает. На прошлой неделе, вон, выползло что-то: полежало, полежало, а потом как заорет матом на всю округу. Думали дед Афанасий, а оно засветилось светом не земным – фиолетовым, загукало и, напоследок всех обматерив, в небо улетело. Точно не дед Афанасий. Хоть все колодцы закапывай, а воду, спрашивается, брать откудава?
 А тут мужичек мертвый. Кто другой бы подумал, просто - пьяный, что не редкость в наших умеренно континентальных широтах, или просто отдыхает работяга, что тоже случается. Но батюшка Феофан сразу понял – труп. Батюшки - они догадливые. Кто другой, опять же, и распознав труп - мимо бы прошел, хорошо не плюнул. Батюшка же сразу явил образец конструктивно-рационального мышления: не приспособить ли мертвого мужиченку на потребу делу. И вот что удумал. Церквушка у нас, даром, что село Богоявлением зовется, смотрится как-то убого. Крест староват, косой, да краска облупилась. А ну как этого мужиченку на ентот крест заместо Христа приспособить? Навроде где-то так уже делали, и вроде всем понравилось.
 Сам, конечно, руки белы марать работой не стал, отроков Егора да Федора кликнул. К обеду наказал управиться, да для пущего эффекту велел лаком покрыть. Ежели что лаком покрыть, то оно завсегда лучше смотрится, Так в любом искусствоведческом журнале написано.
 К обеду отроки Егор да Федор конечно ничего не сделали. Больно работа кропотливая. Гвоздей не сразу сыщешь. Пришлось ржавые, да корявые по заборам дергать. Да и ленивы отроки Егор да Федор, но к вечеру все ладно справили.
 Собрался народ у церквушки, дивятся. И впрямь, ничего получилось. Мужиченко – вылитый Христос. Худенький, мослы да ребры. Кальсончики потертые на чем только держатся. Носочки на пятках протерты, а лик скорбный, будто и не труп вовсе, а и вправду переживает. А как солнышко, на закат покатившись, по свежему лаку заискрилось, так все и ахнули. За душу берет.
 И началась в селе Богоявлении, совсем другая жизнь. Опервых, народ, заместо пьянок – гулянок, на церковные собрания стал похаживать. Раньше то - редкая бабулька на расписную стену, кряхтя, крестилась, да в пол уха батюшкин бубнёж слушала, где надо аминь вставляя. А тут, как не зайти, когда на тебя такой умильный спаситель глядит, вроде как. И батюшка Феофан глаголить складнее стал, на народный интерес срефлексировав. С чувством, с толком, с расстановкой. Где рукой махнет, где перстом погрозит, где пятой притопнет. Интересно стало, и теперь что не воскресенье, в церквушке людно, да напукано. А рассказывает батюшка Феофан о деяниях святых наших предков. О том, как пред раненым Чапаем воды расступились, а белогвардейцев поганых захлестнули. О жиде вечном Агасфере, камень философский, до скончания времен без отдыху и ночлегу, по миру катать, в наказание за грехи, долженствующему. О Стаханове-ударнике, огонь людям подарившем и за то, Сталиным на каторгу отправленном. О Гагарине, что в алюминиевой звезде небесный простор бороздит, и о лысом Феликсе, что плавает в чугунной субмарине по канализационной клоаке, где солнца свет со дня сотворения не был. На этом месте особо впечатлительные бабы млеют и норовят рухнуть в обморок, но потом начинается самое интересное. Про богатыря Маркса Муромского, надежу русского, и верных его друзей-соратников: Черного Фрейда и Энгельса. А про их приключения все, от мала до велика, наизусь знают, хотя и слушать знамое не устают, так, что и пересказывать нет нужды.
 Висит мужичонко мертвый и тоже слушает. Такая там акустика замечательная, что кто перданет, а всем слыхать, а под куполом особенно. Да и дух человечий туда ж возносится: мимо образов плывет к лику Гагарина, на своде намалеванному, и в слуховое окошко вылетает. А там мертвый мужичок, все ему слышно. А что духа людского касаемо, то ему все равно, он труп. И Гагарин лыбится, уши не вянут,- видать свыкся. Слушает мужичок мертвый речи умные и разумения набирается. Так дни-недели и летят. За ними месяц протопал, и не лень ему хер с маком таскать? Получку-то сунул в карман и ладно, а енту вот елду и в руках неудобно, и с плеча сползает. Лучше бы получку принес. Так и все мужики говорят, а ему месяцу, что об стенку горох. Вон какой большой. Таскает хер, и все тут.
 Батюшка Феофан глаголит, люд внемлет, мертвый мужичек разумеет, а Гагарин улыбается и всех, всех любит. Хер вам, а не получка.

4.
 Стояла мертвая женщина, руки врастопырку, стояла. Скучно. В доме бардак, грязище, по углам паутина, печь год не топлена – век не чищена, ведро помойное всклень. Из-за Селиванова пуза (с чего отрастил, с водки штоли?) телевизера совсем не видать. А там фильм художественный с Арнольдом Шварцнейгером в главной роли. Фильм этот мы у американцев по натуробману на «Жизнь Клима Самгина» и четыре тонны неваляшек выменяли. Вроде не прогадали, а сюжет фильма таков: Арнольд Шварцнейгер убивает всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, всех, а в конце самого главного злодея, сделанного из нержавеющего сплава русского киборга-уничтожителя Т-34, который хотел осквернить Американскую Мечту. Сначала Арнольд Шварцнейгер убивает всех из винчестера, потом из шотгана, потом из маузера, потом из арбалета, потом из шмайстера, потом из аркебузы, потом из калашникова, потом из максима, потом снова из винчестера, потом начинает убивать голыми руками, потому, что оружие кончилось, потом большой палкой, потом топором, потом мясницким ножом, потом шомполом, потом вантузом, потом снова голыми руками, потому, что пригодные для убивания предметы закончились, потом кожа у него с рук сползла и с лица немного сползла, а там металлический скелет. У-у-у страшно как! Самого главного злодея, сделанного из нержавеющего сплава русского киборга-уничтожителя Т-34, который хотел осквернить Американскую Мечту, Арнольд Шварцнейгер убивает сбросив с самого высокого здания в мире – Эмпайер Стейлтхбилденга. Очень интересный фильм, динамичный сюжет, отличные спецэффекты, а мертвая женщина из-за Селиванова пуза ничего и не увидела. Обидно. Мертвая, а все равно обидно. Развернулась она, руки врастопырку, и пошла куда глаза глядят. То есть глаза у нее никуда не глядят, потому, что мертвые, но то, что надо видят. Дорогу видят, а значит надо идти, руки врастопырку. Хоть так.

5.
 Висел мертвый мужичек на церковном кресте, висел, разумения от речей мудреных набирался, набирался, - осто****ело. Выбрал он ночку посветлее, (это пусть воры темными ночами по огородам шастают) и начал с креста слазить. Однако ж отроки Егор да Федор, хоть и ленивы, а к кресту его приколотили крепко. Да и гвоздь, ржавый да корявый, как известно, держит крепше нового, да блястящего. Так с крестом вместе мужичек с купола по закону бутерброда и спланировал, носом вниз. Вечнолыбящийся Гагарин ажно капельками пота покрылся, тужась не по уставу в голос не рассмеяться. Ничего. Мертвый – не живой, не расшибся. Встал и пошел, куда глаза глядят. Глаза то они, конечно, не глядят никуда – мертвые, но то, что надо видят. Дорогу, а значит надо идти, но по пути кое-куда заглянуть не помешает.
 Спит батюшка Феофан и видит эротический сон. Что он видит представить не трудно, такое каждый не раз и не два видел, но вот посреди всего этого блудодейства зрит батюшка Феофан Христа. Стоит он, руки врастопырку, потому что к кресту приколочен, и на батюшку Феофана скорбно смотрит. И превращается сон эротический в сон вещий, или как там это зовется, когда сон не просто так, а со смыслом. Постоял Христос, постоял, и пошел проч. Хотел он напоследок батюшке Феофану щелбана, хотя б во сне, отвесить, или фофну, а руки то к кресту приколочены. И пинка не дашь, одна нога свободна, а другую гвоздь держит. Крепко держит. Гвоздь, ржавый да корявый, как известно, держит крепше нового, да блястящего. Так и пошел с лицом от несодеянного задуманного грустным. И за што он на батюшку Феофана осерчал, непонятно. Разве что за то, что он, батюшка Феофан крест носит краденый. Или за то, что кошек палкой по двору гонять любит. А может за то, что доносы на селян в райком вечерами пишет, монахиням под юбки руками лазает, псалтырь во время трапезы под негожее место подкладывает, самоцветы из иконостаса повыкалупывал и цыганам продал, а под порогом у него зарыт спизженый с пивзавода пудовый золотой вентиль. Он, батюшка, думал, что бронзовый, хотел в цветмет. сдать. Откуда ж ему знать, что вентиль золотой? Это прапрапрадед директора пивзавода господин Аристархъ Очаковъ, купец первой гильдии, когда в стране новая советская власть у населения стала золото на свержение царя изымать, все фамильные драгоценности в вентиль переплавил. А вентиль на бродильный чан поставил, там не найдут. А секрет сперва хотел сыну передать, чтобы тот, как обстановка в стране нормализуется, этот вентиль переплавил обратно в семейные драгоценности, но произошло чудо. Пиво, пропущенное через необыкновенный вентиль, приобретало необыкновенные же вкусовые свойства. Сваренное из того, что в приличном обществе кроме как помоями и не назовут, Очаковъское пиво стало любимым в великосветских кругах. Разлитое в алюминиевые банки с цветными давлеными этикетками, оно большими партиями экспортировалось за границу, и даже, пришедшая в скором времени после свержения царя (И без фамильных Очаковских бирюлек средства были найдены в рекордные сроки! Вот что значит энтузиазм.) советская власть, пиво оценила по достоинству. Но секрет золотого вентиля был унесен старым Аристархъом Очаковъым в могилу, а в последние перестроечные годы в бродильный чан стали сыпать такую чачу, что даже чудесный золотой вентиль не мог исправить положение. Он зарос плесенью и в прошлом году был списан как устаревший, и, пролежав на складе пару месяцев, радением батюшки Феофана, принявшего его за бронзовый, оказался зарыт под порогом.
 Не щелбана и не фофны заслужил батюшка Феофан за грехи свои, и даже самый крепкий пендаль не принесет ему искупления. Так ведь искупление, оно потом всем будет. Когда – неизвестно, но не скоро, а это – так, для острастки. Да и не вышло ни щелбана, ни фофны батюшке-греховоднику поставить, ни пендаля отвесить. Ничего, придет срок: и отвесят, и поставят, а может и простят или забудут в суматохе. А Гагарин всех любит и всем улыбается, потому, что человек хороший. Поглядишь на его улыбку искреннюю, и верить хочется, что простят, пожалеют, забудут.

6.
 Идет труп мертвой женщины, руки врастопырку, по дороге, изредка спотыкаясь,- как без этого. В дождь идет, в снег, в град и в жару, и все ей нипочем,- мертвая. Редкие путники пройдут – не заметят, а чего замечать-то? Труп мертвый - что пустое место, что без дрожжей тесто, что без черена метла, топай мимо. Куда идет? А кто ее знает. Никто. Да и сама она не знает, есть дорога, - надо идти. Один только человек обратил на нее внимание. Одетый в лохмотья старый еврей. Он катил ей навстречу большой мельничный жернов и, чуть не задев в последний момент, окрикнул,- «таки, поберегись!» Потом, разминувшись, вдруг остановился, обернулся и, скребя плешивый затылок, пробурчал в седую бороду: - «таки, ну и дела…», и дальше жернов покатил.
 И Христос Новоявленский идет куда то. Спотыкается ежеминутно, и то, попробуй не споткнись, когда у тебя одна нога свободна, а другая гвоздем к деревяшке приколочена, а гвоздь, ржавый да корявый, как известно, держит крепше нового да блястящего. Только не один он идет. За ним целая процессия. Следом, едва не отдавливая пятки катит грузовик с плакатом «Ежи еси на небеси!». В кузове установлена трибуна, а за трибуной архибатюшка Феофан. После вещего сна с явлением Христа ему был пожалован титул архибатюшки. Рассказывает архибатюшка Феофан как к нему во сне Христос пришел и взглядом скорбным благословил, и о том, как он, архибатюшка Феофан, благо словив, решил этим благом со всем светом поделиться. А еще про деяния наших славных предков рассказывает архибатюшка Феофан. О том, как пред раненым Чапаем воды расступились, а белогвардейцев поганых захлестнули. О жиде вечном Агасфере, камень философский, до скончания времен без отдыху и ночлегу, по миру катать, в наказание за грехи, долженствующему. О Стаханове-ударнике, огонь людям подарившем и за то, Сталиным на каторгу отправленном. О Гагарине, что в алюминиевой звезде небесный простор бороздит, и о лысом Феликсе, что плавает в чугунной субмарине по канализационной клоаке, где солнца свет со дня сотворения не был. Про богатыря Маркса Муромского, надежу русского, и верных его друзей-соратников: Черного Фрейда и Энгельса. К грузовику прицеп с хором мальчиков-кастратов прицеплен. Поют мальчики-кастраты, – заслушаешься. Следом звонари идут, в колокольчики звонят. За ними трубачи, - трубят. За трубачами барабанщики,- барабанят, а за барабанщиками идет пьяный гармонист Василий. Пытались прогнать, не вышло. За Василием всякий люд, от мала до велика. Потом бабки ковыляют: молятся ломкими старушечьими голосами и крестятся так, что только троеперстия мелькают. Потом калеки да увечные, прокаженные. Ковыляют, на костылях скачут, ползут, подбирают то, что им идущие впереди бросили (еду или мелочь, какую). За ними собаки, подбирают то, что у прокаженных отвалилось. За ними цыгане, из сдохших собак шапки шьют. Последним идет раскаявшийся вор. Он не крестится и не молится, но ему очень стыдно. С ним две вороны, подбирают с земли то, чем побрезговали и прокаженные, и собаки, и цыгане.

7.
 Они встретились. Шел снег и снежинки, коснувшись их кожи, не таяли, что не удивительно. Похожие, из за нелепой, руки врастопырку позы и налипшего снега, они стояли друг напротив друга и смотрели. Хотя чем смотреть то,- мертвые глаза незрячи. Постояв минут двадцать, одновременно развернувшись, взялись за руки, (руки врастопырку не помеха, так даже удобней) и сошли с дороги на непаханое поле. Грузовик стоял на обочине, не решаясь последовать за ними по бездорожью. Архибатюшка Феофан пытался уговорить водителя следовать за Христом, но тот был непреклонен, - застрянем. Стояла и вся, растянувшаяся на версту процессия. Мальчики-кастраты не пели, бабки не крестились, звонари не звонили, трубачи не трубили и только гармонист Василий, на радость заскучавшему люду, затянул пропитым голосом про черные очи,- жгучие и прекрасные. Цыгане, встав табором неподалеку, вполголоса ему подпевали. Увечные, калечные и прокаженные отбивались клюками от собак, которым надоело ждать, пока пальцы и носы сами отвалятся. Вор грустил над воронами. Те обожрались всякой гадости и теперь им было очень плохо. А где-то за плотными осенними облаками летит алюминиевая звезда, а в ней Гагарин. Улыбается потому, что человек хороший и всех нас любит. Мы в это всей душой верим и клеим в красном уголке глянцевые плакатики и вырезки из газет с его фотографией. А может и не от любви и благости сердешной он лыбится? Может, смеется над нами - дурнями? Обхохотался до коликов в животе, а теперь только и сил хватает, чтобы улыбаться обессилено икая? А как узнать? Только библиотекарь, прапрапраправнук изобретателя Королева знает секрет, как с ним связаться. Раз в год орбита алюминиевой звезды проходит над его домом. По старинным чертежам он построил радиопередатчик и замаскировал под печку, чтобы не разбили. Раз в год он запирает в доме двери, занавешивает шторами окна и садится к передатчику. Пиии, пиии, пиии…-пищит передатчик, пиии, пиии, пиии…-отправляет библиотекарь непонятные сигналы в звездное небо. О чем они разговаривают и почему библиотекарь всегда такой печальный? Потому, что до следующего сеанса связи целый год. А может потому, что знает: пока микроскоп цел, а он и не думает ломаться, его макушке не дадут покоя, сколько не пей и не повторяй глупым мужикам, как он их сильно уважает. А может потому, что продавщица в сельмаге, очень ему нравящаяся, совсем на него не обращает внимания, а еще пьет, курит и ругается матом.
 Труп мертвой женщины, руки врастопырку, и мертвый мужичек с крестом шли по бездорожью, пока не дошли до обрыва. Дна у обрыва видно не было, да и что мертвые незрячие глаза могут увидеть? Остановились и стояли так долго, что увалень месяц умаялся таскать хер с маком и пару раз, на радость Селивану, принес получку. Отдал, конечно, не все, немного себе зажилил. А ты бы хер задарма потаскал!
 Стояли так долго, что мужики таки расколотили о лысеющую библиотекарскую макушку микроскоп, наследие изобретателя Королева, да и ну его. Все равно в него даже самого крупного и откормленного микроба не увидишь. Ну что может даже самый гениальный первоклассник собрать из водосточной трубы и бабушкиных очков?
 Стояли так долго, что краска на кривоватой макушке ракеты один к семидесяти пяти, что стоит в сельском клубе и которую старовер тракторист Платон называет фаллическим символом, успела облупиться, и ее пришлось подкрашивать.
 Стояли так долго, что отроки Егор да Федор возмужали и женились, воспитали детей и внуков, а Федор даже одну правнучку пытался воспитывать, хотя и забывал, как ее зовут. Архибатюшка Феофан дослужился до патриархибатюшки и помер во сне от сердечного приступа. Может сон, какой, увидел? Золотой Очаковъский вентиль он положил себе в гроб. Так его и похоронили, но вскоре его могила была раскопана сыновьями Егора да Федора, Семеном да Терентием, которые пошли по темной дорожке любителей легкой наживы и стали черными археологами-гробокопателями. Теперь, золотой вентиль купца первой гильдии Аристархъа Очаковъа хранится в частной коллекции.
 Стояли долго, а потом, легко оттолкнувшись от земли, полетели. Без разбега, шума, мата и неземного фиолетового сияния полетели над тем, что их мертвые глаза не видят, да и живые бы увидели там немного. Тихонько поскрипывая, обломанными на спине, гнилыми палками они махали руками и летели. Стоило долго стоять и ждать, пока дерево сгниет. А как без шума, мата и неземного фиолетового сияния лететь, если руками не махать? А шуметь, материться и светиться фиолетовым не хочется. Вон и Гагарин без всего этого обходится. И хорошо ему, глянь – улыбается. И мертвые мужичок и женщина летят и улыбаются. Хоть и мертвые, а лыбы до ушей.